Барабуля-султанка

После очередного застолья в мае, в первый по-весеннему теплый вечер на Мишин день рождения, когда разошлись гости: Николай, Аршак, Паша Матрин убивший шлепком на своей лысине первого в этом году комара и нерешившийся  при всех его съесть, Шлямбур, Ковалев, женившийся на юной решительной  студентке Нине, - Лера принявшая и и выдержавшая  и этот удар, - осталась с Мишей и Галей одна.
На прошлой неделе в кабинете декана она обстоятельно   беседовала со Щеповым и в качестве студентов, которых органам не следует выпускать из поля зрения, назвала Николая, Шлямбура и Аршака.
Лера приняла вид серьезный, исполненный особого конфиденциального драматизма. Она знала о дружбе Николая с Мишей и Галей, знала о том, что Миша читал Николаю свою пародию на «комсомол природы», и поэтому доверительно сообщила Мише о том, что этими стихами «заинтересовались компетентные органы». 
-Ой.  Кошма-а-ар! – Цокнув языком пропела Галя. Она в одну секунду поняла все: и то, что их Коля Обломов, как они с Мишкй называли между собой Николая, здесь совершенно не причем, и то, что Лера блефует, явно желая его подставить,  и, по всей видимости, сама стучит напропалую.
Миша лукаво улыбнулся.
Институт они, оставили, не смотря  уговоры декана Денисьевой и проректора Бабарёвой ,оказавшейся, как обнаружил Миша, «бабой нормальной». которая, в свою очередь,  была тоже приятно удивлена стойкостью  молодой семьи, и даже почувствовала некую вину, за то, что так  легко поверила начальнику общежитий Набоковнюкю.
Летом он вновь устроился пионервожатым за Амур, в «Каравеллу», и работал за себя и за Галю, - супруга после визита к гинекологу лечилась в клинике «на сохранении».  Длинное двухэтажное здание клиники пятидесятых годов, с высокими и широкими сложно остекленными  окнами,  стояло на пустыре,  с густою травой, среди старых корявых деревьев, невдалеке от забора,  судостроительного завода, раскинувшегося на территории в полгорода.  Николай приходил к Гале пару раз с баллонами виноградного сока и яблоками, интригуя своей персоной соседок по палате, видевших Мишу и знавших, что он и есть законный муж.
Стояло лето. Тоненькая Галя, запахнувшаяся в бордовый байховый халат, устроилась с Николаем под  мелколистым деревом с корявым стволом, и рассказала историю о Лериных наветах, о ее  строго конфиденциальном тоне.
Николаю вспомнилось, как Шлямбур, так же доверительно, рассказывал,  про то что Давыдова и его вызвала в деканат. Там знакомый читателю Щепов, сидевший по правую руку от Елены Александровны, дружески, но серьезно и рассказал Шлямбуру о важных оборонных предприятиях города, прежде всего о судостроительном заводе, выпускавшем подводные лодки, о том что, что всякий раз, когда со стапелей  на воду сходит очередной подводный корабль, американцы шлют нам поздравление.  Словом, если Шлямбур, где чего услышит, где чего узнает, должен поделится информацией. Связь – через Елену Аркадиевну.
- Ну. И что ты? – Спросил его Николай.
- Я: «Конечно, конечно. О чем речь!»,  - пообещал стучать, что есть силы и побыстрее слинял из деканата.  А у нас на курсе, да, и в общаге на этаже кто-то стучит…
- Ну, вы же выявили, кто?
-Кроме Гриши…  А Борода – идиот! (Бородой студенты называли Мишу).  Как начнет стонать: «Эта система! Эта система!...».  Критин!
Шлямбуру такое пренебрежение конспирацией, каким  грешил  Миша,  казалось негигиеничным и глупым. 
Николай рассказал о вербовке Шлямбура Гале. Умолчал об обуревавших  юношу страстях и «припадках общежития».   
Впрочем, его мало волновали интриги в институте и не только связанные с КГБ. Этот истовый и скрытный, скромный, затравленный и озлобленный  трудовой люд, чьи сыновья и дочери были сокурсниками Миши и Николая.  эти девушки по-птичьи  увлеченные кто чем, но как-то канализировано, строго в стенках  канавок, выбранных ими самими, или тех, где они  оказались волею судьбы, не зависимо, являли ли  они образцы служения обществу и Отечеству или идеалам  уголовной этики. 
Николаю казалось, что местные жители, одержимо преданные  всеобщей комедии, превратились в некий особый подвид гомосапиес.
Неприятие этого  вмонтированного   в сознание чувства: социального навигатора, вовсе не означало неприятие в целом страны и народа.  Николай, как и Миша, были суфии, а не диссиденты, и прекрасно понимали, что у людей  других стран и иных народов, (прежде всего на Западе), сознание оборудовано «той же хренью», а может быть, и худшей. Ну разве что, где-нибудь в Индии…
Все это дальневосточное заведение с его страшным прошлым и мощным настоящим почему-то то напоминало Николаю те огромные и смехотворные циклопические фанерные короба, какие в целях соблюдения режима секретности  одевали на подводные лодки, чтобы гнать их, укрытыми от шпионских глаз,  вниз по Амуру,  в доки тихоокеанских портов на дооборудование и вооружение.   
После, когда в кино Миша и Николай  увидели павильонных монстров Филини, и тому, и другому сразу вспомнились эти циклопические секретно-стратегические коробки, плавно ползущие по огромной грязно-охровой  реке, на фоне нежно-зеленых  сопок на левом берегу,  с приветно озаренными макушками,  под густою  лазурью дальневосточного неба.   
На  железнодорожной платформе на третьем пути вокзала уволившийся из «Каравеллы» перед отъездом на родину Миша и выписавшаяся из больницы Галя провожали  Николая, уезжавшего домой на каникулы. 
Годы прожиты зря…  - мяукая, сетовал Миша.  – Хотя нет,  конечно, можно и из этого извлечь какой-то опыт… 
Миша в светлых летних брюках и клетчатой рубахе, встретивший знакомого по стройотряду прораба  отстал от друзей. Галя и Николай с сумкой на ремне, остались вдвоем. Они загрустили.
Говорить не хотелось, и молчать тоже было как-то неловко. Галя призналась, что с удовольствием пожила бы до декрета дома, в деревне, что бы не общаться с «Мишиной мамашей малохольной».   Николай курил.
Наступили медленные  летние фиолетово-сизые  сумерки.  В сторонке на краю платформы, замер тоже вызвавшийся провожать Николая Паша Матрин. Он стоял, перекособочась, приподняв свой лаптевидный лик, и  устремив округленные оловянные глаза в глубину собственных  дум и соображений. В последние дни Миша и Галя жили у Паши и его мамы, надеявшейся,  что может быть, хоть они на ком-нибудь женят ее несчастного Пашу.
Паша был очень рад гостям, не отходил от супругов, постоянно что-нибудь  изрекал, делал  заключения, сам находил  глубокомысленными, а  Галя безнадежно тупыми, крутил пластинки и растолковывал супругам свою азбуку.
 - Ненавижу этого козла! – в полголоса, но с чувством сказала Галя.

«Не дали бабе помереть, - убили!
А вы б принять такую смерть смогли ли?
Убили на исходе лет дочь Неру.
Убийц, да покарает Свет, - я верю»!

Почему-то Николаю с утра вспоминались эти стилизованные под Высоцкого  стихи, которыми Миша начинал свое письмо. Его друг писал, что  устроился рабочим сцены  в театр кукол. «Да, вот, баба на сносях…» - Миша явно был под влиянием Высоцкого.  Через неделю  пришло письмо от Гали, Она сообщала, что и их семья  ждет встречи с Демосфеном Сократовичем,  и что здоровье у него отличное. Еще через неделю. Миша прислал восторженное письмо , - Галя родила  дочь. Девочку назвали Аленкой.
Они жили у Мишиной тети в частном доме цыганской слободы.
Был солнечный день,  цвела мимоза, море млело, сияя,  под солнцем и уже за краем буны волнореза сливалось с таким же запоенным светом весенним небом. Бросивший институт Николай работал на городской телефонной станции электромонтером. Старшим напарником у него был Ромашко,  по-корпатски поджарый человек лет шестидесяти, похожий бледным   лицом со впалыми щеками на старую трезвомыслящую черепаху, уроженец  Львовской области, электромонтер наивысшего разряда, большой любитель пива. 
Во многих кроссеровочных  шкафах, особенно внутри гостиниц, почтамтов и других казенных зданий, ключами от коих пользовался только Ромашко, ветеран держал припрятанных вяленных рыб, ставридок, таранку.  С собою в монтерской сумке он тоже часто носил кусок рыбы,  скумбрии или пикши, просоленной его женой особым способом. Две ложки сахара, ложка соли и немного черного молотого перца. На сутки завернуть в фольгу. 
Устранив повреждение, «обрыв», «землю»  или «короткое», и сдав исправленный номер в бюро ремонта, Ромашко, по пути на станцию останавливался у пивного киоска и предлагал Николаю выпить по кружке. Это были старинные, склянные, гиперболические пивные  кружки. 
В те поры в городе был вполне приличный пивзавод, где варили прекрасное пиво. А торговки, конечно разбавлявшие горько-янтарный, холодный напиток, делали это корректно и ненавязчиво. Даже с учетом того, что направляемое  широким массам потребителей пиво,  до них разбавляли труженики пивзавода, а затем, в пути шофера автоцистерн, развозившие пиво по киоскам и автоматам, пиво было хорошим.  Водители десятилетиями ждали своей очереди, что бы занять  место за баранкой пивовоза.
Выпив по кружечке у небольшого киоска, отнесенного от тротуара  к дворикам старого фонда,  на улице Наркома тяжелого машиностроения, Николай и Ромаашко прошли мимо гостиницы «Приморская», - там было отличное техническое помещение, где у старого кабельщика рыба хранилась всегда. А дальше на откосе, под гостиничным сквером,  под рощей мимозы, высокими кардилинами, тюльпанными деревьями  и охваченными буйными объятиями ежевики кустами бересклета, на траве у самой набережной разбирались в телефонном шкафу. Точнее,  разбирался Ромашко. Николай вежливо стоял рядом и скучал. 
Был штиль. Море отражало сияющее белым, как платина, небо, само было  белым и сияющим. И было непонятно, что за бесконечность начинается там, за бугром серой пляжной гальки:  моря или неба? Куда уходят черные бока бун-волнорезов  в море или а небо? На одной из бун стоял какой-то полный человек в спортивном костюме и легкой куртке, в наушниках с обвисшими проводками,  соединенными с плеером в кармане.  Черная  Вьющайся шевелюра и облик фарцовщика обладателя плеера были полисемичны.  Он мог оказаться и грузином, и армянином,  и одесситом, и киевлянином.
Человек явно слушал плеер, слегка покачивая чему-то в такт головой.   
-Что то за чудик? – раздраженно спросил Ромашко.  Посмотрел с полминуты и крепко выругался.
С   каждым днем Николай все сильнее ощущал отвращение к электротехнике, вообще к связи, и  уже  начал было повторять, подобно Мише: «Эта система»,  но, как и в армии, неожиданно обнаружил в себе замечательную способность находить, как воду в пустыни, в системе бессистемное.      
Ромашко относился к Николаю доброжелательно.  Этот хлопец, совершено не вписывался в бригаду электромонтеров, состоявшую большей частью из кубанцев, где Ромашку иногда, хотя и вполне беззлобно звали старым бендеровцем.  Николай   обращался к нему на «вы», и на станции не распространялся ни о пиве, ни о другой истории, рассказанной ему самим  Ромашко под действием ячменного напитка. 
 У лестницы, поднимавшейся к храму,  сносили рестораны, кинотеатр «Смена», чебуречную и выше – жилые шанхайчики. На стене ресторана «Ликвидабар» с карнизом-балкончиком с перилами был прикреплен толстый свинцовый кабель на двести пар. 
Снять кабель поручили Ромашко. Но согласно нормам и инструкциям проделывать такое  разрешалось только двоим монтерам. Ромашко же, был один, без напарника, стоял на балкончике-карнизе и, отогнув от стены скобы креплений, сделанные из оцинкованной жестяной полосы и удерживавшие кабель, смотрел вниз за ограждения, что бы свинцовое чудовище не завалилось кому-нибудь на голову.
 И тут на углу, примерно в том месте, куда должен упасть кабель, он увидел главного инженера телефонной станции  Жмеренского и председателя Горисполкома Карпенко. 
Глухая злоба черной хмарой охватила душу монтера.  Долго томившаяся в резерве галицкая ненависть к партработникам  вырвалась наружу.
И кабель полетел…   
Сантиметров на двадцать правее от начальства длинный монстр, серый питон в стойке  «смирно», тупо шмякнулся  об асфальт. 
После Жмеренский и начальник участка Рувим Наумович Дыряк долго допрашивали старого мастера.  Но у Ромашко было железное алиби, наряд на демонтаж и отсутствие помощников.
Перед  Ромашко с черного хода  распахивались двери магазинов, бело-кафельные  кухонные внутренности кафе, столовых и ресторанов,  напоминавшие внутренность  раковин моллюсков. Мощные, плечистые  повара-армяне,  бабы к сорока и выше, товароведы, администраторы гостиниц, заведующие парикмахерских, крашенные,   в пышно уложенных прическах, с множеством золотых, массивных  колец, цепочек с кулонами и серег с бриллиантами, - все приветливо принимали старого монтера, - все были заинтересованы в телефонной связи.
Нельзя сказать, что бы в этом курортном городе население  воровало поголовно, но огромное большинство включало в общий этический идеал, в неписаный общественный договор,  - стремление   что-нибудь спереть.  А если не спереть, то заработать на левых шабашках, как то было у строителей,  электромонтажников,  маляров-штукатуров, плиточников,. водопроводчиков.  Как именно это происходило у поваров, шоферов? – пусть в деталях описывают «знающие жизнь» бытописатели.   Изощрялись по-разному.
 Например, у названых пивовозов с использованием пары ведер воды, у таксистов, химичивших на стоянках  у железнодорожного и аэровокзалов, совсем по-другому. Те в сговоре с диспетчерами, сутками не отключая счетчики, умудрялись удесятерить   и даже еще боле приумножить свои зарплаты.       
 А один самобытный техник, обслуживавший автоматы питьевой воды сумел  на медных копейках собрать себе на «Жигули».
На овощных торговых точках продавец  на «Ладу» мог заработать за полгода. Но первые полгода прибыли не приносили: надо было отработать доходное место.   
Николай находил  в картине этой пост-брежневской благодати неформально-экономической предприимчивости некий исторический эсеровский реванш. Ибо все это были  селяне или потомки селян, глядевшие на государственную собственность, - для Николая это было совершенно очевидно, - как на явление природы, неисчерпаемое,  отчасти опасное, как бывают опасны природные  стихии,  но  существующее на пользу людям.
С одной стороны, это должно было вызывать протест, так как явно повреждало марксистскую механику устройства государства и общества.С другой - ни протестовать, ни вожделеть кары государства для  гостинично-поварской, официанно-щоферской и прочей мафии  почему-то не хотелось, даже не смотря на то,  что  определение   Ленина, вычитанное Николаем в одной из работ  Владимира Ильича, о крестьянстве, как об особом, политически неустойчивом классе трудящейся буржуазии, полностью подходило к посадским людям курорта.
Ленинский тезис подтверждал  предположения Николая о реванше эсеров, и порой вызывал в его душе  звучание бушующей пламенем музыки Вагнера, а иногда медленных и задумчиво-таинственных  суфийских мелодий, транслируемых из-за моря,  и прекрасно, наравне с «Маяком», без хрипов и харканья в эфире, ловимых на средних волнах.   В этой музыке мистически гулкие  удары турецкого барабана  отмеряла затейливо путанные азиатские три восьмых.
 И ее звучание трансформировалась в  попытку определить  степень вероятности ответного хода со стороны государства. Найдется ли кому заняться расстрелами своих простодушных земляков,  уличенных там или сям в воровстве? Кто, не выказывая эмоций, с ликом-маской,  непроницаемо  неподвижным, будет казнить,   не столько выполняя грязную работу палача, сколько направляя общественное бытие в желоба,  канавки и каморы, устроенные  по законам высшей математики?
Стрелять бы следовало из нагана.   
Разумеется, сам   Николай никого никогда не расстреливал, и расстреливать бы не стал.  А кровожадные думы с музыкой были чем-то вроде  модели компьютерной игры стрелялки, какие, лет десять спустя получили широкое распространение среди юношества.
 И даже, как-то невзначай,  вспомнив о своих беспощадных грезах  уже в эпоху компьютерных стрелялок, да и не только  компьютерных, Николай стал невольно продумывать условия такой вот игры «Трибунал» или «Решение «Тройки».  (Тогда он возвращался с репортажа, из барачного поселка,  где из обреза,  прямо в салоне «Фольцвагена», бандиты застрелили двоих братьев-коммерсантов).
 Смущало,  что игрок оставался неуязвимым и, не рискуя ни чем, доходил до высшего уровня «персональный пенсионер».   
Николай пришел к выводу, что в условия игры можно было бы ввести некоторые риски.  Например, игрок мог расстрелять не того, кого надо, или в силу каких-то иных, непредсказуемых причин смертельных вибраций в руководстве наркомата, сам оказаться жертвой. 
      
С другой стороны, Николай держался невесть откуда, взявшегося убеждения, что никаких репрессий не будет.  В те незапамятные годы неприязнь к Сталину в народе была куда сильнее, чем ныне, когда он метаморфизирован в некий усатый символ иного пути развития и вообще цивилизационного типа,  отличного от того, в какой вляпалось Отечество. 
Как-то на рыбалке, - с буны ловили барабульку, -  Николай оказался свидетелем  межрыбацкой дискуссии о культе личности.  Истинным сталинистом оказался один маленький оптимистический  пенсионер, бывший вохр, говоривший «и»  вместо «ы», и «е» вместо «э» .
«Ти-и!  Молотов, - ето ж, такой дипломат!  Черчиль Сталина просил: отдай мне Молотова, такого министра!» Сталин ему – во!... – и, слегка подпрыгнув, и присев, вохр скрутил  крепкую сталинскую дулю.
Остальные:  водитель автобуса, кубанец из Отрадной, электрик высшего разряда, задумчиво-скорбный  женолюбивый украинец-язвенник,  седой  главный инженер  металлургического завода в Макеевке,  отдыхавший у моря и пришедший на буну с товарищем, местным скульптором;  еврей шеф-повар одного из санаториев, – все находили, что Сталин, даже с учетом определенных заслуг,  повинен во  многих злодействах, и явно зажрался.
 И вообще Никита, конечно тоже дурень, но правильно сделал, что разоблачил культ личности.   
А электрик когда, вохр  побежал  в киоск за «Примой»,  рассказал: когда сносили памятник Сталину возле цирка, какая-то баба завыла.  К ней подошел мужик и зло, с чувством, каковое рассказчику удалось великолепно передать,  сказал: «Что воешь? Как …, так и будешь …»!
Море,  по-зимнему сияющее и холодное, еще не дохнуло  на берег апрельскими туманами   
Сребристые барабули- султанки, украшенные пурпурно- морковными  пятнами у плавничков, у надреза жабр, за недоуменным,  тупо заточенным рыльцем,  ловились на удивление крупные. Николай с наслаждением вдыхал их изумительно свежий, сладко-соленый аромат.            
Весной во дворе дома по улице Красина, соединив нужную пару проводков в шкафу,  в подъезде,  Николай  возвратился к своему напарнику, и нашел его сидящим на лавочке, под зеленым пологом кленовой кроны,  в обществе какой-то вполне приличной женщины лет пятидесяти, приветливо  улыбавшейся Ромашко.   
Они говорили о чем-то  по-украински.
Николай поздоровался.  Женщина благожелательно кивнула в ответ,  Ромашко обернулся, спросил про пары в шкафу. И снова обратился к женщине. Николай понял, что его напарник интересуется: поедет ли его собеседница в этом году летом во Львов.
- А цёй хлопец тоже со Львова? – спросила женщина с характерным для западных украинцев интонационным завитком.   
- Не, то тот. Что я говорил… - вполголоса пояснил Ромашко.
- А-а, - женщина взглянула серьезнее, пристальней и вместе с тем еще приветливей.
-То – вы учились в институте, а после оставили?   
- Да… - Николай вздохнул,  виновато улыбнулся и развел руками.

- Напрасно. Вам надо учиться. Тут о вас  Сергей Николаевич рассказал, - надо учиться...
Серьезный и даже хмурый Ромашко назидательно кивнул
Сергей снова вздохнул, показывая своим видом, что обдумывает слова землячки своего напарника. Мельком взглянул на окна первого этажа, пятиэтажек, где размещался Промстройбанк. На головку и плечи девушки за стеклом с темными прямыми волосами беззвучно  печатавшую на электрической пишущей  машинке, которая Вдруг  обернулась, с кем-то заговорила,  рассмеялась.
- Да, надо… - согласился Николай, и  вспомнил новое  письмо Миши. Миша писал, как после оттепели выпал снег, и он наблюдал ожившего в теплые деньки паука, перебиравшегося по снежному белому пуху от дров к щели в досках сарая. Сколько мудрости было в его движениях!   
Вскоре Николай уволился с телефонной станции, и отправился к друзьям  в Белоруссию.
В подарок малышке  Аленке, он купил серебряную ложечку.