Илюшин фонарь

 Ноги заплетались и не хотели слушаться Илюшу. Но он упрямо шел и шел   по свежевспаханной  борозде. Вслед за ним, тупо рыча,  тащился гусеничный трактор с плугом - старенький дребезжащий НАТИ.

 Витьке, старшему брату Илюши,   из кабины  хорошо  была видна и маслянисто отливающая борозда, и худенькая  фигурка братца, и его голые    беспрерывно  мелькающие пятки. Одно  плечо Илюши было  приподнято, другое  обвисало под тяжестью фонаря,  и шагал он,  как-то слегка кособочась.

Отцовская кепка, по самые уши  надвинутая  на Илюшину голову, отбрасывала огромную рыхлую тень на освещенную полоску жнивья. Эта тень тоже мелькала без конца,  навевая на Витьку невыносимую дрёму.

Витькина голова время от времени   безвольно клонилась, клевала носом  в его сухие мальчишеские  кулачки,   сжимающие рычаги фрикционов. И тогда он спохватывался, ошалело вскидывал голову, бросал  перед собой испуганный взгляд, видел в  борозде Илюшу,  и уже сам вид братца действовал на него успокаивающе.

 Позади, за кабиной трактора, трещала, вскипая, земля,   развороченная  лемехами тракторного плуга. Витька не мог слышать её живого треска, но  представлял и чувствовал  каждой клеточкой своего нерва. Ему становилось хорошо при думах о пашне; он высоко вскидывал  подбородок, начинал смотреть особенно зорко; уже само ощущение важности порученного им с Илюшей дела, наливало Витьку токами свежей силы.  Его худое  заостренное лицо подростка приобретало черты не по летам взрослой озабоченности.
 
 Кабину трактора,  без дверей и стекол,  мелко трясло: все в ней вибрировало и  металлически дребезжало. От горячего мотора в щели приборного щитка тянуло запахами масел и керосина. А снизу в проемы дверей  затекало веяние  ночного воздуха; он  упруго прокатывался по Витькиным босым  ногам,  завихряясь,  приятно освежал голую шею и  лицо.

С  дремотой Витька  научился бороться.  Когда   становилось совсем  невмоготу,    двумя пальцами  с вывертом резко ущипывал себя;  мгновенная  острая боль обжигала тело и долго горела, напоминая о себе.
А ещё он старался занять себя какими-то важными мыслями;  думать о чем-то  хорошем,светлом, хотя в их с Илюшей жизни хорошего осталось совсем мало. Согревали мысли о доме, о матери;  о том, как славно  зимой, когда не надо ни пахать, ни сеять, можно на самодельных лыжах кататься с горки, бегать в школу,  убираться в  дворе со скотиной, а  вечерами на теплой печи играть с Илюшей в воздушный бой, или читать любимую сказочную книжку.
 Думал Витька и об отце, который тоже, наверное, теперь не спит, лежит  где-то в холодном окопе и стреляет в фашистов.

 Поднимаясь на увалы, НАТИ начинал сильно рычать;   мотор,  перегреваясь, чихал и громко выстреливал; из  его трубы  вылетала россыпь искр и синее пламя горячих газов.
   
При этом Илюшав борозде испугано   вздрагивал, оглядывался на трактор;  фонарь в его руке тоже вздрагивал и подскакивал вверх. Внутри  стеклянного пузыря  прыгал и язычок желтоватого света.  И тогда   угрюмый мрак как бы отпрыгивал в стороны, но тут же мгновенно смыкался, и вокруг становилась ещё гуще и темней. И Витька  начинал переживать  и молча корить себя: сам  обрёк Илюшу, за это его ночное страдание. Никто же не тянул его за язык, не просил,  сам  высунулся...

Думал и о том, что  мать теперь тоже не спит;  терзается,   прислушиваясь к ночным тревожным звукам. А если уже совсем становится тревожно, поднимается  с кровати, не зажигая света,  босо шлепает по полу, заглядывает в темные окна, переживает за отца, за них с Илюшей,  но больше все-таки за Илюшу, а ещё - за свой фонарь. Он  у неё самая дорогая вещь в доме.  И Витька живо представляет, как было тяжело ей  с ним  расстаться. Она, собираясь куда-то отлучиться, их с Илюшей никогда не забывает предупредить:
- Смотрите тут, без меня  с фонарем не балуйтесь. Ещё наделаете беды,  разгокаете пузырь, с чем буду к скотине ходить?.. Новый-то ныне  не больно справишь...

 И  Витька думает; всё верно, без фонаря матери никак нельзя. Летом ладно, летом он  ей не больно нужен.  А вот зимой! Тут совсем иное дело.
Зимние дни короче воробьиного скока,  с  работы мать возвращается затемно. Они с Илюшей к этому времени, убравшись во дворе, сидят на печке, где им тепло, уютно от  слепо мерцающей коптилки.
 
За окнами гуляют ветер,  трещит мороз,  среди сугробов ворочаются холодные  тени. А у них с Илюшей самый разгар игры в воздушный бой. В руках  у  Витьки  самолетик - «наш ястребок», вырезанный из липовой чурки.; у Илюши - «фашистский «мессер» - железный зуб от поломанной  конной лобогрейки.
Илюша, как всегда, недоволен жребием; ему  снова выпало быть «фашистским асом». И вчера, и позавчера выпадало, и всякий раз  выпадает.
 
Он  сопит,  морщит  веснушчатый носик и с подозрительным укором поглядывает на Витьку, догадываясь, что  в его палочках есть какая -то хитрость. Но никаких доказательств предъявить  он не может; а значит, сам виноват, сам вытянул палочку, помеченную двумя чернильными точками. А если выпал жребий,  хочешь- не хочешь, а веди бой на «фашистском «мессершмитте». И он наперёд знает, что победа останется за Витькой, за его «красным ястребком». Сам  же  и подставится; не может, не должен  фашист торжествовать победу.
Мать, прислушавшись к их спорам на печи,   обязательно упрекнёт Витьку:

- Опять надул мальчишку!

 - Чо, надул? - нарочито громко возмущается Витька. - Сам вытащил палочку с меткой.

- Он вытащил, а ты  подставил, - добродушно засмеётся мать и больше в их спор не влезает.

Витьке, разумеется,  немного совестно за свои обманы, он и рад бы не  обманывать Илюшу, но само так получается. С какой это стати  он должен  фашистскую сторону держать в игре?..

Когда игра надоедает, они берутся за  книжку,  с довоенных дней уцелевшую  в  их доме; «Сказки карельского Беломорья». Она сильно потрепана,  взлохмачена и потому  выглядит гораздо толще, чем была прежде.

Сказки Витька  читает вслух, а Илюша слушает, подложив под голову старый отцовский валенок и вытягиваясь вдоль  теплой печной труб. Он, шевеля губами, молча переживает  за Ивана-царевича, скачущего на сером волке в  тридесятое царство добывать себе царевну. Порой глаза Илюши наливаются и удивлением, и страхом. Он   косится на промерзшее окно, за которым в   слышны заунывные плачи ветра,  похожие на протяжный волчий вой. И в трубе всё время кто-то гудит; наверное, домовой греется, дует себе   на руки, как это делает мать. А может,  нелюдимый  сыч стонет на трубе?

Илюшино веснушчатое лицо слегка бледнеет, он поджимает к животу колени, и все его худенькое тело собирается в один живой комок.

Мать, вернувшись с колхозного свинарника, подозрительно оглядывает их,    отогреваясь, трёт озябшие руки, красные с мороза,  и  спрашивает, убрались ли со скотиной и как убрались? Всё ли исполнили так, как  велела?

Затем  вздувает фонарь  и бежит во двор, чтобы  удостовериться; добросовестно ли вычистили хлев, мягко ли настелили соломы на ночь корове, не забили ли  березовым веником попотчевать овцу?
 
Ближе к весне, когда снег становится грязным и ноздреватым, а  ночи  хотя и звездные,  но непривычно тёмные; когда вот-вот должна  телиться их кормилица  Милка и подступают сроки ягниться  овце Машке, мать   несколько раз сбегает за ночь под сарай с фонарем, чтобы убедиться,  не появился ли  какой приплод.

«Нет, без фонаря матери никак невозможно, - со взрослой озабоченностью думает Витька, глядя на  проворно мелькающие  Илюшины пятки.
И его мысли  поворачивается опять на брата: он думает, зябко теперь Илюшиным босым ногам в нахолонувшей  за ночь пашне? Да  и  проголодался теперь он.
У Витьки  и у самого сосёт под ложечкой, но забота о братце на  какое-то время приглушает чувство собственного голода.

 Вокруг  на много верст ни  огонька,  ни постороннего звука. Лишь рокот  тракторного мотора сотрясает окрестную темноту,  трескуче оглашая безмятежно спящие дали.

Сегодняшняя ночь Витьке показалась особенно долгой. Ему  дважды мерещилось, что начинает светать;  что в восточной стороне неба, должно,  за деревней, скрытой мраком,  завиднелось что-то похожее на светлую сетку. И звезды  горят не так пылко, как  с вечера, и кажутся слегка подтаявшими.
Но, оборачивая  круг за кругом, он убеждаться, что  обманулся: нет и не было никакого  рассвета.

Это поле ему довелось пахать и днём. И  день выдался  светлым, не особо душным, хотя и был без единого облачка в небе; с блескучим пухом по межевым отцветшим бурьяном, с голубыми огоньками цикория и сухими стеблями высокой полыни.

Прицепщицей у него была пятнадцатилетняя Нюрка Сычова, полнощёкая  девка, одетая в длинное материно платье из плотного темного рубчика. В этом   платье Нюшка выглядела  как-то кургузо, а  мужские сапоги с обрезанными голенищами,  постоянно соскакивающие, вынуждали ходить, громко шмыгая,  не отрывая от земли ног.

Выглядела она не по летам  крепкой,  но медлительной и не скорой на ходьбу.  Бухающие звуки её  просторных сапог  среди полевой тишины слышны далеко, и мелкие птахи, заслышав эти звуки,  тотчас кидались врассыпную.
Была Нюшка старше Витьки на целый год.   Но главным на поле он признавал только себя  и, важничая, держал руки в карманах, всем своим видом показывал, что Нюшкино прицепщическое дело слушать  да исполнять  его команды.

Он  мог бы   запросто и закурить  при Нюшке; играючи свернул бы «козью ножку», как  это делал  покойный тракторист дядя Миша Бычков, но для такого случая не было у Витьки ни газеты, ни махорки, ни кресала.
 
 С пахотой этого поля в бригаде рассчитывали управиться  до вечера, и  они управились с Нюшкой; на  подвёл трактор. Где-то уже за  полдень их  натужно  рычащий НАТИ, вползая с плугом на очередной полевой увал,  вдруг  густо задымил,  судорожно задергался и встал, недобро звякнув гусеницами. И вокруг сразу сделалось оглушительно тихо, что даже зазвенело в ушах.

Витька  подхватил  заводную рукоятку, выпрыгнул из машины, ухарски подмигнул  сидевшей на корпусе плуга Нюшке, и  заносчиво бросил  на ходу: «Счас мы его умоем! Сейчас он запоёт у нас, как миленький!».
С горячей торопливостью вставил рукоятку в зацеп храповика и - бессильно запрыгал вокруг неё, заходя то с одной, то с другой стороны. Как ни старался,  как ни пыжился, а провернуть рукоятку так и  не сумел.
Нюшка,  насмешливо наблюдавшая за ним, не выдержала,  подошла  и взялась  помогать. Витьке было  неловко перед Нюшкой , но от её  помощи он не отказался.
 
Вдвоем  хотя и с большим трудом, однако  сумели повернуть мотор. Поднатужившись, с покрасневшими лицами повернули ещё раз. На этом и кончился их  ударный запал; оба стояли потные  и виновато молчали.
 
Витька хотелось плакать от досады, и эту свою досаду он сорвал на Нюшке. Наговорил ей кучу глупостей и вину за поломку трактора возложил лично на неё, в качестве неотвратимого довода приведя слова колхозного конюха деда Кирилла, как-то сказавшего, что на мужскую работу бабу лучше не брать — обязательно гужи оборвутся.

Нюшка виновато стояла, опустив глаза и бесцельно шмыгая по пашне подошвой своего сапога-обрубка.  Её виноватое лицо с потрескавшимися  от ветра и зноя губами,  смутили Витьку. И она  решил,   возвёл  напраслину на девчонку.  Да и дед Кирилл, помнится,  говорил о конских гужах а у них поломался трактор: следовательно Нюшка здесь ни при чём..

Не зная, как  сгладить вину,  он походил вокруг да около и примирительно объявил:

- Знаешь что, Нюш, это мотор у нас заклинило... Это ничего, тут ты не при чем. Теперь без помощи дяди Андрея нам  не обойтись. Ты вот что, - гладя куда-то мимо прицепщицы, тихо проговорил он. - Ты давай иди к бригадиру, доложи ему, как есть, а я  останусь возле трактора, ещё покумекаю...

Нюшка покорно повернулась и,  не говоря ни слова, потопала вдоль поля по изъезженной конскими повозками межевой полосе.

Витька  вытер ветошью промасленные руки,  сел на тракторное крыло,  свесил ноги  и стал смотреть на поле, на неширокую полоску непаханной стерни вдоль выгоревшей под солнцем полевой межи, на  копны обмолоченной соломы, над которыми вдалеке, то садясь, то  взлетая, беспорядочно  сновала грачиная стая. На сердце было и горько, и тяжко. Что  скажет у бригадиру? И что сам скажет бригадир ему? Наверняка ругать будет.

 Тракторным бригадиром в колхозе был Андрей Михайлович Ломов, невысокий,  смиренный  мужик,   щеголявший в неизменных солдатских ботинках с обмотками, в пилотке с ещё не успевшей вылинять отметиной от  красноармейской звезды;  в старой брезентовой куртке с капюшоном, которую даже в жару не снимал. 
С фронта он прибыл  прошлой осенью, и первыми тогда его удивили женщины, обмазывающие  колхозные амбары. С радостными возгласами он кеинуклись навстречу и  со всех сторон облепили его. На их крики  прибежали и они,  тогда ученики седьмого класса.

  Витька сильно удивился виду фронтового солдата, обросшего щетиной  и страшно худому: разве так должен выглядеть геройский советский красноармеец?
 
Дядя Андрей с  ввалившимися щеками на своем бескровном лице,  с  пустой котомкой за плечами, стоял женщин и взволнованно просил их:«Вы,  бабоньки, не очень-то  обнимайте меня. Грязью  оброс,  паровозной копотью да самых печёнок пропитан. На  товарняках добирался».
А женщины без всякого внимания к его просьбам,  радуясь встрече, смеялись, плакали  обнимая дядю Андрея, целовали его и спрашивали, как там наши, скоро ли фашиста турнут?..
И Витька жадно ловил каждое слово дяди Андрея и думал о том, что, может, и отец его вот так скоро придёт...
                ****
Бригадир Ломов со своим  помощником дедом Гришей Гумосовым, высоким длинноруким стариком, носившим густые усы,   встретили Нюшку далеко от полевого стана, где оба только что  закончили отладку зерновых сеялок для завтрашнего посева.  От стана они и увидели, что  пахотный агрегат  встал и встал, должно быть, капитально.

Оба обеспокоились, не мешкая, отвязали Карюху, короткохвостую кобылу, успевшую  откормиться за лето,  привернутую тут же  к  коновязи, сели в телегу и  с тряской под колесный говор понеслись к агрегату.
Встретив Нюшку, наскоро расспросили об обстоятельствах тракторного  простоя. Из слов прицепщицы  поняли, что поломка, видимо, нешуточная. Ломов тут же отправил Нюшку домой со строгим наказом,  чтоб завтра чуть свет снова  была здесь же,  в поле, а сами поехали к трактору.

Возле агрегата бригадир  резко осадил кобылу, в передок телеги бросил вожжи, по-юношески лихо соскочил на землю и  сразу же скрючился, схватившись за грудь и морщась от боли. 

Уняв её,  он несколько раз жадно вздохнул  и, не  взглянув  Витьку,   подошел к машин.  Вместе с  помощником они дважды молчаливо обошли трактор; для верности Ломов ощупал  ещё не успевший остыть блок двигателя, затем  из-за спинки сиденья достал обрезок трубы, накинул  её на колено заводной рукоятки, и они вдвоём со стариком принялись вращать мотор.

Ломов быстро выдохся, с выпученными  глазами отошел от трактора и открытым ртом долго ловил полевой  августовский воздух. Витька  со тихой жалостью наблюдал за бригадиром, зная, что у дяди Андрея отстреляно одно легкое, потому и  от фронта  его отставили вчистую.

Когда бригадир  отдышался, взялся прочищать жиклеры карбюратора; после чего они со стариком опять  принялись заводить мотор. Теперь и Витька пристроился к ним в конце трубы. Но и у троих ничего не вышло: трактор так и не завелся.
 Тогда  Ломов предпринял ещё одно средство; вывернул из гнезд  все четыре свечи,  взял в руку  провод магнитно и приказал Витьке с дедом Гришей провернуть двигатель.

Они провернули, и  очень даже легко без свечей; дядя Андрей  при  этом  громко вскрикнул и заплясал, бросив провод.

-  Надо же, так саданул сволочь! Зверь, а не искра! - осипшим голосом подивился он. -  Будто фосфорным зарядом ожгло. И чего ему ещё надо?
 Бригадир  свел на переносице свои узкие пегие брови и, обращаясь к старику, высказал окончтельное предположение:

- Это  подшипники оплавились, дядя Гриша. Больше нечему... Слыхал, как в картере гремит?

И сердито посмотрел на Витьку, как будто он виноват, что оплавились подшипники.

- Дело житейское, сколько же можно его изнурять? - как о живом,  отозвался о тракторе старик.

И оба с бригадиром стали решать, как дальше  быть? Завтра  последний срок сева озимых, спущенный райкомом, а пашня не готова. Время военное, за срыв осеннего  посева  по головке не погладят.  Чего доброго, ещё саботаж пришьют.
 Поговорив так, оба опечалились; дядя Андрей с досады  даже отполированную до блеска гусеницу трактора ботинком поддел и не обрадовался, скривив лицо и мотая  ушибленной ногой.

Витьке стало смешно, и он отвернулся, чтобы не показывать своего смеха.
 Взрослым было, однако, не до веселья; оба вздыхали,  ходили,  думали,  как оживить  машину. Наконец надумали. Сбив на лоб пилотку, бригадир почесал взмокший затылок и вынес свой приговор.

- Делать тут нечего, дядь Гриш, - медленно заговорил он  - Механика ждать нам не с руки. Как говорится, солнце высоко, а МТС  далеко.  И выход у нас с тобой один. Самим делать перетяжку... Давай так и поступим. Я полезу картер вскрывать, а ты езжай в отряд. Там в шкафу у меня баббитовые вкладыши припасены. Вот их и вези сюда. И Витьку с собой забирай, - посмотрел он на мальчишку. - Пусть малый до вечера поспит в будке, а в ночь  мы его опять на пахоту зарядим.... Нам кровь из носа, а поле до утра надо вспахать!.. Слышишь, Витёк, что говорю?.. Ты давай, не косорылься у меня. Не больно морду вороти! Мухортиться потом будем, когда врага свалим... Знаю,  тяжело, брат. Нынче никому не мёд. Думаешь, отцу твоему на фронте сладко?  Нет, сынок, там, брат, свинцовые галушки потяжелее баббитовых будут!  Или, думаешь,  вот деду Грише легко? - указал  глазами на старика. - Ему за семьдесят, на печке бы лежать, а он   в ночь ещё к молотилке машинистом заступит: хлебные скирды домолачивать... Вот такие, сынок, у нас нынче  радости на всех. Такое время пришло.

Поспишь до заката, наладим трактор — и опять за рычаги... А утречком я  тебя лично подменю. На сеялки Нюшку с девками посадим, а посевной сцеп лично  сам поведу. Так, глядишь, и управимся в сроки.  Все уяснил?..

        - Все,- покорно шмыгнул носом Витька и нехотя побрел к бригадирской подводе.

- А ежели уяснил,  выполняй, солдат! -  по-военному строго скомандовал вдогонку дядя Андрей

Дед Гриша тоже потащился к телеге. Бригадир же, сбросив с себя свою бессменную куртку, звякнул гаечными ключами и, кряхтя, опустился на колени с намерением лезть под трактор, но, что-то вспомнив, поднял голову и дал ещё один наказ:

- Дядя Гриш, не забудь горючее и смазку привезти!

 - Это само собой, - как о чем-то давно решенном сказал старик и остановился,  озадаченно   тронув козырек своего высокого суконного картуза.
- Михалыч, а как же без света малый пахать-то станет? -  вдруг  спросил он. - Ночи-то теперь - глаз коли, а у трактора фары без лампочек.

 И старик с надеждой уставился на бригадира.
Ломов, как стоял на коленях с ключами в обеих руках, так и застыл, пораженный словами старика.  Его прищуренные глаза остановились в одной точке, бледное лицо напряглось и казалось стало ещё бледнее и тоньше.

- А ведь твоя правда, дядь Гриш, - с огорчением выдохнул он. - Да-а, гладко было у нас на бумаге, но замучили овраги.  Вот ведь как;  расписали мы с тобой, дядь Гриш, как на гуслях сыграли. А  о свете-то и в мозгах не шевельнулось. Как же  быть-то, лампочек-то у нас нет и не предвидится. Позавчера последняя перегорела, звонил в МТС, и  там пусто. Сказали, и сами не знают, когда  предвидятся.   А всё фронт, сволочь!.. Вот ненасытная прорва! Реки крови выпил, жрёт, не нажрётся, и всё ему мало!..

Витька прислушался к  разговору взрослых  и обрадовался: « Не будет работы в ночь. Вот так повезло! Вот лафа-то, теперь можно и отоспаться».

Но его радость оказалась преждевременной. Дед Гриша кончиком указательного пальца  задумчиво поскрёб седой висок и дал бригадиру подсказку:
- А что ежели нам  человека с фонарем поставить?

- Как это? - не понял Ломов.
- А так вот..,

  И старик принялся объяснять:
 - Мы  как-то в Гражданскую броневику с потухшими глазами дорогу фонарём  указывали. И удачно, скажку...  Напрямую беляков обошли и никуда не врюхались, хотя вкруг такие гиблые почвы были, что, не дай бог, втюриться! И ночка, врагу не пожелаешь, погуще сажи была.

    И пока бригадир  обдумывал  предложение  Гумосова, у Витьки как-то само сорвалось с языка:
   - А чо, у нас и фонарь есть!  Можно Илюшу ко мне приставить.
 
Лицо бригадира  потихоньку ожило и зарозовело;  небольшие серые глаза дяди Андрея радостно остановились на Витьке.

- А это,  пожалуй, выход!  А ты, парень, молоток, скажу,  дело говоришь! - похвалил он Витьку и, радостно пошевелившись,  дал распоряжение старику: - Тогда, дядь Гриш, давай так и будем действовать. Быстрехонько вези мне вкладыши, потом сгоняешь в деревню  вот к Сердюшиным, - указал глазами на Витьку. -  Толково объясни Фросе, что к чему. Пусть отпускает Ильку к брату в поле.. Сколько ему? - обратился он к Витьке.

  - Одиннадцатый уже!- погордился  за брата Витька. - В пятый перешел.
- О, совсем мужик, женить пора! - высоким голосом похвалил бригадир и снова наказал помощнику: -  В случае чего, дядь Гриш, председательшу подключи. Они с Фросей подружки, вот пусть и выручает... Не посеем, скажи, и на трудодень ноль получим. И в будущую зиму совсем кусать нечего станет. А Фросе их вот, - опять указал глазами на Витьку, -  кормить надо.

И, подобрав руки,  на локтях полез под трактор...
                ***
 До стана  бригады, когда-то многолюдного, а с войной уныло  опустевшего, было километра два с небольшим. Располагался он на луговом возвышении. Полевой вагончик на широких железных колесах из-под комбайна «Сталинец» стоял   в окружении  целого нагромождения всевозможных емкостей с горючим, с бочками  технических масел, с останками вконец порушенной техники и с готовым к работе сцепом из трех сеялок, а ещё с  водовозкой на телеге в тени негустого, рогатого куста  бирючины.

В деревне этот вагончик называли тракторной будкой. Однако для будки он был слишком велик;  внутри его  стоял вместительный шкафа, два топчана с тюфяками, набитыми ржаной соломой;  грубо сколоченный стол, похожий на столярный верстак. А ещё была  тумбочка с ящиков, стоявшая  перед единственным небольшим окошком.
 
 Витька, добравшись до топчана,  сразу плюхнулся на тюфяк и,  пока дед Гриша, гремя железками,  копался в шкафу, он, сунув  под голову себе два кулака, тут же отключился, заснув  провальным сном  утомлённого работой подростка.

Разбудили его, когда команда  была уже в полном сборе и трактор успели починить. Проснувшись, первое, что увидел Витька,  это круглое, сияющее   лицо Илюши  в мелких веснушках. В розовом свете закатного солнца, падающего в квадрат окна, лицо Илюши походило на жарко цветущий подсолнух. И таким  родным и близким повеяло на Витьку, такая теплота подкатилась к горлу, что захотелось обнять брата  и сказать что-то ласковое, нежное; сказать, как он рад Илюше, как соскучился по нему и как  сильно любит его!

 Но ничего этого Витька не сказал и, застеснявшись своего порыва, он лишь  взлохматил Илюшину нестриженую голову и по самые глаза нахлобучил ему большую отцовскую кепку. Этим жестом он  не только приветствовал брата, но и как бы прибодрил его; мол, будь спокоен, со мной не пропадешь!

Привезли и фонарь из дома. Его тут же заправили казенным керосином.  И увидев, как дед Гриша  бережно возиться с ним, Витька понял, какие строгие наказы давала их мать, вручая старику этот фонарём и   отпуская Илюше  в поле: под трактор не лезть, фонарь беречь, пузырь не «разгокать».

В счет общего питания из  колхозной кладовой дед Гриша привез хлебный каравай; пышный, румяный, испеченный из пшеничной муки нового урожая. Дядя Андрей достал из сумки трофейный финский нож и  отпахал каждому по большому ломтю. Другую  половину каравая спрятал в шкаф, оставив на утро.
 
Ели хлеб с крупной солью, запивая водой из водовозной бочки. Витьке и особенно Илюше хлеб показался необычайно вкусным. Его  невозможно было сравнить с домашним,  которой мать пекла, мешая муку с отрубями, с просяной лузгой, или с крупно протертой вареной картошкой.

За едой дед Гриша объявил братьям   ещё и о таком наказе самой председательницы колхоза тетки Арины. Если ребята  за ночь управиться с пахотой, то кроме трудодней, велела сказать, дополнительно выпишет им   стакан меда один на двоих за их великое  усердное.
 
Услышав эту новость, Илюша широко улыбнулся,   и  посмотрел на Витьку, как бы  говоря: «Эх, ты, вот это здорово! Давай стараться».
 Витька  тоже  был не против мёда и тоже одними глазами поддержал Илюшу.
Втайне оба испытывали  немалую гордость за себя; как же, сидят за одним столом с  самим тракторным бригадиром Ломовым, недавним фронтовым разведчиком,  и  с почетным колхозником дедом Гришей,  помощником бригадира.
Даже хлеб им поделили  поровну.

 К агрегату отправились все четверо. И бригадир,  и  помощник по опыту  знали, что  после «перетяжек» кривошипной системы, запуск  двигателя не всегда дается просто.

Как и давеча, надели на рукоятку трубу. Первым за неё взялся дядя Андрей, за ним встал дед Гриша, Витька опять пристроился  сзади.
Илюшу оставили наблюдать со стороны;  дядя Андрей предупредил его, чтобы не лез  под руку; не дай Бог,  мотор саданёт в обратную,  может и насмерть зашибить.

 Вопреки их ожиданиям, трактор завелся на редкость легко и  быстро; дважды  чихнул, фыркнул, подхватился и зарокотал веселее прежнего. И сразу же в его железном рокоте  потерялся далекий голос цапли,  кричащей на болоте. И сам корпус трактора нетерпеливо задрожал от своего  могучего рокота.

Пока настраивали плуг,  над пашней с полосой нетронутой стерни нависла вечерня мгла; вначале реденькая, затем она быстро загустела, стала мутнее, хотя далеко на западе все ещё тлел  багровый  закат и  над ним в розовеющей синеве замелькали  холодные зарницы.

 Бригадир дал команду трогать. Витька со взрослой чинностью устроился за рычагами, Илюша с зажженным  фонарем встал в борозду, взмахнул кепкой, дав брату знак, что и он готов; трактор властно рыкнул, лязгнул гусеницами и медленно потащился вслед за Илюшей.

Дядя Андрей с дедом Гришей пошли пашней, проверяя качество пахоты. Затем отстали и долго смотрели на тяжело уползающий трактор.
Витька оглядывался  на плуг, на  бригадира с помощником, пока они были видны. Но вскоре и люди,  и телега с лошадью окончательно исчезли, растворившись  в густеющих сумерках.

Поля и примыкающие к ним дали накрыла глубокая августовская ночь. И ничего уже не стало видно среди  заметно посвежевшей темноты, кроме ближних предметов в освещении Илюшиного фонаря.

Первое время Илюша вел себя по по-мальчишески  дурашливо; словно разыгравшийся козлик, озорно подпрыгивал, сверкая пяткам; оглядывался на  Витьку,  показывая язык и строя смешные рожи. Витька радовался забавам брата, но ни на мгновение не терял из вида борозды.

 В конце поля, останавливая агрегат, он выпрыгивая из кабины, поднимал корпус плуга, разворачивался, чистил лемеха и вел трактор на очередной гон. Так и работали, круг за кругом.

Наверное,  где-то, уже за полночь  Витьку стала одолевать  усталость. Рокот мотора, то жалобно завывающего, то весело поющего, когда трактор  с металлическим говором  стальных гусениц бежал  под уклон, стали восприниматься  утомительней и  тягостней. Тяжелела голова, и жилы на висках набухли. Время от времени Витька потирал их; тяжесть отпускала,  но не надолго, вскоре снова наваливалась.

«А каково Илюше в борозде?» - всякий раз думал он и крепился.
Первым не выдержал Илюша  Вскинув  над собой фонарь, он помахал им, давая знак остановиться. Витька сбросил газ, выключил скорость, выглянул из кабины и крикнул брату, чтобы забирался к нему.
 
Илюша не заставил себя долго ждать,оставил фонарь в борозде, сам тут же  забрался к Витьке, устроился рядом  и стал жаловаться, что  у него онемело плечо, что больше он не может; так сильно хочется спать, что глаза сами закрываются.
Жаловался и  тёр их кулачками. Кончилось тем, что предложил Витьке поспать у него в кабине.

- И  как же поле? -  удивился Витька.

 - А мы только чуть-чуть, - жалобно попросил Илюша. - А как проснемся,  опять будем пахать.

Витька знал, чем может обернутся  это Илюшино «чуть-чуть». С ним  уже   случалось  нечто подобное весной на бороновании. Тогда и он тоже вздумал вздремнуть чуть- чуть, а проспал до самого утра; и  разбудила  его учетчица тетя Шура, пришедшая принимать работу.

 Ох, и  влетело ему от бригадира, от председательницы тетки Арины, и дома мать строго отчитала. «Взялся, сынок,  за дело,  - говорила она, -  так исполняй его, как надо. На тебя же люди надеются».

Сегодняшнее дело было особенным не только для них с Илюшей: и для бригадира, и для председательницы, и для всего села оно важно. Не вспашут поле, не посеют рожь, и себя,  и колхоз подведут.  Что в следующую зиму будут кусать? А каково отцу на фронте станет?   Ему фашистов бить, а на голодный желудок не очень повоюешь.

Витька  обнял худенькие плечи брата, прижал его голову к себе и стал ласково  убеждать:

- Нельзя нам, Илюша... Давай терпеть будем. Мне  тоже хочется спать, но нельзя... А думаешь, нашему папке на фронте легче?  - вспомнил, что говорил ему днем бригадир. - Он сейчас, наверное,  в боевом окопе лежит. Над ним ночь, пули свистят, и его клонит в сон, а нельзя.  Враги кругом... Проспит, пропустит фашиста, он и дойдёт до нас... Отец терпит, и  нам, Илюша,  надо терпеть. До утра   нам обязательно надо допахать это поле! Уже немного осталась. Давай терпеть будем.

Притихший Илюша ещё крепче прижался к Витьке, затем сбросил с  плеча  руку брата,  вскочил на ноги и упрямо произнес:

- Ты ничего не думай, Витёк,  я крепкий!... Я в папку крепкий! Я всё стерплю!

По самые глаза надвинул на голову отцовскую кепку, встал на крыло трактора и отчаянно прыгнул вниз...

 Он пахали ещё, и всё это время Илюша крепился, но под утро  силы окончательно оставили его. Глаза  налились тяжестью, и в них заиграл, забегал целый рой черных мошек. Сама  борозда неожиданно  ожила, зашевелилась,  заворочалась и  стремительно  куда-то побежала. Илюша  пытался догнать её, но не  успевал: ноги  перестали слушаться и заплетались.
 
 Он споткнулся и упал. Фонарь вывалился из его безвольной руки, ударился  о край борозды и, брызнув склянками пузыря,   покатился, покатился по жнивью, роняя  за собой огненные пятна. Они беспорядочно вспыхивали и быстро разрастались, неудержимым ручейком и с лёгким треском устремившись к ближнему скирду свежей соломы на меже.

 Витька и  сам не понял, как . успел остановить трактор  в полуметре от брата. С  трясущимися руками,  побелевшим лицом  он  бросился к Илюше и  долго тряс его, приводя в чувство. ,  и  никак  не мог поставить на ноги,. Голова Илюша безвольно моталась, он закатывал глаза и  что-то бессмысленно бормотал.

Наконец,  после нескольких сильных встрясок  Витька привел его в чувство, Очнувшись, Илюша  близко увидел  испуганные глаза брата, а за его плечами  -  горящую стерню,  вспомнил, где он,  отчаянно рванулся  из Витькиных рук  и с  плачем принялся затаптывать огонь.
 
 Его босые ноги  не чувствовали  жара; он бешено топтал извивающиеся огненные языки и  по-бабьи   громко причитал:

 - Ой, Витька, что же я наделал?!.. Ой, гад-то я какой!.. Да как же мне жить-то теперь? Фонарь-то мамкин  разгокал!..  Пожар-то я  наделал! Что же за несчастный я такой?.. С чем же теперь наша мамка  к скотине  будет ходить?..

Когда огонь был погашен, Витька поднял с земли разбитый фонарь,  со взрослой степенностью тщательно осмотрел его, повесил на кронштейн задней фары,  вернулся к плачущему  Илюше, обнял   и принялся утешить:

 -Ну, хватит, ну, успокойся.Чего  расплакался, как  маленький?.. И фонарь, смотри, цел,  пузырь только..., но это ерунда-а! Тётя Арина  нам новый выпишет в районе. Дядя Андрей попросит её,  и она выпишет.... А поле мы  с тобой уже вспахали! Осталось  полкруга... Видишь, уже светает,  я и без фонаря объеду!

Витьке тоже было тяжело, и самого душили слезы. Было невыносимо жаль брата, отца,  редко пишущего с фронта; было жаль матерь, себя, разбитого пузыря, которого теперь непросто будет купить.  Томила страшная неизвестность; сколько ещё продлиться  война? Скоро ли  вернется  их отец? И жив ли останется он?..

Витька подхватил  брата  под руки, усадил   в кабину, вспрыгнул сам,   взялся за рычаги, вздохнул и включил скорость.
 
Прямо перед ними среди густой синевы обозначилась малиновая  полоса; и самом небо становилось матовым, с мелкой светлой рябью вдалеке. И среди светлеющей небесной  матовости безнадежно терялись и  гасли звезды.

Илюша перестал всхлипывать и уже  спал, забившись в угол кабины.
Разбудил его Витька,  когда полностью завершил работу,  вывел трактор на межу и заглушил мотор. Спросонья Илюша трясся и дрожал от заревой свежести. Витька разгреб копну,свежей соломы,  разворошенную, должно быть,  ветром, они влезли в неё с ногами, обнялись для тепла и оба уснули.

 Вскоре подъехал бригадир Ломов на своей Карюхе. С ним была Нюшка, невеселая, разгубастившаяся  спросонья.

 Бригадир оглядел вспаханное поле, подошел к братьям, в обнимку спящим  в  копне,  постоял над ними.
 
 Илюша спал, сладко  пуская  пузыри. У Витьки на его измазанной  щеке дремал, пригревшись, серенький кузнечик.

  - Эх, дети, дети! - вздохнул дядя Андрей и снял   себя куртку.

    Затем  заботливо укрыл обоих и пошел отцеплять плуг.