Асфальт безлик. Часть 16. Блин, а не колбасу!

На этой лыжной фотографии - я.

ИНСТИТУТ

С первого дня учебы наш институт набросился на нас с таким количеством предметов и классных преподавателей, что можно было испугаться, но этого не произошло. Преподаватели были превосходные, штатские и военные, так как в Москве существовала еще знаменитая строительная Военная академия, и преподавателей оттуда приглашали к нам.

Самым видным из них был полковник Добряков, мощный спокойный блондин, он царил в начертательной геометрии. При помощи цветных мелков и тряпки, он в один момент разрисовывал всю доску. Поспеть за ним было невозможно. Это было необыкновенное пространственное мышление и зрительная память. Я бы нисколько ни удивилась, если бы он, один раз посмотрев, изобразил Эйфелеву башню. По сопромату у нас был очень живой преподаватель – Рекач, чех, давно живущий в России. Он уже был вполне досягаем. У него всё что угодно можно было спросить. Ни с сопроматом, ни со всеми последующими механиками у меня с самого начала не было проблем.

Еще было черчение и рисование. У преподавателя по черчению не было постоянной аудитории. Он приходил со своим складным столиком. Одет был всегда небрежно, вид имел неприветливый. В первый раз я робко подошла к нему со своим чертежом, свернутым в трубу:

«Ты что мне колбасу подносишь?»

Он взял мою трубу, и в один момент ровный лист лег на стол:

«Блин надо, а не колбасу!»

Он был шрифтовик, каллиграф, но я с самого детства видела как вольно и красиво надписывают чертежи. Его прописи давно устарели, но нужно было получить слово «зачет» в зачетку, чтобы допустили к экзаменам. Большие проблемы были с военным делом. Круглолицый майор вызывал меня к ящику с песком, на котором я должна была расставить «боевые единицы» – это называлось фортификацией. Я беспомощно стояла у ящика. Майор голосом, поставленным на полную громкость, вещал:

«Ты проиграла сражение, и еще тебе вся аудитория подсказывала – два с минусом!»
На мое счастье мучения продолжались только первый семестр. С Нового года военное дело для женщин отменили.

Проблема была и с рисованием. Рисовали так называемые натюрморты, составленные из кубов, шаров, пирамид, расставленных на табурете с длинными ножками. В нашей домашней мастерской я числилась «импрессионистом», эти предметы на табурете смотрели враждебно. Наш преподаватель Мешков с самого начала урока подсаживался ко мне и мне помогал. Ребята смеялись:

«Художник всегда хочет выставляться, Мешков тебе нарисует, а потом выставит, как лучшую работу».

Так оно и получилось, рисунок оказался на выставке.

Для занятий физкультурой был хорошо оборудованный зал. В то время занятия спортивной гимнастикой для мужчин и женщин были одинаковые – кольца, турник, брусья. В последний раз я занималась гимнастикой еще до войны, техника у меня сохранилась, а сил не осталось. Преподаватель заметил мою технику и три раза вызвал меня на стойку на кольцах. Но на третий раз руки перестали меня держать, и я рухнула вниз. Меня поймали, к снарядам больше не допускали.

КОСТЯ

А между тем Леша Левин подыскал мне ученика:

«Косте может помочь только маленькая учительница».

Восемнадцати лет Костя был призван на финскую войну и потом перешел на Отечественную. Родители за это время умерли. Отец Кости был инженером, мать преподавала литературу. Когда Костя вернулся с войны, вся их квартира была заселена, а их вещи свалены  в одну комнату. Костя был маленького роста, белокурый и совсем не выглядел на свои годы. Около двери нашей обширной квартиры была комната Ребекки Марковны, она была женщиной активной и открывала двери на все звонки. В один из вечеров Ребекка постучала в нашу комнату:
«Жених ходит по коридору».

В комнату вошел Костя. Он был начищен и наглажен, побрит и надушен одеколоном. Он пришел, чтобы мы помогли ему в учебе. Мои родственники приняли его ласково, но с его лица так и не сходила испуганная улыбка. В Москве было все совсем не так, как в Ленинграде. В Ленинграде было тихо на улицах, в трамваях молчали. Мне самой было трудно привыкнуть к московскому шуму. В институт мы или ходили пешком, или ездили с пересадкой на двух трамваях, заталкивались с трудом все с криками:

«На детских местах сидят толстые мужчины!»

Худенькая женщина пыталась подействовать на чью-то совесть. На ее возглас раздавался сочный бас:

«Не трогайте их, они беременные».

Трудно было привыкнуть к этому веселью.

СПОРТ

Наш преподаватель по физкультуре попытался организовать занятия по фигурному катанию, он даже обратился ко мне лично. Все упиралось в вопрос, где найти коньки. В детстве мы катались на «снегурочках», они прикреплялись к ботинкам. К каблуку прикреплялась металлическая пластинка с отверстием, в отверстие на плоскости крепления конька вставлялся выпуклый шарик. Надеть и снять коньки было просто. Других детских коньков не существовало. Катков было много и в парках, и во дворах. На катках появлялись тренеры и собирали детей для занятий беговыми коньками, коньки выдавали и спортивные общества. Наша знакомая девочка сначала ходила на занятия только потому, что «давали булочку», но потом втянулась и достигла успеха.

Было два конкурирующих между собой общества «Динамо» и «Спартак». Смертельные баталии по футболу проходили на стадионе «Динамо». Матчи транслировались по радио.

Когда из Чехословакии приехали фигуристы, то им пришлось выступать на открытом катке. Выступали одни женщины, и мы с ужасом смотрели на их голые руки: рукава были короткие, фонариком. Они мужественно исполнили свою программу. Все были в восторге и потом долго обсуждали. Первые фигуристы потом появились на стадионе «Крылья Советов».

КАРТИНЫ

Когда я жила на Сретенке, к нам приехал Игорь Янукович, сын папиного двоюродного брата, с которым они вместе выросли. Игорь был контужен на фронте, у него дергалось лицо и были всякие другие последствия контузии. Семья Януковичей жила в генеральском общежитии, расположенном на Садовом кольце у площади Маяковского. Общежитие было расположено в новом доме, широкие коридоры, большие комнаты, общая кухня. Он нас пригласил в гости, для того чтобы мы посмотрели его вышитые картины. Врач-невропатолог посоветовал Игорю заняться вышивкой, чтобы успокаивать нервы и восстанавливать моторику. Вся все стены комнаты были увешаны картинами Игоря, картины были большого формата, в рамах и под стеклом. Вышивка была многоцветная. Нитки они с мамой, Валентиной Риасовной красили, рамы вытачивал Игорь. Я запомнила рыцаря в полный рост, забрало поднято и на лицо вклеена фотография Игоря. Валентина Риасовна как всегда вела борьбу с молодыми генеральшами, чтобы они не толстели и занимались делом. Под ее руководством денщики гоняли дам до Маяковского и обратно.

СОБИРАЛИСЬ У НАС

Один раз у нас собирались однополчане, человек восемь. Мы, молодежь, их обслуживали, за стол не садились, так как кухня была далеко. Медсестра Людмила приехала специально из другого города. После еды и выпивки Людмила попросила, чтобы завели патефон. Она протанцевала с каждым из присутствующих мужчин. Только женщинам она открыла свою тайну:

«Мне в госпитале ампутировали ногу».

Эту ногу она прятала под длинной юбкой. Протез ей делали в Германии, он был очень хорошим. Но обычно она никому не жаловалась и не признавалась в этом. Если кому-то из знакомых приходило в голову спросить ее о ноге, она отвечала:
«Это тебе наговорили на меня по злобе».

ПРОСТ

После встречи однополчан из Берлина наши родственники прислали подарки всем обитателям нашей комнаты. Всех женщин нашей квартиры потряс молодой человек, который привез эти подарки. Поскольку в очередной раз дверь открыла Ребекка, и ее поразил пришедший, весть об этом облетела весь наш подъезд от парадного входа до черной лестницы. Вошедший молодой человек был в штатском. Однако его длинный черный плащ из тонкой черной кожи был сшит в талию по фасону элитных войск вермахта. Голову украшала фуражка тоже из черной кожи с высокой тульей. Поначалу он был с нами очень серьезен. За столом ни с кем не чокался, а поднимал рюмку и говорил, как было принято у немцев:

«Прост».

Во время танцев бесстрастно танцевал со всеми девушками по очереди. Он демобилизовался совсем недавно, хотел произвести впечатление и достиг этого. Моя родственница влюбилась в этого статного красавца, а он сделал ей предложение. Мы поехали знакомиться с его теткой в деревню Косино. Жениха звали Сережа Карташов, он был сиротой, из родственников у него осталась только тетка.
Была зима, по глубокому снегу мы подошли к старому обшарпанному дому. Нам открыла пожилая женщина с отекшими ногами, она не была толстой, а просто широкой и опухшей. На столе, сколоченном из досок, скатерти не было. Стояла железная кровать, застланная каким-то тряпьем, в углу светилась лампадка, под ней картонные иконы.

Между тем из Германии нам от родственника пришло строгое предупреждение, предостерегающее от отношений с Сережей:

«Он в Германии все покупает и продает, он испорчен немецким влиянием!»

Купля-продажа считалась страшным грехом.

Второй вопрос был, где Сереже поселиться. Я готова была уступить ему свою комнату в Кратово, а мама – квартиру в Ленинграде. Резкое «нет» сказал папа.

(продолжение следует)