Минотавр

Лязгает железная дверь, и чужие руки вбрасывают меня в темноту.
Так страшно, что даже не больно - плечом и всем телом падаю на земляной пол. Бо­ком.

Издалека доносится отдающий ужасом топот - это Он уже учуял мой запах, текущий от­сюда струйкой и такой заметный среди испарений плесени.

Трясущимися пальцами ощупываю - куда спрятаться. Есть! Вот он - массив дубовой ска­мьи, стоящей возле стены. Быстро под нее - забиться, залечь, не дышать. Но оно - шумя­щее компрессором частое дыха­ние неминуемо выдаст меня.

Топот приближается.

Вот. Вбежал. Стоит, раздувая ноздри, озирается, втягивает в себя воздух, как гон­чая на травле. От невыносимого животного ужаса кажется - уже потеряла рассудок и сквозь сумерки обмирающего сознания мерещится: ко­гда-то уже была такая же не­стерпимая секунда безумного...

Чего...? Когда...? Папа! Забери меня отсюда!

Он меня учуял. Конец.

Принимается, взревев, крушить копытами моё укрытие. Трещат клочьями отдираемые щепки, сминаемое тело дерева вот-вот не выдержит и он доберется до меня.

Закрываю глаза, но в последнем полуобморочном усилии уже не я, а мое тело само вы­скальзывает с другой стороны, снизу, и находит угол, поворот. Заворачивается туда, в уз­кий промежуток между стенами, а нога сама достает какую-то дверь, цепляет и толкает ее. Вываливаюсь в чёрный проём следующего колена лабиринта. Мигом - откуда силы взялись? - вскакиваю, наваливаюсь и затворяю дверь. Руки знают: где-то здесь есть засов, нащупывают его и задвигают. Дальше - бежать.

Тряпичные ноги слабые, но слушаются. Быстрее, пожалуйста, ну, давайте же!
Позади взрыв рева. Удары. Он всем телом бросается на дверь стопудовым тараном, и она долго не выдержит.

Поворот. Еще один. Очень, очень долгий бег. Он не кончится никогда. Темнота похо­жая ни на что. На полное отсутствие всего, что может быть. Лишь по мерзкому запаху мокриц понятно, что подземелье. Перебираю ногами в сы­рой пустоте. Быстро. Ещё быстрее. Ещё!

Топот сзади! Он несется по моим следам, и теперь уже не уйти.

Ноги убыстряются. Они хотят убежать, они сами по себе все ускоряют движение, но то­пот, это грохотание сзади не отстает. Оно рывками несётся за мною фанфарами чу­довищ­ной консервной банки, привязанной к хвосту кошки.

Топот сзади! Быкоголовый мчится уже по моим следам, принюхиваясь, и теперь нипочём не уйти.

Ноги, быстрее, пожалуйста! Ну! Они тоже хотят убежать, они сами по себе из послед­них сил все ускорят движение, но топот, этот отдающий нестерпимым ужасом грохот сзади не отстает и становится все громче, неумолимо приближаясь. Нарастание шума погони происходит постепенно, он все слышнее и слышнее.

Ме­рещится - спиной начинаю различать Его силуэт, кото­рый все увеличивается, прибли­жаясь.

Теперь, когда вдали показался свет, внезапно понимаю, что погоня длилась не месяцы и годы, а всего несколько десятков минут, и уже миновав проём, влетев в огромное светлое помещение с высокими потолками, слышу верещащий заячий голосок:

"Уй-уй-уй-уй-уй-уй..." Это мой голос, это внутри меня так голосило – и сейчас прорвалось наружу.

Он вбегает следом за мной и как по мановению волшебной палочки мгновенно успокаивается, завидев опрятную старушку.  Свою матушку, что сидит за столом у самовара, попивая чаек из блюдца, преумильно при этом смигивая.

Щечки, как яблочки у нее и головка розовым платочком повязана. Бабуся приглашаю­щим жестом усаживает нас за стол и угощает чаем с баранками (ее отпрыск за столом оказыва­ется милягой - парнем), воркуя:

- ...Иии, голуба моя, ты на него не серчай, не серчай. Он ить, только коды напьётся - зверь, а трезвый - мухи не обидит. Ему тока водки в рот ни грамму низя, а так он смирный, что твой телок."

Ласково бормоча, она увлекает своего присмиревшего сынулю в угол и укладывает спать на какие-то тюфяки.

Держась за чашку кузнецовского фарфора обеими руками, успокоенная чудесной переменой мизансцен, болтаю под стулом ногами, ог­лядывая волшебное пространство второго акта. Узнаю Георгиевский зал Эрмитажа. Золото колонн, зер­кала; хру­стальные подвески люстр пускают по стенам радужные зайчики. Лоснистый наборный паркет отражает стекло витрин, сам отражаясь в них.

Светло, просторно - "хоть коней гоняй", как говорит Его мамаша.

А вон знакомое круглое зеркальце из Венеции в серебряной оправе, которое так мне по­нравилось в прошлый раз. Мы обмениваемся с ним доброжелательными взглядами.

Оно небыкновенное: приукрашивает, отражая – такими нас, наверное, видят наши дру­зья. И показывает тебя вдобавок ко всему целиком, с ногами, парадоксальным обра­зом умуд­ряясь уместить фигуру в плоскость размером не больше ладон­и. Не то, что эти нынеш­ние, из пудреницы - кусок носа с прыщом. На тебе, любуйся.
Иранский серебряный умывальный кувшин заговорщицки подмигивает мне, как старинный приятель и рядом машут приветственно еще какие-то овальные, полированные, в чеканке. Древние, все в синих проталинах теней и тёплых пятнах рефлек­сов.

Чудище храпит, завалившись за вишнёвую портьеру рытого бархата.

Отхрапевшись, встает. Хрипло откашливается. Трет глаза. Озирается по сторонам. Ви­дит меня, узнает. В толстолобой башке, насаженной на шею с множественными стеа­топигическими складками, что-то щёлкает – видимо, включается программа. Монстр, сгорбив­шись в позе нарастающей угрозы, начинает ко мне приближаться. Оловянные пуговки, находя­щиеся у него на месте глаз, стекленеют, наливаясь красным безумием. Мне откуда-то зна­комо это инфер­нальное отсутствие всякого выражения в неподвижно закатившихся под верхнее веко на одну треть чёрных зрачках.

Додумывать, откуда именно, уже нет времени. Ничего хорошего сии метаморфозы не сулят.

Быстро отпрыгиваю назад, опрокинув стул. Швыряю подвернувшуюся под руку тарел­ку, стараясь попасть между рогов. Еще одну. Медный поднос.

- Монстра моими жалкими киданиями не остановить; прет, как бронтозавр. Сюда хоро­шую противотанковую гранату нужно.
 
Ловитва возобновляется. Мы бегаем по залу, опрокидывая какие-то предметы. Я непрерыв­но мечу в Него всем, что успеваю ухватить. Он на это лишь взревывает
­громче и пеле­на на Его глазах делается мутнее.

Погоня, погоня! После нескольких кругов мои силы истощаются, дистанция между нами медленно со­кра­щается, вот смрадное дыхание уже обжигает мне щеку, еще немного и.

В тот самый миг, когда волосатые руки готовы сомкнуться на моей шее и от ужаса сами собой закрываются глаза, в этот самый последний промельк сотой доли секунды мига не­минуемой гибели я вдруг оборачиваюсь горлинкой и вспархиваю вверх под разрывающую уши сирену Его разочарованного воя.

Делаю несколько кругов под стеклянным потолком, глядя на беснующуюся далеко внизу ро­гатоголовую тушу, и найдя открытую створку окна, проношусь между строительными лесами дома № 26 по улице Куйбышева, который мы тогда ремонтировали, на заре моей юности. Мель­кают красные* балки чердачного перекры­тия, от­ворённое слуховое оконце. Победно трепеща крыльями, влетаю через него в моро­сящий дождь моей Родины, под ее сырые облака.

Набираю высоту, по спирали забираясь все выше и дальше в небо, откуда своими зор­кими голубиными глазами различаю далеко внизу божественно правильный полу­круг лип на стрелке Васильевского острова, смутно, но все же явственно проступающий сквозь мелкоячеистый тюль фирменного ленинградского дождя.

                ///\\\///\\\///\\\///\\\

*Пропитка, предохраняющая древесину от гниения, малинового цвета, поэтому балки шатровых крыш старой застройки в Санкт-Петербурге такого необычного цвета.

                ///\\\///\\\///\\\///\\\

Иллюстрация: работа автора публикации "Минотавр поверженный".
Шёлк, китайская тушь, 23 Х 16 см, 2001г.


 ©Моя сестра Жаба