Чернила доктора Метца

Два часа ночи.
В доме напротив светятся семь окон. Ровно семь,
я пытаюсь не удивляться совпадениям.
Я протягиваю руку к настольной лампе, нажи-
маю белую кнопку; комната погружается во мрак,
только в трещине штор – свет уличного фонаря. Я от-
ворачиваюсь к стене и натягиваю одеяло.
Я – она?
Она – плод моей фантазии и не имеет ко мне ни
малейшего отношения, почти ни малейшего.
Трещина света разрезает пополам темный пря-
моугольник. Подхожу к окну и плотно задергиваю
шторы.
Я – она. Чепуха.
Я не несу ответственности за то, что с ней проис-
ходит, она исподволь, постепенно, ушла из-под мое-
го диктата и стала жить по-своему. Разве я должна за
это расплачиваться? Мало ли что взбредет в голову.
Нельзя взыскивать с мыслей.
Сажусь на кровать. Иду на кухню, пью воду, воз-
вращаюсь, ложусь. Я вспоминаю – это же я застави-
ла проделать ее, и сейчас непроизвольно повторила
все ее действия, придуманные для нее мною. Я долж-
на немедленно заснуть.
Пересчитываю воображаемых овец, представляю
черный бархат – безрезультатно. Хочется встать, на-
деть халат, зажечь свет и заняться чем-нибудь, до
чего днем руки не доходят. Я нарочно не буду дейст-
вовать, как она, поэтому остаюсь в постели. Хотя бо-
льше всего хочется найти в столе измаранные ис-
правлениями листочки – нечто неоконченное, без
названия.
Я говорю себе, что это – случайное совпадение. Я
не верю в чернила доктора Метца.

*   *   *

Об их якобы магической силе мне поведала хозяй-
ка, у которой я снимала комнату, когда была в О. Хо-
зяйка не терпящим возражений голосом извинилась
(ее извинение прозвучало как приказ), что мне при-
дется немного обождать, пока уберут комнату – пре-
дыдущий жилец съехал позже, чем ожидалось, поэто-
му не успели подготовиться к моему приезду. Она
разговаривала со мной о погоде и природе в большой
жарко натопленной комнате (несмотря на август, бы-
ло холодно). Вскоре дверь, противоположная той, в
которую я вошла, отворилась, в проеме возникла ма-
ленькая темная фигурка. В ней было что-то коробяще
непропорциональное, но прежде, чем я успела раз-
глядеть, она исчезла. Хозяйка жестом пригласила
следовать за ней. Она величественно шла через ан-
филаду комнат. Я вспомнила, что оставила в гости-
ной свою сумку с вещами. Мне захотелось вернуться.
Не за сумкой, а вообще. Мы никак не могли достиг-
нуть нужной комнаты. Глядя на дом снаружи, трудно
было предположить, что внутри такое количество по-
мещений с таким количеством дверей.
Внезапно хозяйка остановилась, окинула меня с
головы до ног взглядом и сказала:
– Вот ваша комната.
Она мне понравилась. Ничто не говорило о том,
что до меня здесь кто-то жил. Хозяйка пожелала мне
хорошего отдыха и вышла. Я распахнула дверцы шка-
фа, придирчиво оглядела полки (нигде ни пылинки) и
опять вспомнила про сумку. Я пошла по направле-
нию к гостиной, но, вероятно, ошиблась, и не туда
свернула (некоторые комнаты имели по две двери). Я
очутилась на кухне. Маленькая сгорбленная фигура в
черном сидела на низком табурете ко мне спиной.
– Я, наверно, заблудилась.
Женщина не обернулась. Она скоблила ножом
картофель. Молча, она бросила очищенную карто-
фелину в миску с водой.
– Как мне пройти в гостиную?
Я обошла табурет и встала перед ней. Она вздрог-
нула, будто только сейчас поняла, что я вошла.
Ее молчание начало меня раздражать. Она смот-
рела на меня и не отвечала.
– Хозяйка дома? – зачем-то спросила я. Мне нуж-
на была сумка, а не хозяйка.
Алида неуклюже слезла с табурета и подошла к
столу. Ее фигура так и осталась согнутой. Она была
горбата. Когда я увидела, что она достала из ящика
стола карандаш, бумагу и стала что-то писать, я по-
чувствовала себя виноватой – за свою прямую спину
и умение говорить, иногда излишне много. Она про-
тянула мне листок, на котором детским почерком
было написано: «Хозяйка ушла. Будет вечером. Что
передать?» Я написала: «Где тут ванная и гостиная,
мне надо забрать сумку». Она написала в ответ:
«Идите за мной, я покажу. Вам писать не надо, я слы-
шу». Писала она грамотно. Она подняла на меня гла-
за. Ее лицо было удивительно красиво. Ей было не
больше сорока, а она показалась мне старухой, из-за
темного одеяния, надвинутого на лоб платка и сгор-
бленной спины.
Вечером я пила с хозяйкой чай с вареньем, сва-
ренным ею собственноручно; его было сортов шесть-
семь, некоторые совсем диковинные.
– Вот это попробуйте.
В каждой черешне вместо косточки были кусочки
грецкого ореха, лимона и чего-то еще. Я подумала,
кто же этим занимался.
– Это Алида, – сказала хозяйка, будто отвечая на
мой вопрос. – Это имбирь, – добавила она. – Угощай-
тесь, вкусное. Доктору Метцу, правда, больше нрави-
лось яблочное.
– Доктору Метцу?
– Он до вас тут жил. Такой человек! Ради него я бы
могла отказаться от своих...
Я не дослушала, от чего она могла отказаться;
Лиза, последняя встреча с ней не выходила у меня из
головы; стоило мне чуть-чуть расслабиться, и я на-
чинала об этом думать – в троллейбусе, в библиотеке,
за столом, в очереди...
– ...вся моя жизнь в моих сыновьях. Оба в столи-
це, устроены хорошо, особенно старший, вот только
младший никак не женится.
Я подняла взгляд от чашки и увидела, что сижу в
гостиной, а не в больничной палате.
– …сбежал пятнадцать лет назад, двое детей на
руках, правда, дом мне оставил и не взял ничего,
кроме своей одежды...
У Лизы не было с собой теплой одежды – когда она
легла в больницу, было еще тепло, и она выходила во
двор в кофте; она попросила меня принести ей плащ,
шапку и сапоги, когда похолодало. Она спешила – ей
казалось, что после операции она уже не сможет вы-
ходить из палаты.
– ...и с тех пор даже не посмотрела в сторону ни
одного мужчины, а вот доктор Метц – такой человек,
и так влюбился в меня. Конечно, ради него я бы из-
менила своим принципам.
«У каждого свои принципы». Мы поехали к ней на
дачу; пока искали ее дом, пошел ливень, и мы про-
мокли до нитки. Я, кажется, никогда так не унижа-
лась (не считая одного раза), умоляя ее приехать, и
мне не было ни неловко, ни стыдно, потому что это
вроде была не я, а другая, а я стояла в стороне, смот-
рела и думала – нет, это не я...
И когда мы шли назад, и когда ждали электричку,
мне все казалось, что еще не все, не окончательно;
что-нибудь произойдет, или муж что-нибудь приду-
мает (он часто что-нибудь придумывал, когда у дру-
гих опускались руки), и мы привезем ее к Лизе, она
выпишет какой-нибудь рецепт, и Лизе станет лучше
(я не говорила – «выздоровеет», потому что это было
невозможно, это было бы из разряда чудес).
«Ты иногда как Алена, – сказал муж. – Ты, навер-
ное, хотела, чтоб я скрутил ей ноги и руки, заткнул
рот, бросил на сиденье угнанной машины, доставил
в город, где под дулом краденого пистолета она бы
согласилась осмотреть Лизу и назначить ей лекарст-
во. Тем более, ты же знаешь, что это не поможет».
«Лиза этого не знает. Она в это верит».
«Раз она в отпуске, она не обязана никого прини-
мать. Тем более куда-то ехать. Формально она права
на все сто. Она живет по своим принципам». Бес-
принципные люди вдруг стали мне симпатичны.
Когда мы уже подъезжали, я сказала: «Могла бы хоть
рецепт выписать».
«Она же сказала, что не может выписывать ле-
карство, не видя больную».
«Тут был важен сам рецепт, ее рецепт, ее рука, ее
подпись, почерк...»
-...представляете? Теперь я смогу написать, что
старший стал замминистра, а о младшем – что он
женился, не на какой-нибудь из этих теперешних,
знаете, а на такой, как я хочу. Вы сомневаетесь?
Я потеряла нить разговора и не знала, в чем могу
сомневаться. На всякий случай я сказала:
– Немного.
– В столице тоже сомневаются, а у нас здесь сра-
зу поверили.
Я осторожно молчала.
– Он потратил столько лет на это изобретение. Он
уехал зарегистрировать свое открытие и получить
патент. А потом вернется. И тогда я скажу ему, что
согласна.
– Открытие?
– Ну да, я же рассказывала. Чернила.
– Вы думаете, это открытие?
– Разве этого мало?!
Я подумала, что, возможно, ее стремление даже
не смотреть ни на одного мужчину привело к необра-
тимым последствиям в работе мозга.
Укладываясь, я порадовалась, что дверь моей
комнаты запирается и в доме кроме меня есть Алида
(внезапно я прониклась к ней симпатией).
Ночью я спала плохо и проснулась раньше, чем
хотела (я намеревалась отоспаться за весь год и на
год вперед). Ставни были еще закрыты. Часы пока-
зывали семь. Я напрасно попыталась заснуть; вста-
ла, накинула халат и решила пойти умыться. Двер-
ной крючок, который я вчера вечером продела в
петлю, закрывая дверь, был опущен вниз. Я вновь
продела его в петлю, пробуя, мог ли он выскочить
сам. Это казалось невозможным.
Я нашла Алиду на кухне, где она перебирала
гречку.
– Ко мне никто не входил ночью? – спросила я.
Она написала: «Я не входила». Я в этом не сомне-
валась. На вопрос, где хозяйка, она написала, что
так рано та не встает, и спросила, где я буду завтра-
кать – на кухне или в своей комнате, гостиную хо-
зяйка отпирает, когда «большие гости» или по празд-
никам (вчера я не оценила широту ее жеста). Я отве-
тила, что буду есть у себя и скоро зайду за едой. Она
написала, что принесет все сама – хозяйка не разре-
шает жильцам носить тарелки. Я настаивала, ду-
мая, что это вызвано заботой об отдыхающих. «Мне
же совсем не трудно». «Тарелки побьете, хозяйка
рассердится, и мне за вас будет», – написала Алида.
Я представила, как она носит тарелки через верени-
цу дверей туда и обратно, и сказала, что приду завт-
ракать на кухню.
Когда я допивала чай, на кухню вошла хозяйка и
пожелала мне сначала доброго утра, а потом прият-
ного аппетита. Я не хотела при Алиде спрашивать
насчет самооткрывающихся крючков в моей комна-
те. Однако хозяйка сказала сама:
– Извините, мне пришлось потревожить вас этой
ночью.
Я ожидала, что она скажет еще что-нибудь, но
она не сказала и ушла.
Вскоре мне здорово наскучило. Один день похо-
дил на другой. Ночное посещение не повторилось;
хозяйка на несколько дней уехала навестить родст-
венников; прогулки по О. с осмотром местных пей-
зажей надоели, а главное – то, ради чего я сюда при-
ехала – отвлечься от событий, предшествовавших
приезду, – оказалось совершенно невозможным. В
одиночестве воспоминания одолевали меня куда
сильней, чем дома. Я подумывала, не пора ли взять
билет – на неделю раньше, чем предполагалось. Все
же я решила дождаться возвращения хозяйки.
С одной прогулки я вернулась в крайнем раздра-
жении – промокла под дождем и замерзла. Я вымы-
лась под горячим душем, переоделась (из носа все
равно начало течь, и я закапала нафтизин) и слоня-
лась от окна к окну. Те несколько книг, которые на-
шлись в моей комнате, и журналы, которые взяла с
собой, я прочла; комната хозяйки на втором этаже,
где хранились книги и телевизор, была заперта на
ключ. Я посмотрела на мокрое стекло и подумала,
что тогда был жаркий день, солнечный и ветреный;
людей пришло много, и... Неужели это никогда не
кончится? Я смотрела на пустынную улицу и видела
совсем другое, так явственно, точно оно и вправду
происходило сейчас. Вдруг мне пришло в голову на-
писать обо всем этом. Мне казалось, если я опишу
это, оно куда-то уйдет, освободит меня, останется на
бумаге. Я схватила ручку, тетрадку, в которой запи-
сывала кулинарные рецепты и рисовала придуман-
ные фасоны, и начала писать. Я старалась писать в
хронологической последовательности. Несколько
раз зачеркивала и начинала сначала, пытаясь со-
блюсти хотя бы относительную точность, но подво-
дили то ли память, то ли творческие способности. Я
исписала весь стержень, но ничего путного не напи-
сала. Другого стержня не было, я хотела бросить
свою затею и поехать за билетом. Ливень лил как из
ведра, и я осталась дома. В ящике прикроватной
тумбочки я нашла авторучку и начала писать по-
другому – не придерживаясь реальных фактов, не
стараясь соблюсти протокольную точность, а дав во-
лю фантазии. Я начала писать от первого лица и уже
не могла перейти к третьему. Возможно, поэтому я
писала как о событиях, не имевших к Лизе никакого
отношения, так и о событиях, не имевших никакого
отношения ко мне. Постепенно я вообще отдалилась
от реальности, и, пожалуй, уже не я командовала ге-
роиней, а она мною. Я написала довольно быстро и,
как мне показалось, неплохо. Но когда я раскрыла
книгу, лежавшую на полке, и пробежала глазами не-
сколько страниц, все сразу встало на свои места – я
четко увидела свое место и мнимость своего успеха.
Хотя все же я подумала, что если бы продолжала за-
ниматься этим, то, возможно, у меня бы и получи-
лось; разумеется, у меня не было на это времени – че-
рез неделю я возвращалась к работе ассистента на
кафедре и третьей главе кандидатской. В конце кон-
цов, если бы происшедшее не беспокоило меня (не
морально, а физически, что куда хуже), не пролив-
ной ливень и отъезд хозяйки, написанное никогда не
было бы написано.
Когда дождь прекратился, я вышла на улицу и
нос к носу столкнулась с хозяйкой. Я почему-то ни-
чего не сказала ей насчет своего предполагаемого
отъезда, вероятно, я уже передумала. Вечером мы
опять пили чай в гостиной. Она сказала, что как
только возвратится доктор Метц и привезет ей чер-
нила, она напишет о своем старшем сыне – она уже
поверила в его карьеру, а вот женитьбу младшего
еще не представляет, поэтому писать о ней рано. Я
удержалась от расспросов, которые, наверно, были
бы не менее абсурдны, чем ответы.
Вскоре хозяйка ушла отдыхать. Когда Алида на-
чала убирать со стола, я еще сидела в гостиной и
смотрела, как метался огонь за приоткрытой печной
дверцей. Включили только торшер; красноватый
круг света от него на потолке и свет пламени остав-
ляли комнату в полумраке; мне захотелось послу-
шать (хотя бы прочесть) что-то загадочное, сказоч-
ное. Я, опять забыв, написала на салфетке: «Он что –
действительно доктор?» Она поняла, о ком речь, на-
писала: «Да. Вам можно не писать», схватила стопку
тарелок и вышла. По-моему, ее покоробило мое недо-
верие к чудодейственному открытию. Странно, что
нашлись две женщины, которые поверили в такую
чепуху. На следующий день я убедилась, что их зна-
чительно больше.
Утром я выглянула в окно (ставни Алида уже рас-
творила): чудесный день, небо расчистилось. «Нужно
пробыть здесь еще неделю».
Когда хозяйка узнала, что собираюсь в лес, она
велела Алиде пойти со мной; потом позвала дочь со-
седей, – хоть у них все тихо, но одной в лес ходить
нельзя, а так она за меня спокойна, но все равно – «не
заходите далеко, грибов и у самых домов набрать
можно. Алида знает места».
Алида и вправду знала – мы только успевали на-
гибаться, но грибной азарт у нас с Марикой вскоре
прошел, и мы, предоставив Алиде действовать в оди-
ночку, устроились загорать, вернее, загорала Мари-
ка, я была в тени. Марика сама начала разговор о
Метце – Метц влюбился в нее по уши, сказала она.
Она была прехорошенькая, и в это верилось гораздо
больше, чем в магическую силу чернил (Марика в
ней не сомневалась). Она сказала, что доктор полу-
чил какой-то документ, что «его чернила признали, и
он уехал в столицу оформлять бумаги, об этом даже в
газете писали». Я спросила, в какой. Она пожала пле-
чами.
В местную библиотеку я пришла вечером. Жен-
щина поставила на подоконник кружку с водой, из
которой поливала цветы, записала мои данные в ка-
кой-то журнал и подала несколько подшивок газет. Я
медленно перелистывала страницы.
– Что вы ищете? Может, я вам помогу?
Я не знала, что ей ответить.
– Я хочу прочитать об одном изобретении, если
оно было, конечно, – я не уточняла, что было – изоб-
ретение или сообщение о нем.
– Это не о чернилах Метца?
– Не удивляйтесь, – потом сказала она, взглянув
на меня поверх очков. – Доктор Метц прожил у нас
около трех месяцев. У нас все друг о друге всё знают.
Провинция, но доктору Метцу у нас понравилось. Он
заканчивал какие-то исследования. Он как-то объ-
яснял мне, в чем суть его метода; к сожалению, я да-
лека от медицины и биологии; я поняла едва ли по-
ловину из того, о чем он говорил. Его открытие –
чернила: искренне написанное этими чернилами
осуществляется в реальной жизни.
Я не сводила с нее глаз. Это не Алида, не сосед-
ская девочка, не хозяйка. Неужели она тоже верит в
это?
– Разве это возможно? Вы пишете этими самыми
чернилами, выкладываете все свои желания – и они
исполняются. Ну прямо сказка наяву!
– Нет-нет, не совсем так. Вы должны писать
очень искренне, вы должны быть уверены, должны
верить (она подчеркнула это слово голосом, как дву-
мя жирными линиями), что так и может быть, что
все так и будет. Без этой уверенности вы не имеете
права брать в руки чернила Метца. Это – основное из
сказанного Метцем.
– Похоже, он многим об этом рассказывал.
– Не думаю, что многим. Хозяйке, у которой он
жил, мне... Пожалуй, все. Просто все новости у нас
распространяются очень быстро, хотя я об этом ни-
кому больше не говорила. Кроме того, доктор – чело-
век неординарный, каждая хотела показать, что
Метц ее как-то особо выделил, доверил ей какие-то
сокровенные мысли, и некоторые пересказывали из-
вестное им от других, выдавая чужой пересказ за ус-
лышанное непосредственно от него самого. Метц
нравился многим женщинам.
– Мне показалось, что женщины нравились ему
не меньше, чем он им.
– Ну вы же знаете женщин,– сказала она мне таким
тоном, будто мы с ней были мужчинами. – Доктор
умел с ними разговаривать, вернее, их слушать – вы
понимаете, о чем я говорю. Кроме того, он у каждой
женщины создавал иллюзию, что она для него – одна-
единственная. Возможно, в какой-то момент, особен-
но, когда он их слушал, так оно и было. А за обычным
участием или элементарной вежливостью женщинам
часто чудится объяснение в любви или намек на бли-
зость, хотя этого нет и в помине, – сказала она чуть
свысока. – Он умел создать такую иллюзию у них.
– Может, и его чернила – такая же иллюзия?
– Ну нет. Чернила – это реальность. Я испытала
это на себе.
– Разве он испытывал на ком-то эти чернила?
– Он не испытывал, как вы говорите, эти чернила
на ком-то. Он разрешил написать этими чернилами
мне, только мне, и никому больше.– Она голосом рас-
ставляла запятые и ударения, как на бумаге. – Пото-
му что он влюблен в меня, да, влюблен, – сказала она
и посмотрела куда-то поверх моей головы.
Я весело укладывала сумку и радовалась, что впе-
реди – встреча с родными и друзьями, радовалась
своему хорошему настроению, предстоящим лекци-
ям, вкусному завтраку, грозовым тучам и вообще
всему на свете. Вошла хозяйка. Она извинилась, что
покидает дом, не проводив меня («Какие мелочи!» –
«Нет, у нас так не принято»), но она едет к сыну, сосед
любезно согласился подвезти ее на машине, она не
может его задерживать.
Я поблагодарила ее за хороший отдых и подала
приготовленный конверт с деньгами. Она взяла его и
пошла к двери, но внезапно остановилась, подошла к
столу и уставилась в одну точку. Я тоже подошла к
столу и стала смотреть, но не увидела там ничего,
кроме раскрытой (чтоб высохли чернила) записной
книжки, куда на всякий случай записала телефон хо-
зяйки, ручки и пустой вазы. Я решила, что ручка по-
текла и стала высматривать на скатерти чернильное
пятно.
– Откуда вы взяли эту ручку? – спросила она. Ее
голос не повелевал, а испуганно спрашивал.
– В ящике тумбочки. Я что-то не то сделала? Ею
нельзя было пользоваться?
– Вы ею писали! – воскликнула она. – Вы ими пи-
сали! Это же ручка доктора Метца. Он забыл ее, я ис-
кала ее здесь, но не нашла. Я думала она где-то в дру-
гом месте.
– Я ее не испортила. Она пишет так же хорошо,
как и раньше.
– Вы ею писали?
– Да.
– Что?
– Ваш номер телефона.
– Если вы писали только номер телефона, то ни-
чего страшного. Если вы писали что-то еще, и писа-
ли искренне, учтите – все исполнится.
Она вышла и закрыла за собой дверь. Не знаю,
что на меня нашло. Я взяла бутылочку с остатками
нафтизина, выплеснула его в окно, раскрутила руч-
ку и слила почти все чернила из резервуара в пустую
бутылочку, заткнула ее пробкой, заклеила вокруг
лейкопластырем, чтоб не вылились, завинтила руч-
ку. Едва положила ее на стол, дверь отворилась. Во-
шла хозяйка. Взяла со стола ручку. «Вдруг понадо-
бится Метцу, – немного смущенно сказала она. – Сча-
стливого вам пути, до свидания». Я ответила ей в та-
ком же духе. Бутылочку с чернилами я держала в ру-
ке, а руку – в кармане.
Она ушла. Я осторожно опустила бутылочку в по-
лиэтиленовый пакет и еще раз обмотала поверх лей-
копластырем.
В купе я забралась на свою верхнюю полку и смо-
трела в окно, пока не задремала. Проснулась от того,
что поезд остановился. Была какая-то станция. Ког-
да поезд тронулся, я опять стала смотреть в окно, но
уже стемнело, и было плохо видно – в поезде зажгли
свет. Я вытащила из сумки сложенные пополам ли-
стки (обложка тетрадки оторвалась) и начала читать
то, что написала. Это не имело названия.

       ***

«Два часа ночи. В доме напротив светятся семь
окон. Я не гашу свет, отворачиваюсь к стене и натя-
гиваю одеяло. Я не могу уснуть.
Я встаю, иду на кухню, пью воду, возвращаюсь,
ложусь. Через час или полтора встаю, включаю на-
стольную лампу, достаю шкатулку, где сложены раз-
ные бумаги, многие из которых я никак не соберусь
выкинуть, – оплаченные телефонные счета, квитан-
ции, рецепты, справки, бумажки с чьими-то адреса-
ми и телефонами. Там, на дне, до которого я не спешу
добраться, лежит эта бумажка.
Я вынула ее из почтового ящика. По дороге на ра-
боту я всегда вынимаю вчерашнюю вечернюю почту
(ее приносят очень поздно) и просматриваю в метро.
На этот раз, когда я вынимала газеты, на пол из поч-
тового ящика выпал небольшой белый прямоуголь-
ник. Я подумала, что это счет за телефонный разго-
вор – в начале месяца я долго беседовала с подругой;
я представила цифру и ужаснулась, впрочем, это бы-
ло до подорожания; все, что ценилось так недавно,
сегодня – пустяки. Но это был не счет, а вызов из рай-
поликлиники на флюорографию. Я положила его в
сумку. В конце концов можно явиться в один из ука-
занных дней в кабинет №14. Последний раз мне де-
лали флюорографию в школе.
Через два дня я сижу в очереди: передо мной
пять, за мной два; входят еще двое, садиться уже не-
куда, они стоят. Над дверью кабинета довольно дол-
го, как мне кажется, горит надпись «Не входить». Я
окончила лекцию на пятнадцать минут раньше, что-
бы прийти до начала приема; меня задержала одна
студентка – она не согласна с моей интерпретацией
взаимоотношений Есенина и Мариенгофа; она при-
водит свои доводы – убедительно; мне неловко ска-
зать, что спешу на флюорографию, что если приду
позже (то есть вовремя), мне придется долго ждать;
мне не хочется сидеть под дверью – слишком часто
на протяжении одной жизни надо сидеть под две-
рью, я стремлюсь сокращать время ожидания. Она
говорит, что она читала; интересно; я вовлекаюсь в
разговор – большинство студентов на эту ерунду не
отвлекается, главное – как там насчет женщин: где,
когда, с кем. Мы беседуем.
Она замечает, что я спешу, и говорит: «Пойдемте,
я вас провожу». Она провожает меня до троллейбус-
ной остановки, где мы стоим, пропуская троллейбу-
сы один за другим; когда я приезжаю в поликлинику,
прием идет полчаса, и я пристраиваюсь в очередь.
Газета давно прочитана (ничего интересного, но
и ужасов, к счастью, никаких). Думаю, не бросить ли
это дело, не пойти ли домой; дочка все спрашивает,
когда же я приду пораньше; я поднимаюсь... Два че-
ловека одновременно делают шаг к моему стулу с от-
валивающейся спинкой. Возможно, это тоже играет
роль в том, что я все-таки остаюсь. В конце концов
можно посидеть и спокойно подумать – для этого то-
же нужно время, а на это его никогда нет.
Я думаю – как исхитриться дописать кандидат-
скую; осталось совсем мало – второй и третий пара-
графы последней главы и заключение; какие-то со-
рок страниц машинописного текста; вот именно –
надо так и думать: сорок страниц машинописного
текста, цифровые показатели воспринимаются лег-
че; гораздо проще сказать себе: «Нужно написать со-
рок страниц», чем сказать: «Надо написать второй и
третий параграфы и заключение». Если бы у меня за-
брали половину часов, я бы написала за месяц, ну
полтора; а теперь еще готовить семинары по литера-
туре русского зарубежья, нужно прочитать неверо-
ятное количество – можно сдавать зачеты и экзаме-
ны, не читая даже по хрестоматии, а как их, не чи-
тая, принимать, этого я не знаю. А перед тем как про-
честь, нужно достать; вроде всем не до чтения, но в
библиотеке ничего нет, все на руках.
Семинар по литературе отвлекает меня настоль-
ко, что я не замечаю, как люди поочередно заходят в
кабинет и выходят. Теперь я вторая, а за мной длин-
ный хвост. Я начинаю думать о предстоящей школе –
это внушает ужас. Я боюсь – как там Алена освоится?
Ей нужен ранец (рюкзачок?); сколько он может сто-
ить? Итак – цены; цены на детскую одежду, обувь, це-
ны на рис, сахар, хлеб, масло, яйца, яблоки, мясо – в
разных магазинах, на разных рынках...
Передо мной никого нет, а из двери выходит па-
циент. Вернее, не пациент – здоровый человек, про-
ходящий диспансеризацию; такой же, как и я. При-
ятно ощущать себя здоровым человеком.
Я нахожусь в кабинете не более пяти минут, сама
процедура занимает не более тридцати секунд, я ус-
певаю только подумать, что нужно зайти в соседний
гастроном, и прикинуть, сколько творога и молока
купить. Я одеваюсь и слушаю, когда (в пятницу), в
каком кабинете (у участкового) узнать результат.
Пятница – это удобно, в пятницу у меня лекция в фи-
лиале, от которого близко и в поликлинику, и домой.
В пятницу занятия перенесли в центральный
корпус; добираться пришлось пешком – часть дороги
была перекрыта – приезд высоких гостей из стран
СНГ. Я узнала, кто участковый и в каком кабинете
принимает, и вошла в кабинет со злостью на цент-
ральный корпус, администрацию вуза, на глав пра-
вительств, страны СНГ, ремонт в поликлинике –
вдоль стен стояли козлы и пахло краской.
Как только вхожу, злость улетучивается – я пуга-
юсь. Сидящего за столом мужчину я могу предста-
вить за прилавком мясного отдела. Белый халат
только усиливает это сходство. Участковым врачом я
его не могу представить.
Я называю свою фамилию, он начинает искать
среди разложенных на столе пленок; не находит;
раскрывает журнал и что-то ищет в нем; я тоже скло-
няюсь над журналом, но он уже захлопывает его.
«Потеряли, – подумала я. – Ничего удивительного.
Потеряли рукопись моей статьи, потеряли мамину
коронку, несколько раз теряли Аленину медицин-
скую карту, хорошо, что находили. Ничего удиви-
тельного. Я сама сто раз теряла ключи, кошельки,
перчатки – этой зимой, совсем новые...»
– Мне нужно повторно сделать снимок? – спраши-
ваю я.
– Да, – радостно говорит он. – Вам нужно прийти
в тот же кабинет завтра, с девяти до часу.
Голос у него довольно приятный, не такой, какой,
по моим представлениям, должен быть у мясника.
Только непонятно, почему завтра. Завтра суббота, а
флюорографию делают...
– Вам нужно сделать рентгеновский снимок.
– Для чего? – спрашиваю я.
– На флюорограмме обнаружена тень, теперь вам
нужно сделать рентгенографию, чтобы определить,
что это за тень.
– Какая тень?
– Вообще я не ваш участковый, – говорит он, что,
вероятно, меня бы обрадовало, если бы он сказал это
раньше, до того, как я узнала об этой тени. Сейчас
это не имеет никакого значения. – Фесенко выйдет в
понедельник. Я сегодня заменяю, вообще у меня де-
вятый участок. Направление выдано Фесенко.
Он протягивает мне что-то. Машинально беру.
– Какая тень?
– Неясно. Сделайте снимок в двух проекциях. В
направлении все указано.
– Тень – это технический дефект или...
– Вам всё скажут.
Он встает из-за стола, подходит к двери и гово-
рит:
– Следующий.
В кабинет никто не вошел. Он подошел к умы-
вальнику, повернул кран и начал намыливать руки.
Я вышла. В коридоре никого не было.
Дорога домой заняла у меня много времени, хотя
я не заходила ни в магазины, ни на рынок. Я забыла
зайти в соседний гастроном, в котором прошлый раз
купила молоко и сладкие сырки для Алены. Пришла
поздно. Алена расстроена. Мама смотрит на меня и
спрашивает, что случилось. Я говорю, что тащилась
через весь город пешком, по этой грязюке, черт бы
побрал этих высоких гостей с их визитами. Алена
спрашивает – гости высокие, как папа, как дядя Же-
ня или еще выше? Я объясняю, слишком долго объ-
ясняю; Алене уже надоело, она убежала играть. Я
звоню по телефону подруге, ее нет дома; включаю ра-
диоприемник, ищу что-нибудь приятное, какую-ни-
будь мелодию, не нахожу; медленно переодеваюсь.
Мне неприятно думать о завтрашнем дне – во-пер-
вых, испорчен выходной: мне не улыбается потра-
тить полдня на поход в рентгенкабинет; во-вторых...
Нет, это глупо! Я чувствую себя прекрасно, ника-
ких жалоб; я даже больничный для себя не брала ни
разу с тех пор, как живу здесь, даже участкового не
знаю; все простуды на ногах, без температуры.
Я рассматриваю себя в зеркале. Ну и что? Я все-
гда к весне выгляжу хуже. Мало ли отчего там тень...
Может, это – технический дефект, нет хорошей плен-
ки или еще чего-нибудь нет. Объяснений много.
– Что ты бродишь, как привидение, – говорит ма-
ма. – Иди ешь; худая, бледная, скоро светиться нач-
нешь.
Мне не нравится то, что она говорит. Она часто,
не глядя, попадает в точку.
– И вовсе я не бледная и не худая, и не...
– Хорошо, хорошо. Иди ешь, толстая, румяная.
Я говорю, что завтра с утра должна поработать в
библиотеке. Мама недовольна – выходные для того,
чтобы отдыхать; Алена недовольна – она не сможет
завтра со мной погулять. Когда дочка выходит, мама
говорит – мало того, что у ребенка отец все время в
командировках, так еще и мать начинает гореть на
работе с утра до вечера.
Я заталкиваю в себя еду. Я рада, что не успела
сказать насчет флюорографии.
Я ложусь спать, когда и Алена, в полдесятого;
Алена в восторге, встает и прибегает посмотреть на
меня – такого на ее памяти еще не было.
Утром я пришла за двадцать минут до девяти. У
дверей никого. Врач настолько флегматичен, что,
мне кажется, вот-вот уснет. «Вдохните, задержите
дыхание...» Я хочу крикнуть: «Побыстрее!» Интерес-
но, флюорографию тоже он делал или кто-то другой?
Не помню.
– Можно дышать, можно одеваться, – вяло гово-
рит он.
Я объясняю, что хочу дождаться результата, то
есть снимка. Врач (или это не врач, а рентгенола-
борант?) сонно смотрит из-за толстых очков и мед-
ленно объясняет, что снимок не успеет высохнуть – у
них не работает сушильный шкаф. Я говорю: «Неуж-
то за четыре часа не высохнет без сушильного шка-
фа?» – «Нет, не высохнет, запишитесь на прием к уча-
стковому, узнаете в регистратуре, когда прием, за-
пишитесь и придете, снимок уже будет готов вместе
с заключением».
– На всякий случай, – добавляет он, – перезвоните
во вторник, прежде чем приходить – вдруг снимок не
получится, тогда переделаем в следующую субботу, а
на прием запишетесь потом.
– Так записываться или не записываться?
– Звоните по этому телефону, назовите свою фа-
милию, вам скажут, получился ли снимок, а потом,
если получился, запишитесь, – он пишет телефон на
пустой коробке из-под сигарет и дает ее мне.
В коридоре пусто. Наверно, он просто не хочет
ждать четыре часа, пока снимок высохнет. Возмож-
но, по субботам принимают только тех, у кого на
флюорографии тень; больше таких нет (счастлив-
цы), ему не резон торчать здесь до часа, он посидит
еще немного и уйдет. Я хочу вернуться и высказать
ему свои подозрения. Впрочем, это только мои до-
гадки. Ни к чему это не приведет. Я спускаюсь в гар-
дероб.
На улице я думаю, куда идти. Может, действи-
тельно – в библиотеку? Подготовиться к семинару
или попытаться начать второй параграф? Нет, не хо-
чу. Можно вернуться домой и сказать, что я только
заказала литературу и не стала ждать заказ.
Я медленно иду по улице.
Дорога разрыта, что-то копают, нужно обходить
кругом.
Я заставляю себя войти в гастроном и встать в
очередь. «Еще ничего не обнаружено, подумаешь –
тень; еще ничего нет, а я уже что-то напридумывала.
Можно позвонить Жене и спросить, что может быть,
если на флюорографии обнаружена тень. Нет, не го-
дится, с чего бы вдруг мне этим интересоваться».
Продавщица спрашивает меня, чего я хочу; я ед-
ва не ответила ей – хочу, чтоб на снимке все было чи-
сто; она опять тихо спрашивает, что мне нужно, не
кричит, не возмущается: вежливая. «Что вам нуж-
но?» Мне много чего нужно. Точнее, мало, но это
очень много. «Нужны сладкие сырки». Их нет, есть
творог, взвешивать? Взвешивать. Полиэтиленового
кулька у меня нет. Она ловко сворачивает бумаж-
ный.
А может, там что-то окажется, не исключено, что
сейчас – не самое неприятное время. Я раздумываю
над тем, что лучше – ожидание в неопределенности
или определенность; весь вопрос – какая определен-
ность.
Продавщица называет сумму. По-моему, у меня
не хватает, да, не хватает, никак не могу сосчитать
сколько. Она берет деньги, слюнявит пальцы, счи-
тает; кладет деньги, отбирает немного из кулька –
рукой. Теперь этот творог только на творожники или
запеканку.
Я иду по улице с бумажным кульком в руке, из ко-
торого едва не вываливается; теперь ничего не оста-
ется, как идти домой.
До вторника. Все время теперь измеряется – «до
вторника». Лекции, которые я прочту до вторника.
Занятия Алены в музыкальной школе – до вторника.
И так далее.
Вторник. Обычный день. Все, как в понедельник,
как в воскресенье или любой другой день. Та же по-
ликлиника, только запах краски сменился запахом
карбида. И когда во вторник я прихожу без предва-
рительного звонка и без предварительной записи и
узнаю, что рентгеновский снимок подтвердил нали-
чие тени в верхней доле правого легкого, я ужасаюсь,
что ничего нигде не меняется. Ни за окном, ни в ка-
бинете, ни в лице врача, которая мне это сообщает.
– Ошибка исключена? – спрашиваю я.
Я не слышу, что она отвечает, я смотрю на дви-
жения ее губ и понимаю, что исключена. Я замечаю,
что она красива, очень красива (что она делает в
этой воняющей карбидом поликлинике?); если бы
еще спокойно сидеть и любоваться, а не слушать, как
она говорит, что выпишет мне направление в онко-
диспансер, я должна пройти там обследование, за-
тем явиться к ней с заключением на руках, а потом...
потом она решит, что делать дальше – в зависимости
от заключения; возможно, потребуется операция.
Она жизнерадостно-деловито выплескивает на
меня одно за другим, в интервалах успевая сообщить
кому-то по телефону, что туфли ей не подошли – ма-
лы, а жаль, такие хорошенькие и колодка на ред-
кость удобная... Все нормально. Даже если кто-то
направляется на обследование в онкодиспансер,
ложится в больницу и умирает, это не значит, что
рядом перестают радоваться новым туфлям или
огорчаться, что они не подошли.
Я спрашиваю... Я не могу не спросить об этом;
она отвечает также оптимистично и по-деловому –
возможно, и злокачественная, возможно – туберку-
лома, вполне возможно. Я говорю, что туберкулезом
не болела; она отвечает, что туберкулезный ком-
плекс мог пройти незамеченным. Я говорю – малове-
роятно, чтобы у меня был туберкулез, по-моему, он
очень редко встречается. Вот тут вы ошибаетесь, го-
ворит она, туберкулез встречается чаще и чаще;
профилактика туберкулеза – оздоровление условий
жизни, а условия жизни – сами знаете, вот и делай-
те выводы; не все питаются полноценно – мало бел-
ков, мало витаминов; некоторые морят себя голодом
в эстетических целях. Видно, что эта тема ей небез-
различна. Она говорит: «У моей дочери в четырнад-
цать лет голодные обмороки – боится поправиться,
просто не знаю, что с ней делать...»
Я думаю – если туберкулезный комплекс, мне
нужно не туда, куда она меня направила, а в тубдис-
пансер; это спасительная мысль, я цепляюсь за нее –
конечно, именно туда мне и нужно;
«...если и дальше, придется обращаться к психо-
терапевту...»;
надо настаивать на тубдиспансере;
«...и в шестнадцать лет не начнутся, если все вре-
мя голодать».
– Направьте меня в тубдиспансер, – говорю я.
Она запинается и смотрит на меня. Я убеждаю ее
так горячо, что она начинает колебаться.
– Но я уже дала вам другое направление...
– Дайте мне два, – соглашаюсь я.
– Но два не положено.
– Но можно сделать исключение.
Она колеблется. Все же мне удается заполучить
два направления. Я кладу их в сумку, и она сразу ста-
новится большой и тяжелой, хотя маленькая и лег-
кая.
На этой неделе я должна амбулаторно пройти об-
следование в тубдиспансере – я, конечно, начну с
этого диспансера, а не с другого. На этой неделе у ме-
ня открытый семинар на втором курсе «А. Н. Толстой –
художник слова» (по первой части трилогии «Хожде-
ние по мукам»). Еще неделю назад я тревожилась –
как же, открытый семинар. Ну и что – открытый так
открытый...
Семинар проходит успешно, очень успешно: «Вы
как будто совсем не волновались. Или вы так хорошо
владеете собой?»
Сегодня будут готовы результаты анализов. Хо-
рошо проведенный семинар – это, конечно, важно;
хорошие анализы – гораздо важнее, а они не хоро-
шие, и по ним нельзя сказать однозначно, туберку-
лома это или что-то другое.
На раскладке я купила медицинский справочник –
толстенная книга с подробными описаниями болез-
ней, симптомами заболеваний и прогнозами при
правильном лечении и благоприятном течении и
при неблагоприятном. Не годится, чересчур общо. В
«Медкниге» нашла несколько узкоспециальных книг:
заболевания легких – бронхиты, кандидоз, плеврит –
такой, сякой и еще этакий, пневмония... Вот хоро-
шая книжечка; что тут? – «...одна из наиболее частых
локализаций рака у мужчин в возрасте старше соро-
ка лет. Риск заболеть раком легких значительно вы-
ше у курящих – частота рака легкого возрастает в 15-
25 раз... Факторы риска – работа на асбестовом про-
изводстве, облучение».
«И эту книжечку, пожалуйста, посчитайте».
Я не мужчина, мне нет сорока, я не курю, не рабо-
таю на асбестовом заводе, облучалась не больше ос-
тальных.
Цены, конечно, бешеные, три книги – один ку-
пальник; я люблю менять купальники, в отличие от
платьев, но теперь не знаю – понадобится ли мне
купальник. В одной из книг я прочла, что, во-пер-
вых, солнце противопоказано; во-вторых, при не-
благоприятном диагнозе приблизительный срок
жизни – год-полтора; лето вообще-то попадает, сей-
час зима; но в книге – средний приблизительный
срок, в жизни может быть и короче, книга это толь-
ко книга.
Анализы нужно сдавать повторно. Почему-то ла-
борантка не может выдавить из пальца нужное коли-
чество крови. Раньше так, кажется, не было. Или бы-
ло? или не было? Когда я в последний раз сдавала
кровь? Может, это один из признаков болезни? Она
сжимает палец до онемения. Смотрю в потолок – вся-
кие мысли о крови, тем более ее созерцание, мне не-
приятны; несколько раз я падала в обморок от вида
своей крови. Может, обморок – это тоже проявление
болезни,– какой?
Теперь нужно сдать мокроту на посев. Я очень хо-
чу, чтобы там обнаружили микобактерию туберкуле-
за (МТ). Я не умею читать молитвы и не слишком ве-
рю в их помощь, но обязательно начну читать и ве-
рить, если МТ там отыщется... Вероятно, я ошиблась
в самом начале – нужно изначально верить в помощь
высших сил и в то, что они помогут обнаружить ми-
кобактерии туберкулеза. Недопустимо ставить усло-
вия в диалоге с высшими инстанциями. Наверно, по-
этому МТ не обнаруживают.
Дочка на меня обижена – последнее время я не
рассказываю ей истории и сказки, а если рассказы-
ваю, то коротенькие и неинтересные, и даже почти
не читаю. Она права – я читаю медицинские спра-
вочники и монографии, посвященные исследовани-
ям легких. Я беру в руки «Литературные сказки» и по-
дыскиваю что-нибудь подходящее – она не любит
кровожадные сказки, которых почему-то так много,
и не любит сказки с плохим концом. Я читаю и ду-
маю, что в любом случае операцию придется делать;
значит, меня не будет дома неделю-полторы, а если
будут осложнения... Почему должны быть осложне-
ния?
– Какие осложнения? – спрашивает Алена.
– Я оговорилась.
Я ищу место, где остановилась.
– Ты сама читаешь, будто все один человек гово-
рит, а мне говоришь: «Читай выразительно».
Пока я буду в больнице, читать сказки, наверно,
будет муж – он завтра возвращается из командиров-
ки. Мама будет ездить ко мне в больницу, а муж будет
купать Алену, укладывать ее спать и рассказывать
или читать сказки. А может, по очереди – день мама,
день муж.
Сказка кончилась. Пора спать. Алена не хочет.
– Давай поговорим.
– Давай поговорим.
Пора бы уже сказать. Для начала – Жене. Он уме-
ет держать язык за зубами, если захочет. И может
мне помочь.
Завтра – свободный день. Я говорю, что иду в биб-
лиотеку, и еду к Жене на работу. Его работа должна
располагать к таким разговорам, мне кажется.
Не располагает.
Я застаю Женю в его кабинетике. Каждый раз,
когда вижу его в белом халате, удивляюсь – неужели
он? На столе микроскоп и планшетки со стеклами.
Мы уже поговорили – о том, о сем, как мама, Алена,
муж. Я говорю:
– Дай посмотрю в микроскоп.
Смотрю. Какие-то розовенькие ячейки, вор-
синки.
– Здесь плохое?
– Как раз тут ничего плохого.
– А что тут?
– Кистома яичника.
– И это – хорошо?
Он говорит, что это муцинозная кистома, без оз-
локачествления, больной семьдесят четыре года, так
что ничего плохого тут нет.
– А операция в таком возрасте?
Он говорит, что операцию перенесла хорошо
(«Уже перенесла?»), женщина бодренькая, язык не
поворачивается назвать ее старухой; и вообще, опе-
рация – такое дело... Одного прооперируют в восемь-
десят, и ничего, живет; а бывает, молодые умирают
прямо на столе.
– Умирают, значит, молодые, – говорю.
Молчим.
– Если ты хочешь еще в микроскоп посмотреть,
давай я тебе еще что-нибудь покажу.
Я знаю, что у него всегда работы по горло. Я при-
ходила к нему сюда раз пять – сделать рентген (не
легких), сделать анализ крови и когда мне нужна бы-
ла медицинская справка, что я здорова – не люблю
ходить по врачам. И так ясно, что здорова.
– Что-то дома случилось?
Тогда я рассказываю. И показываю (у меня все с
собой). Чем дальше я говорю, тем серьезнее он стано-
вится. Его интересуют даты. Я, как обычно, их пу-
таю. Вынимаю карманный календарик и, сверяясь с
ним, уточняю.
Совсем немного времени прошло, если по кален-
дарю. А так – целая вечность.
– Почему ты сразу мне не сказала?
Я не отвечаю. Что тут отвечать.
– Ты понимаешь, что ведешь себя как дура?
Понимаю. Зачем, чтобы оба – брат и сестра – ум-
ные? Кто-то умный, кто-то дурак.
Он говорит:
– Извини, просто я в себя никак не приду.
И я в себя никак не приду. Никак не могу осо-
знать, что это все со мной.
– Пока ничего страшного, – говорит он. И расска-
зывает, что мне нужно: опять анализы – он сам меня
отведет, моим он не доверяет, он знает, как иногда
эти цифры с потолка пишут и пр.
Я слушаю его и успокаиваюсь. Действительно,
нет ничего страшного. А эти цифры – с потолка. Смо-
трю на потолок (чистый, белый). Надо было сразу
пойти к Жене.
Под конец он говорит, что должен, обязан, не
имеет права не рассказать маме, мужу, хотя бы ко-
му-то одному. Я говорю, чтобы он этого не делал. Во
всяком случае, пока.
– Извини, но мужу я расскажу.
– Он в командировке.
– Тогда маме.
– Не надо.
– Надо.
– Тогда я ей расскажу, что вы с Мариной собирае-
тесь разводиться.
Он смотрит на меня минуту или две, потом гово-
рит:
– Это совсем другое.
– Другое или третье, но расскажу.
– Ты даже в детстве не ябедничала родителям.
– С возрастом характер портится.
Я говорю:
– Я еще расскажу, с какой барышней я тебя на
днях видела.
Давно не видела, чтобы он краснел. Он утыкается
глазами в пол и бормочет:
– Ты даже в детстве не подглядывала.
Далось ему мое детство.
– Я и сейчас не подглядываю. Ты был так увлечен,
что меня не заметил.
Боюсь, что я перегнула палку. Он теперь из само-
любия не согласится. Я говорю:
– Я же не прошу тебя вообще ничего не рассказы-
вать. Сделаем анализы, тогда и скажешь. Вдруг там
все чисто – зачем зря беспокоить?
Он соглашается.
Куда-то звонит. Не дозванивается. Кладет труб-
ку. Сегодня уже поздно, нигде никого нет, после вы-
ходных и начнем. Он надевает поверх халата куртку
и идет меня проводить. Об анализах больше ни сло-
ва – об Алениных выходках, о погоде, о его доктор-
ской, о моей кандидатской. Всю дорогу я героически
борюсь с желанием сказать, что я думаю о той деви-
це. Мы идем мимо интерната, через лаз в заборе
(«Так быстрее, осторожно, здесь скользко».) Мы выхо-
дим к остановке автобуса. Я хочу спросить, неужели
он не видит, насколько Марина лучше. Может быть,
он видит по-другому.
Автобус. Мне пора.
– Ты совершенно собой не владеешь, – говорит
муж. Он приехал вчера утром, сегодня вечером мы
идем к нашим друзьям на вечеринку. Я успела пору-
гаться с контролером в троллейбусе и продавщицей
в магазине. Самое неприятное – правы, в общем-то,
они, правда – невежливы, но и я сейчас не образец
воспитанности.
– Но она не должна была так ко мне обращаться.
– Что с нее взять? Она, может, и не знает, что
можно обращаться по-другому. Не обращай внима-
ния.
Правда, мелочи. Особенно по сравнению с тем,
что через день мне повторно сдавать анализы. Но,
может, именно поэтому я обращаю внимание на все
мелочи. Если анализы будут хорошие, говорю я себе,
то у меня начнется другая жизнь. Я буду улыбаться
всем продавщицам, контролерам, приемщицам, как
бы они ко мне не обращались.
«Если я три раза подряд сыграю «мизер», то ана-
лизы будут плохие, если хоть раз не сыграю – хоро-
шие».
Мы пришли вовремя, то есть рано, хозяйка на кух-
не – крошечной, ей помогают двое, мне, четвертой, ту-
да, к счастью, не пробраться. Муж с другом (хозяином)
скрываются на минутку в одной из дверей – срочный
деловой разговор. Его жена просит меня развлечь по-
ка гостей (меня знают здесь так давно, что не воспри-
нимают как гостью). Понятия не имею, как их развле-
кать, они и без меня неплохо развлекаются. Компания
прежняя, но время от времени появляются новые лю-
ди – другие мужья, жены или не мужья и не жены.
Обоих я вижу в первый раз – это вторые мужья или не
мужья; один, во всяком случае, с кольцом, хотя это,
как штамп в паспорте, ни о чем не говорит.
На столике лежит колода карт. Кто-то из них
предлагает сыграть в преферанс. Вдвоем – придется
играть с «болваном». Из вежливости предлагают мне.
Я играю из рук вон плохо, но соглашаюсь – если кто-то
будет писать за меня. (Я задумываю насчет «мизе-
ра».) Они согласны. Значит, я вместо «болвана».
Я спокойна – я уверена, что «мизер» три раза под-
ряд не сыграю.
Карта так себе. Можно сыграть, можно не сыг-
рать. Объявляю «мизер». Они открывают карты, и я
вижу, что сыграла.
Не возражаю ли я, если они будут курить? Нет, я
не возражаю. («У курящих риск заболеть раком лег-
кого возрастает в 15-25 раз».) Курите. («Рак легкого
метастазирует в лимфатические узлы корня, пара-
трахеальные, парааортальные... еще какие-то уз-
лы».) Конечно, можно открыть форточку, я не боюсь
простудиться. Можно не открывать, мне не мешает.
(Возраст – около сорока, чаще развивается в этом
возрасте.)
Я объявляю «мизер» второй раз подряд. Они недо-
вольны – я перебила им игру. Я мысленно вношу
уточнение – если мне перебьют «мизер», то анализы
все равно будут хорошие – я же не сыграю три раза
подряд, хоть и не по своей вине. Они не перебивают.
После второго выигрыша настроение у меня пор-
тится. Заказывает мужчина с кольцом. Он озирается
в поисках пепельницы, не находит, пристраивает
окурок на блюдце и вынимает новую сигарету. Кра-
сивая зажигалка. («Симптомы: кашель, выделение
мокроты с примесью крови, боль в грудной клетке,
повторные эпизоды пневмонии и бронхита». Бронхи-
ты у меня каждую весну и зиму – без температуры, я
к ним привыкла. Не читать же лекцию о вреде куре-
ния, у меня лекции на другие темы… Вряд ли люди
курят оттого, что считают это полезным для здоро-
вья. «На более поздних этапах болезни развиваются
метастазы в отдаленные ткани и органы – кости, пе-
чень, головной мозг и др.». Мучительная болезнь, му-
чительная смерть. Но всегда найдется в запасе па-
рочка историй о старушке, которая не выпускала изо
рта сигарету и на девяносто девятом году сорвалась
с карниза, когда мыла окна (опять-таки с сигаретой
в зубах), и о ком-то, кто, не выкурив и десятка сига-
рет за всю жизнь, распрощался с ней из-за опухоли
легкого. Мало ли что вредно – сотовые телефоны,
лифчики, кофе – я же не перестану от этого его пить.
Вероятно, то же и с курением – чтобы бросить ку-
рить, иногда надо переделать себя.)
Я опять говорю: «Мизер». Смотрю – нарочно так
не сдашь. И прикуп идеальный. Я хитрю – сбрасы-
ваю мелочь и оставляю одного червового короля. (Я
же не оговаривала, что сброшу.)
У мужа окончился деловой разговор. Он стоит за
моей спиной и смотрит в карты. Он обходит стол,
становится напротив и показывает, что от короля
нужно избавиться. Я разглядываю подол платья.
Они раскрывают карты и обсуждают, что я скину-
ла. Я так волнуюсь, будто не о картах речь, а о жизни.
– В «черву» ее не поймаешь, – говорит один. – На-
до быть идиотом, чтобы оставить «голого» короля.
Они решают ловить меня в «пику». В «пику» не
поймать, единственный мой шанс – червовый ко-
роль, но они этого, конечно, не видят. Заходят с туза.
Мне ничего не остается, как выложить короля. Я бы
не клала, но это не по правилам. Я в третий раз выиг-
рала. Настроение у них слегка омрачается. У меня –
гораздо сильнее. «Какая чушь. При чем тут мои ана-
лизы? – говорю я себе. – Игральные карты никак не
влияют на медицинские». Они хотят продолжать иг-
ру, я бы тоже еще раз загадала, но хозяйка против –
пора за стол.
– Ну и накурили, – говорит она и открывает фор-
точку. – Нельзя дышать.
– Можно дышать, можно одеваться, – машиналь-
но говорю я.
Это воспринимается как шутка. Я и не думала
шутить. У каждого свои ассоциации. Не будешь же
всем объяснять.
Весь вечер у меня рот не закрывается, слова ле-
тят, как во время лекции. Кажется, если останов-
люсь, сразу начну думать, что завтра ехать к Жене
на работу и т.п. и т.д., и я говорю, говорю, говорю...
Речь заходит о детях. То не так, это не так. Плохо
учатся. Родителей не слушаются. Не хотят ходить в
школу. Хотят быть бизнесменами и фотомоделями.
Хотят модно одеваться, хотят за границу, хотят то,
хотят это. Ладно, пусть будут кем хотят, где хотят, но
пусть хоть школу окончат. У нас пока нет этих забот –
Алена родилась позже, чем их дети. Наверно, эти во-
просы впереди, вот только придется ли мне на них
отвечать. Большинство женщин расстроены. Хозя-
ин меняет тему, говорит вдруг о нас – пятнадцать лет
вместе, наибольший стаж среди собравшихся, кто-
то поддерживает – да, никто не ожидал, что это про-
длится так долго, такой странный ранний брак. Я ду-
маю – как долго еще он продлится, или этот пятнад-
цатый год последний, и опять появится новый чело-
век (жена или не жена) вместо меня. Впрочем, здесь
уж точно никто не появится. Наши друзья вскоре
уезжают, кроме нас этого пока никто не знает; оттого
и вечеринка – что-то вроде проводов, потому что по-
том будет не до того, да и не так потом будет – если
каждый знает, что мы встречаемся в последний раз в
этом доме, где так часто собирались. И дом, в смысле
квартира, уже не их – продана; они договорились,
что будут жить, пока не уедут. «Соберемся напосле-
док, когда еще встретимся, а на той неделе я скажу
нашим, что мы уезжаем». Все уже знают – родствен-
ники, соседи, сослуживцы; «наши» – еще нет. Впро-
чем, несколько «наших» уже там.
Разговор о тех, кто там; кто как остался. Леша,
ярый юдофоб, подделал свидетельство о рождении,
что он еврей, и сумел доказать, что его преследовали
из-за национальности. А Костя в Ванкувере. Кто-то
интересуется – как насчет женщин, он по-прежнему
ни одной юбки не пропускает, и – там? (как будто
Ванкувер в этом плане что-то меняет, что Ванкувер,
что Ванкарем – не один черт?). Насчет этого неизве-
стно; известно только, как он туда попал – сыграл
под гомосексуалиста и прошел медицинское освиде-
тельствование, что подвергался травле со стороны
органов. Кто-то шутит насчет органов. Кто-то шутит
насчет Кости. «Времена меняются, – говорит кто-то, –
и мы вместе с ними». Я думаю – если умереть моло-
дой, то старость не угрожает. Уходишь от перемен.
(Чего только в голову не лезет.)
Кто-то смотрит телевизор, кто-то танцует, кто-то
ест и пьет, кто-то беседует, кто-то вышел покурить,
кто-то еще куда-то вышел. Хозяйка просит меня
принести из кухни кофейник. Ей уже неловко – ка-
кую дверь она ни откроет, за ней В. с А., вроде она за
ними следит; может, мне повезет больше. Я благопо-
лучно открываю дверь, не обнаружив ни В., ни А., ни
кофейника. После поисков его находят пустым на
тумбочке в коридоре.
Всем весело. Мне тоже. Кто знает, может, это по-
следняя вечеринка. Не только «наша», но и моя. Все
когда-нибудь кончается.
Все дружно ищут мой шарф, он как испарился,
Наконец нашелся – в чьей-то кожанке. Это куртка то-
го, кто ушел раньше, – он перепутал и надел чужую,
похожую. Мы хохочем.
Хозяин целует меня на прощание дружеским
поцелуем. «Ишь ты, я тоже хочу», – говорит тот, чью
куртку надели по ошибке (в кармане остались клю-
чи, поэтому он сейчас едет за ними). Он целует меня,
не так чтобы по-дружески. Я спрашиваю, кто еще хо-
чет. Муж, но предпочитает сделать это без свидете-
лей. Больше никто не хочет.
Мы с криками и хохотом вываливаемся на улицу.
Кто-то кричит сверху: «Дайте хоть ночью покоя!»
Смотрю снизу на освещенные окна и силуэты за
ними. Больше мы сюда не придем.
Я сдаю анализы повторно, уже по знакомству. Се-
годня, завтра, послезавтра. Процедуры все те же. Не-
известно, будут ли отличаться от прежних результа-
ты анализов, но морально чувствуешь себя гораздо
увереннее – Женя сам ходит со мной по кабинетам,
водит за руку – без всяких очередей.
«Ты опять так поздно сегодня, – говорит мама. –
Иди ешь, все на плите. У меня талончик к зубному
врачу на восемь, я уже опаздываю». Я говорю, что та-
щилась через весь город. Прибегает расстроенная
Алена и спрашивает, почему Дима сказал, что он от
нее тащится – им так хорошо играть вместе, зачем
ему куда-то надо от нее тащиться, особенно если это
тоже – через весь город.
Алене, конечно, будет без меня плохо, прежде все-
го Алене; маме, мужу, я надеюсь. Эгоистично – наде-
яться, что кому-то будет плохо. Если результаты
анализов покажут самое плохое, стоит ли жить?
– Ты купила мне что-нибудь вкусненькое?
К счастью, меня угостили шоколадным батончи-
ком, я его не съела.
– Посмотри в моей сумке, сверху.
Батончик она не нашла, но приносит пустую ко-
робку из-под сигарет.
– Ой, какая картинка красивая!
Мама, уже в пальто и шапке, смотрит на меня из
коридора. Я соображаю, откуда эта коробка. Студен-
ты? Они так не шутят. У них одна и та же дежурная
шутка – «Вы у нас новая студентка?»
Мы выходим в коридор.
– Забери у нее коробку из-под папирос, – говорит
мама. – Закрой за мной дверь.
Я вспомнила, откуда коробка. Из рентгенкабинета.
– Нина записала на ней свой новый рабочий теле-
фон.
– Нине давно пора бросить курить, – говорит ма-
ма. – Женщина должна держать в руках цветы, а не
папиросы.
Моя подруга бросила курить полгода назад. Луч-
ше уж было свалить на студентов.
Интересно, результаты анализов уже известны?
Может, в эту минуту кто-то пишет на бланке...
Алена соглашается, что нужно вернуть чужую ко-
робку, и отдает ее мне. Но прежде чем вернуть, я
должна срисовать картинку, точь-в-точь такую, как
там. Приходится рисовать. Алена ест батончик и на-
блюдает, стоя за моей спиной.
– Непохоже, – говорит она. – Видишь, как тут?
Похоже получается с третьего раза.
– Идем купаться,– говорю я.
Алена уносит картинку.
Я страшно проголодалась.
Пора купать Алену и укладывать спать.
Алена уснула.
Я иду на кухню.
Каждому ли приходят в голову мысли о самоубий-
стве? Вероятно, нет. Возможно, они могли бы прий-
ти каждому, но только в какой-то определенной си-
туации.
Я ищу в шкафу и холодильнике. Какая жалость!
Я согласна даже на картошку, которую не люблю.
Но и ее нет. Мысли о самоубийстве более интимны,
чем интимная жизнь.
И тут пусто.
Какие будут результаты анализов? Может, уже
есть? Плохие, поэтому Женя мне не говорит.
Наверно, так и придется лечь спать голодной.
Вероятно, важна мысль о потенциальной воз-
можности самовольного ухода – она дает некоторое
освобождение, вот и все, поэтому она и важна.
Совсем забыла! На плите еще не остывшая каст-
рюля. Сажусь за стол.
В любом случае спешить с этим не стоит. Можно
сделать ужасную глупость. Немного терпения – и
оказывается, что совершенно незачем было так то-
ропиться.
Очень вкусно.
Можно не спешить. Времени у меня много.
Только десять часов.
Кастрюля почти пуста. Какая жалость!
– Какая жалость! – говорит мама. В руке у нее
иголка с ниткой, на коленях моя дубленка. Я не заме-
тила, как она пришла и каким образом мы с ней очу-
тились вдвоем. – Ты где-то порвала подол. Я зашью,
но не знаю, как будет держаться.
– Что сказал стоматолог?
– Нужно ставить две коронки. Я не знаю, если де-
лать металлокерамику, собес ничего не оплачивает
или оплачивает частично?
– У Аси новая шуба, – продолжает мама. – Уже
вторая. Муж одевает ее, как куколку.
Последняя фраза меня смешит. Моя двоюродная
сестра меньше всего похожа на куколку.
– Чему ты радуешься?
– Если у человека, например, приступ язвенной
болезни, ему все равно, сколько у него шуб.
– С чего ты взяла, что у Аси язва? – пугается мама. –
Она что-то об этом говорила?
– Нет-нет. Я просто, к примеру.
– Хорошенькие примеры.
Если человек обречен, ему безразлично, ездит он
на «мерседесе» или в автобусе. С чего я это взяла? Я
же не знаю, безразлично ли это обреченному. Воз-
можно, эти мелочи все равно действуют. Возможно,
да. Возможно, нет. Я не знаю. Я этого не знаю.
– Чего ты не знаешь? – спрашивает мама, переку-
сывая нитку.
– Не порть зубы, возьми ножницы.
– Ты устаешь в последнее время. Вам нужно хоро-
шо отдохнуть летом.
Это непросто совместить – Аленин первый класс,
отдых, операцию... Если все будет нормально, то ме-
ня не будет дома недели две; если диагноз плохой, не
исключено, что Алена будет оканчивать первый
класс без меня. Интересно, что ей скажут? – мама уе-
хала в командировку? Алена удивится – мама не ез-
дит в командировки, в командировки ездит папа.
Возможно, ездил бы реже, если бы не так часто слы-
шал дома, что Асин муж ей покупает.
– Тебе пора обновить зимнее пальто, – говорит
мама.
Марина всю прошлую зиму ходила в куртке, зим-
него пальто у нее нет, но мама не говорит об этом ни
Жене, ни мне. Конечно, я – это я, а Марина – это Ма-
рина.
– Ася опять во всем новом, с головы до ног. Конеч-
но, муж одевает ее...
– Может, он не выносит ее вида, когда она разде-
та. – Меня начинает раздражать этот разговор. –
Волей-неволей приходится одевать, с головы до ног.
Чтоб не видеть.
– Хорошенькие шуточки.
Какое-то время мы молчим.
– У нас болел кто-нибудь туберкулезом?– спраши-
ваю я, хотя знаю, что туберкулез по наследству не пе-
редается. Но все же...
– Туберкулезом? – удивляется мама.
– Кажется, у одного из твоих дедушек было что-то
с легкими.
– Было, но, к несчастью, не туберкулез. Он умер
от рака легкого. Правда, тогда и туберкулез плохо ле-
чили.
– Курил, наверно, много.
– Знаешь, я почти не помню его, я совсем малень-
кая была. Но туберкулезом у нас никто не болел.
Мама не представляет, как бы я обрадовалась, уз-
нав, что все в роду по отцовской и материнской ли-
ниям болели туберкулезом.
– И я не болела?
– Почему ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что
нет. У тебя было другое, – мама вздыхает. – Но тубер-
кулеза у тебя не было.
Обследование продолжается. Диссертацией я не
занимаюсь. Руководитель спрашивает, смогу ли я
представить на очередное заседание кафедры свою
работу, желательно с заключением. У меня сейчас на
уме другое заключение. Я отвечаю, что постараюсь.
Январь слякотный. Февраль снежный. Алена в
восторге – наконец-то зима, можно лепить из снега
дворцы, пиратов, бабу, снежки... Снег чуть влаж-
ный, хорошо лепится. Я катаю шар для снежной ба-
бы. Если уж делать операцию (а о том, что не делать
нельзя, Женя мне уже сообщил и спрашивает, когда
я сообщу остальным), лучше не тянуть; весна – не-
благоприятное время для операций. Я читаю много
медицинской литературы, гораздо больше, чем по
своей специальности. Не могу сказать, что мои лек-
ции и семинары стали хуже оттого, что я стала мень-
ше к ним готовиться; возможно, начинает появлять-
ся то, что называют опытом – какая-то механичес-
кая наработанность и узнавание того, что сделать не
сможешь, и поэтому не берешься; интуитивно чувст-
вуешь, чего не стоит касаться, потому что тебе это не
по силам, и не касаешься; касаешься, естественно,
беспроигрышных вопросов, отсюда – общее хорошее
впечатление.
Моя любознательная студентка по-прежнему за-
дает вопросы; иногда мне кажется, что ответы на
них ей известны лучше, чем мне, просто нужно поде-
литься с кем-то тем, что ее интересует; возможно,
больше делиться не с кем. Интеллектуальные инте-
ресы не вытеснили у нее остальные. Она сидит в
первом ряду, вижу у нее на безымянном пальце об-
ручальное кольцо. Может, оно у нее давно, я не обра-
щала внимания, может, это кольцо вообще ничего
не означает.
Расписание составлено так, что в марте у меня
нет лекций и семинаров; они возобновятся в апреле;
первую неделю февраля каникулы; несколько заня-
тий можно заменить или я их проведу, когда выйду
из больницы, если все будет нормально; если нет –
они смогут за это время найти замену.
Я опять побывала в поликлинике у участкового
врача – она показалась мне потускневшей, неразго-
ворчивой; возможно, уставшей. Она молча прочи-
тала оба заключения и сказала, что необходима опе-
рация, лучше не затягивать и пр. Лучше делать в
специализированной больнице, а не в районной об-
щего профиля; она дает направление в городской
диспансер. Диагноз? Нет, она перешлет или пере-
даст, на руки она не выдает – нельзя. (Я знаю, что
можно, можно – в основном так и делают, кому охота
возиться, все – открытым текстом – то ли о диагнозе,
то ли о Есенине, то ли о себе. Может, она изучала де-
онтологию, а может, это врожденное, без учебы. От-
куда она меня знает? Кому-то лучше знать все с са-
мого начала, кому-то – не знать до самого конца.)
– Лучше, конечно, если есть знакомый. (Знако-
мый есть.)
– В научно-исследовательский институт и не пы-
тайтесь, там сейчас такое творится... Ни науки, ни ис-
следований, ни лекарств, ни диагностов. Это, конеч-
но, мое мнение. Сейчас все стремятся в городской.
(А я ни капельки не стремлюсь.)
Она становится словоохотливой, как раньше,
только нет прежней жизнерадостности. Хочу спро-
сить, не из вежливости, как ее дочка, но боюсь – тог-
да мы можем не вернуться к тому, кто интересует ме-
ня – ко мне.
Она тщательно избегает слов «онкологический»,
«онкология», будто мы играем в игру «Да» и «Нет» не
говорите, «Черное», «Белое» не называйте». Она про-
износит фамилию – именно этот врач, очень хоро-
ший (я знаю это от Жени).
Никто не ставит диагноз однозначно – с равной
долей вероятности и то, и другое – это следует из за-
ключения, которое она все же дает мне на руки. Луч-
ше оперироваться там, у них опыт, накопленный го-
дами, хорошо, если я попаду к хирургу, о котором она
говорила (может, опыт у хирургов – тоже чутье: не
браться за безнадежные случаи?); словом, это ее
мнение, конечно, если я настаиваю...
Я не настаиваю. В конце концов я заинтересова-
на, чтобы все было как можно лучше. «И как можно
быстрее», – говорит брат, когда я пересказываю ему
этот разговор. Результаты анализов, сделанных у не-
го по знакомству, с результатами анализов, сделан-
ных без знакомств, совпадают, как и диагнозы.
«Ты должна завтра же сказать дома». И на работе
придется сказать. Мне не хочется посвящать в это
начальство, сотрудников, бухгалтерию. Не та весть,
которой стремишься со всеми поделиться.
Муж вернулся из очередной командировки. Але-
на вне себя от радости: «Папа, подкинь меня до по-
толка!»
Они без меня поладят. Дольше тянуть нельзя.
«Если ты завтра не расскажешь, я сам приду и все
расскажу».
– ...сковородку.
– Что?
– Поставь на конфорку сковородку, – говорит
муж. – Ты льешь масло на плиту.
Я только что сняла верх и вымыла все внутри. «Не
расстраивайся». Вчера меня утешали на кафедре по-
сле того, как я провалила открытую лекцию. «Нельзя
же, чтоб всегда все было хорошо». Значит, я похожа
на человека, который переживает из-за грязной пли-
ты и проваленной лекции. Это радует. Я готова про-
валить все открытые лекции и три раза в день мыть
плиту, если это что-то изменит.
Февраль – мягкая, снежная зима; ничего лютого.
Экзамен позади. Во время экзамена я заметила, что
моя любознательная студентка беременна, рожать
ей, вероятно, месяцев через пять-шесть. Есть четкое
указание – не ставить оценки по экзаменам «автома-
том»; я пишу ей в зачетке «отлично» и говорю, что она
свободна. Мне кажется, она вполне могла бы читать
лекции вместо меня, когда меня не будет в институ-
те. Конечно, никто ей этого не позволит.
У студентов каникулы. У меня, в общем, тоже. У
мужа кратковременное затишье в работе. Мама,
пользуясь случаем, пропадает в стоматологической
поликлинике.
На работе я тоже ничего не говорила. Это непра-
вильно. Если я задержусь, они не успеют найти заме-
ну. Руководитель просит поторопиться с диссерта-
цией – «используйте время, его у вас не так много». (Я
с ним согласна.)
Женя оставил меня в покое – к нему вернулась
Марина. Оказывается, это она от него ушла. А потом
вернулась. Сейчас ему не до меня.
Мама с утра ушла в поликлинику. Муж с Аленой
гуляют во дворе. Я стою у плиты и вижу, как они со-
оружают снежную бабу – третью; уже есть мама, па-
па, теперь лепят дочку. Достоит ли снеговик до того,
как я лягу в больницу, или растает? В ближайшие дни
обещают потепление. Февраль на исходе. Весна –
неблагоприятное время для операций.
Мама возвращается. Она говорит, что встретила
Асю в новой шубе, но ничего не говорит про Асиного
мужа. Она теперь о нем не говорит. Хорошо, что на
жизнь хватает: на еду, на квартплату, на музыкаль-
ную школу, на проезд, на коронки, на лекарства, на
кофе кофейниками... «Ты опять весь выпила? Это же
вредно. Квартплату снова подняли». Мама включает
радио, слушает, о чем говорят депутаты.
– Они гуляют? – спрашивает меня (она шла ни-
жней дорогой, поэтому они не встретились).
– Да.
Теперь они лепят из снега бабушку.
– Смотри, чтоб Алена не простудилась.
– Я смотрю.
Нечего тянуть, пора уже сказать.
– Что с тобой? – спрашивает мама. – На тебе лица
нет.
Я говорю, когда Алена играет у себя, а мы все на
кухне.
– По-моему, ты зря придумываешь ей такие сказ-
ки. Что это за игры для девочки? – сказала мама. –
Знаешь, я просто волнуюсь – в куклы она не играет,
дружит только с мальчиками, новое платье без скан-
дала на нее не примеришь...
Я хотела сказать, что волноваться не надо – Але-
на перед зеркалом может стоять часами, а если дума-
ет, что я не вижу, примеряет мою обувь – выбирает
туфли на каблуках повыше и ходит в них по табурет-
кам, которые ставит перед зеркалом, чтобы видеть
себя с ног до головы.
Я открыла рот, чтобы это сказать, но сказала сов-
сем другое. Об операции.
Пребывать долго в шоке не позволяет Алена – она
требует обещанных оладушков с вареньем на ужин,
и мама надевает передник. Алена убегает. Они спра-
шивают, как я могла... Алена прибегает и спрашива-
ет, не готов ли ужин.
– Надо же что-то делать! – говорит муж.
Мама говорит, что она обо всем догадывалась.
– Как же ты...
Алена прибегает опять и смотрит, как мама гото-
вит тесто. Звонит телефон. Сейчас заедут к мужу с
работы – понадобился один документ. Опять звонок –
маме из поликлиники по поводу оплаты.
– Смотри за оладьями, – говорит она и идет к те-
лефону.
Хорошо, что нет времени переживать и сокру-
шаться.
На работе мое сообщение о предстоящем обследо-
вании (так я сказала) встретили спокойно. Они рас-
считывают – я выйду из больницы до того, как у ме-
ня начнутся лекции; все желают мне скорейшего
возвращения; «Если что-то будет нужно – звоните».
У меня есть все, что нужно, все купили заранее –
одноразовые шприцы и системы переливания кро-
ви, лекарства, бинты; однако это оказывается не-
нужным – гуманитарная помощь, только что полу-
чили, у них теперь тоже есть все, что нужно; а вот
посуду возьмите с собой, тарелок и чашек нет. Подо-
деяльников, наволочек и простыней тоже.
Я прихожу в себя после наркоза, не могу понять –
не то ночь, не то раннее утро, не то поздний вечер; в
палате серо и сумрачно; мама сидит рядом. Я спра-
шиваю, который час. Неприятно ощущать себя вы-
рванной из времени.
– Полпятого.
– Утро?
– Нет, сейчас день, сейчас шестнадцать трид-
цать.
– Шестнадцать тридцать…
Я возвращаюсь в привычный мир пространст-
венно-временных отношений.
– Женя только что ушел, – говорит мама.
Еще она говорит, что все хорошо; к счастью, это
туберкулома; туберкулезный комплекс прошел неза-
меченным, теперь трудно сказать, когда это было.
То же самое говорят и муж, и лечащий врач (доб-
рый Женин знакомый, он меня оперировал). Он го-
ворит: «Представляете, как нам повезло!», как будто и
ему лично тоже очень повезло.
Мама и муж приходят вдвоем; я спрашиваю, с
кем Алена. «С Мариной», – отвечает мама. Они раду-
ются по поводу туберкуломы; как хорошо, что все так
хорошо; а если бы опухоль Пенкоста... Совершенно
неясно, что пришлось бы говорить и чему радовать-
ся, не входить же с траурным лицом и словами: «Ка-
кая жалость, как плохо, что у тебя оказалась...»
Единственный выход – делать вид, что оказалась ту-
беркулома, хотя ее там нет и в помине.
С этой минуты, как мне пришла эта мысль – «де-
лать вид», я перестаю исключать, что единственный
вариант у меня – тот, о котором мне твердят с утра до
вечера мама, муж, брат, лечащий врач. И другие. Со-
трудницы, которые предварительно звонят домой и
спрашивают, можно ли прийти навестить меня. Ка-
ким образом они узнали, где я нахожусь и что я не на
обследовании, я не спрашиваю. (Я сейчас стараюсь
задавать поменьше вопросов, чтоб не принуждать
людей лгать, но не всегда удается.) В конце концов
меня могли прооперировать сразу после обследова-
ния.
Мама спросила, не возражаю ли я, если меня при-
дут навестить. Я не возражаю. Я хожу; я раскрасила
себе лицо; делать нечего; серьезное чтение не лезет в
голову, несерьезное – в глаза, пресса погружает в
мрачное уныние; чтобы убить время, я целыми дня-
ми привожу в порядок ногти, расчесываю волосы
(процедура упростилась, я их укоротила, чтобы не
возиться здесь с мытьем и сушкой), крашу ресницы,
губы, стираю и снова крашу – все лучше, чем размы-
шлять – действительно ли...
– К тебе хотят прийти девочки с работы, – говорит
мама. – Пусть придут, ты сейчас неплохо выглядишь.
Правда неплохо – благодаря косметике, субфеб-
рильной температуре и морковному соку (пол-литра
в день, у мужа оранжевые ладони и пальцы от мор-
кови).
– Пусть придут.
Приходит лаборантка; она говорит, что хотели и
другие, но не смогли, навестят в следующий раз. Они
правы – неизвестно, сколько я здесь пробуду, сколько
раз придется меня навещать; если ходить по одному,
получается один и тот же эффект при меньшей за-
трате сил (все это говорит не в пользу туберкуломы).
Мы пристраиваемся на подоконнике.
– Как дела? – спрашивает Катя.
– Нормально, – говорю я.
Прекрасный вопрос, от него не пахнет больни-
цей. Хотя, с другой стороны, какие в больнице дела.
Катя спрашивает, не дует ли. Нет, не дует, окна
плотно закрыты, щелей нет, тепло.
Она щелкает сумкой и достает какой-то журнал.
Факультетский сборник. Там должна быть моя ста-
тья. Сборник должен был выйти еще в прошлом году,
но то из-за нехватки бумаги, то из-за командировки
ответственного редактора, то еще из-за чего-то вы-
ход откладывался и откладывался.
– Здесь твоя статья, – говорит Катя.
– Здесь твоя статья, – повторяет она, думая, что я
не расслышала. – Все на кафедре считают, что очень
на уровне. Я тоже прочла.
Я не помню, чтобы на кафедре обсуждались ста-
тьи, уже прошедшие рецензирование, тем более –
чтобы впоследствии выражались восторги опубли-
кованной в сборнике статье.
Катя молчит.
– Хорошая статья, – говорит она тише.
Ее слова звучат в моих ушах эпитафией. Не при-
помню, чтобы Катя зачитывалась статьями из фа-
культетского сборника. Если у меня действительно
было бы нормально, никто не придал бы значения
этой статье.
– Здесь апельсины и манго.
Манго. Жуткие траты. Такое разорение разве что
для умирающей. Неужели у меня все настолько пло-
хо?
Она смущена моим молчанием. Я наконец дога-
дываюсь поблагодарить.
– Но не стоило; у меня быстро идет на поправку, я
скоро выпишусь, – неожиданно для себя говорю я.
Вопрос о выписке еще не обсуждался.
– Да-да, – поспешно соглашается Катя.
Слишком поспешно, на мой взгляд. Слишком со-
гласно. Неискушенная актриса.
Хорошо, что существуют вечные темы: цены, ма-
газины, что, почем, где; общие знакомые – сплетни,
слухи, кто с кем – раньше, теперь; зарплаты, доходы,
кто ушел в бизнес, кто совмещает, хотя официально
запрещено (пока) – удачно, неудачно; у каких-то ла-
боранток с романо-германского норковые манто,
они их носят, вернее не носят, а таскают за собой,
как дворник поливальный шланг. Вообще меха в мо-
де – шубы, полушубки, боа, манто... Манту. Манту,
Пирке...
– Парка? – спрашивает Катя. – Да, парка – это сов-
сем... Последний вздох.
Последний вздох. Понадобится ли мне верхняя
одежда на следующую зиму, это почти год, вероят-
ная продолжительность жизни, как пишут в книгах,
год-полтора; неизвестно.
Катя говорит, что ей пора.
Мы прощаемся. Всем привет и спасибо. Она про-
щается. Благодарю за журнал. Прощаемся. Она ухо-
дит. Год или полтора.
Год – это много. Это очень много.
Как человек проживает оставшиеся месяцы, если
знает, что они последние? Мне предстоит это узнать.
Летом я хочу отдохнуть. Ну и что, что нельзя на
юг, на солнце. Я говорю об этом лечащему врачу. Я
не показываю, что все знаю, когда он настойчиво по-
вторяет мне – какая это удача, что все так хорошо
окончилось.
– А знаете, – доверительно говорит он, – все скло-
нялось к плохому, вы понимаете?
Я понимаю.
Понимаю, что он – друг Жени; для меня они даже
могут подготовить мнимое заключение, и оно будет
существовать, как мнимое число, существование ко-
торого можно доказать лишь теоретически. Я не
удивлюсь, если он покажет мне какую-нибудь бу-
мажку, на которой черным по белому будет написан
благоприятный диагноз; я этому не удивлюсь. Я
знаю, мы все знаем – на бумаге можно доказать все,
что нужно доказать; как ни странно, бумага не поте-
ряла доверия окончательно.
Врач говорит, что солнце нежелательно – только
первый год, потом (я усмехаюсь про себя этому «по-
том»; постепенно все слова приобрели другой, скры-
тый смысл, который вижу только я), потом – пожа-
луйста, а пока – воздержитесь.
– Я люблю солнце, – говорю и лишь теперь пони-
маю, насколько я его люблю, раньше мне казалось,
что предпочитаю тень.
– Я и сам люблю загорать, – говорит он, – но...
Он уверяет меня, что Прибалтика – отличное ме-
сто отдыха, к тому же дорого стоит только виза, а там
все недорого, его жена с детьми отдыхали в прошлом
году, он может дать мне адрес хозяйки, это в селе...
– Что вы морщитесь? – спрашивает он.
– Я не люблю отдыхать в селе.
– Часто отдыхали?
Никогда не отдыхала, я безнадежно испорчена
материальными достижениями цивилизации. Я го-
това несколько часов мерзнуть и месить грязь нога-
ми, чтобы посмотреть закат, восход или затмение
луны, если знаю, что дома меня ждет горячий душ и
т. д. Если не ждет...
Село селу рознь, говорит он. И объясняет, что
там, где они были, село особенное. И не только это, а
все села поблизости. Объясняет какие. Послушать,
так там рай. Не верится что-то в райскую жизнь на
земле.
– А вы, если получится, съездите, посмотрите.
Он пишет адрес на обороте незаполненного ре-
цептурного бланка.
– Считайте, что это вместо лекарства.
Как долго он сможет мне лгать? Как долго все они
смогут мне лгать? Все, кто меня навещает, предель-
но вежливы, внимательны. Они навещают уже ме-
сяц. Сколько можно находиться в больнице при та-
ком благоприятном диагнозе? Я знаю все, что мне
скажут – мне очень повезло в главном, не может так
же повезти в остальном; весна, авитаминоз, орга-
низм ослаблен и пр.; ложь, ложь кругом – в глазах, в
словах, у родных и чужих; «выпишешься через неде-
лю», «через две», «три»; между тем второй месяц я
здесь; я знаю все, что мне скажут – ведь они не знают
границ моей осведомленности.
Меня выписывают. Это не значит, что мне луч-
ше, они не хотят ухудшать показатели, им не нужны
смерти в больнице; уже ничего нельзя сделать,
больше ничего нельзя сделать, поэтому меня выпи-
сывают. Меня раздражает их бодрый тон, их делан-
ный оптимизм, раздражает яркое солнце, которое
мне теперь противопоказано; раздражает весна. Я
не уверена, что это – не последняя для меня весна,
поэтому она раздражает.
Раздражает, что Алене не велят играть на пиани-
но. («Тише, мама больна».) «Я здорова, Алена, играй
громче, играй forte, как здесь написано, forte, пере-
ходящее в fortissimo!» Алена не знает, кого ей слу-
шать.
Я не проникаюсь ненавистью к живущим (пока).
Меня тревожит Алена, чем дальше, тем больше, я ви-
жу, как я ей нужна; меня тревожит, с кем будет муж
и как это на ней скажется (я не допускаю, что муж пе-
реживет один все оставшееся ему).
Я смотрю из окна – молодые девушки в высоких
сапогах и коротких полушубках; я не чувствую к
ним ненависти. Не из человеколюбия, вовсе нет. Не-
известно, что может быть у них. Или уже есть. Я то-
же не знала и ходила с этим, размышляя о школе,
диссертации, купальнике, лекциях, ценах, статье...
Они тоже не застрахованы, никто не застрахован.
Неизвестно, что с кем будет завтра, кто будет завтра
на твоем месте и кого заменишь ты. Возможно, что
сегодня в последний раз видишь свою подругу (дру-
га, знакомых) и говоришь с ней. Если бы знать, что
видишь ее сегодня в последний раз, так же говорила
бы с ней (с ним, с ними) или по-другому? Возможно,
каждый раз стоит воображать, что завтра не насту-
пит никогда.
Алена окончила заниматься и закрывает пианино.
– Почему ты так мало занимаешься?
Вообще-то я не заставляю ее заниматься – то ли
музыкой, то ли уроками, то ли еще чем-то. Алена
молчит.
– Она занималась достаточно, – говорит мама.
Алена не знает, что ей делать, и в нерешительно-
сти стоит у пианино. Мне кажется, она играла мень-
ше обычного. Впрочем, ощущение времени искаже-
но, оно не может не быть искаженным, когда шесть
месяцев – неизмеримо, необыкновенно долгий срок.
Смерть не поддается воображению – сколько ни
фантазируй, сколько ни представляй – в отличие от
старости. От старости я уже избавлена.
Окружающим кажется, что я странно себя веду
(на их взгляд, на взгляд людей, у которых много сро-
ков по шесть месяцев, на взгляд людей, которые во-
ображают, что впереди у них вечность).
Каким будет этот месяц? Слабость, субфебриль-
ная температура («последствия операции» – так они
говорят); слабость, отсутствие аппетита («это естест-
венно, столько недель без воздуха»); все более корот-
кие занятия по музыке («тише, мама устала»), сочув-
ствующие звонки сотрудников («мы взяли на время
человека на твое место, на время, пока ты не попра-
вишься»), вопросы о здоровье («нормально»); раздра-
жение, медленно нарастающее раздражение; ухуд-
шение – бессонница, одышка, нарастающая сла-
бость; боли? – нет, болей пока нет; возможно, это впе-
реди, начнутся, когда опухоль начнет прорастать в
плевру; мучительные отупляющие боли; жизнь (или
это по ту сторону жизни) от укола до укола; морфий
(«достаньте еще ампулу»); почему они экономят; ка-
кая чепуха – привыкание, оно мне не угрожает, вы
же знаете. Это – жизнь? Полгода? месяц? – зачем эти
полгода; это уже не жизнь; жалкое цепляние за жал-
кое существование; ты (я?) – беспомощная кукла, ко-
торую кормят, поят, одевают («он одевает ее, как ку-
колку»), пичкают какими-то лекарствами; во имя че-
го – чтобы продлить кошмар на неделю? на месяц?
Нет, нет, нет – не нужно!
Я не хочу смотреть вперед; лучше – сейчас, пока –
сам; главное – уйти вовремя, без страданий – для се-
бя, близких, без того, чтобы стать тяжелым воспоми-
нанием, избавиться от лжи в глазах и не лгать себе
самой. Может, тяжелое воспоминание для близких
легче, чем тяжелый укор? Укор – для них; если такой
исход – значит, мы в чем-то виноваты, что-то не так
сделали.
Или – рано? Обидно поторопиться и не досмот-
реть последний акт, вот эпилог пусть смотрят без ме-
ня. Выход есть, он всегда есть – выход; выход – уход,
однокоренные слова, корень – «ход» (ход времени, ход
часов, ход жизни, ведущий к смерти; ход – вперед-
назад, вправо-влево; ход за шахматной доской, про-
игрывающий, выигрывающий, ход маятника) все –
пока, последний ход – предрешен, он есть, вот – он...»

*   *   *

Я закончила читать.
Рукопись была неокончена, кое-где бессвязна.
Некоторые фразы въелись в меня, и я не могла их от-
туда выкинуть, как ни старалась. До тех пор, пока не
записала все реальное и придуманное чернилами
доктора Метца.

*   *   *

Я очень спешила – вышла позже обычного (на по-
роге порвала колготки и вернулась переодеть), а я и
так выхожу впритык. Все же, повинуясь привычке,
вынула ключи и вставила ключ от почтового ящика в
скважину раньше, чем успела подумать, что этого
делать не нужно. Вместе со вчерашней газетой вы-
скользнуло что-то еще, белый прямоугольник, «на-
верно, счет за телефонный разговор», – сказала я се-
бе, понимая, что я себе вру.
На остановке троллейбуса я рассмотрела. Это бы-
ло уведомление о том, что мне надо явиться в район-
ную поликлинику (дни, часы, номер кабинета) «в це-
лях профилактического обследования».
Можно сделать вид, что я ничего не получила.
Возвращаясь с работы, я выбросила бумажку в
мусорный бак, далеко от нашего дома.
Следующий день был субботой – я бы предпочла
идти на работу. Все разошлись; я осталась одна и
вместо того, чтобы убирать квартиру, слонялась по
ней, пока не наткнулась на телефон. Я начала наби-
рать подряд номера телефонов – подруг, знакомых;
кого-то не было дома, с кем-то я поговорила; но это
все было не то; наконец я набрала «восьмерку», код и
номер. Что я скажу, я не представляла.
«Возможно, хозяйка уехала, Алида занята во дво-
ре, и трубку никто не возьмет». Трубку взяли, и чей-
то незнакомый высокий голос сказал «Алло».
– Кто это? – растерялась я.
– Алида.
Я назвала себя. Потом опять повторила, кто я. Я
не знала, что мне еще сказать и как объяснить, за-
чем я звоню.
– А вы не верили, – сказала она.
– Что?
– Не верили, говорю... Чернила доктора Метца,
помните? Я написала, и так и случилось. Я разгова-
риваю.
– Вы меня не разыгрываете?
– Нет, это я, Алида.
Я молчала.
– Я потом еще и про второе напишу. Но пока не
время. Хорошо, что вы нашли ту ручку, не знаю уж,
правда ли он чернила пришлет.
Я долго молчала.
– Говорите, время ж идет, дорого это. Хозяйки нет
дома; о старшем она уже написала, а о младшем все
никак не может. Там мало чернил осталось, я напи-
сала, она написала о старшем. Хорошо, что вы эту
ручку нашли.
Я попрощалась и положила трубку.
Может, все же меня кто-то разыграл? Я много раз
порывалась позвонить опять и поговорить с хозяй-
кой, но каждый раз останавливалась. Кто знает, не
сообщит ли мне на этот раз хозяйка, что Алида стала
стройная, как березка, а у сыновей все сложилось,
как она хотела.
Через неделю я обнаружила в почтовом ящике
повторный вызов на флюорографию. Мне даже пока-
залось, что это и есть та самая бумажка. Вытащили
ее из мусорного ящика и опустили в почтовый. Глу-
по, конечно. Я не пришла, и они прислали повтор-
ный вызов. Надо пойти. Сделать и избавиться, убе-
диться, что у меня ничего нет.
Ожидая своей очереди в коридоре, я повторяла
про себя расхожие фразы, что от судьбы не уй-
дешь, чему быть, того не миновать, и пр. С одной
стороны, это обнадеживало («Мне суждено не это»),
с другой – убивало всякую надежду («Тогда вообще
незачем что-то делать»). Я занимала себя философ-
скими ребусами, но все это было не по-настояще-
му, а понарошку, вроде я сама с собой играла в ка-
кую-то игру.
Мне сказали, что на флюорограмме тень и необ-
ходимо сделать другой снимок – рентгенографию
легких в двух проекциях.
Выходя из поликлиники, я случайно глянула на
доску с расписанием приема врачей. Напротив спе-
циальности «Невропатолог» – написано: «Метц А. Я.».
Принимает...
В регистратуре мне объяснили: да, был такой,
принимал, хороший специалист, очень; больные так
и шли, были очень довольны; но сейчас он не прини-
мает – уволился; просто не успели снять надпись. Ес-
ли мне нужен невропатолог, то остался врач, рабо-
тавший с Метцем посменно, тоже хороший, сегодня
он как раз принимает.
Мне не нужен невропатолог, мне нужен именно
Метц.
Откуда у меня такая уверенность? Может, это од-
нофамилец?
Нет, они не дают адресов и телефонов, да телефо-
на у него, кстати сказать, и не было, хотя он столько
раз обращался, да все без толку, такому человеку и то
не могут поставить без денег, а какие деньги у врача
в поликлинике, неудивительно, что он ушел, все луч-
шие уходят, а на их места понаедут... Что? Нет, нет...
«Пожалуйста, – говорю я. – Очень нужен адрес.
Это – очень важно».
Нет, она не может.
Она уходит.
Я стою.
«Не стойте, я вам ничего не скажу». Я жду.
Я жду; потом иду к завполиклиникой (его нет; бу-
дет завтра с утра); прихожу завтра утром (он уехал на
совещание, будет завтра); еще раз иду в регистрату-
ру (регистраторша другая, и она далеко не так разго-
ворчива, как первая); иду к невропатологу, который
принимает сейчас в кабинете, где раньше работал и
Метц, с двери еще не снята табличка с его фамилией
и инициалами. Здесь меня ждет удача. Очереди нет.
Я представилась корреспондентом одной моло-
дежной газеты (это не совсем ложь – удостоверение
еще сохранилось у меня, и не каждый разберется,
что срок его действия истек). Мне нужно собрать ма-
териал о Метце, я хочу написать о нем (это тоже по-
луложь – возможно, я когда-нибудь напишу о нем;
вот выйду на пенсию и буду писать целыми днями –
впрочем, мама собиралась, уйдя на пенсию, целыми
днями перечитывать Лермонтова, Лескова и выши-
вать гладью). Не подскажет ли он, где найти Метца;
если нет – то, возможно, он сможет рассказать мне о
нем. Меня интересует абсолютно все.
Ему приятно говорить о Метце. Нет, он не претен-
дует на право называть себя его другом. Скорее, это
хорошие отношения коллег. У Метца сложный ха-
рактер, он бы сказал – конфликтный. Нет, не все так
просто – талантливый одиночка, подавляемый злоб-
ным начальством и третируемый завистливыми со-
служивцами. У него и в самом деле был (почему –
был? наверно, и есть) сложный, непредсказуемый,
противоречивый характер. Не исключено, что сам
Метц страдал от него не меньше, чем окружающие.
Невероятно самолюбивый человек, который скры-
вал свое самолюбие под маской вежливости и кор-
ректности. При всей своей общительности Метц был
очень скрытен. В разговоре с ним вы вдруг словно
натыкались на какую-то дверь, которая, вы это по-
нимали, навсегда останется закрытой для вас.
Нельзя сказать, что ему строили козни, ставили
преграды, нет. Он сам нарывался на все препятст-
вия, словно искал их. Ни один конфликт не обходил
его стороной, разрастаясь, как атомный гриб, едва
только задевал Метца, а вернее Метц бросался в не-
го с головой. При всей своей вежливости он позво-
лял себе немыслимые дерзости. Но так как он обле-
кал их в безукоризненную форму, тяжело было от-
ветить ему так же вежливо и дерзко. Это не всем
нравилось. Временами он вел себя высокомерно –
по отношению к тем, кто стоял над ним (имеется в
виду служебная лестница, и только). Конечно, его
высокомерие не было безосновательным. Его рабо-
ты публиковались за рубежом, его приглашали на
международные конференции; больные обожали
его. Не только как врача – у него постоянно происхо-
дили какие-то истории с обожательницами. Причем
(так ему кажется) сам Метц был меньше всего пови-
нен в этих разбитых сердцах, они сами желали раз-
биться. Так что если я услышу, а я наверняка услышу
всякие россказни о его похождениях, не надо к ним
прислушиваться, вовсе не это было предметом забот
Метца; вряд ли хоть одна глубоко задела его чувства.
Скорее это было нежелание обидеть и безразличие –
такое, скажем, когда вы едите, не замечая, что лежит
у вас в тарелке, едите потому, что наступило время
обеда. Но к своим пациентам он был всегда внимате-
лен и делал для них все, причем совершенно беско-
рыстно. Ну, может, не совсем бескорыстно – если
подразумевать не материальный, а интерес ученого,
исследователя. Метц – не только блестящий практик,
но и талантливый ученый. Над чем он работал? Точ-
но неизвестно, но, насколько он понимает, исследо-
вания Метца находились на стыке нескольких наук.
Его интересовали вопросы биофизической природы
мысли. Он пытался развить идеи Кажинского (слы-
хали? – «Не слыхала» – блестящий инженер, занимал-
ся проблемами биологической радиосвязи), но на
принципиально новой основе. Какой? Насколько он
понял – на основе резервных возможностей организ-
ма, заложенных в нем самой природой. Он хотел вы-
свободить эти скрытые резервы, дав им толчок из-
вне. Каким образом? Ему сложно объяснить, тем бо-
лее, что и его Метц не посвящал в подробности. Метц
интересовался опытами Турлыгина, методами Бел-
кина, правда, не со всеми его выводами был согла-
сен... Это – все, что он может мне сказать о докторе
Метце. Он жил очень замкнуто...
Где он жил? Улицу он знает точно, дом – прибли-
зительно, квартиру не знает – он когда-то встречал-
ся с ним неподалеку от его дома. Неизвестно, живет
ли там еще Метц, он почти год как уволился, многое
могло произойти. Конечно, если я увижу Метца, то
передам ему привет от коллеги. Как фамилия?
Он пишет на пустой папиросной коробке и вру-
чает ее мне. Извиняется – бумаги нет, не хватает да-
же для рецептов. Перед встречей с Метцем – если
она состоится – он советует мне почитать «Коллек-
тивную рефлексологию» Бехтерева и «Внушение на
расстоянии» Леонида Васильева, тогда я хотя бы бу-
ду знать, в каком русле вести разговор. Я играю роль
до конца – прошу повторить и записываю фамилии и
названия, как если бы действительно собиралась это
читать.
В день, когда я делаю рентген легких (снимок бу-
дет готов завтра, сегодня не успеет высохнуть – сло-
малась машина), я еду разыскивать Метца.
Дом он описал точно, и ошибиться невозможно –
только перед одним домом на всей улице (она неболь-
шая, всего двадцать шесть номеров, я прошла ее из
конца в конец за двадцать минут) палисадник с сире-
нью. Чудесная сирень, всех оттенков, от белого до
фиолетово-черного, запах одуряющий; за два дня по-
теплело, и все начало цвести. Дом старый, пяти-
этажный, в доме три парадных, два с улицы, одно во
дворе. Почему-то я выбираю то, которое во дворе.
Парадное темное; дом кирпичный, без лифта и мусо-
ропровода, с подвалом.
Я напрасно ищу список жильцов. Неужели зво-
нить в каждую квартиру? По четыре квартиры на
этаже, пять этажей, двадцать звонков (нет, восем-
надцать – на первом этаже две квартиры) – не так
страшно, если учесть, что кого-то не будет дома, кто-
то не откроет... И Метц тоже может мне не открыть.
И разговаривать со мной, даже через дверь, он не
обязан. К тому же я не знаю, о чем с ним буду разго-
варивать – спрашивать, сложится ли у меня все так,
как написано?
Я машинально поднимаюсь по лестнице, забыв,
что хотела звонить во все двери подряд. Меня ждет
приятная неожиданность – на некоторых почтовых
ящиках, которые тут установлены не внизу, как
обычно, а висят на дверях, написаны фамилии – то
ли это коммунальные квартиры, то ли для удобства
почтальона, то ли еще по какой-то причине. Я иду по
ступенькам, читая фамилии на почтовых ящиках и
стараясь запомнить, сколько ящиков без надписей
(таких меньше), в эти квартиры придется звонить.
На четвертом этаже висит ящик, на нем белыми бук-
вами написано «Метц А. Я.».
Звоню. Раз. Другой.
Никто не отвечает.
Смотрю на часы. Половина третьего. Может, он
приходит поздно вечером. Подожду еще.
Окно на лестничной клетке приотворено, врыва-
ется запах сирени.
Прошло полчаса.
Час.
По лестнице кто-нибудь изредка спускается или
поднимается. Полтора часа.
Они пришли через два – мужчина и девушка. Ког-
да я посмотрела на них, у меня отлегло от сердца – я
решила, что они не могут создать нечто мистическое,
не поддающееся рациональному объяснению; тут все
ясно; таинственные чернила тут ни при чем. Пожа-
луй, лучше уйти. Я уже увидела, с меня довольно. Я до-
веряю своему зрению, хотя оно далеко не стопроцент-
ное. Странно, как такой мужчина мог приворожить
половину женского населения в О., да и здесь тоже.
Все же я решила позвонить. Убедиться, что и ли-
цом к лицу его лицо выглядит так же.
Я позвонила через пять минут после того, как они
скрылись за дверью. Открыл мужчина, девушка сто-
яла рядом. Мне стало тревожно. Не всегда все на ли-
це написано.
– Здравствуйте, я могу видеть доктора Метца?
– Нет, не можете, – говорит он.
– Разве он здесь не живет?
– Нет. Мы купили эту квартиру месяц назад и сей-
час делаем ремонт. Сантехнику и кафель выписали
из Германии, – говорит девушка.
Мужчина смотрит на нее неодобрительно.
– Никакого Метца здесь нет, – говорит он.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Вдруг мне прихо-
дит одна мысль. Не мысль, а так, намек на догадку.
– А вы видели Метца, говорили с ним?
Чуть помедлив, он отвечает:
– Нет. Переговоры велись через доверенное лицо.
Я его никогда не видел. Да мне это и ни к чему, нет
надобности во врачах, – он улыбается своей шутке. –
Никакой.

*   *   *

Снимок еще не готов.

*   *   *

Два часа ночи. В доме напротив светятся окна. Я
протягиваю руку к настольной лампе, нажимаю
кнопку; комната освещается.
Я вынимаю из ящика стола неровно исписанные
листочки.
Случайности – случайностями, совпадения – сов-
падениями. Возможно, я не верю в чернила доктора
Метца. Но я могу верить в совпадения. Я верю в слу-
чайности (возможно, они заслуживают большего до-
верия, поскольку не всегда случайны).
Я нахожу в коробке с канцелярскими принадлеж-
ностями ручку – перьевую, фривольной формы, мне
подарили ее как забавный сувенир (авторучек у нас
нет, только шариковые).
Обмакиваю перо в бутылочку, зачеркиваю то, что
было написано после слов: «Я представляю» (с непри-
вычки получается очень жирно, я боюсь, что израс-
ходовала слишком много чернил и их не хватит), и
пишу, стараясь экономить чернила. Я тороплюсь,
едва задумываюсь над тем, что пишу, и, макая перо,
смотрю – сколько еще осталось?
«Я представляю:
Участковая врач выписывает мне направление –
в туберкулезный и «специализированный», как она
говорит, диспансеры.
Дверь в кабинет приоткрывается. Оборачиваюсь.
Девушка в белом халате и белой косынке за моей
спиной делает врачу какие-то знаки. Врач говорит
мне: «Я сейчас вернусь» – и выходит. Возможно, ее
вызвали к завполиклиникой. Может, к телефону. А
может, нужно примерить кофточку или туфли. В лю-
бом случае, когда она вернется, скажет, что ходила к
заведующей. Когда я сама примеряю на работе (не во
время лекций, конечно) кофточку или туфли, это не
кажется мне неприемлемым. Я пытаюсь войти в по-
ложение и философски отнестись к ее получасовому
отсутствию. Диагноз диагнозом, а туфли туфлями.
Даже если завтра половина города умрет, не ходить
же оставшимся босиком. Я вспоминаю, как приме-
ряла туфли на кафедре. Чтобы посмотреть в зеркало,
как они на ноге, пришлось влезть на стол, застелив
его бумагой. Катя еще не освоилась с замком, и дверь
осталась незапертой. Катя сказала: «Повернись бо-
ком»; дверь распахнулась, и вошел проректор, кото-
рый обычно не заглядывает в наш корпус. Я успела
повернуться к окну и начать открывать фрамугу.
Фрамуга открывалась, наверно, впервые за все вре-
мя своего существования и не хотела поддаваться,
мне казалось, она рухнет сейчас мне на голову; он
озадаченно спросил: «Вам помочь?»; фрамуга подда-
лась и неожиданно мягко опустилась».
(Я смотрю – сколько еще чернил; не стоит их тра-
тить на всякую ерунду, надо успеть написать глав-
ное, без чего нельзя – мне.)
«Она входит, извиняется, что ее так долго не бы-
ло, но не говорит, где она была. Я спрашиваю, зачем
мне обследоваться в специализированном диспансе-
ре, если она не уверена...
Она уверена, что не имеет права не направить
меня туда. У них сейчас сложная обстановка. Их
должны вскоре закрыть, всех уволят, а потом опять
откроют и будут набирать опять, но уже не всех. Мо-
жет, это только слухи, а может, нет. Она не должна
мне этого рассказывать. Но она должна делать все
так, чтобы ни к чему в ее работе нельзя было при-
драться. Даже при большом желании. «Вы понимае-
те?» Поэтому она настаивает на этом обследовании.
Я не знаю, говорит ли она правду. Пойди проверь.
В самом деле необходимо обследование pro forma или
оно необходимо по другой причине. Я настаиваю на
обследовании в тубдиспансере.
Обследования в обоих диспансерах. Никто не со-
мневается в туберкуломе. Плох тот врач, который не
сомневается. Но в моем случае именно хороший врач
не сомневается. Именно такой врач для меня хорош.
(Не следует повторяться. Хотя, все говорили, пи-
сать этими чернилами надо естественно, как пишет-
ся. Но все-таки – чернила тают на глазах...)
Операция длится дольше, чем предполагалось.
Это я узнаю уже после, лечащий врач говорит: «Опе-
рация длилась дольше, потому что это действитель-
но туберкулома. В другом случае (он не объясняет,
что за «другой случай») все было бы намного быст-
рее».
Я знаю, что он добрый знакомый моего брата.
Как хорошо, что все оказалось хорошо; в другом слу-
чае... Я представляю, как сложно было бы лгать. Осо-
бенно сложно лгать близким. Даже близким знако-
мым. Чужим легче.
Меня навещают – мама, муж, с работы, подруги.
Как хорошо, что все позади.
Мама проводит первую ночь со мной в палате.
Зачем, говорю я, у меня же все хорошо.
Именно поэтому, при этом чаще бывают ослож-
нения в послеоперационный период, особенно ва-
жен уход. Уход должны обеспечить родные, больше
некому.
Правда ли это, не знаю, у меня нет медицинских
книг ни под рукой, ни дома; я никогда не интересова-
лась медициной. Алена до пяти лет почти не болела,
это сейчас – ОРВИ, ОРЗ, одно за другим. «Сейчас у
нее трахеит», – говорит мама. Я волнуюсь – что с Але-
ной. Они от меня скрывают – у нее что-то более серь-
езное, чем трахеит. Я успокаиваюсь, когда звоню до-
мой и убеждаюсь, что Алена почти выздоровела и хо-
чет поболеть еще чуточку – ей целыми днями читают
сказки, кормят вкусной едой и не заставляют вычи-
тать и складывать. Как бы я реагировала на Аленин
трахеит в «другом случае»? Вероятно, иначе. Я этого
не узнаю.
Приходит Катя – лаборантка кафедры. Приносит
мне передачу и журнал – факультетский сборник, в
котором напечатана моя статья. Приятно сознавать,
что эта статья не последняя. Я вспоминаю о неокон-
ченной диссертации. Параграф второй. Мы болтаем.
О том, о сем – передвижения, перемещения; пока я
не выздоровею, мои лекции будет читать какая-то
аспирантка... Мне приходит интересная мысль на-
счет третьего параграфа. Я не видела, откуда на-
чать. Теперь вижу.
Мы болтаем. Я уже забыла о третьем параграфе –
мне интересно, что Т. родила мальчика от М., но М.
не собирается на ней жениться. Я говорю: «Невелика
потеря», и мы с Катей соглашаемся, что чем такой
муж, как он, лучше никакой (неизвестно, согласна ли
с нами Т., по рассказу Кати выходит, что она счита-
ет по-другому). Расспрашиваю о других. Она гово-
рит: «О, для тебя приятная весть, чуть не забыла.
Шеф передает тебе привет, но не в этом дело. Он со-
бирается отдать (или уже отдал) твою статью в жур-
нал». Она называет в какой. Очень престижный со-
лидный журнал. Это не факультетский сборник.
Правда, говорит она, это будет не скоро. Может, че-
рез год. А может, и дольше придется подождать.
Подожду, мне не к спеху.
Круг интересующих человека вопросов, ответы
на которые лежат за пределами вероятной продол-
жительности его жизни. Радиус этого круга. Или он
стремится к бесконечно малой величине, а окруж-
ность – к точке?
Катя уходит. Я заглядываю в пакет (яблоки,
апельсины, манговый сок) и в сборник – все-таки не
могли без опечаток! Я злюсь. А ошибка-то моя. «Вы
что – никогда не ошибаетесь?» – спросили меня, по-
сле того, как ошибочно назвали операционный день
(в этот день операций вообще нет). «Сделают завтра.
Если бы вас взяли на стол, разрезали и забыли о вас,
тогда – другой случай. Разве вы не ошибаетесь?»
Ошибаюсь, и, к сожалению, не только на бумаге. Яб-
локи оставляю себе, апельсины и манговый сок –
Алене. Муж не хочет брать, но наконец соглашается.
«Может, я еще успею их застать, когда вернусь до-
мой», – говорю я.
Но нахожусь в больнице дольше, чем предполага-
лось. «Я же говорила, что при этом осложнения чаще,
чем при другом». Мама нервничает. Не только из-за
меня. Из-за Жени тоже. Марина опять ушла. «Ушла
просто или к кому-то?» Мама не знает. Маме не поза-
видуешь: у сына опять пропала жена, дочь попала в
больницу. Вероятно, Аленины ОРВИ, ОРЗ, капризы
и двойки по сольфеджио – самое счастливое для меня
время; она на моих глазах, и я знаю, как и чем ей по-
мочь.
Мне немного не по себе. Особенно действует вес-
на. Сумасшедший запах сирени, льющийся в окна. Я
соскучилась за Аленой, за всеми.
Приходят подруги.
«Посмотри, на кого ты похожа, – говорит мама. –
Хоть губы подкрась». Мне незачем пускать пыль в
глаза, я уже почти здорова. Если бы я была больна...
тогда другое дело. А так – я могу позволить себе быть
бледной. Если прооперированная по поводу туберку-
ломы столько дней провела без воздуха (подразуме-
вается, что в палате вакуум), она не может иметь
цветущий вид. Это ясно.
Подруги уходят.
От нечего делать набрасываю по памяти второй
параграф. И кое-что для заключения.
Весна в разгаре, хотя только начало апреля.
Муж говорит: друзья прислали письмо оттуда –
уже устроились, отлично, просто как в сказке. Рады,
что уехали в Канаду, там сейчас лучше для иммиг-
рантов. Ждут нас в гости. «Выздоровлю и поедем».
Затягивается мое выздоровление.
Волосы отросли, почти до прежней длины.
Наконец – выписка.
Лечащий врач настаивает на длительном отды-
хе, но не на юге. Солнце при туберкуломе противопо-
казано. Я соглашаюсь. Мне самой не хочется сейчас
на юг.
Я сижу, откинувшись на спинку стула. Лучше бы
это было кресло. Кресел здесь нет. Нет сил встать.
Неудивительно – столько дней в больнице после опе-
рации, которая чаще прочих дает осложнения. Воз-
можно, какие-то осложнения она и дала, хотя мне об
этом не говорят. Я не спрашиваю. Достаточно, что в
главном – диагноз благоприятный. Не может же вез-
де быть хорошо. Будем довольствоваться хорошим в
главном.
Я стою у окна.
На улицу выходить еще трудно, но я выхожу.
Одышка, слабость, боли – это еще будет долго, меня
предупредили.
Диссертация окончена. Я отдала ее на кафедру
вместе с текстом автореферата.
Планы на лето.
Наши планы на лето.
Летом – отдых.
Мы обсуждаем планы на осень. Алене в школу,
ранец (рюкзачок?) до сих пор не куплен; какая же
все-таки школа? – ах, прием заявлений до пятнадца-
того мая, скорей, скорей; не все прививки сделаны, а
без них не возьмут заявление; «Что за правила – что-
бы пойти в школу учиться, ребенку надо сдать кучу
экзаменов, в том числе и по иностранному языку,
пройти собеседование (не в Америку же она собира-
ется, а в районную школу)»; хорошо, что Алена знает
несколько английских песенок, она рассказывает их
как стихи, у нее хорошая память.
Лето на носу.
Авторефераты разосланы.
Мы (Алена, муж, я) едем отдыхать (в Закарпатье).
Озеро. Сто метров туда, сто метров назад – неуже-
ли мне это под силу? Первый раз плывем вдвоем,
медленно; Алена (она только учится плавать) оста-
лась на берегу, стоит и машет рукой – возвращай-
тесь! Возвращаемся. Второй раз тоже вдвоем, и тре-
тий; потом они с Аленой наблюдают, как я плыву са-
ма; потом не наблюдают; я плыву, сама, медленно,
быстрее; быстрее не могу, да я и раньше быстрее не
плавала; рву кувшинки. Приходится платить за них
штраф, за каждую. «Где тут написано, что нельзя
рвать кувшинки?!» Муж говорит, что написано –
нельзя. Я не видела. Алена дергает меня за руку: «Ма-
ма, ты не права». Ладно, штраф так штраф. Три ме-
сяца назад я и представить не могла, что меня ошт-
рафуют из-за сорванных на середине озера кувши-
нок. Из-за таких мелочей портить друг другу нервы.
«Ого, да это совсем не мелочи! Содрать столько за
цветы!»
Через месяц Алене в школу. Первое сентября. «Ты
на защите так не волновалась». («Ах да, защита, в
конце июня, я и забыла».)
Первое сентября.
Второе, третье...
«Так нельзя баловать. Ты ее испортишь». Я ее не
балую, я ее люблю. Нельзя испортить любовью.
«Пусть делает, как хочет». Лишь бы мой ребенок
был здоров и счастлив – долго-долго-долго...
Мне с Аленой легко.
Второй раз 1 сентября.
«Что за мания накрывать все кастрюли крышка-
ми. Я же не могу без конца мыть плиту!»
Следующим летом мы тоже поедем в Закарпатье.
Планы, планы, планы...
Девятый раз 1 сентября.
Алена хочет поступать в консерваторию, но еще
колеблется между музыковедением и фортепиано. У
Алены много знакомых, но с кем-то одним она не
встречается.
Я удивляюсь, что у меня такая взрослая дочь.
Мама почти не постарела.
Моему племяннику шесть лет. У Жени с Мариной
все хорошо. «Марине нужна шапка к ее новому пальто, –
говорит мама. – У меня давно лежит чернобурка, как
раз к ее воротнику». Женя смотрит на меня, я киваю:
«Как раз: светлые волосы, черный мех, очень краси-
во». Мама права, Марина – это Марина, а я – всегда я,
хоть в чернобурке, хоть в синтетике, хоть без ничего.
Муж изредка ездит в командировки.
Мы съездили, то есть слетали, к нашим друзьям,
и вернулись. Там у них хорошо. Уехала еще одна се-
мья, с которой мы были дружны (у них не очень хоро-
шо); еще две семьи собираются; моя подруга тоже го-
товится к семейной эмиграции. «А мы что тут дела-
ем?» – «Живем. Неужели – мало?»
Я стараюсь не смотреть на себя в зеркало по утрам
при ярком солнечном свете. Кремы, кремы, кремы...
Мы идем в гости. Мы часто ходим к ним в гости, а
то они к нам – мой бывший лечащий врач с женой. По-
началу это деловые визиты («Возможно, нужно будет
обследоваться еще раз, последний»), визиты-благо-
дарности, визиты-консультации; я знакомлюсь с его
женой – «Какая милая женщина!» (мне обычно нравят-
ся жены моих друзей и мужья моих подруг – хотя бы за
то, что они понравились людям, которые нравятся
мне). Мой муж тоже находит ее очень милой.
Мы собираемся в гости. Кремы, кремы, кремы...
Много кремов, много помад – разных оттенков; нет,
этот слишком яркий. Хорошо, что не надо красить
волосы, седых у меня нет – пока.
Это, конечно, еще не увядание. Вовсе нет; на ли-
стке вместо характеристики начала книгопечатания
в Европе – объяснение в любви. Не Иоганну Гутен-
бергу, а мне. Может, он просто не подготовился и ре-
шил, что это выход. А если нет? Чем дальше, тем
больше вопросов и меньше ответов. Раньше было на-
оборот.
Алене звонят молодые люди. Она учится на вто-
ром курсе.
Старость впереди.
Просто нужно не есть, сколько (хоть всю кастрю-
лю) и когда (хоть среди ночи) хочется – как я привык-
ла. А иногда есть, когда не хочется. Закладывать в
себя определенное количество калорий без всякого
желания – я так не привыкла. Немного осмотритель-
ности – все в пределах разумного: не ходить с кашлем
по улицам зимой, не стоять осенью на ветру в мок-
ром купальнике, не сидеть весной на влажной траве,
не лежать летом весь день на солнцепеке. Кофе толь-
ко по утрам, ни в коем случае не на ночь.
По утрам в зеркало смотреть не хочется.
Одежда тоже не всякая. Нужно тщательней выби-
рать (есть из чего выбрать). Это платье, то платье –
не то; костюм, юбка... Бикини в заклеенном полиэти-
лене, этот почти не ношенный купальник, который
почти ничего не закрывает, – Алене. Нет, еще можно,
но все-таки это уже не то («Мам, другие носят и не та-
кое» – слабый аргумент).
Мама почти не меняется, или я к ней привыкла.
Или на каком-то этапе перемены прекращаются,
чтобы потом возобновиться с новой силой.
Об Алене: «У вас дочь – вылитая вы в молодости».
Я – в молодости.
По утрам в зеркало лучше не смотреть. Пока не
накрасишься.
К нам приехали друзья – оттуда. Мы все находим,
что мы все почти не изменились. Пока они гостят,
мама печет каждый день. Они переживают, но едят –
уж больно вкусно. Там они себе ничего такого не поз-
воляют. Я ем и не переживаю. Хорошая наследствен-
ность – можно не мучиться из-за каждого съеденно-
го пирожного.
Кофе по утрам – не больше двух чашек. Лучше с
молоком.
Яркую помаду отдать Алене.
Я чувствую себя молодой.
Мы собираемся в ресторан.
Яркий лак для ногтей – Алене. Каждому свое.
«Каждому свое», – говорит он мне. Он подвыпил.
Он здорово подвыпил (чтоб не сказать – напился).
Солидная дата – пятьдесят. Это не сорок. Впрочем,
сорок для него и для нее – разные сорока. Хотя, если
женщина в шестьдесят безукоризненно делает шпа-
гат, можно ли назвать ее старой? Для каждого свое
время.
Я с мужем, он с женой. Муж говорит, какая она,
однако, милая. Я с ним согласна. Милая, и лет на де-
сять моложе. Хотя что такое десять лет? Ерунда.
Людей много. Он говорит, что в последнее время
им не часто приходится бывать в ресторанах. Нам
тоже.
Я смотрю на себя со стороны. Мне никто не даст
столько, сколько есть. Он говорит мне об этом (как
мой бывший лечащий врач он, конечно, это знает,
как и многое другое). Я знаю, что хорошо выгляжу –
сегодня. Он еще раз повторяет это. Я благодарю его –
совершенно напрасно, потому что он меня не слы-
шит, едва ли он вообще что-то воспринимает сейчас.
Он пьет еще.
По-моему, ему вполне хватит. Его милая жена
позволяет ему слишком много пить. Бутылка пуста,
он ищет другую, но поблизости не находит. Он соби-
рается предпринять за ней путешествие к другому
концу стола. Этого я не могу ему позволить, потому
что он не дойдет и до середины. Он допивает то, что
еще осталось в его рюмке.
– Каждому свое, – повторяет он. Пододвигает к се-
бе мою рюмку. – Просто не верится, глядя на вас...
Что у вас... Позавчера мою жену смотрел...
(Он меня тоже смотрел.)
– У нее то же, что и у вас. Было тогда.
Мне неприятно, что он говорит. И непонятно – за-
чем.
Я ищу глазами мужа. Он разговаривает с его же-
ной.
– Она тоже ничего не знает… Мы ей не говорим.
Я начинаю понимать.
– Уже прошло двенадцать лет. Значит, уже все.
Я вижу, что он совсем пьян. Я вижу, что муж что-
то говорит ей на ухо.
– Небывалый случай. Может, и моей жене так по-
везет? – говорит он и пытается смотреть мне в лицо.
Это удается с трудом, потому что голова все время
падает на грудь. – Все считали, что вы обречены.
Семь лет назад вас сняли с учета. Обследование не
показало никаких отклонений. Будто ничего и не бы-
ло. Все рассосалось, растворилось, испарилось, вы-
сохло, исчезло!.. Это – чудо. Неужели бывают все-та-
ки чудеса?