Долги земные

            Он подкидывал в печку дрова, а я смотрела, на весело играющее пламя и грела озябшие руки. Дрова звонко трещали, превращаясь в красные уголья, наполняя комнату неповторимым запахом домашнего уюта, знакомым с детства. Он примостился на маленькой самодельной скамеечке, свесив почти до пола свои морщинистые руки с выступающими венами, по которым уже девятый десяток лет струилась его жизнь.
- Надо еще дров принести, а то не хватит протопить получше, - силился встать старик.
- Сиди, я сама схожу в сарай. Холодно, снега намело, скользко. Еще с лестницы упадешь, – сказала я.
Старый сарай встретил меня скрипом покосившейся двери, недовольной тем, что кто–то опять покусился на  запорошенные снегом поленья. “Значит крыша худая” - отметила я.  Мороз студил спину, торопил в тепло.
    -    Дедушка Ваня, как у вас дома уютно!
- Тепло, да не надолго. Стены – то деревянные. Сто лет уж дому, а то и больше. К вечеру опять протапливать придется, чтобы на ночь хватило.
- Идите чай пить, с молоком и блинами,  – суетилась бабка Анна.
Она была чуть моложе, но следы былой красоты надежно берегли лицо от времени, позволяя только морщинкам плести свою замысловатую паутинку вокруг миндалевидных, чуть поблекших от времени голубых глаз.
   -  Аня, я позже перекушу, – откликнулся он – пойду авоську плести, а то у нас с тобой все старые, рвутся уже. Только достань мне с полки нитки и игличку.
Она, шаркая тапочками, беспрекословно достала ему из старого платяного шкафа все необходимое. Полка невысокая, мог бы и сам достать, но мы знали, что затрагивать эту тему строго - настрого запрещено.
        Мы пили чай, а он сидел в отдалении от нас около только что протопленной печки и сплетал  нити, время от времени вставляя сокровенное: ”Эх, скандальная…”
                I.

          - Я вернусь. Береги Саньку. Как прибудем на место, обязательно напишу. Не думай о худом.
        Стояла лютая зима 1942 года. Мужчины уходили на фронт. Анна осталась одна с пятилетним Санькой на руках, и с сестрой, жившей с ней в одном доме. Дни разлуки сменились долгим монотонным ожиданием. Единственное письмо, которое получила она от мужа, было зачитано до дыр. Она старалась не думать о том, что почтальон проходит мимо ее дома. Она вся жила работой и ребенком. Как и все, Анна регулярно слушала  военные сводки по радио, но старалась не пускать их глубоко в сердце. Одна весна сменяла другую, жаркое лето снова  охлаждала осень. Анна убеждала себя в том, что её Ваня на передовой, а там сложно с почтой. Но холод неизвестности тяжелым грузом заморозил Душу.
Между тем, война близилась к концу, возвращая потихоньку искалеченных, ставших ненужными ей мужчин. Вот и к сестре муж вернулся. Радость-то какая! Мужским духом в доме запахло. Хоть контуженная, а подмога. Теперь из ружья голубей можно стрелять, значит, с “дичью” будут.
         Весна брала свое. Молодая листва все смелее зеленила деревья, трава ярким молодым ковром улыбалась теплому ласковому солнцу.
Тот день выдался солнечным, теплым и не по-военному тихим.  Анна хлопотала по дому. Санька притих где-то в углу двора, рассматривая найденное сокровище – большого майского жука. В кронах зазеленевших деревьев чирикали воробьи.
Весеннюю идиллию нарушили выстрелы. Бах… Бах… Бах… Анна вздрогнула и выглянула в окно. “Вроде не время голубей стрелять?”
- Что это, Коля? Ты стрелял? Что случилось?
- Победа! Слышите, победа! Дождались!
Анна, бросив домашние заботы, выбежала во двор.
- Да  откуда ты узнал?
- Только что по радио передали!
И тут Анна заплакала. Впервые за четыре года.
Вот она, хроникальная грань между войной и миром. Вот оно, человеческое смятение перед радостью и неизвестностью, неотступно следовавшей за ней.


                II.
             Длинный военный эшелон, сотканный из множества деревянных теплушек, следовал к  фронту. Новоиспеченные солдаты под перестук колес знакомились друг с другом. Кто-то молчал, глядя в чуть приоткрытую дверь, кто- то мял самокрутку, угощая ядреным самосадом соседа. Иван, только что обученный телеграфист – морзист, сидел молча, посматривая  на двух солдат напротив, спорящих о чем–то друг с другом.  Он выглядел гораздо моложе своих 38  . Возраст выдавали глаза – глаза много повидавшего человека.
          … Стояла весна 1942 года. Полк, в котором  началась военная судьба Ивана, менял позиции где-то под Харьковом. Дорога утомляла монотонностью и весенней распутицей. Передвигались на телегах. На ночлег останавливались в лесу. Однажды их разбудила немецкая речь. Бредовое слово “плен” стало явью.
       Пешком гнали их фашисты из России во Францию на рудники, на убойные шахты, через Германию, а вслед им из окон неслось:
- Русские свиньи, русские свиньи!
   Иван, как и многие его однополчане, с трудом передвигал стертые в кровь ноги, стараясь не упасть. Автоматное дуло строго следило за теми, кто, споткнувшись, касался руками земли. Следило, и тут же выносило свой, не подлежащий обжалованию приговор.
            
Изматывающий переход близился к концу. Они подошли к сооружениям барачного вида, обмотанным  километрами колючей проволоки, с часовыми на контрольных вышках. Ворота распахнули свою железную пасть и тотчас поглотили жертву. C этих пор время для них остановилось, а смерть стала подглядывать за каждым.
Их выстроили в одну шеренгу. Худой, как жердь, немецкий офицер, в сопровождении двух солдат с собакой и автоматами, медленно прошелся взад – вперед  перед шеренгой, окидывая брезгливым взглядом русских пленных:
- Сейчас мы будем вас смотреть и спрашивать, - произнес он на ломаном русском языке.
 Казалось, он учил эту фразу полжизни, потому что потом  ничего вразумительного   по-русски  так и не произнес. Его маленькие глазки из-под блестящих металлических очков осиными жалами впивались в каждого военнопленного.
   - Юда?.. – время от времени произносил он, тыча своим костлявым пальцем в воздух, указывая на того или иного пленного, а потом кивком головы приказывал ему выйти из строя в сторону. Очередь дошла до Ивана.
- Юда…- уверенно произнес немец. Небрежный жест “выйти”  не заставил себя ждать.
Сердце Ивана сжалось в маленький ледяной комочек. Ватный шаг из строя почти подписал приговор, как вдруг:
- Да какой же он Иуда? Иван он, - крикнул стоящий рядом в строю солдат, - это я еврей, а он Иван.
- Точно, Иван, - прокатились по шеренге робкие голоса.
Но тут автоматная очередь прошила свинцовую строчку прямо у пленных перед ногами, заставив воцариться тишину. Забыв про Ивана, немец уже вонзил свой осиный взгляд в молодого еврея, только что спасшего Ивану жизнь, и подписавшего приговор себе.
- Юда?…- кивок головы вывел его из строя.
 Они познакомились с Иваном в поезде, когда ехали на передовую. Двадцати  двух- летний  Ланя оставил дома сестру и мать, но взял с собой свой юношеский максимализм. Теперь он был последним из тех, кто вышел из шеренги в сторону...
    
Рабочий день Ивана и его пленных товарищей начинался и заканчивался криком штейгеров, он вздрагивал от этого крика, и в короткие минуты отдыха, когда, слегка забываясь, он мог уснуть, и с рассветом, когда на пробуждение давались секунды. В одно такое предрассветное утро Иван еле-еле заставил свое свинцовое тело подняться с нар. Начался обычный для пленных рабочий день на рудничной шахте, едва не ставший для Ивана последним.  Тяжелая груженая вагонетка с рудой подмяла под себя изможденное тело узника. “Хочешь выжить, не показывай вида, что болен или искалечен”, - это Иван понял давно. Теперь к постоянному чувству голода прибавилась неотступная ноющая боль.
На шахте, кроме военнопленных, работали французские рабочие. Если бы не они, не видать бы Ивану и многим узникам белого света.
- Возьми, Иван, хлеб, - озираясь по сторонам, француз незаметно сунул ему в руку кусок черного хлеба. Неусыпный надзор штейгеров не давал шансов ни на один лишний шаг.
- Спасибо, Жан,  за то, что ты меня подкармливаешь.
- Не разговаривать!
В глазах Ивана помутилось. Уже потом ему рассказали, что Жан и его товарищи закрыли потерявшего сознание русского от глаз штейгера.
      Время для пленных делилось на  день и ночь. Они не знали ничего о том, как обстоят дела в России. Они были пленниками неведения. Но их друзья французы все чаще и чаще говорили  о том, что немцам скоро конец, что победа России не за горами.  Это помогало жить
      Тот день Иван запомнил на всю жизнь. Рабочий день на шахте клонился к середине. Ничто не предвещало перемен. Вдруг по штольне пронеслось:
- Бросай работу. Наверх. Нас освободили.
Их освободили американские солдаты. Они передали их Советской армии. Изуродованный, истощенный Иван оказался в русском госпитале. Если бы судьба распорядилась иначе, если бы не было этой передачи из рук в руки, не избежать  было бы ему  фильтрации, а там, глядишь, и ГУЛАГа.

               
                III.
- Нужно написать Ане письмо, - подумал Иван, как только пришел в себя после наркоза. Военные хирурги пытались исправить то, во что некогда внесла свои коррективы немецкая вагонетка. Неправильно сросшуюся ключицу пришлось сращивать заново. Ивану еще предстояло долгое восстановление от истощения.
   
        Август  1945 года щедро одаривал землю солнцем. Анна встала с первыми его лучами. Нужно приготовить завтрак, разбудить Саньку и идти в школу. Он учился, а она работала там учительницей математики. Война закончилась, и надо было жить дальше.
        Хлопнула калитка.
- Кто бы это мог быть в такую рань? – подумала Анна и вышла во двор. На нее смотрели до боли знакомые глаза.
- Ваня?.. - не услышав собственного голоса, прошептала она. – Ваня.
 Она еще не осмеливалась прикоснуться к нему, боясь, что он растает, исчезнет.
- Я, Аня, это я…
 Он обнял ее. Она вдруг обмякла, отвычно прижавшись к нему.
-    Санька, беги скорей сюда! Да пойдем же, Ваня, пойдем в дом. Санька, папа вернулся!
   Санька бежал со всех ног, и, хоть плохо помнил отца, бросился к нему на шею. Иван в порыве радости приподнял его, но как-то сразу закостенел и осторожно опустил.
    На работу Анна  в этот день не пошла, а устроила мужу баню с веником, обед с борщом и блинами,  белоснежную постель с пуховой периной и подушками.
В бане она смотрела на его, как ей казалось, сильные мускулистые руки, и думала: “Откуда такие мускулы, ведь в плену был?”
- Аня, сними мне с полки веник, а то у меня руки выше плеча не поднимаются.
- Почему, Вань? У тебя такие мускулы!
- Это не мускулы, Аня, это мышцы порванные. Немцы издевались. Только не спрашивай меня ни о чем. Я не могу об этом вспоминать…
А потом был обед. В кастрюле дымился борщ. На столе возвышалась стопка горячих блинов. Анна хлопотала вокруг мужа. Ей часто снилось ночами, как она угощает его горячим борщом со сметаной, а он ест много и с аппетитом. Сейчас же Иван едва прикоснулся к борщу и съел кусок черного хлеба.
- Ваня, тебе не нравится, или ты сыт?
- Что ты, Аня, я не ел со вчерашнего дня. Я отвык много кушать. Когда нас освободили, мы были настолько голодны, что с трудом могли передвигаться.  Нас сразу накормили американцы, и многие из нас умерли от этого первого переедания уже после освобождения. У меня этот страх перед едой еще не прошел. Не сердись на меня, Аня. Пройдет это. Прости.   


               
                IV.   
         -   Ваня, ты идешь пить чай с блинами? –  снова позвала его бабка Анна. – Остыло все уже. Сейчас по телевизору “17 мгновений весны” показывать будут.
- Я сыт, Аня, не буду пить чай, а фильм смотрите без меня, я сейчас уйду из комнаты. Он вышел, плотно закрыв за собой дверь.
- Не может слышать немецкую речь, - пояснила бабка Анна.            
За всю жизнь он так и не научился много есть, и никогда не смотрел фильмов про войну. Он никогда ничего не говорил, но молча выходил из комнаты.
      Мы с бабкой Анной убрали со стола. Она пошла смотреть фильм, а я опять подсела поближе к нему и смотрела за движением послушной иглички.
- Эх, скандальная, - отругал он запутавшуюся капроновую нитку и перевел взгляд на комод. Там красовалась большая красочная открытка.
- Сережа Панюшкин прислал из Липецка, – сказал он мне с гордостью – помнишь, он прошлым летом приезжал. Сколько лет прошло, с тех пор как он у меня учился в школе, а все не забывает. Сейчас – поэт. Книжку свою подарил. Возьми из шкафа, посмотри.
Я взяла небольшой скромный сборник стихов, открыла наугад страницу и прочла:
             Как бы мне не стать калекой –
             Подкосило, как траву…
             На войне похлеще пекло –
             Ад!
             А все еще живу.
- Дедушка Ваня, а ты биологию в школе преподавал? – спросила я.
- Да.
- А хор? Ты же еще и хоровой кружок в школе вел?
- Да, я немного играл на скрипке. Хотелось, чтобы после войны душа не только у меня оттаяла, но и у детей. Вот и решил организовать в школе хоровой кружок. Песни подбирал, записывал, где мог на голоса раскладывал. Школа была для мальчиков, а женские голоса нужны были, вот и приходили к нам девочки из других школ. Хор получился большой, голоса слаженные. Выступали мы во многих местах города. Приглашали нас в институты, на выборах перед депутатами пели. А теперь только ноты остались.
- Ваня, что-то опять прохладно стало, - донеслось из соседней комнаты, - Ты печку хорошо протопил?
- Хорошо. Дом-то старый, щели одни.
- Двадцать лет очереди на квартиру ждешь, а она, хоть для ветеранов войны, а все не движется. Третий год уж второй стоишь по списку, – вставила бабка Анна.
- Да ладно тебе. Мне уж квартира ни к чему. Тут уж, как – нибудь доживу свой век, - пытался урезонить он ее – вот ко дню Победы пачку чая и коробку конфет школьники принесли. Я же не один такой. Чего много-то ждать. И на том спасибо.


               
                V.
         Та авоська так и осталась не доплетенной.  Он упал-таки на скользкой лестнице. Его уложили в постель, но встать ему так и не пришлось. Похоронили его узким семейным кругом, как хоронят многих и многих  солдат второй Мировой, смиренных, ничего не требующих от “благодарного” государства, уносящих с собой свои маленькие, порой никому не известные подвиги.
         Узников лагерей обливали грязью, ссылали на Колыму. Редкая удача спасла дедушку Ваню от концентрационного лагеря....
        Мы сидели с бабкой Анной за столом и перебирали старые фотографии. Вот здесь он дирижирует хором, а здесь в военной форме, а вот медаль “20 лет Победы в Великой Отечественной войне ”.
- Она единственная, больше у него медалей не было, - объяснила мне бабка Анна, - говорят, не положено, в военных действиях не участвовал, значит и не за что. А вот фотография, ему здесь 16 лет, он дирижирует сельским церковным хором.
- Все-таки удачно сложилась его послевоенная жизнь, - говорю я.
- Да, удачно, - иронизирует бабка Анна, - только в звании заслуженного учителя отказали, и сыну в приеме в военную медицинскую академию. Даже разговаривать не стали. А так, вроде, ничего. Да, забыла сказать тебе, повестка пришла из жилищного отдела, очередь его на квартиру подошла.