Владик

- Когда меня выписывали из дурдома, мне, Костик, было чуть больше двадцати…
Мальчуган лет тринадцати насупился и утопил кусок куриного мяса в бульоне.
- Я не Костик. Я Владик. Когда я вырасту, я стану волшебником.
Мама, она же Инночка Шалопай, она же ресторанная певичка, измученно протянула:
- Не перебивай старших. Так вот, значит. Что я говорила… А, да!  Когда я была молодая, меня выписывали из дурдома, и тогда я… - но и в этот раз маме договорить не дали – зазвонил телефон – и белая курица бесшумно, изящно скользнула из детской ручонки прямо в пасть кота, которого дома все почему-то называли Достоевским.
Голос Инночки зазвенел в коридоре. Мальчишка улыбался, слушая ее трескотню, и говорил уплетавшему втихаря колбасу Достоевскому:
- Слово – это тебе не хухры-мухры. Это искусство. Понял? Это нам так в школе сказали.
Коту все это было, как говорится в народе, совершенно до лампочки. Облизнувшись и многозначительно подмигнув черным, как бездна, глазом, Достоевский куда-то уполз.
-  Костя! Слушай теперь, это очень важно, - влетела в кухню Инночка. – Когда меня…
- Выписывали из дурдома! Умора! Пойду всем расскажу! – визжал толстопузый Владик. Хихикая, он хватался за него – пузо свое – ручонками, и хихикал еще больше, являя собой сахарно-мягкое умиленье. Он пах молоком, как объевшийся младенец. Стянув пухлыми пальцами с вешалки красное пальто Инночки Шалопай, Владик кокетливо в него юркнул, потом жеманно покрутился перед зеркалом. Намазюкал губы красной помадой, надушился. Подцепил умело зонтик-трость.
- Я за тортиком, - и, цокая каблучками, Костик, прикрытый черной шляпкой с лентой и цветами, растворился в сизой мгле парадной.
Стащив с головы белый парик, Инночка Шалопай тот же миг обернулась растрепанной синюшной кикиморой. Вылезший откуда-то кот приосанился и вытянулся: белым, как свет божий, чертом.
- Надоело все это до чертей собачьих! – рявкнула Кикимора и бросила парик оземь.
- Эй, поаккуратней, с выраженьицами-то, – закурил Черт. – Тебя никто не заставлял.
- Нашёлси! Умник. Тоже мне, писец.
- Федор Михайловича не трожь. Мы с ним на луне нынче приятную беседу вели… – зажмурился Черт. – А он мне даже по башке не надавал. Просто в морду плюнул, и всё. И благословил назваться его именем, – здесь черт вздохнул и смолк.
- Опять пьяный, что ли? – улыбнулась Кикимора.
- А то какой ж. Так, – выглянул черт в окошко. – Идет. Кикимора Ивановна, готовься.
Обернулись санитарами в белом халате, натянули на морды улыбки.
Распахнулась дверь: на пороге показалась пышная барышня лет тридцати с лицом, источавшим сытое счастье земной жизни, обрамленным тугими кудрями. Круглое тело ее дышало взволнованно, и она тихо пропищала из своего красного пальто:
- А где Владик?
Черт взвыл, но тут же осекся и расплылся в улыбке:
- А где тут квартира семейства Шалопай?
Дамочка вжалась в стену.
- А вам зачем?
- А занадом.
- Этажом выше… В седьмой, а у нас… У нас шестая! - разревелась барышня, и плач ее медленно, но верно перешел в вопль. – Я все скажу! Я все расскажу! Они…! Да они с денег чуть компоты не варят! Воруют!..
Черт и Кикимора захлопнули дверь. В парадной было тихо, как в гробу.
- С-с-сволочь! – шикнул Черт, замахиваясь на Кикимору. – Ничего тебе, падла, доверить нельзя… Да и заладила еще, дурдом, дурдом!
Подумав, он добавил:
- Ну да ладно, этот шкет нам все равно в ученики не годится. Пальто нацепил… Помадой намазалси. Мамкино воспитанье, тьфу!
- И что теперь будет с этим идиотом в красном пальто… Все-то я перепутала! Наоборот же, талантливый! Так красиво слинять от тарелки супа не все умеют… – пригорюнилась Кикимора.
- На Невском теперь в кондитерской ошивается. Бог с ним.
И побрели они, носы повесив, по мокрой мостовой.
- Да, Черт Андреевич, теряем сноровку. Годы, годы… – пустила слезу Кикимора.
- Полетели домой, уволимся. Сам уже триста лет назад на пенсию уходить собрался.
Сказано – сделано. Ночью оседлали грифона с моста, и полетели. Глядь: на Адмиралтейском шпиле сидит, на кораблике, в красном пальтецо, Владик. И руками машет, и кричит что-то, мол – я с вами хочу. А сам улыбается – до ушей. И тортик жует.