Деревня

            Дай, судьба, мне последнюю посадку
            На планете, где жизнь мои предки прошли.
            Дай увидеть покров голубых облаков
            И зелёные холмы Земли!
            (Зелёные холмы земли. Хайнлайн Р.)




            Давно это было…
            Однако до сих пор, как наяву, предстают перед мысленным взором моим грозные, холодные даже на вид небеса, мокрые от назойливого осеннего дождя синевато-серо-зелёных тонов дали, летящие в Ирий белокрылые журавлиные стаи и деревенька, стоявшая некогда на живописных берегах ныне исчезнувшей речки.
            Деревни и сёла обычно живут дольше, чем люди. Обычно. Но и они умирают. Умирала и эта, медленно, тихо, будто во сне, в глухом углу Тоншаевского района Нижегородской (в прошлом Горьковской) губернии, в треугольнике рек Унжи, Пижмы и Ошмы. Так, если в начале 40-х годов прошлого века она насчитывала около шестидесяти дворов, то уже к началу 80-х, когда я в последний раз  побывал здесь, лишь в нескольких домах едва теплилась жизнь. И теперь, наверное, даже местные краеведы, если таковые найдутся, не вспомнят, где стояла она, разделившая участь многих других деревень, у которых «отняли душу, лишили надежды»*…
            А ведь деревня — духовное сердце и память о прошлом, о Роде-Племени, о предках, и если даже «сердца, — как в песне**, — не стало, (то) память жива». И вот уже она, эта самая Память, возвращает меня, тогда студента 5-го курса МВТУ им. Н.Э.Баумана, к тем нескольким дням моей жизни, которые я провёл с ней — малой родине Предков моих.
            Чтобы добраться туда, мы с отцом — родом из тех самых мест (д.т.н., профессором) — доехали до станции Буреполом, откуда на мотовозике, принадлежавшем тогда Буреполомской ИТК, по узкоколейке — до известной, наверное, ему одному грунтовой дороги:

             «На дальней станции сойду,
            Трава по пояс…»***

            Именно так, лучше не скажешь: стоит пару шагов сделать от станции, как она, которая на самом деле по пояс и даже выше, поглощает тебя целиком, как букашку, и … тишина такая, которую больше нигде нельзя ощутить, такая, которая одновременно вовне и внутри тебя —  особое состояние такое, когда личное «я» не только растворяется в окружающей Яви, но обретает себя во всех иных пространственных и временных мерностях. Это — ощущение всего множества этих самых мерностей, оглушительное такое состояние, когда ты сам становишься ВСЕМ и НИКЕМ, «множеством с одним сознанием»…
            А дорога эта, выходя из лесу, далее тянется поначалу среди засеянных рожью, овсом, ячменём полей, туманных, дышащих влагой лугов и небольших перелесков с редкими высокими соснами, а после сливается с небосклоном, словно олицетворяя бесконечность Пути и Мiра. Именно по ней, рассказывал отец, на фронты I и II Мировых уходили деревенские мужики, а зачастую совсем парни, и потому она не просто дорога, но — путь Прави (Свага), которым ушли в том числе и мои Предки, чтобы отныне оттуда, как предсказал И.Ефремов, из сокровенных глубин мироздания, из Туманности Андромеды/Ирия, устремлять нас, непутёвых, к победе Духа. И вот на этой самой дороге простился я со своей родной тёткой, в свои восемнадцать ставшей солдатской вдовой и до конца дней так и не вышедшей замуж. До сих пор помню, как провожала она нас с отцом, уже совсем старенькая, с выцветшими, некогда голубыми глазами, в старом мамином платьице, наверняка понимая, что прощается навсегда. Помню, как едва поспевала за нами, всё ускорявшими шаг, своими маленькими шажочками, будто стремясь догнать … даже не нас, а, скорее, свою безвозвратно ушедшую молодость…
            И, наконец, миновав тенистую рощу с деревенским погостом, где «берёзовый отсвет покоя… (и) облака, будто белые кони…»**, дорога приводит к деревне, где «всё моё, и … васильки, и я, и тополя»***…

            Дни стояли тогда на удивление погожие, хотя обычно/как правило дали и ближний план мокры от назойливого осеннего дождя, а вся гамма синевато-серо-зелёных тонов говорила о просторах неурожайной земли, где человеку жить трудно, холодно, где в полной мере ощущается его одиночество и ничтожность перед величием сил природы. Тем не менее, было довольно прохладно и ветрено, так что, работая в телогрейке, я не запарился…
            В один из таких дней, я взялся подлатать крышу, хотя, на мой взгляд, дело было почти безнадёжным, так как тёс обветшал без малого за век настолько, что крошился и проваливался, стоило лишь наступить на него, так что перемещаться приходилось по-пластунски, но… Бог миловал — сделать всё-таки кое-что удалось. А после пришлось восстанавливать ещё и ограду — козы беспрепятственно заходили в огород (такой же заросший, заброшенный, как все прочие), где тётка на единственной грядке сажала картошку.
            Трудился я, надо сказать, самозабвенно, не то что бы вкладывая душу, как следовало бы, но с каким-то бездумным ожесточением, как привык в стройотрядах, в которых, без излишней скромности, не раз признавался лучшим из лучших. Наверное, поэтому не сразу почувствовал, что кто-то за мной наблюдает. Причём, почувствовал как угрозу. И, оглянувшись, замер от неожиданности и подспудно накатившего страха. Огромный рыжий пёс — такая вот могучая тварь «с пронизывающим взглядом янтарных глаз, огромных размеров, с необыкновенно сильными лапами, пушистым хвостом и густой длинной шерстью, с шеей широкой и мощной, с белыми зубами, (наверное) вспарывающими живую плоть, как нож масло» — стоял рядом и заинтересованно меня изучал. Чересчур заинтересованно, надо сказать. Нет, собак я не боялся, но ощущение бессилия перед столь грозным противником, бесполезности сопротивления, что ли, — было в ту минуту единственным, что переполняло меня целиком, пока я не понял, что он меня именно ИЗУЧАЕТ, так как никаких видимых признаков агрессии, как то вытянутый хвост, вздыбленная шерсть, глухое рычание, завёрнутые назад уши, не наблюдалось. Напротив, уши его стояли как у породистой немецкой овчарки, а взгляд выражал любопытство: откуда, мол, такое?
            Пошарив в карманах, я извлёк небольшой кусок пилёного сахара (чай-то здесь пили вприкуску) и протянул псу. Если честно, протянул с опаской — такая пасть и руку могла отхватить! Но тот влажным носом ткнулся в ладонь, посопел и снова уставился на меня.
            — Что же ты, сахар не любишь? — как можно уверенней произнёс я.
            Услышав мой голос, пёс вильнул хвостом, но продолжал глядеть на меня изучающе.   
            — Что, с чужих рук не берёшь? — Вспомнил я ОКД и положил сахар наземь.
            И … произошло невероятное: пёс склонился над ним, долго сопел, раздувая ноздри, наконец, осторожненько взял зубами, и … стоячие уши враз опали, как лопухи! Он прямо-таки растаял весь — бери голыми руками! Ну а вечером, когда мы с отцом сели пить чай, мне объяснили доходчиво что к чему: — «Какой дурак собак в деревне сахаром кормит!» То есть получается, что он за всю свою собачью жизнь ни разу не пробовал сладкого!
            Как бы то ни было, все последующие дни пёс не отходил от меня ни на шаг, сопровождая повсюду, куда бы я не пошёл — в лес, в баньку, на реку и даже в магазин…
            Магазин этот, кстати, тоже пришлось посетить: нужно было кое-что прикупить из продуктов и водку. Продукты предназначались нам, так как взятых из дома поубавилось, а водка — стекольщику, который должен был заменить разбитые стёкла у тётки. Правда, кроме хлеба, сушек, кое-каких рыбных консервов да конфет, которые здесь, кстати, считались десертом, на прилавке ничего не было. Консервы и конфеты были так себе, зато водка была превосходной. Называлась она «Яранская» и была чиста, как слеза, да и стоила недорого. (Однажды, когда мы после баньки «по-чёрному» сели ужинать, отец мой, будучи убеждённым трезвенником, сказал: — «Ну, налей, что ли — после бани даже нищий выпивает!». И мы вдвоём «уговорили» целую бутылку.)
            Магазинчик этот располагался в одном из заброшенных домов и отличался от них лишь наличием вывески. Войдя в полутёмные сени и открыв скрипучую дверь, я, к своему несказанному удивлению, встретился взглядом со взглядом широко распахнутых, «искрящихся, как зимняя наледь, и неподвижных, как остановившееся время» девичьих глаз — так во всяком случае мне тогда показалось (от неожиданности, быть может).
            — Так, сударыня, — как можно уверенней сказал я девчушке, которая среди всего этого запустенья выглядела как одинокая печальная звезда, сияющая в бесконечности мироздания, — готовьте выпивку и закуску!
            Та приветливо, но изучающе так, как давеча мой лохматый друг, на меня взглянула, поправила накрахмаленный фартучек и, изящным жестом обведя приданное хозяйство, несколько виноватым голоском с характерным нижегородским выговором ответила:
             — Так вот всё, что есть. — И, опустив глаза, осведомилась: — А вы… то есть ты, что, в коллектив записался?
            Я не понял, что за «коллектив» такой имелся в виду, однако ответил утвердительно, потом, взяв свёрток с продуктами, водку и попрощавшись, отправился восвояси, где узнал, что «коллектив» — это колхоз, куда я, получается, «записался»…
            Стекольщик (не помню уже, как его звали), не взирая на уговоры, водку не принял, однако от стаканчика не отказался. И так, за время работы, «принимал» один стакан за другим, пока бутылка не опустела. Чтобы до конца уважить «работника», пришлось посетить магазин ещё раз.
            Девушка встретила меня как старого знакомого. Но, как мне показалось, я её огорчил, сообщив, что никакой не колхозник, а студент и приехал на каникулы, чтобы помочь тётке по хозяйству. Ну а вечером мы с ней дотемна гуляли по единственной улочке, и столетние (кто их возраст считал!) тополя осыпали нас золотыми листьями, а она, ставя свою ножку рядом с моей, рассказывала о своей жизни в Нижнем (тогда Горьком). Оказалось, что она тоже студентка (по-моему, какого-то торгового техникума) и приехала на практику…
            Стемнело довольно быстро. Пара фонарей горели где-то вдали, как огни далёкого военного лагеря, где только и можно было обрести приют и защиту. Девушка, кстати или, скорее, некстати, рассказала пару страшных историй, случившихся в их городе, отчего ей самой, похоже, стало не по себе. Я же, напротив, ощутил прилив гордой самоуверенности и был готов рядом с ней сражаться хоть со всем миром, здесь и сейчас, как гладиатор — внезапное вдохновение такое нахлынуло, как взмах крыльев…
            А перед отъездом мы встретились ещё раз, и я взял с неё слово, что на зимние каникулы она непременно приедет в гости. Но … ощущение душевного подъёма пропало, и я подумал, что вот уже завтра, когда сяду в поезд, всё выше пережитое, как всё в той же песне, «растает где-то в шуме городском»***…
            Надо сказать, так оно и случилось. Я прожил всего лишь несколько дней «на (земле), где жизнь мои предки прошли…», и вдруг понял, что через этот, их, мир прошёл как чужой, ничем с ним не связанный, и лишь смутно предчувствуя, что, обернувшись к настоящему лицом и душой, буду грезить им как подспудно манящим и прекрасным, как Ирий/Сварга, потому что утратил его раньше, нежели соприкоснулся с ним наяву. МЫ ВСЕ УТРАТИЛИ!..

            Примечание:
            *   Малая родина. И.В.Хохлов. Заказное изд. №ТО-376, ЦНИЭИуголь
            **  Кладбище Сент-Женевьев де Буа. Александр Малинин
            *** На дальней станции сойду…. ВИА «Самоцветы».