Хай, Гитлер!

Вожди и целители могут видеть большие  сны, а прочие люди – нет.               
                К. Юнг



 Есть  соавторы, которые пишут энциклопедии человеческих войн  для детей. И потом публикуют с картинками. Под иную историю просто хочется плакать, под другую взять водки и закурить папиросу Казбек. Так однажды, открыв наугад очень толстую книгу, я наткнулся на текст Бенджамина Прокурвина. И уже через  пару страниц герой повести стал для меня просто Беном.
Бен было так говорил: усы с трубкой - вещдоки совместные,  но чреватые переделом миров. А еще говорил, мол, искусство - не полигон для соплей, а тренажер  метафизики. И еще говорил: скоро будет война. Слишком ждут ее люди. Вся планета полна головастиком власти. И правда, случилась с ним вскоре война. В трех частях с хэппи эндом.
... Танки въезжали прямо в окопы, солдатские фигурки в длиннополых шинелях бежали, сгибаясь от свиста снарядов по рыхлому полю в ветре и косом дожде... А в бункере на опушке леса был рай. Когда на поляне появился Шахи и его взвод автоматчиков, все было готово для встречи. Раскосоглазые смуглые девушки суетились над дощатым столом. Лица парней  смертельно устали, но глаза сияли победой...
— Пса прогоните – гаркнул комвзвода  Шахи и показал на Прокурвина . Стало тихо в степи.  .
— Но послушай, Шахи… – попыталась  вмешаться  Джейран.
  Шахи  только резко сжал кулаки и свинцовые челюсти.
Тогда девушки взяли Прокурвина под руки и медленно отвели на Курдай.
—   Посиди тут в этой скважине - шепнула Джейран - они скоро уснут, я  пришлю за тобой автоматчика. И пропала в ночи как звезда.
— Это подло вообще то –  сказала она за столом, - мы гуляем и пьем в его доме.
Ее слов не услышали. Молодые солдаты вливали в  желудки этиловый спирт, становились резиновыми.
   Когда их коричневый смех поскакал  по степи, Прокурвин сам  вышел к гостям и сказал:
— Эй, Герои!.. Послушайте! Вы все тут, герои, ну а я не герой. Западло даже сесть за свой стол рядом с вами. Вот, стол мой сегодня стал столом для гостей, потому что вы подрядились в герои. Отлично. И даже смешно. Герой - это тот, кто убил! Вы сегодня убили. Чтоб жить. Это  круто, конечно. И я говорю: продолжайте. Застрелите  меня! Станьте дважды героями. Чин-чин, господа!  Это тост за здоровье покойников!
Похоже, он уже где-то выпил. Все горланили, шумели посудой. Восточные девушки  с крестами на рукавах подливали в армейские кружки горючее, наполняли миски тушенкой. В глазах у них прыгали чертики.
— Ладно, налейте ему – дал  команду Шахи - пусть выпьет, ублюдок, с мужчинами. Может быть напоследок поймет, что такое военное братство.
       Прокурвин взял  кружку и выпил огонь этой чаши до дна. И увидел такое, что никто из  сидящих не мог ни увидеть, ни тем более толком понять…
        Любимица публики актриса Раневская уговаривала Лифшица ехать, сердилась и выходила сама из себя.
- Это бесчеловечно, в конце концов, - сказала она патетично. - Немцы в городе!..   
Но молодой хирург Лифшиц  все упрямился школьными усиками.
—  Удивляюсь на вас, Фаина Авраамовна, - разве трудно поверить,  что москвич  412 модели под обстрелом не выстоит?  Как накроет бомбежкой тогда запоете…
Они, впрочем,  вскоре поехали.

Дорога выходила за городом в азиатскую горную  разогретую степь. Старую ленту асфальта окаймлял  с двух сторон  ровный ряд тополей. Была спелая осень. Вокруг золотились поля. День клонился к закату. Бурый шар заходящего солнца приближался к верблюжьим холмам. За их спинами слева на всем протяжении взгляда тянулась гряда Алатаусских гор. На заснеженных пиках  тихо таял оранжевый свет, и холмы на горизонте сливались с сизоватою дымкой.  Имена главных пиков  Прокурвин  знал назубок  с детских лет.  Он тут жил  сколько помнил  себя у подножия неведомых гор и привык к ним как к таким же неведомым людям. Любил убегать  на прогулки в ущелья, бродить по холмам. В верховьях скрывались причудливой формы озера. С ледяной и прозрачной водой. В низинах весной зрели маки и дикие ирисы. Подростком Прокурвин водил сюда первых подружек.
   Позже, учась  в высшей школе разведки Бен прошел в субальпийском отряде спецкурс по  системе кун до. В глубоком ритрите курсанты усилием воли ускоряли рост трав, раскрывали  бутоны тюльпанов в освобожденных от снега  лугах. После этих  занятий он перестал заводить  юных девственниц. Малолетки бывало влюблялись с короткого взгляда,  на улицах  или в залах кино. Это могло  стать  угрозой карьере.

Красный Икарус с черной свастикой, нарисованной на правом боку,  выскочил на развилке и понесся  на них  с нарастающей скоростью. Прокурвин не верил глазам. Он подумал, что это, наверное, сон. Но сна не было. Или сон был кошмаром. Громаду автобуса несло боком сдирая гудрон, как баррикаду Истории,  тормозной синий дым вылезал из-под черных покрышек. Время вилось, вращалось в груди  хулиганской рулеткой.
           — Будет больно! – подумал Прокурвин  и зажмурил глаза.
В  голове будто рухнула крепость, сверкнула  короткая молния. Их завертело волчком, потащило  спиной вперед, оторвало от грунта, бросило, смяло и отпустило.  От удара салон  содрогнулся, как  старый состав.  Прокурвин висел на ремнях  безопасности вниз головой. Свет погас, он дышал в темноте тяжело,  как собака в наморднике. Вероятно, он мог быть контужен. Боли пока не испытывал, но  боялся подумать, что могло статься с телом. Мысль о том, что в салоне начнется пожар, придала ему сил.  Сделав некий акробатический трюк, он увидел, что стоит уже на дороге, глядя на опрокинутый автомобиль, колеса которого крутились в инерции. Икарус лежал боком в овраге, как подстреленный браконьером бизон. Передние стекла машины расползлись сетью трещин. Казалось изнутри к ним прилипли дорожные слизни. Прокурвин почему то подумал,  что это фрагменты гестаповцев.  Он не очень то верил, что жив. Упав на колени, он долго блевал в саксаул на обочине, пока  вдруг не понял, что его  даже не оцарапало.
Тогда он поднялся и осторожно приблизился к автомобилю.  Внутри он увидел  другого  себя на переднем сиденье с головой, вмятым лбом в лобовое стекло. Справа смутно маячило то, что он знал прежде Лившицем. Голова молодого хирурга висела как дыня на хвостике шеи, грудная клетка была сломлена рулевым барабаном. Как на рентгеновском снимке было видно соприкосновение опоры руля с позвоночником. Впрочем, Лифшиц еще шевелился и как будто дышал. На глазах у Прокурвина он вынул баранку из легких, встряхнул головой, вставил  шею в ключицы, поправил щепотку усов и выбив остатки  стекло, обрел  бравый  вид  на обочине рядом с Прокурвиным.

С  Фаиной Раневской оказалось сложнее. Как мэтра немого кино, актрису застало крушение на заднем сидении, и теперь его жертва была сжата в тиски искореженным корпусом. Задние двери заклинило, тело тащили через крой лобового стекла. Вопреки ожиданиям, у вернувшейся к жизни Раневской последствия страшной аварии не восполнялись. Обрубок  публичного известного тела лежал на обочине, оставаясь лишенным локтевых и голеностопных суставов. Из дорожного платья (шоколадный лавсан, ворот-стоечка, короткий рукав) торчали четыре голышки, завершающиеся гладкими сочащимися слизью шарами. Отсеченных конечностей в поле зрения  не наблюдалось, как, впрочем, и крови. Боли  Раневская  как будто не чувствовала, и даже пыталась подняться.
- Что же это… за глупость такая?  - удивлялась она знаменитым сценическим басом. И вдруг, словно увидев обнаружив себя в новом виде ракурсе, зарыдала как сельская баба. Пухлые губы шевелились. Глаза налились  кровью. 
Прокурвин взял на руки лишенный величья торс и понес на Восток по дороге. На всю ширь горизонта разливался ядовитый закат.  Облака растянулись  по небу в грозных символах германтов. Лившиц молча шел рядом, немного прихрамывал.  Их, похоже,  никто не преследовал. 
— Теперь понимаете, Фаина Авраамовна, - произнес он укором, -  почему нам не  стоило ехать...
         Пострадавшая тихо стонала не отвечала, сохраняя дыхание жизни. Прокурвин  нес ее тяжесть,  сжав зубы. Группа медленно шла по дороге вдоль гряды ставших странными гор. Начинало темнеть.  Холмы,  словно жались друг к другу, не спеша, отходили к сну. От их  складок тянуло  прохладой, сложным войлоком разогретой степи. Пахло полынью и клевером. Этот запах  будоражил  в Прокурвине детство. Он вдруг  вспомнил  свой домик, далекий и уже невозможный, как марс, котлован на их улице, выбитый землеройной машиной, одуванчики  у старой ограды, калитку и мать, одинокую женщину, сознающую  счастье труда…
          Лившиц тихо сказал по латыни : >4^€- ru>ct>„argentum
       Как подающий надежды хирург, он знал все больницы в окрестности.
       Бен не смог до  конца понять  фразу, но для Раневской сказал: 
—Теперь уже скоро, за мостом и направо.
      Никто  не ответил. Лифшиц просто  кивнул. Талантливый врач он уже догадался, что  как только стемнеет,  Бену  придется сказать все, как есть. Чтобы друг осознал  и смирился с тем фактом, что несет на руках  свою мать.

***

Они вышли к Вокзалу. Старое здание, которое друзья хорошо знали с детства,  было сейчас переделано в госпиталь наступившей внезапно Войны. В своем первом рождении, еще до Вокзала, оно  было строением Театра Балета и Оперы имени Федора Глинки. Бен с 5 лет был согласно желанию матери  отдан на класс фортепиано, и ходил в том числе на сольфеджио, покрываясь позором диктантов. Слух его был неплох от природы, но экспромты  давались с трудом. Непростительно часто он путал пассажи в басовом ключе, а мать,  вопреки зову предков клеток, поощряла в нем страсть к Риголетто и редким для  столь средней Азии гастролям Марии Плисецкой. Уже отдав предпочтение физике, Бен иногда вспоминал на экзаменах запах красного бархата кресел, распевание скрипок в подсвеченной  яме оркестра, триумфальное угасание люстр, ажиотаж баритона экс~Герцога… 
Но сейчас все вокруг  было  черным, нелепым, пугающим.

    Привокзальная площадь оказалась заполнена русским народом, словно вышедшим из всех потайных деревень, кто как смог и успел, с рюкзаками, с котомками, налегке, на телегах, запряженными худыми,  как смерть лошадьми, Лица были убогие и изможденные. В куцем скверике перед железнодорожным вокзалом вероятно стояла фигура Вождя, но сейчас оставался гранит-постамент , усеченный до роста колхозника. От него поднималась, словно  встав на дыбы, широченная лестница, повисая над площадью  без важных опор.  Вторым основанием стала крыша  вокзального здания. Лестница была перегружена людом и от тяжести  даже прогнулась, как мост через реку в горах. Впрочем, она не шаталась, а казалась  застывше-устойчивой. Искалеченный, самый разный народ толпился на ней и стонал вперемежку. Прокурвин почувствовал, как от тяжести зрелища его  боль из груди поднимается в воздух над площадью, и картина превращается в слюдяное застывшее озеро,  словно он  наблюдает за всем с покидающей землю ракеты.
 .   «с,Сб/hе<*-le^ Final гон –  сказал он хирургу. -Эта очередь на всю нашу жизнь. Не дотянем  до третьего уровня ...
 Лифшиц хмыкнул.
— Ну и где, ****ь, твои знаменитые связи в госздравницах? – вдруг  сорвался Прокурвин. Кто твердил, что  способен  на всё?..
      Лифшиц нахмурился.
—  Это  знаешь приятель Война, -  произнес он  без грима эмоции… Все лазейки  закрыты.
—Да хоть тут ее шей, снова крикнул Прокурвин. -  Если ты не последний гандон.
— Успокойся, – сказал сухо Лифшиц. Я, брат, не Зауэрбрух. А, если бы даже и был, инструменты остались  в машине…   

Два санитара, члены ордена Красных Крестов в подопечных шинелях с повязками на рукавах появились в толпе  рядом с ними.
Впереди возвышался энергичный халиф, раздвигая толпу мощным телом. Второй, фельдшер с большим хищным носом поднимал выше  край, стараясь не уронить груз на землю. На носилках хрипел раздутый, как дирижабль артиллерийский полковник.
Прокурвин   узнал в санитарах своих одноклассников.
— Ни хрена себе, Эрик! - закричал он. - Сазон!..
К нему  обернулись.
           Уже в следующий миг мать Прокурвина лежала на теле полковника, как на дутом матрасе, перехваченная для надежности багажными ремнями. В душе появилась надежда.  Бен  встал на помощь Сазону. Держа  ношу над головой, однокашники медленно поднимались по лестнице. Впереди, прокладывал место в толпе молодой хирург Лившиц...

Конец сцены Прокурвин уже не застал. В небе вдруг потемнело. Над головой поплыл тошный рев, столь знакомый по злым кинохроникам, и почти сразу же немыслимой силы удар сотряс площадь. Сжимаемый бешеной силой, Прокурвин успел разглядеть лишь, как  средняя  часть удивительной лестницы провалилась, как карточным домик от удара ноги каталептика, и все что держалось на ней в какофонии стона людей, лошадиного храпа, посыпалось в  кратер вулкана… Очнулся он  поздно. В  настоящем фашистском  плену.

<~н;-г?„^-о»

.... Прокурвин открыл глаза, когда его, вживленного в ствол веерной пальмы Phoenix dactylifera, вносили в кадушке в вестибюль канцелярии Рейха. Проплыл мимо, как на экране  колонный ярко очерченный зал размером с небольшой стадион, украшенный скульптурами римлян и блестящим, как ледовый каток, мраморным полом. Прокурвина-пальму понесли по торжественной лестнице к повисшему над пространством орлу, держащему в когтях штандарт свастики. Бену казалось, что на него наезжает портрет фюрера в парадном мундире в 2 человеческих роста.  Под портретом немели как статуи два часовых в мундирах Великого Рейха. Слишком чопорно как-то для Волчьего логова, почему-то подумал Прокурвин. И словно в свидетельства этой доктрины потянулись наверх уходящие в сон  коридоры, с застенками-нишами, за которыми слышался гул. Перед высокой двустворчатой дверью,  охраняемой еще одной рыцарской парой  со свастиками на рукавах,  процессия остановилась. Подскочивший молодой адъютант распахнул лихо створы и процессия чинно  вошла в амфитеатр событий. 
Бен почти  сразу опомнился, включил тренированный мозг. Безусловно, тут шла Конференция заседание Ставки. Докладчик  стоял за трибуной с 3 микрофонами в форме подушечек и протягивал руку к бутылке с маркированным бренди Мартель. Рядом с ним находился богемский фужер и фуражка с эсэсовским черепом. По левую руку поодаль покоился октаэдр-стол, массивный,  заваленный картами.
Кадку с Прокурвиным поставили в угол и вышли. Мало кто из собравшихся обратил на  вторжение внимание. Зал, заполненный верховным составом, внимал начальнику Генерального штаба сухопутных сил Вермахта унтер-фельдфебелю  Хойзингеру. Многие делали записи. Атмосфера в бункере была сверхъестественно  накаленной и душной. Страсти кипели вокруг печальных последствий  рокового дня "Д".

— Янки в Риме, - кричал весь вспотевший и красный как окунь Адольф Хойзингер, - британцы в Нормандии, русские наступают  в Галиции. Мы оставили Грецию, большую часть Югославии, вот-вот взорвутся Тулон и Марсель, а ненароком пропавший под бомбами Роммель, сообщает что силы неравны и солдаты отчизны неизбежно подходят  к концу. Майн кампф, господа,  что за вздор!  Тут оратор  почувствовал, что голос срывается,  выдержал   паузу и, сделав глоток коньяка, продолжал с новым пылом. - С таким настроением - крикнул он, неудачно избегнув  отрыжки, - лучше завтракать цианистым калием под мостом инвалидов в Берлине. Я вам вот  что  скажу, господа, точно  в данный момент Вермахт  нашей отчизны славен как никогда, потому что оружие Вотана  практически сходит  с конвейера. Нас  ждёт  последний отчаянный бой  к Дню Победы!  Прокурвин отметил, как на последних словах офицерский состав встрепенулся. Бен внимательно слушал  докладчика, не замечая, однако, что понимает немецкую речь как родную.


Спине его было,  впрочем, неловко. Тело вросло позвоночником в ствол пальмы. Руки, привязанные над головой, онемели. На нем был гестаповский новый мундир, знаки различия   которого он толком не мог разглядеть с диспозиции, боясь шевелиться. Его беспокоило, кстати, есть ли в петлицах дубовые веточки. Сапоги же вообще подкачали: их край  выступал на два пальца из почвы и к тому же, как он к ужасу смог  разглядеть, материал оказался  кирзой. Прокурвин немного помялся, раскачиваясь из стороны в сторону, в попытке войти в землю глубже,  но только, зашелестел молодой еще крепкой листвой, и затрещали знакомо, по-русски под ним доски грубо сколоченной кадки. Испугавшись, что вообще опрокинется и тем самым раскроет себя, он затих, глядя через  окно на огромное, будто подлинник Рембрандта в  Дрездене голубое арийское небо.
 
Ситуацию Бен уже знал назубок. Последним сеансом сношения с командованием он был поставлен  в известность,  что в плане «Валькирия» произошли изменения. Гитлер, для визита которого все уже было готово под Растенбургом, в последний момент изменил  свой маршрут и вместо Логова Волка возвратился в свой бункер в Берлин, где сейчас и сидел  как студент-вольнодумец в самом верхнем ряду амфитеатра, не обращая на докладчика никакого внимания. Может, он просто спал, сложив голову на руки.
 
За кафедрой поменялся докладчик. Изрядно побитый войной офицер внес огромную карту и разложил на огромном столе. Портфель,  который мешал очевидно, он снял со стула и поставил на пол. Началось  обсуждение программы фольксштурма по ликвидации сопротивленческих сил. Партизаны Антверпена всех изрядно достали. Предлагалось их попросту  сжечь. Горячие точки Европы были раскрашены каждая в свой установленный цвет. Каждый район был отмечен  своим жирным литером. Закадровый голос зачитывал списки фамилий, арестованных лиц, среди которых были частично знакомые Бену, но большинство незнакомые имена и фамилии, явки, время расстрелов.  Отпивая из стакана недопитый начштаба коньяк, докладчик подходил часто к карте, вооруженный указкой,  похожей на кий.

А ведь это  фон Клаус, - вдруг сказал себе Бен. - Клаус Шенк фон Штауффенберг, луч последней надежды. Наш арийский связной. Прокурвин  как будто очнулся, и уяснил для себя, вспомнил всё детально, ясно и  окончательно.
Трудно было найти человека, менее подходящего по своим физическим данным для покушения на Гитлера, чем граф фон Штауффенберг. В апреле 1943-го в Тунисе во время налета британской штурмовой авиации он был тяжело контужен, потерял глаз, правую руку. На левой руке оставалось только три пальца. Но выбора не было. Из всех заговорщиков только граф Штауффенберг имел возможность приблизиться к фюреру. Решительности и мужества графу было не занимать — еще в 1943-м он писал жене: «Настанет время, когда я спасу Германию». Это время настало сейчас в июле 1944-го. Откладывать покушение дальше было нельзя.
 К Прокурвину липли какие-то звуки, но он не мог осознать их источник и смысл. Вокруг головы  мельтешила как будто заводная пчела.  Титаник, тиктаник,  назойливо гудел  чей-то голос.. Тиктактик Тиктактик. Бену подумалось вдруг, что  в связи с перелетом и тем обстоятельством, что он пребывал в ситуации человека-ствола, пояса у часов на земле могли сбиться, и деление на 60-ти мерные доли нарушилось. Т.о. время могло стать  иным. Он поднял  взгляд на часы на запястье.   Он гордился своими часами. «Слава» была подарком от Жукова. Механизм безупречный как сталь и вдобавок снабжен передатчиком, настроенным на частоту позывного устройства,  прикрытого грунтом  в корнях. Сейчас часы на руке были повернуты  циферблатом вовнутрь. Бен прислушался. Звук шел снизу и вонзался в его переносицу. Он снова отчетливо слышал: ты тактик, ты тактик. Без сомнения  это был заводской звук часов, но уже не родной, а какой-то двоюродный. Мерный шаг командирских часов Бен не мог ни с чем спутать. Усилием воли разведчик повернул новый таймер циферблатом к себе в надежде визуализировать время.

Стрелки показывали загорелись  зеленым пунктиром 12.38. Это могло означать,  что Гитлер  уже отсидел на собрании в зале критический срок. Совещание назначалось на полдень, но было задержано на 30 минут, как информировал  Бена Источник. Таким образом, операция находилась на грани провала. Бен  знал, что  последнее месяцы из-за обострившейся с наступлением союзников аденомы простаты фюрер не превышал 12 минутный рубеж пребывания в публичной среде  . Дриптан  и электрофорез уже не помогали. Значит,  через  2-3 минуты фюрер мог выпасть из 2ого периода  парадоксального сна в свою резиденцию в Бергхоф.  Прокурвин оперировал фактами: с тех пор,  как рейхсканцлер продал  Майн Кампф,  Ева Браун ждала его  в лифте из меди. В их орлином гнезде Анпенголц. Адольф так любил запах бежевой лиственницы. Этот запах  напоминал ему детство и Линц, очертания близких вершин, их ночное свиданье с закатом. Как он в детстве любил рисовать красоту родных  Альп, деревушки, кусты, тишину и гармонию неба. Каждый вечер вершины стояли так близко, будто  сами  хотели найти  полотно. На закатах в них начиналось брожение жизни, игра утонченных цветов. Золотистые отблески, бесконечность оттенков пурпура, иногда вдруг лиловое, и всегда фиолетовый спектр в черноте уходящего дня, как намек на отсутствие лиц, на конец человечьей истории. Впрочем,  за миг  до победы художника откровение таяло,  не дав краскам остыть на холсте. Оставался  лишь грубый намек, очевидные символы. Приходилось опять и опять  начинать  все сначала…  Прокурвина удивило, что звук доносился откуда-то издали, будто из-за кафедры или стола. Такой звук не могли издавать никакие ручные часы. Так могла заявлять о  себе начиненная экзогенном заводная машинка из секретных запасов Абвера. Он осмотрел зорко зал и увидел знакомых по комиксам Брандта и Шмундта. Шмундт, казалось, ему подмигнул. Ни одна мышца не дрогнула на лице у Прокурвина. С новой ниши-позиции он наблюдал внешний мир, как учил в разведшколе сам Штирлиц, неумолимо предвещая возмездие. Вдруг он вздрогнул. На галерке поднял уже голову и смотрел ему прямо в глаза усатый капрал Шикльгруббер, всемирно известный теперь как Хайль Гитлер Адольф.
Твою б сраную стерлядь! - подумал Прокурвин, и чуть не сказал фразу вслух. 

 Так близко столкнуться с магическим монстром Бен мечтал с 5 лет, не имея задания на дом.  Играя в войну с одногодками,  называя пароль, он кричал громче всех тара-рах,  ты убит! Ты убит! Сегодня ночью под мостом поймали гитлера с хвостом.... Смеялся, и прыгал на всю тополиную улицу кареглазым моисеевым чертиком. Повзрослев, он пытался представить себе эту встречу, но воображение рисовало  какого-то беса в пенсне,  похожего на ставшую на ноги мышь с человеческим обликом, оснащенную навыком чисел. Он даже думал в голодном отрочестве, что  дыры в швейцарских сырах - часть трофеев 2ой мировой, следы злобного, колдовского завоевателя Hitlera (Хенкеля) . А позже,  когда в школе читал Достоевского, представилась реалити-встреча Убийцы старухи и Канцлера.. Достоевский не мог бы такое предвидеть, всерьез не заботясь о немцах. Не размышлял о таком и Раскольников,   неся в самодельной петлице топор. Его мыслью владел Бонапарт. Но француз в треуголке в масштабах новейшей истории представлялся не более чем куртуазным  маэстро, жил  в камзоле со шпагой, танцевал полонез при дворах. Его выходы в мир напоминали трактовались сейчас аналитикам как кубачинские дерби в Дербенте . А Гитлер,  из того, что Прокурвин узнал о нем в школе разведки, позиционировался монстром- гельвецием. Раскольников, да и сам Достоевский могли онеметь перед этим захватчиком. К тому же оба не знали немецкого, хотя Федор Михайлович  наезжал  поиграть в Баден-Баден, Женеву и Берн. У Бена бы тут не возникло проблем, он мог спросить  у Хайль Гитлера всё, что хотел близко к тексту. Даже с учетом австрийских границ. Но о чем? Почему ты убил Алоизию? Разве Гитлер  кого-то убил? Расколол черепную коробку стареющей фройлен-процентчице? Может быть,  убивал, когда был в 21-ом связным?  Нету фактов. Ну  А если он только что мыслил, отправляя других на разбой - то чем  русский писатель хорош? Захотелось спросить уже  как идиот Идиота. Гитлер состряпал нацистскую библию, но он плохо стрелял, да и то лишь два раза, из нагана в висок, как Прокурвина информировал Штирлиц. А уж Штирлиц, тот знал, что  к чему. Он и сам застрелил из нагана чужого защитника Родины, пусть в мундире гестапо, пусть за родину-мать,  за связистку-роженицу, но при этом  всегда шел в праймтайм по Первому, а Тараторкин  в двух сериях проходил поздно ночью и редко когда по Культуре. То  есть  Штирлиц знал кровь,  как Раскольников,  в то время как подлый Адольф мог быть чист, как арийский подгузник. Говоря конструктивно, он обитал в том же хищном сечении ачеловечных миров, где усердствовал  сам Достоевский, в жестких тестах на вшивость порождая  героев-убийц. Кто из них был сейчас креативней? В этом сгустке проекций они в данный момент совпадали все четверо, и Прокурвин, не совсем понимая себя в поле спящего беса, стоял  в фикус-кадке, готовый взорвать все вокруг. Он был дубль-дублером. Элементом страховки. Сейчас мечта его приближалась к границе реальности  как никогда. Да, он  долго готовился к этому дню, и сейчас был вменяем.  Давая согласие Ставке и лично  товарищу Сталину, он вполне понимал, что шанс выжить исчезающее мал. Зато  в случае смерти, он будет синхронно кремирован и  награжден тайным знаком Отличника  Родины. Он много думал в последнее время о смерти, в том числе о физическом исчезновении тел. Больше всего, ему претило быть простреленным насквозь из автомата врага, то есть  стать жертвой случайности, какой-то нелепой сорокинской  очереди, возникшей из ниоткуда, короткой или скорее всего, очень длинной, как за сливочным маслом под пр1аздник в провинции. И потом унизительно медленно гнить на чужбине в грязи, в безымянной равнине.  Из всех видов телесных утрат он сознательно выбрал кремацию. Идеальным представлялась аннигиляция в смертной камере физиков, но он  рано родился, адронный коллайдер  в Женеве еще не был готов.  С него было достаточно килограмма тротила и твердой веры в тот  факт, что со взрывом от тела останется лишь щипок прогоревшего пепла. Жаль, что его не развеют над праведным ГанГом. Хотя зарекаться нельзя, если  пепел смешается с пеплом Диктатора... А еще может быть, они оба превратятся в граненый алмаз, как теперь  стало  модно в Америке. Хватит  думать, - сказал он себе. Бойцу мыслить нельзя. Его долг - перекладывать зерна, следя за следами  частиц.  Бен стал  складывать и вычитать в ячейках своей  тренированной  памяти руны.

Ubnkth   rfgen     ubvkth  rfgen    uthbyu  rfgen     utcct  rfgen  …
Ubnkth   rfgen     ubvkth  rfgen    uthbyu  rfgen     utcct  rfgen 

Ubnkth   rfgen     ubvkth  rfgen    uthbyu  rfgen     utcct  rfgen  ХАВАМАЛ  ХАВАМАЛ  !

Гитлер капут !    Гимлер  капут! Герринг капут!   Гессе капут! Переводил  человек-невидимка. Шифровальщик 6 разряда. Пока  в интерьере  внеклеточной  памяти не возник портрет  фюрера в юности….

             lgkhflghkjfhl

Окровавленный ради Одина,
Сам себе принесенный в жертву,
Пригвожденный к древу,
Чьи корни уходят в неведомое.
Никто не давал мне хлеба,
Никто не давал мне питья,
Я смотрел в глубочайшие бездны,
Пока не выследил Руны.



Бен вдруг вспомнил как его провожало командование,  растолкали среди сладкого детского сна (вокруг падали яблоки, тарковские лошади резвились на летнем лугу) засунули в Мку, потом в самолетик, уже крутящий пропеллер, гудящий тревогой, как фронтовой эликсир, отправили в ставку в Москву. Там, в кабинете, где он окончательно только проснулся, стоял огромный, зеленого сукна стол и глобус из  фильма «Диктатор». Карта мира висела,  как киноэкран на стене (10 метров квадратных, не меньше). Самого Сталина ждали, не было. Вошел Жуков, коренастый приземистый, быстрой походкой подошел к нему, обнял тепло, по-отечески. Прокурвину показалось, маршал чем-то расстроен. Обозначились еще несколько лиц из  правительства, пожелавших остаться неназванными. Все хранили молчание, потупив  глаза, сознавая, что отправляют на гибель лучшего в школе разведчика, как рядового хиросимского смертника.


"^.^&%/;*'

— Хозяин не в духе, - шепнул Жуков Прокурвину. – Приступ  энтероколита.
В этот момент вошел Сталин. Вождь  раскуривал трубку. Исподлобья окинув присутствующих,  задал тихо вопрос:
— Кто это тут говорит о колитах?
                И сузил  без того невидимые из-под лохматых бровей цыганские глазки.
Воцарилось молчание.
— Так у кого эта колика?- повторил Сталин грозно.
- у меня!
- у меня!
- у меня!       
Сказали в комнате все кроме Жукова.
— А ты что  нам скажешь, сам Жуков? — спросил Сталин,   подходя напрямую  к военному.
—А я правду, скажу, как всегда! – отвечал, хмурясь Жуков.
—И в чем в этот час твоя правда? –  насторожился хозяин Кремля.
—А в том  мой том  правды, - сказал  из-под  панциря  Жуков, - что ваши органы,
товарищ Генералиссимус,  не все и всегда из железа. Сейчас Вы хотите одно: ставить ТОЧКУ!
Сталин  прищурился. Пыхнул трубкой. Прошелся по длинному залу. Шаги метроном стучали по комнате. Все считали шаги, размышляя, на ком первом будет ставлена точка. Обнаружив Прокурвина, Сталин молча приблизился и остановился так близко, что Бену на миг приоткрылся таинственный смысл обобщенного релятивизма Эйнштейна, который от него  ускользал в разведшколе, хотя уравнения он знал назубок.
- Ты и есть наш Орел-42? - Спросил Сталин, недоброжелательно глядя в лицо молодого разведчика.
—Так ТОЧКО, - ответил Прокурвин,  сжав сфинктеры.
Сталин  будто оттаял.
— Ну-ка! Ну-ка! Расскажи нам о точке, агентурлих Прокурвин. Ты лучше других должен тут разбираться в таком философском вопросе. И насмешливо  пыхнул в лицо табаком.


      Наступило молчание.  Все следили за сценой, осознав процедуру дыхания.
— Я и есть эта точка, господин  Коба Абе –  произнес вслух  Прокурвин.
— Как так точка? – усмехнулся генералиссимус, не обращая внимания на замену имен.  А  я   вижу тут  тело. Слишком крупная точка для неуловимого мстителя. Или ты не согласен?
— Не возражай,  – кашлянул  в кулак Жуков.
     Бен потупился,  собрав волю  в кулак. Выдержав паузу, он сказал, как сумел, ровным голосом:
— С помощью секвенаторов, товарищ  Генералиссимус,  нам удалось расшифровать  белок Гитлера. Оказалось, у особи специфический полиморфизм дисбиндина-1.
— Выражайтесь  ясней, - сказал  Сталин. 
— Аномалия 19 хромосомы, - поправился Бен.- В этом фишка. Виноват, то  есть смысл.  Как он выжил – осталось загадкой. С такими дефектами в принципе не выходят из родового отверстия матери. 
     Сталин  задумался. Становилось удушливо.
— Может,  мать  его белкой была, - вставил  Жуков без тени иронии. Бен  едва не проснулся от  смеха.
— Пока что мы знаем одно -  сказал  Сталин прищурившись. — Белки на планете Земля существуют на радость питомцев. 
Он опять стал вплотную  к разведчику. .
— Назови  свое Имя!
— У меня теперь Имени нет, товарищ Главнокомандующий, - отчеканил разведчик. Сказал с выражением Бен,  - Я означаю одно: смерть фашизму.       

Сталин кивнул:
 — Молодец.  Видно, что на досуге обдумал.
И лукаво, почти  с озорством посмотрев на Прокурвина,  потер переносицу.  Стало тихо опять .   
                — Ген отца? - спросил  Сталин на идише. 
— Бог мой, напротив, яволь! - путаясь  вдруг в языках, забормотал ошалело Прокурвин. —  Этот  ген      исключительно матери.
                — Как же ты, сволоченок, к нам затесался в разведку? –  хохотнул грозно вождь.
 — В списках школы я значусь как Бенджамин Камикадзе, Иосиф Виссарионович,                - ответил Прокурвин навытяжку.               
— Сукин сын! - сказал Сталин Жукову.
— Удачи Биг Бен, - сказал Жуков Прокурвину. — Утри, малыш ноздри  союзникам...
— Уже сделано, маршал, - отрапортовал  бодро Бен. — Наши люди сменили заглавные буквы в опорных конструкциях Рейха.
             
                * * *
С неизбывной тоской  РroКурвин смотрел сейчас за окно в голубое немецкое небо.  Его ноги казались навеки зажаты в тисках. А Свобода и смерть как всегда были рядом с прабабушкой Готикой…


В это время За кафедрой  Шенк фон Клаус зачитывал расстрельные списки.
Гефтен – навылет!
Фридрих Ольбрихт — навылет!
Мерц фон Квирнхайм — навылет!
Подготовиться Беку и Трескову!.. 
      
       Молодец! – восхитился Прокурвин. - Шенк играет  в открытую!
.      Адъютант внес  вторую бутылку Мартеля. Распечатал, наполнил бокал.
 
Штауффенберг поднял  фужер тремя пальцами левой руки, всем,  что у него на текущий момент оставалось от военного рвения, и воскликнул: Ахтунг, господа! Созрел  тост. Я пью за Валькирию Фюрера! Спишь ли гость? Близок час! Начал он вдруг вести голосом певчие звуки и даже сумел разогреть их, заполнив  куплет до конца поставленным в классе у Кайзера  неплохим баритоном. По рядам пролетел шелест апокалипсиса. Ариозо арийца с повязкой на левом глазу.  Дежа вю. Мировое турне. Многие здесь  понимали, что означает Валькирия в интимном контексте и замерли от предательской выходки Шенка. Неужели двустволка? – подумал фон Тресков. Без глаза. Почти  что без рук.  Кто  вербует таких чужаков в столь тяжелое время? Или нервы у Ромеля сдали? Но те, кто не все понимал, оживились, услышав, как  Штауффенберг  пустил в потолок петуха. Так нахлестаться, чтоб озвучить обналичить  Валькирией Еву. Этого фюрер ему не простит никогда.

               Раздались свистки,  майне-кляйне… 
Шенк фон Штауффенберг  выпил молча в публичном протесте, опустил  вниз  все три  микрофона трибуны и, понурившись, пошел на посмертие. Подойдя к чуждой пальме, он в упор посмотрел на Прокурвина,  снял  висящие как украшения на елке часы, сверил  время, вернул  их на место, сложил  три оставшихся пальца в походную фигу и  нечленораздельно сказал: .
-Накось фикус, мой нештандартен братурлих  proKurvin!  Я не Клаус, а Клоуз, и теперь я без рук. Корtни Lав ;;; всем привет!..


Бен завис как шмель-bombus над опыленным цветком незабудки. На минуту он потерялся в анализе. Сомнения было не могло, фон Клаус специально готовил себя и собравшихся к акту возмездия.  Последнее время Гитлера приходилось предварительно разогревать до JJ градусов по Фаренгейту, что не было, вообще  говоря, тривиальной задачей. Довести до кондиции мирового тирана вместе с оравой окружавших его офицеров Вермахта, из которых большинство имели солидную трещину  в мозге, и являлось главным стрежнем (изюминкой)  последнего плана мичуринских селекционеров-спецов. Предстояло добиться, чтобы безумец очнулся, вскочил на трибуну и ввязался в дискуссию.  В противном случае он, как уже это было не раз, отделается легкой истерикой, смажет  речь и, чихнув на все скопище разом, отлетит через 8 минут в орлиное гнездышко к Еве. На очередное свое Рождество.
 
Все это Бен понял  мигом. Но  он  не мог догадаться, отчего  Клаус капризно, по-детски сломал всю игру, открыл карты, обратился к нему напрямую. Неужели он так очевиден? Его присутствие здесь готовилось  больше 2 лет. О плане не мог знать никто кроме русских и двух  воротил океанья, т.е. Черчилля с Трумэном. Новый начштаба резервной армии вермахта  Клаус фон Кеттель, присутствующий здесь, не мог знать о нем стопроцентно. Как не мог знать  и начальник охраны. Разве сам Шенк мог прозреть. Как обергруппенфюрер СС он обладал интуицией по долгу и званию. Однако,  как ясновидец, был  слаб. Третий глаз депривирован на 90%. Прокурвин изучал досье Клауса и симпатизировал Клаусу. Ариец. Пассат. Характер нордический. Ирис и кровь голубые. Геральдика  с трискелионом в 9 колене до рун. Романтичен  и смел. Разрабатывал секретные чертежи субтирин в пику оберлюфтвафовцу Герингу. Недостатками Клауса были только семь  пальцев и глаз. Впрочем, больше чем органов  чувств, ему не хватало  глубин сокровенного знания. Хоть он и пытался искупить это все благородной горячностью. Чертежами оружия Вотана, (которые  Прокурвин должен был передать Абакумову, кстати. ) Но Клаус не знал ничего об Адвайте, о космических расах, не знал Гвидо фон Листа и Ланца,  не достиг  в ложе 15 чина. Ему не могло  прийти  в голову,  что московские аннушки  разливают на улицах  масло,  чтоб казнить Берлиозов трамваями.. Хотя он и был волевым заговорщиком, утонченным для своих родов войск. Из семьи музыкантов. Т.о. Клаус фон Штауффенберг не годился для  процедуры Возмездия.


Пусть сейчас все решится. Не дрейфь , - сказал Бен  себе,  – после пульса де нура этот монстр все равно обречен. На худой конец впадет в кому. Заберем в мавзолей к Ильичу. Изо всех сил разведчик пытался освободить хоть одну из двух рук, дотянуться до чеки гранаты.


Оставалось сосчитать до  17, ровно столько, чтобы успеть дойти до угла коридора, где у телефона дежурил начсвязи фельГибель и сняв трубку набрать номер  генерал-фельдмаршала Вицлебена, который сейчас наверняка смотрел на большие, как башня стенные часы, предвкушая командование Вермахтом, чтобы вместе услышать решающий взрыв... В последний раз Бен смотрел на Диктатора. Фюрер спал и тихонько похрапывал. Прокурвин  вдохнул, совершил удияму и почувствовал, что пришло время короткой молитвы. «Элогей Адонай, Элогей Ехад!» Начал он петь про себя на иврите. На этой земле у него не осталось уже никого кроме Б-га. Ни семьи, ни детей, ни любимых, мужчин или женщин. Он давно был один,  воин мира без личных амбиций.  И все-таки, он любил эту жизнь. Любил, запахи лип и акаций, хвойный холод суровых ущелий зимой, очертания горных вершин на восходе. Любил  вкусный ужин, коньяк Реми Мартин, Камю, юность девичьих тел, их подвздошья и свой боевой аскетичный оргазм. Ценил строгий  рассудок во всем безрассудстве земли… Но ведь все это мог обожать и Адольф, окажись он на ниве победы. Они оба знали, что проявленный мир - лишь пристрастие тканей под напором отъявленных воль. Концентрируя в точку внимание, Бен  впивался глазами в рейхсканцлера.

Гитлер был точно в таком же,  как на портрете парадном мундире,  с точно таким же зачесанным на левый глаз чубом, но выглядел бледным. На правой щеке запух флюс, одно ухо чуть оттопырилось, правая рука висела на голубой бархатной перевязи. Вдобавок он все еще, кажется, спал или сильно задумался, отчего нижняя челюсть отвисла, и в нижнем ряду совсем по-цыгански блестел золотой с бриллиантиком клык.
Безусловно, в полях  их  сознаний, - вдруг  подумал Прокурвин, - были области,  в которых они совпадали. Пусть это были узелки красоты или серпы сновидений, пересечения их надлежало изъять навсегда для грядущей науки.

 Ибо мир изменялся.  Мир Адама терял  очертанья, покидая просторы  Земли.
С нарастающей чуткой энергией Прокурвин  сверлил изувера.

Гитлер спал сном дурного младенца. Он видел себя в колыбельке в родном Браунау, в комнате, в которой до него жили  мать и отец, а теперь стоял  незнакомый  ему человек с бородой  и раскачивал люльку.
  - Я господин кабаков  - сказал  человек с бородой,  - церемониймейстер под Москвой  и под Курском
 - Rex Фридрих – выкрикнул маленький hiтлер и хлопнул 2 раза в ладоши. Хочу писать  и пить!  Пить и писать!
В кадр справа внезапно вошел  Оппенгеймер, как Открытый Игрок  и сказал:
 - Ты не Фридрих, а двоечник Rex, и я  объясню почему. Ты нарушил симметрию Hakenkreuz. Дети Солнца  тебе не простят.
 Гитлер быстро взрослел и мир чуял  по-своему
 - Это вовсе не я, - крикнул он, - Ницшер первый в других бросил камень. Я всего лишь  хотел  рисовать.
 - Ананербе не Ницшер,  – возразил OpenГеймер. И дуб кедром никто не крестил. Х  не свастика,  мой вылитый фюрер, а сплющенный  крест.  Ты опять перепутал вращение.
 - Это Русские гадят! –  вдруг разъярился  Адольf.  Эти варвары хуже, чем кимвры.  Они  Хэй  заменили на Гэй! У славян  все на Гэй для газеты. Потому что на хэй в их Кремле вырезает цензура.
Разве у Сталина русские органы? – иронично  спросил  Оппенгеймер. - Мы полагали, от нихт  только твердые знаки на Марсе.   
- Ваш заказ! – сказал, внося пиво, господин кабаков.  – Вы просили напиток в сосуде. 
Гитлер усато сдул  пену и отхлебнул  из реторты благородную горечь напитка.   
 - Эгегей! - крикнул он, нарастая как в Альпах  - Хельга, Хильда, Хельмут, Хольде и Хедда,  и Хайде! Возвращайтесь в Германию. Число шесть не войдет  в седьмой  круг.  Гимлер ходит  по Херенгу . Гесс и   Геббельс прогнули геном …
 -Говори Хес и Хеббельс, - поправил его ОpenГеймер, страхуясь щитом треугольников.
 - Начинайте, рейхсканцлер с Азов. Хейне, Хетте и далее к югу ГюГо.  Оригиналы вас ждут  на  санскрите. Но теперь уже за полночь. The game is over now, мой херр!
 - Сам ты свой  мой до дыр- огрызнулся рейхсканцлер.
- Груббер! – сказал  господин кабаков.  Шекель груббер сегодня.
                - Пламя племени слов! –  взвился  Гитлер и хлопнул 2 раза в ладоши. - Пустота спасет  Мир!..
             Все затихло.
 – Хайль Хеннекен! – салютнул  господин кабаков. 
 –  фа-бек`ар!.. – пролетели вороны на запад….


Бен вздрогнул и понял,  что  сам  ненароком заснул.  Тело  его онемело, вместе с гулом из жил выходила броня. Он стоял  уже долго. Ему нестерпимо хотелось курить. Но деревья не курят! -  сказал  себе праведно Бен. Они засыхают на зимнем ветру и хранят равновесие. Вот  в чем пытка Природы. Может лучше сгореть.  Деревья все Время стоят на земле, и живые и мертвые, и  птицы, летая над ними,  режут крыльями воздух. Так дышат в погоне собаки.
Гитлер вдруг приподнялся и, не видя вокруг никого, втихаря пошел к выходу. Левую ногу он подволакивал. На ушах оставались  сережки с берез. Впрочем это могли быть и перепонки для слуха.
-Уходишь, Черничка? – шепнул Бен вслед Гитлеру. Напрасно. Интересное  только начнется….

  Посмотрев  сквозь листву, Гитлер мигом сорвал два побега и вставил за уши как римлянин. Снял ручные часы  и повесил на ветку Прокурвина.

 - Паулс разбил рукоятку причинности, - заявил умирающим голосом залу. - Мир не будет подписан...  Апоплексично вдохнул, и направился к двери. Рейхканцелярия встала в солярном приветствии. Гитлер выдернул правую руку, но перевязь удержала ее. Фюрер всхлипнул. Не сдаваясь , он вскинул в болезненном импульсе левую и вышел за дверь.
 - Хайль Зиг! – отчеканила  канцелярия в зеркале.

Прокурвин вдруг ясно увидел черту,  за которой кончаются в нишах историй  Диктаторы.

Он посмотрел на часы всепланетного идола. Вещдок мирового безумца. Интимный фетиш духа зла. Второе тысячелетие христианской истории. Сотбис. Швейцария. Особняк по соседству с Набоковым. К своим с такой  штукой нельзя!

Вдруг он понял  подвох, фокус фюрера, спасавший того от возмездий. Часы, вероятно, не врали, но всякий раз, приближаясь к фатальной черте, превращались в песочные. И тогда время в них осыпалось уже без  отсчета секунд. Сейчас оно, шелестя,  оседало в воронку, куда тянул за собой сети метрики Гитлер, как дудочник Ганс. В подобном ключе априори не могло быть отметки 12.
г YM r      ;S^rft   ;;>]     ^с   /\*&-с^


      Аллюром служебных овчарок к Прокурвину подбежали два адъютанта и герр комендант.
— Вас из дас? – спросил Гитлер. Он стоял опять рядом, словно не уходил.
— Phoenix dactylifera, мой  повелитель, -  рапортовал  комендант – секретная пальма из анклавов латинской Америки. Оружие - антитеррор.   
—  К Элиэйзеру-столяру - крикнул  Гитлер. В Дахау. Обрезать жидовца и в печь.
— Он ведь может рвануть, брякнул герр комендант, скрепя  пальцами сердце.
— Кретин! Взвизгнул  Гитлер, - не видишь, Иуда - он наш!  Исказившись  гримасой, рейхсканцлер взмахнул кистью левой руки, как Фюртвенглер на венском балу и прорезал на лбу у Прокурвина гаммадион крючковатым когтем фирмы  Дракулы.
— Вот тебе свадебный день в Гуджарате!
— Ойхль, Хитлер! - Навытяжку вскинулся  герр комендант.
Ставка встала в солярном приветствии.  Дав небрежно отмашку ладонью, Гитлер вышел  в парадную дверь. 

Из древесного чрева  Прокурвина грянул кашель, как мраморный стон. Лоб горел, набухая смолой,  глаза слиплись от вязкости крови. На сей раз он и сам перешел за черту, откуда уже не могли возвращаться  живущие. Если жестко отбросить эмоции, думал он через боль, мир в войне превращается в сток оловянных солдатиков, совокупляющихся в произвольных позициях, с оружием в руках или без. Кое-что он успел отдать  миру. Остальное,  вместе с лишней теперь биомассою мозга, отправлялось  в котел реставрации. Если честно, материал было жаль. Времена, когда мозг человека оставался загадочным ящиком, с подачи ученых прошли. Не нуждаясь уже в информации, Бен выдернул  чеку гранаты………… 

* * *

 Клаус шел по коридору к столу с телефоном, за которым как ни в чем не бывало, спал молодой адъютант. Клаус ждал спиной взрыва. На другом конце провода на улице Бендлер взрыва или хоть сообщения о нем ждали Гёрделер и Бек. Клаус посмотрел на часы. Оставалось еще 3 мгновения. Клаус ускорил шаги. Кругом начиналось какое-то странное замешательство. По коридору, обгоняя друг друга, бежали офицеры, уборщицы,  телефонистки. Сквозь  проснувшегося адъютанта стал просвечивать бюст  Кальтенбрюнера. Клаус снял трубку и набрал код  Вицлебена. В этот миг грянул взрыв. Горячей волной Клауса стукнуло  в спину, и он полетел  к остальным в клубящийся мрак коридора. Оставалось немного: успеть сказать Ольбрихту, что бомба сработала, спуститься  по лестнице, покинуть горящее здание, вскочить  в автомобиль и мчаться на всех парах к аэродрому. Клаус увидел, что у него загорелся рукав. Сквозь одежду просвечивала перилами лестница. Его догонял  намного  уменьшившийся Гефтен. Впрочем, он мог  быть  и Гёпнером. Даже карликом Штиффом.
— Что  вы делаете! – хрипел,  прыгая этот нервный гибрид, - нельзя так,  нельзя. Это нечестно, вернитесь ко всем, ведь  все было  готово, все было кончено!
Клаус его отстранил,  и тот,  уныло крикнув, упал, уже думая только о собственном спасении. Оседающий полуразложившийся мир Канцелярии распадался. Опоры краеугольных конструкций  шатались, стены здания рушились. Ломая крючья, на мраморный пол падали бюсты героев, срывались один за другим  оскудевшие  грифы секретности.  Клаус бежал, догорая. Литера  О в его  гербной фамилии раскололся на две половинки. Сплетясь в обруч, как две буквы С, виляя, они  провалились под пол. Ноги тоже куда-то исчезли. Лишившись опоры, голова, ничего уже не понимая, катилась вприпрыжку по лестнице. Но самое страшное, смешное, нелепое в ее последнем циклоидном видении было то, что по горящему  залу к своему же портрету шел  маленький невредимый рейхсканцлер Адольф, держа в руке арлекина фон Клауса. И насвистывал марш Нибелунгов. Казалось, он даже не замечал сидящего на полу главкома резервной армии Герсдорфа.
— Зирбельфоген! - шипел тот, сплавляясь с остатками Трескова. – Помогите, РЕЙХСКАНЦЛЕР !!!
—  Миссершмидт! Фанатично сказал  карлихгитлер В жару каждому ниц-ша нужна, бедный мой Кюхель беккер……
Не останавливаясь, гитлерфюрклин проследовал сквозь догорающих воинов и подбоченившись, цинцинатно исчез в непроглядной стене канцелярии. Там, где, судя по голосам репродуктора, могли еще находиться существа, подобные ему.

Прокурвин горел в своей кадке. Мало что оставалось от рейхканцелярии. Все было разъято, повсюду полыхало пожарище. Амфитеатр  просел. Свалившиеся балконы лежали плашмя без проекций и замыслов. А те, что  еще оставались  висеть, держались арматурой за ткани обивки. Повсюду валялись обломки колон, куски мраморных бюстов, фрагменты человеческих и орлиных голов, огрызки чужих эмпидоклов, поражая остатки пространства гуманоидной слепостью. Все оседало. Все падало. Пламя  съедало обрывки мундиров, лоскуты газет,  портрет последнего  кайзера Рейха... Трещала и кружилась горячая мгла.   

Прокурвин  полыхал, но боли уже не испытывал. Сознание покинуло тело  при первой же вспышке огня. Горели одежда и волосы. Огонь  сожрал все зеленые листья и теперь лизал чешуйчатый ствол. Ноги его подогнулись в коленях, тело обвисло, походя на фарфоровую фигурку великомученика на аналое епископальной епархии. Лицевые мышцы непроизвольно подергивались.  Один за другим лопнули оба глаза.  Тело слегка шевелилось, голова откинулась назад, и повисла на загоревшейся шее. Кожа ладоней и ступней оплавлялась,  как старый пергамент. Кровь начала закипать и через рот и глазницы, ушные и носовые отверстия, пузырясь, выходила наружу. Шов черепной коробки потемнел и разъехался. Зеленоватым пламенем вспыхнул обнажившийся мозг. Вытопляясь, он оплывал как свеча и, искрясь, падал каплями на горящие угли. Кожа на локтях прогорела, суставы прорвались наружу, держась на тлеющих  сухожилиях. С легким треском отвалилась  и ссыпалась вниз  правая рука. За ней левая нога. Наконец подалась  и левая рука, и тело  с резвым хрустом осыпалось вместе с истлевшим стволом на дно кадки. Там еще какое-то время догорало и  плавилось то,  что осталось внутри мягкой кучкой: печень, почки, кишечник, мерцая углями, распространяя удушливый смрад. Бесплотный Прокурвин  висел за окном, наблюдая, как горит его тело. Потом отвернулся и, невидимый миру, полетел себе прочь.  Он теперь был свободен. Как и мечталось всегда, направлялся к вершинам без бюстов. В вечный мир безымянных  немного усталых богов.


Северный Кавказ 15 февраля - 5 июля 2014 год.