Отчего доктор Фабьен впал в глубокую депрессию

Я ступаю, ступаю по какому-то бесконечному коридору и всё думаю: тот ли это коридор, что оканчивается комнатой без дна и без стен и, наверно, без потолка - или же я дойду прямиком к моему начальнику, Прохору Евграфовичу? Хорошо бы не первое; но и последнее мне неудобно: едва ли Прохор Евграфович вызвал меня для легкой беседы; он очень непрост собою, непрост. На каждом шагу этот Прохор Евграфович! Мне кажется, он не такой уж важный, но все говорят обратное. Итак, я вижу на полу листок бумаги, согнутый пополам. Что это, кто писал? – почерк мелкий, местами довольно крупный, но иногда буквы слишком большие, каких не пишут. Что написано? Это бы мне хотелось узнать; хотя я человек от природы не любопытный – но тут такой случай, что, кажется, как будто листок предназначен мне. Что ж делать? Очень хотелось бы узнать написанное; этого бы мне очень хотелось, но как узнать… ах, да я прочту!

«Бухгалтер, Константин Аркадьевич, бил сегодня меня своим чемоданом и больно разбил мне бровь, откуда сразу потекло что-то красное. Я это замечал: всегда течет красное. Константин Аркадьевич сильно извинялся за содеянное, он грустил и даже заболел. Так ему и надо! Вчера вышел неудачный день, тоскливый день: весь день был одинаковый, каждая секунда похожа в точности на остальные. Это тоскливо, когда всё похожее: что жить, что упадать в бездну - одинаково. Но и сегодня мне не так чтобы гораздо веселее. Меня били, и били чемоданом; а кто же бил?.. Ах, Константин Аркадьевич. Я опишу, как всё случилось».

Тут текст кончается, и надобно переворачивать листок. Однако я уже как будто узнаю почерк: очень знакомые буквы - маленькие, средние, большие; есть написанные красиво, есть написанные неразборчиво. Не люблю одинаковых букв! Эти очень хороши; кто ж писал? Итак, читаю с оборотной стороны:

«Где же, куда же подевались мои носки? Целый день ищу носки. Я не могу выйти без носок, а меня ждут. Я знаю, что случится переполох, когда узнают, что мои носки безвозвратно утрачены и я не могу выйти из кабинета, хотя так настойчиво был зван на ужин к Тихону Тихоновичу: он женился на балерине. Балерина эта мне нравится: она будто вся сделана из воздушного материала, как бы из воздуха. Она очень плавная, но при гостях не сдерживается в словах и грязно ругается, хотя ей идет. У ней мягкий голос и кокетливое лицо. Носки нигде не лежат; пойду без носок. Вместо ужина у Тихона Тихоновича завертели настоящий бал - так роскошно всегда женится Тихон Тихонович!»

Нет, определенно: знакомый почерк! Да это же мой почерк, я всегда пишу разными буквами. Как я сразу не признал? Но странно, странно: когда я это писал? Не припомню, чтоб мне диктовали, да и не служил я никогда писцом... Так что же этот Константин Аркадьевич? Кажется, человек он недобрый. У автора небывало сбивчивая мысль, трудно читать. Что же Константин Аркадьевич?..

«Только началась музыка, сразу же забили невпопад литавры. Я спрятался в платье балерины, то, что было на ней еще тогда, когда выступала она в роли Джульетты; я спрятался там. Вот тут-то я и узнал, что у ней одна нога! А я ведь и ранее примечал: на сцене она много кружилась на одной ноге, но никто из публики даже не догадался, что у ней всего-то и есть одна нога. Но как хорошо держится!.. однако меня уже бьют; меня нашли и вынимают за ногу. Когда пишешь, то снова переживаешь все события по порядку: как будто я теперь на балу! Едва я хотел встать, Тихон Тихонович сам опрокинул меня, и я упал на бок, потом на спину, потом перекатился на другой бок. Странно - так сильно толкнул меня Тихон Тихонович! Он никогда не был особенно силен, и даже когда мы переносили его шифоньер из зала в спальню, он кряхтел и был весь красный, а я нет. Вообще-то он мне скучен, так скучен! Это скучнейший человек. Как балерина будет с ним жить? Она соскучится».

Ну, теперь-то я вижу: всё писано мною, одним мною! Это записаны мои суетные дни. Какие мучительные, выясняется, у меня дни! Даже не знаю, что лучше: грустить ли от однообразия, страдать ли от злых людей? Что ж, хорошо, что такие обстоятельства получаются со мною лишь в беспамятстве… Так я всё время шел? Я всегда хожу, когда читаю. Похоже, коридор это был как раз тот самый, где в конце комната без пола, без стен. И потолка не видать: если он и есть, то очень удалился вверху, и продолжает удаляться… Ах, хотя бы здесь нет Прохора Евграфовича!