Золотые окна

                Золотые окна*.

            В этот год «перемычка» - 30 километров отсыпки по болоту в районе Сии - была окончательно объявлена дорОгой (местный губернатор так сказал, пролетев над ней на вертолете), поэтому народ там ездит круглогодично. И я ухватился за предложение поехать в Шотову машиной,  а не Карпогорским Экспрессом. Там есть два места, в непосредственной близости от дороги – Лявля и Чухчерьма , которые давно хотелось посетить, а все не складывалось. Но не они – цель...

*Семь коротких рассказиков о Средней Пинеге. Шотова, Едома, Кеврола, Ваймуша - названия пинежских деревень около райцентра Карпогоры. Сура - в ста километрах выше.

        1.      Шотова. Людмила Сергеевна.

         Людмила Сергеевна всё про свою болезнь знает и ясно отдает себе отчет в том, что с ней происходит.  Человеческая память ведь устроена очень непросто. Когда Саши не стало, удар на себя приняла она. Петрович, и без того маленький и худой, как пацан, этакий гвоздь в свои-то семьдесят,   получив от судьбы удар по шляпке – всегдашней его кепке, вдруг изогнулся сразу в нескольких местах, зашатался под непосильной ношей, попытался, было, заглушить свою боль вином… А Людмила Сергеевна, всегда согнутая буквой «Г», как будто даже распрямилась навстречу этому удару. Стиснула зубы. На похоронах приняла на себя все заботы, отдавала четкие и твердые команды. Вот и не прошло бесследно.  Она помнит, как меня зовут. Что у меня есть внук...

         – Николай – говорит она,  и начинает рассказывать о ком-то. Потом остановится на полуслове – Забыла. Прости. – Посидит, подумает и скажет – Такая вот беда со мной. Я знаю, что сказать хочу. Слова просто потерялись.

         – Я ведь петь любила в детстве. Сейчас снова пою. И ведь слова все, как на листе – думала, забыла, с детства ведь ни разу не пела. А все помню. Откуда?

         У Людмилы Сергеевны правильная речь, недеревенская какая-то, и очень точные и короткие ответы. «Ты какова?»,  – спросила ее при мне старушка-подружка (а я аж зажмурился от самой постановки вопроса). – «Пою…».

Я беру в руки листок старой газеты.

         – Вот в это время, после завтрака, всегда так. Все буквы перед глазами вдруг пляшут. А потом пройдет. Мне в это время нож в руки нельзя брать. А к плите больше не подхожу, нельзя мне. Вдруг забудусь?  – Однажды она и вправду забылась, ушла. Петровичу позвонили соседи: «Не твоя ли Люда у кирпичного?» А она переживает. Легче ли Петровичу от того, что не берет она в руки ни ножи, ни спички, ни сковородки? Не оттого не берет, что трудно – понимает, что опасно.  А еще она очень верит в приметы.

            – А я ведь не боюсь.

            – Чего не боитесь-то?

            – Ну как чего? Смерти не боюсь. Я готова уже, только вот вещички немного собрать. Я ведь не вперед пойду, Саша уже там. А у него все там хорошо, я знаю. Я видела.

– ?

– Когда его не стало, у меня все окна озолотились.

            – Это как, свет что ли яркий?

            – Да, свет. Золотой прям. Минут пять все окна пылали. А потом вдруг погасли. Стало совсем  темно, хоть глаз выколи.

            – А потом?

            – А что потом? Не помню. Свет помню.

     2.      Шотова. Миша.

   Михаил Дмитриевич всегда жил в Шотовой, с самого детства. Ему слегка за полтинник, и нынешнюю молодежь он не понимает.

– Мы ведь с детства работали. Так чтоб отдыхать – не было такого. Меня пацаном отец заставлял телят гонять – в Шотовой их выращивали до какого-то возраста, потом надо было перегнать в Ваймушу. Вот, на лошадях и гнали. Седла только у взрослых мужиков были – которые целый день коров пасли. А  мы верхом, без седел. И сено возили, накидывали… Сейчас другое – ребята помоложе ждут, когда заработок побольше подвернется,  не берутся за работу, что подешевле, но под рукой. А мы брались за любую.

– Ну да,  – пытаюсь поддержать разговор и я, – еще же и хозяйство большое…

– Да какое там хозяйство, ничего не было. Так, огородик небольшой. Работа в совхозе до ночи, на личное хозяйство сил уже не оставалось. В совхозе хоть деньги платили, тем, кто в колхозе  – совсем грустно было.

– А потом?

– Армия. После армии пошел в парашютисты – пожарные, лес тушить. Отряд в Карпогорах; наверное, благодаря ему аэродром жив еще. Хотя были плиты бетонные – увезли. Так вот и работаю, хоть и на пенсии.

– А платят хорошо?

– Не жалуюсь. Главное, есть свободное время, можно лесом – дровами заниматься…  вот в этом году нас в Якутию и Красноярск отправили. Представляешь, прислали Боинг, кормили, в гостиницах селили, да за такие деньги – неужто в Якутске нельзя отряд держать?  – Михаил Дмитриевич долго рассказывает про Якутию и Сибирь. Целое путешествие. – А представляешь, около Енисейска едем по дороге – кругом бурьян, поля заросшие. И вдруг – все распахано, поля колосятся, техника, людей много. Одна деревня, другая – все ухожено. А потом снова бурьян. Оказывается, китайцы в аренду взяли…
      – Да, не сильно-то времени на хозяйство остается, с пожарами-то.

– Остается. Раньше не было времени, сейчас есть – как пить бросил. Я ведь десять лет в рот не брал. А до того куролесил, запойный был, месяцами пил. ( В прошлом году мы с Михаилом Дмитриевичем в Верколу ездили, нас на лодке перевез мальчишка - перевозчик.  Разговор запомнился. «Выпиваешь?» – Спросил Михаил – «Да», – честно ответил пацан.  – «Много?»  –  «Нет, как все». – «Это по сколько ж дней?». – Такая вот мера выпивки, в запойных днях.  – «Ну, неделю»).  Вся Шотова от меня стонала. А потом попали в аварию. Мы три часа в перевернутой машине были, пока нас нашли.  Меня Марина выходила. Вот больше не пью.

– И Храм решили тогда же восстанавливать?

– Да какое восстанавливать – законсервировать. Как бросил пить, так и время появилось, и за старое перед соседями захотелось как-то, вину, что ли, загладить. Вот тогда и ТОС создал. Мы же сначала полоскалку для белья на ручье сделали. Потом кладбище в порядок привели. Поначалу люди не верили – чудит, мол, Мишка, сейчас сорвется, и снова станет, как был. А Храм… у меня же ближний дом к нему, ну ты знаешь. Жалко. Я хотел законсервировать, дырки от куполов закрыть, чтоб вода не текла. Такими крышками, как бочки. А тут вы появились. И Илья пришел, купола поставил (я про купола в другой части, ладно?)  Уже и не остановиться. Хорошо, что молодых ребят взяли на работу и обучили, а то балбесничали. Я только боюсь, они теперь научились, почувствовали вкус заработка, их вот летом на Соловки подработать брали. Будут ли в Храме работать?

– Так вы им и объясните, что шабашка – шабашкой, а Храм – это для себя. И дома. Пусть не задарма, но и не за миллионы же?

– Попробуем. Авторитет уже появился. Мне сорваться теперь нельзя. Много уже на себя взял. Если упаду – не поднимусь больше. И Марина второй раз спасать не станет.

– А ТОС-то закрыли совсем?

– А как его содержать? Это бухгалтер нужен, ему зарплата. Бюджет рубль даст, дак два рубля на бумагу уйдет. Зачем такой ТОС? Да и район уже ничего не решает – все в Архангельск. Я тут сварил из металла уголок, зимой за трактор прицепляю, проехал по деревне  – дорожку прочистил. Так по всей Шотовой езжу, к Петровичу заезжаю. Раньше мне сельсовет деньги давал на солярку, сейчас нет денег. И в районе  нет – пиши, говорят, бумагу в Архангельск, пусть нам выделяют, а мы тебе дадим. И на что нужен такой сельсовет – райсовет, раз не решают? Уголок-то все равно таскать придется.

– Хорошо, что в Архангельск, а то в Москву писать заставят.

– А что ты думаешь? Мне, чтоб за прыжки заплатили, надо 23 бумаги послать. За один прыжок. Ошибку сделал – вернут. Мне деньги только за май за прыжки заплатили… А не дай Бог, что случится – проблем не оберешься. Вот, подвернул ногу – боялся сказать, с палками из лесу выходил. А сказать травма – так ЧП, комиссия, разборка. А не дай Бог санавиацию пришлют – год отряд без зарплаты будет сидеть. – Миша помолчал.

– Я у тебя хотел совета спросить. Ты же знаешь,  на церковном холме стояла северная «тройка» – деревянный старый Никольский Храм, наш, Покровский, каменный, и в стороне – колокольня.
      - Знаю, - Первой погибла в тридцатых колокольня, потом в шестидесятых сгорел ставший клубом, но числившийся федеральным памятником, деревянный храм).
        - Найти бы чертежи да точное место колоколенки...

    3.      Едома. Любка.

   В Едому (ударяйте на первый слог) можно попасть двумя путями – в Шотовой есть паром (в этом году «понтон» - переправа из трех старых-престарых сваренных между собой  барж, проезд 120 рублей) на ту сторону. Раньше дороги шли по обеим сторонам Пинеги, северные деревни ведь всегда на берегах больших рек. А тут, напротив Шотовой и Карпогор, целый куст деревень. Немнюга, Кеврола (на второй слог – исключение), Едома. Кеврола – центр сельсовета, тут есть школа. Едома тоже деревня жилая, тут на зиму остаются четыре человека в трех домах. Зато летом деревня живет – все дома обитаемы, брошенных нет. Это, пожалуй, особенность Едомы. Если Кеврола стоит в низине, дома и огороды прямо подходят к пинежским лугам, то Едома – на высоком утесе, на поляне в сосновом бору. Кевролу подтопляет каждый год, жители следят за уровнем Пинеги, и когда вода доходит до критического уровня, вытаскивают содержимое погребов наверх. Иногда дело кончается залитым погребом, но бывают годы, когда Пинега не щадит Кевролу, и несет вешние воды прямо через огороды и палисадники, сметая льдинами ворота и заборы. Тогда радуются в Едоме – до них стихия не доходит никогда. В обычные же дни радуются в Кевроле – у них-то огороды под боком, а соседи вынуждены в свои ходить за километр, на их утесе лишь песок да сосны.  Однажды, после очередного паводка, кеврольцы решили перенести свою деревню повыше, на холм в Едому, но те не пустили. Как не дали они построить ни одного нового дома. Поэтому Едома – неписанный заповедник, попадая в который оказываешься в пасторальной деревне времен Петра, ну, если бы не провода, спутниковые тарелки, да синие телефонные будки. А еще в километре вверх по реке, за Едому, была когда-то деревня Щелье. Ее нет уже совсем. Только церковь, да колокольня на высоком берегу, да заросшие кустами провалы на поляне в сосновом бору, которые были когда-то погребами в домах селян. Рядом с той деревней, говорят, есть старое польское кладбище. Но это другая история.

 Вот туда я и направляюсь ранним утром, правда, другим, более коротким путем, потому что в десять утра нужно быть на стадионе в Карпогорах – открывать турнир по футболу. Утро сегодня хмурое, капли дождя продолжают падать, несмотря на шедший всю ночь сильный дождь, и я ловлю себя на мысли, что как-то они медленно падают. И только рассмотрев их на лобовом стекле автомобиля, понимаю, что это такие набухшие снежинки – трудно организму поверить, что уже снег.

Другой путь – это по правому берегу до деревни Церкова, а оттуда на лодке, слегка наискосок, прямо под церковный холм Щелья.


Перевозит нас Владимир Николаевич, как  и Михаил Дмитриевич, парашютист – пожарный. Только постарше. У него в Едоме «дача». Ну, не в самой Едоме – чуть за нее. В самой  не разрешили.

Никольский храм, что в брошеной Щелье – единственный на средней Пинеге памятник федерального значения. Строительные леса,  пожалуй, вызывают не меньшие опасения, старые прогнившие доски стоят здесь с начала девяностых, когда неравнодушный к «деревяшкам» человек  приехал сюда и начал реставрацию. Слава Богу, успел закрыть крышу рубероидом, и в храме относительно сухо. Но не стало человека, и все остановилось. А храм был красивейшим.

Он не очень старый, 1798 колокольня старше, и заметно наклонилась. В этих местах это действительно последний деревянный старый храм.  Чтобы попасть внутрь, надо взять ключи, поэтому мы и идем в Едому по песчаной дорожке через бор и попадаем в старину.

Если до этого я считал образцом северной деревни Кимжу , то теперь и Едома рядом с ней, и еще не понятно, кто вперед, поскольку в Едоме есть Храм, который, пока еще, не начали реставрировать методом полной переборки. На значительном удалении, на краю, приютилась группка амбаров...

Удивительно и то, что тут совсем нет грязи – нет разбитых техникой дорог, дрова аккуратно сложены в поленницы, места, где кололи и пилили дрова тщательно выметены – нет не то что пластика, даже щепок… Как хочется верить, что так вот русские люди и жили всегда, в чистоте и порядке, в огромных домах, хоть и  под «одной крышей со скотиной» и не только в Петровские времена. (Был такой укол на одной из экскурсий по этнографическому музею где-то  в Прибалтике, дескать, мы, в отличие от русских, никогда не жили со скотиной под одной крышей)

Идиллическое, пасторальное настроение и у моих попутчиков – Михаил Дмитриевич начинает рассказывать, что воон в том доме, у некоего Володи он купил пошевни. 

– Что купил? – переспрашиваю я.

– Ну, не купил, так, символически заплатил я ему, – начинает объяснять мне Михаил, словно в выражении «купил пошевни» непонятным может быть скорее слово «купил». Потом понимает, что мне непонятно другое, и поясняет: – Пошевни. По-другому-то? По-другому – крёсла. Маленькие саночки такие, в шубах садиться… К разговору подключается Владимир Николаевич.

– Смотрите, – говорит он мне, через реку – это остров. Летом, по малой воде, туда люди ходят по колено.

– А зачем ходят?

– За земляникой. – Это Миша уже вступает. – Там ее столько, что на всех хватает. С Карпогор приезжают. Ты-то ходишь? – это он Владимиру Николаевичу.

– Хожу. Только я не за земляникой. Я там искорень собираю, его там много.

– Что собираете?

– Травка такая. Лекарственная. Много ее там. Мне еще бабка моя показала, ее сушат, корни перемалывают…

– Так что это за травка? – спрашиваю я, понимая, что это должно быть чем-то понятным и знакомым, просто тут имеющим свое название. Но Владимир трактует вопрос по-своему.

– Хм. Знаешь как тут баки говорят? Хероставная… – Володя мой проглоченный  от такой формулировки смех воспринял по-своему, улыбнулся, и добавил. – И от простуды помогает.

Так и останется у меня картинка этой деревни. Детвора, бегающая босиком по песчаным лужам с прозрачной водой, огромные дома, где на поветях сушится травка, собранная вместе с земляникой на острове… А зимой крестьянин в тулупе на пошевнях едет по заснеженной дорожке  через бор к свежесрубленной Никольской церкви на высоком берегу. И всего-то чуть больше двухсот лет тому.

– Любка, – говорит вдруг Владимир.  – Травка-то эта, любкой ее еще зовут. Хероставная, потому и любка.  – и смеется доброй улыбкой.

    4.      Шотова – Карпогоры. Петрович.

         Турнир по минифутболу  Сашкиной памяти – это тоже уже шестилетняя традиция. Его одноклассники решили так вот увековечить его память. Я слегка посмеиваюсь, но не над турниром – в конце концов, пацан, играющий на футбольном турнире памяти Александра Южанинова, рано или поздно спросит, а кто это такой. Собственно, это и есть цель. Меня восторгает серьезность подхода к этому и Петровича, и организаторов. Они с пеной у рта определяют правила, пытаются пригласить именитых судей, а корпоративные команды получают суточные и командировочные. Петрович знает уже фаворитов поименно, кто на какой минуте пробил, кто отбил, а кто нечестно играл. Я не особо люблю футбол, но присутствую там, и за эти шесть лет даже дважды его открывал – шанс рассказать, в память о ком это действо. А возвращаясь каждый раз после турнира вечером, знал, о чем мы с Петровичем будем под рюмочку говорить. Под рюмочку? В мой приезд летом Петрович не пил – испугался. Не за себя, за Людмилу Сергеевну. Вдруг он запьет, а как же она со своим недугом? Но потом подумал, пожалел себя…Он строил этот дом в Шотовой, еще когда уходил на пенсию. Мечтал, что уж на заслуженном отдыхе он уж точно наездится на охоту, рыбалку, нанянчится внуков, будет жить-поживать.

    – Знаешь, я когда работал на заводе (на СевМаше, рентгенологом. Ага. Это люди, которые с рентгеновским аппаратом в руках проверяют качество сварных швов кораблей и лодок), я мечтал о пенсии.  Ничего подобного. Я на заводе чаще ходил в лес, чем здесь. Это тогда еще. Сначала дом построй (а он построил огромный – внуков то много - дом сам, сам выбирал делянки, вытаскивал  лес, сам рубил, сам печи клал  – все сам), хозяйство заведи… А теперь вот. Козы, собаки… А Люду не оставить ведь одну. Да и не с кем теперь  в лес-то ходить, нет никого из друзей. Один я остался. Знаешь, я решил, что можно выпить. Я же знаю, сколько могу. Я тут выпил на бриллиантовой свадьбе у Поликарпыча, на утро в бане проснулся. Как дошел? А смотрю – козы на месте, молоко в кастрюле – подоил ведь. До дома не дошел, а козу подоил.

    Он наливает мне рюмку.

    – Я ведь сильный. Меня в детстве медвежонком звали. Когда ехал из армии в поезде, ко мне шпана пристала. Вышли в тамбур. Я вижу – поезд ход сбавил, достал нож, да как всадил одному..

    – Как это «всадил»? Куда?

    – Да в жопу. В другое-то место – убить ведь можно. А так – запомнит. И спрыгнул. – Разошелся что-то Петрович. Впрочем, я и сам знаю, что он двужильный. Тут вся Шотова рассказывала, что взял Петрович свой короб заплечный, и пошел на болото за ягодой. С мужиком, которому пятьдесят пять. Тот с ведром, а у Петровича короб на 30 литров. Мужик ведро набрал, глядит, а у Петровича короб-то полон. «Не донесешь ведь!»  – «Это ты не донесешь», – огрызнулся Петрович. И донес. А мужик полведра по пути высыпал.
    Так вот и уговорили мы с ним пол-литра. А футбол-то он долго смотрел, а потом отмечал, еще до моего прихода… Тяжело Петрович встал, держась двумя руками за край стола, посмотрел слегка помутневшим глазом и вышел во двор. Коз загнать и подоить. Собакам дать еды. А потом вернулся в дом и упал на кушетку, уснув тяжелым пьяным сном.

    А на утро встал чуть свет. Поздоровались.

    – У меня сок есть. Холодный. Будешь?

    – Да мне не надо.

    – Не похмеляешься? Никогда не похмеляйся. Последнее дело.

    5.      Дорога в Суру. Илья.

            В Суру мы поехали втроем, Михаил Дмитриевич, я и Илья. Илья и в Шотовой появился чуть позже нас. Он вообще-то из Каргополя. У него там живут родители, и сам он там жил – не  тужил. Но есть и увлечение. Он кровельщик от Бога. Железо – его стихия. Гнутые крыши, маковки, купола и закомары. Он радуется, как ребенок, когда увидит старый замОк на листовой кровле позапрошлого века, кованые квадратные гвозди…  Хотя подрабатывал всем – и проводником в Кенозере, и программистом. Да и сейчас делает любую интересную работу. Тут вот конкурс в Архангельске выиграл по фотографии. Первый приз – огромный фотоаппарат с дорогущим объективом. Но тогда, шесть или семь лет назад, молва в Каргополь принесла весточку. В Шотовой решили восстановить Храм. А он ведь без куполов! И Илья пошел в Шотову. Пришел. Сказал Михаилу Дмитриевичу: «Ты только железо купи. Все остальное сделаю». Взял и сделал. Да так и остался. Нашел жилье в Карпогорах (вот ведь, проблема – столько брошенных домов, а квартира в райцентре стоит как в Подмосковье, и дом построить – целое бюрократическое предприятие). Какое там жилье – 16 квадратных метров. И сортир через дорогу. Традиционный, системы прямого падения. Женился. Там их уже четверо – двое детишек. «Народились». У него все такое «на-», своеобразное. Детишки народились. Грибы наросли. Он их собрал, а они в том же месте снова наросли. И не испугался он, а «страху натерпелся».
    – Да я готов и дальше в храме работать. Я же хочу, у меня от этого душа поет. Только как мне тогда квартиру –то или дом какой? Дети растут же…

    Дорога долгая, говорим обо всем. Рассказываю о Грузии, о льготах для начинающих бизнес.

    – Эхх,  – говорит Илья. Взял бы кто калькулятор, и посчитал бы, сколько денег тратится на всех этих контролеров, и сколько украсть можно. Доверять-то экономически выгодней!

    По пути, уже около Суры,  заезжаем к источнику «Святителя и Чудотворца Николая». Вот тоже явление.  Никольский источник был известен еще во времена Иоанна Кронштадтского. В 2003 местные жители сделали к нему дорогу (километров восемь там) и построили купель. Любят жители Николу-ручей. Миша купается…


    6.      Сура. Матушка Митрофания

           Еще в Архангельске, в краеведческом музее, мне посоветовали поговорить с матушкой Митрофрнией. У них часто проводятся чтения Иоанна Кронштадтского, матушка там бывает, рассказывает, что да как. Еще есть фонд Иоанна Кронштадтского, вообще, этот святой сейчас удивительно любим и северным людом, и властями одновременно. Редкое для нашего времени сочетание. А наш Шотовский Храм Покрова ведь отец Иоанн закладывал, 500 рублей пожертвовал. Если и не в тему, то общаться все ж  надо. Едем сначала  на край села, к Никольскому храму. Он совершенно белоснежный, восстановленный и  свежевыкрашенный

    Стоило нам выйти на площади, как нас окликнули. Женщина, представилась «хранительницей всего», пока нет кого-то из главных.

    – Пойдемте, келейный корпус покажу.

    – Нам бы в храм сначала…

    Храм внутри такой же белоснежный. Впечатляет, ведь известно, что от него были лишь стены.

    Но в углах следы подтеков.

    – Тут раньше молдаване работали. Теперь питерская фирма. «Парнас».

    – А кто финансирует?

    – Да я не знаю. Есть «Парнас». Есть Отец Николай (священник Иоанновского монастыря – это потом мы вычислили). Они и строят.

    – А матушка? Монастырь в Суре ведь женский, есть настоятель…

    – Матушка приходит… Я не знаю ничего… Где найти ее – знаю, но зачем она вам? – зря время потеряете. Пойдемте, я вам келейный корпус покажу, это Парнас построил

    В углу храма стоит свежий деревянный гроб.

    – А это что?

    – Копали траншею для кабеля. Изнутри выкопали, а снаружи, прямо у стены, 16 скелетов. Монашки, прямо у стены храма.

    – Расстреляны?

    – Не знаю, сами смотрите. – С этими словами она приподнимает крышку...

    Рядом с храмом свежеотреставрированный келейный корпус   и старая пекарня.

    Рядом с келейным корпусом – часовенка над могилой родных отца Иоанна

    Из уважения осматриваем гипсокартонный келейный корпус, с унитазами и душевыми кабинками.

    – Так где же найти Матушку?

    – Ох, настырные. Зачем она вам? Ну ладно. Вон фургончик…

    – На нем эмблема и надпись «Благотворительный фонд Прииди и Виждь»?

    – Да. Он как раз у дома Матушки.

    – А фонд? Он финансирует? Это фонд Иоанна Кронштадтского?

    – Нет. Нет. Нет. Фонд – это Пригожин. Строит Пригожин. Иоанн это…

    – Стоп, стоп. До свидания…  – При прощании показалось, что у нашей «хранительницы» слегка алкогольное дыхание, но мы не Гаишники. Бог с ней.

    Снова накрапывает дождь. У дома матушки пусто. Стучим в дверь. Потом в окно. Откуда-то из глубины доносится мужское: «Слушаю Вас». Как нас можно слушать через череду дверей? «Есть кто живой?» И снова «Слушаю Вас. Что Вам угодно?».

    – Мы хотели бы поговорить… О Суре, о Монастыре, о его финансировании…

    – О, это не к нам. До свидания.

    – Вы не поняли. Нам не надо ничего. – После этого «до свидания»  вдруг стало ясно, что человека просто достали дурацкими вопросами. – Нам просто обменяться, кроме совета, от Вас ничего не нужно. – Откуда-то из глубины сеней появляется мужчина. Сергей. Миша его знает, передавал в Шотовой в его фургончик нехитрую детскую одежду.

    – У нас в Шотовой Храм. Он Покровский, но его закладывал и освящал отец Иоанн. Его сейчас восстанавливают всем миром. Вот и хотели понять, а как Суру восстанавливают. Может, можно как-то вместе? – Сергей явно оттаял.

    – Вы проходите в дом. Я сейчас матушке скажу, она вас примет.

    – Может, она занята, устала… Давайте мы с вами просто поговорим.

    – Вы знаете… Вы не отказывайтесь. Матушка – она сегодня здесь. И вы здесь. Просто поговорите, попейте чаю. Может, потом вспоминать будете.

    Забегая вперед. Буду. А настроение перевернулось. Вот только что была стена, и вдруг нас не отпускают, настаивают на встрече, которой мы пять минут назад хотели, а три минуты назад смирились, что ее не будет.

    – Матушка ждет.

    Матушка Митрофания – женщина в годах. Трудно оценить возраст, но я думаю, ближе к 70-ти. Только есть в ней что-то особенное. Представьте себе питерскую интеллигентную женщину, театралку, с дворянской, полной достоинства, осанкой. Очень приятными чертами лица, по недоразумению лишенного  косметики. Одетую в простую монашескую одежду, белого цвета и  платочек, закрывающий волосы на голове полностью. И потрясающей глубины глаза.

    – Попейте чайку сначала. Попейте, попейте, не отказывайтесь – голос настолько ласков и доброжелателен, что и вправду, нет сил отказаться. И как-то само собой, мы начинаем рассказывать свою историю, про то, что есть такая Шотова, а в ней храм, что заложил отец Иоанн, и что теперешние жители его в меру сил и умения пытаются восстановить, но не знают, что, как, в каком порядке делать, что денег на все не хватает, но мы не жалуемся, просто опыт ваш… у вас же есть средства на Суру? Матушка вздыхает.

    – Нет у нас ничего. Но это не страшно. Давайте про вас. Батюшка вам нужен, в Шотову.

    – Да мы… мы просили Владыку. Тихона, царствие ему…

    – К Даниилу идите, он после Тихона уже девять месяцев. Сходите, сходите. И не через кого-нибудь –она внимательно посмотрела именно на меня. – Позвоните напрямую. И просто объясните. Он поймет. Поверьте, он доступный, он сразу вас поймет.

    – А вот мы с Тихоном договорились… Веркола возьмет нас…

    – У Веркольского монастыря знаете сколько забот? Им не до вас. Вам надо, чтобы службы начались.

    – У нас бывают молебны…

    – Молебен – это треба, не служба. Вам нужен настоятель.

    – А мы же его не прокормим, у нас 20 человек приходят на молебен-то…

    – Двадцать человек. Двадцать человек. Вы не понимаете, как это много. Поймете. А о том, как прокормить батюшку – вы не думайте. Меня благословили сюда приехать из Питера, я села и поехала. А тут все само образовалось. Где жить, что есть. Если есть благословение, Господь не оставит.

    – А службы у нас  отец Алексей из Карпогор ведет, может, нам попросить Владыку, чтоб его дал?

    – Что выпрошено – то выброшено. Запомните это. Никогда не просите. Что выпрошено – выброшено.

    – А еще у нас много чего не готово. Не сделан ремонт во всем храме, есть только… – и мы честно перечисляем что есть. – Можно ли подавать прошение сейчас?

    – Когда человек умирает, его куда везут? В больницу, в реанимацию. Надо, чтобы сердце забилось. А одежду всегда купите. Вот телефон помощника Даниила. Позвоните ему. А потом мне. Обязательно позвоните мне и расскажите, как все прошло. Обязательно.

    – Матушка, а еще скажите. Люди к вам идут? Ну сами, на субботники, там, или просто помочь?

    – Еще Отец Иоанн говорил, что везде его принимают и жертвуют, и только на Родине, в Суре, ждут жертв от него. Приходят. Но больше за деньги и по приказу. И это везде так и всегда. Да и люди не в Храм идут, а к батюшке. Каков поп... Не печальтесь.

    Мы вышли на улицу и в нерешительности остановились у калитки. Что-то еще осталось несказанным. Постояли. Вышел Сергей.

    – У нас и вправду ведь неважно. Знаете, начиналось все здорово. Отец Николай из Питера собрал у себя настоятелей храмов Иоанна Кронштадтского, их больше полутора сотен приехали, решили возродить его Родину, создали фонд. Начались работы. А потом пришел Благодетель. И сказал, чтоб мы не беспокоились, что он все сделает сам. И вправду начал делать. А потом что-то у него произошло. И он все прекратил. А мы у разбитого корыта. Столько всего начато – и ничего, остановка. И Батюшки обиделись. Нет, не обиделись, просто отошли в сторону. Без них же все сделают. Вот Матушка и старается объяснить им, что без них никак. А знаете, спасибо вам. Мне Матушка сказала, что вы ей очень помогли.

    – Мы?

    – Ну да. У нас ведь много чего было, а теперь не стало. Вот мы и приуныли, не знаем что делать. А у вас ничего и не было. Вы сами все трудитесь, не унываете. Да еще и советов просите. Спасибо вам. От матушки.

    Мы уже сели в машину, когда Матушка вышла на крыльцо и помахала рукой. Мы еще остановились в центре, у огромного Успенского собора.
    Какая же красота.

        Полпути мы ехали молча. Конечно, мои диалоги не отражают и части того, что мы чувствовали в разговоре с Матушкой Митрофанией. До меня вдруг дошло. Я должен сделать так, как она сказала. Просто потому, что никогда еще в жизни не встречал людей такой простоты и глубины одновременно. Еще я подумал, что ничего нового она не сказала. Просто выделила главное, то, что и так было ясно, но почему-то не было на первом месте. А тут… вот это главное – чтоб сердце билось. А еще я вдруг понял, что не спросил ее ни о чем личном – в голову не пришло. Надо вернуться, расспросить о жизни вообще, поговорить о смысле. Так хорошо, когда во всем сумбуре вдруг появляется четкость. Вот это – главное. А если сердце бьется – можно и об остальном. Раздумья прервал Миша.

    - Дак, ты мне с чертежами колокольни-то поможешь, а?


    7.Все остальное.


    Да, я о Лявле и Чухчерьме оюещел рассказать... В 10-12 километрах от Малых Карел дальше, от Архангельска, есть Лявля. Никольская церковь, 1589 год

    Это чуть ли не самая старая деревянная церковь Севера. Ей повезло – рядом Малые Карелы. Ее взяли в музей, но оставили на своем месте. И толпы туристов в 10 километрах отсюда. Перед ней действующая  каменная Успенская, 1804 год, на средства Андрея Харитонова, купца и судостроителя.

    Если с трассы Архангельск – Пинега повернуть в Луковецкий и проехать его насквозь, то попадете к храму Василия Блаженного.

    Не храму, конечно. Церкви. 1824 год. Колокольня 1783. А между ними стоял десятиглавый Ильинский храм 1657. Он сгорел в 30-х. Это и Есть Чухчерьма. Это на Северной Двине.



    Золотая осень на Севере – и вправду моя любимая пора. Времена года – это как любовь. Когда она взаимная – она как весна, она веселая, радостная и беззаботная, она в предвкушении бесконечного счастья, которое впереди. Как лето. А вот осень – это как любовь безответная, оттого грустная и более острая, потому что не бывает у нее счастливого конца. За золотым  и багровым буйством неминуемо наступит слякоть, унылость и беспросветность осени предзимней, серой и голой. В безответной любви, правда, бывают исключения, а вот у осени – нет. Поэтому когда наступает бабье лето, радость от его прихода всегда соседствует с подступающей хандрой,– сейчас все облетит, и нате вам. Как  воскресенье в обед – еще и выходные вроде, а мысли уже в буднях. Возможно,  поэтому я и придумал себе, что в эти дни надо быть на Пинеге. Там-то подступающая сквозь осенние краски хандра утонет в грустной красоте. Грустной от этой горящей золотыми окнами бабьей осени Русского Севера.

сентябрь 2011