Плавзавод ч. 1

                1.
- «Аскольд», «Аскольд», я «Захаров», прошу на связь, прием.
- «Захаров», «Аскольд» на связи.
- Э-э, кто у аппарата, «Аскольд»?
- Старпом  у аппарата. Прием.
- «Аскольд», «Захарову», а что, капитана поблизости нет?
- Слушаю, «Захаров». Капитан Ганич на связи.
- Доброе утро! Доброе утро! Капитан «Захарова» Булейко говорит.
- Приветствую вас, Виктор Егорыч! Что это вам не спится?
     - Да какой к черту сон! Четыре дня работы остается, а до плана как до Луны.
    - Ну, в  наше время это не так уж и далеко. Вы что-то предложить имели?
- Да,  посоветоваться хотел. Как работать будем? Вы ведь скоро подгребете? Прием.
        - Через пару часов будем в вашем районе. А насчет работы... Ну, какая теперь работа? Ждать будем.
- «Аскольд», «Захарову».. Работать нужно во что бы то ни стало. Ждать мне некогда. План... Четыре дня остается, а на борту ни одного хвоста.
- Ну что же делать, Виктор Егорыч? Погоде не прикажешь. Швартоваться сейчас... Вы гляньте, за бортом что творится. И хотел бы, да не могу.
  - Если не можете, становитесь на якорь, я сам к вам привяжусь. Прием.
- Это несерьезно, Виктор Егорыч. Слон на моську... Вы ж меня подомнете.
- Так может, на север пробежим? Ветер южный, в проливе Екатерины, возможно, потише?
- Кой черт, тише! Мы ж только оттуда. Такая же буча. Прием.
      - И что делать?
- Ждать.
- Да не могу я ждать, черт побери! Неужто не понятно?
- Ну, как знаете. Покричите, может, кто другой подойдет. А нам еще жить охота. Детишки, знаете, на берегу. Прием.
- ...Добро. Ну, а если я мотоботы спущу, будете с ними работать?
- Если вам людей не жалко, спускайте. Только я бы не советовал. Первой же волной ваш мотобот по борту размажет.
 - Это моя печаль. Значит, жду вас. До связи.
- До связи.
Капитан-директор плавзавода «Антон Захаров» Виктор Егорович Булейко в сердцах повесил трубку радиотелефона, витиевато выматерился, что было совершенно неожиданно при его интеллектуальной наружности, и, отчего-то с неприязнью глянув на четвертого штурмана, стоявшего с биноклем в углу ходовой рубки, покинул мостик. В штурманской он для чего-то постоял над картой, затем решительно повернулся, распахнул дверь к радистам.
Маркони, развалившись в крутящемся кресле с наушниками на взъерошенной голове, блаженно жмурился, видимо, наслаждаясь какофонией, несшейся из аппаратуры. Завидев капитана, вскочил, молодой еще, смотрел виновато.
- Что погода? — буркнул Булейко.
- Вот сводка, - радист обернулся, взял со стола отпечатанный бланк, подал капитану. Тот глянул в бумажку, скомкал ее, швырнул в корзину и пошел вон. Радист с облегчением уселся в свое кресло.
Капитан-директор подошел было к своей каюте и уже за ручку двери взялся, но чем-то осененный, вернулся к трапу и сбежал вниз.
Каюта замполита, как всегда, была открытой, подчеркивая демократизм хозяина. Незакрыта была и дверь в спальню, откуда доносилось легкое неровное всхрапывание. Капитан, опершись обеими руками о косяки двери, позвал негромко:
- Анатолий Трофимыч!
Замполит не отозвался, однако храпеть перестал.
«Любит поспать хомячок», - усмехнулся Булейко и произнес громче:
- Трофимыч! Министр уже на работу вышел, а ты все спишь.
Анатолий Трофимович Семенов, замполит плавзавода, открыл глаза, некоторое время посмотрел в подволок над собой, вроде соображая, где он и что он, сообразив, повернулся на бок и с помощью рук, царапая ими по переборке, принял вертикальное положение.
- Доброе утро, Виктор Егорыч! - пробормотал он, не глядя на капитана. Сколько времени?
- Половина седьмого.
- А что случилось? Почему так рано? - удивился замполит.
- Что значит рано, Трофимыч? Ты на курорте, что ли?
- Да, конечно, - поспешил согласиться Семенов. — Что там? Какие новости?
- Неважные новости. Говорил сейчас с «Аскольдом». Ганич на швартовку идти наотрез не хочет. У них, видите ли, детишки. Я ему - бросай, мол, яшку, я сам  привяжусь. Ни в какую не соглашается. Рыбья кровь!
- Ну и что ты решил? - спросил замполит, проводя ладонью по отечному лицу, стирая с него остатки сна.
- Мотоботы надо майнать, возить мотоботами.
- А погода?
- Ну, что погода? Какая теперь может быть погода! — вдруг взорвался капитан, но тут же осадил себя, сказал спокойно:
- Погода дрянь. Море больше шести баллов, сам, наверное, чуешь. Ветер... черт-те что...
- Ну вот, а говоришь, мотоботы майнать. Кстати, мотобот-то у нас сейчас один. Ты что, забыл, что на «двойке» дизель разбросан?
- Ну ничего, одним справимся. Посадить Больду на «Азик», он один вывезет.
- А стоит ли рисковать, Егорыч? Людьми рискуем.
- Кто не рискует, тот, говорят, живет на одну зарплату, - невесело усмехнулся капитан. - План нужен. Не сделаем план, что про нас скажут те же люди, которыми, по-твоему, рискуем?
Семенов слегка поморщился, ничего не сказал, сделав вид, что думает, ищет выход. Он неторопливо натянул на корявые ступни шерстяные носки домашней вязки, облачился в ярко-синий спортивный костюм. Капитан-директор терпеливо ждал, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха. Он вдруг представил замполита с его огромным животом на стометровой дистанции. Семенов каждый день посещал спортзал, однако видимой пользы от этих посещений пока не замечалось.
Замполиту утренний визит капитана был просто не в жилу. «Что-то ты, Егорыч, не очень прежде советовался по таким пустякам, - думал он про себя. — А теперь, вишь, прибежал ни свет ни заря. Поддержка тебе нужна, чтобы было с кем шишки делить в случае чего. Тебе-то, конечно, есть резон рисковать. Выполнишь план - наверняка пойдешь с американцами работать. А то, глядишь, и «Советскую Россию» доверят на ремонт в Сингапур вести. Или куда там? А мне- то какой резон? Может, возразить?»
- Может, все-таки не стоит, Егорыч? - нерешительно сказал Семенов. - Давай погодим еще денек, авось, утихнет.
- Авось! — фыркнул Булейко. - Прогноз ничего доброго не обещает. Авось тут не вывезет.
- Тогда давай еще поговорим с этим, с Ганичем. Пусть попытается привязаться.
- Я его полчаса уламывал — бесполезно. Я, говорит, свой план сделал, чего ради морду бить. Наши дела ему до фени. Моряки! - бросил Булейко презрительно, ударив по косяку кулаком.
- А ты его сюда пригласи, - предложил Семенов. На мотоботе привезем — все равно не миновать мотобот майнать. Здесь, глядишь, уговорим. Он как насчет этого дела? — замполит чиркнул ладонью по подбородку.
- По этому делу у нас все большие специалисты, - презрение не сходило с лица капитана. - Впрочем, я с ним за столом не сидел, про него не скажу.
- А он давно на промысле?
- Да уж месяца четыре.
- Значит, надо попробовать. Да сестричку ему подложить - глядишь, сговорчивее станет.
- Кого? Уж не жену ли свою?
- Ну, это тебе лучше знать. Кто тут у тебя «скорая помощь»?
- Была одна, да только ее дед пригрел. Не отбирать же?..
- Ради дела можно с ним поговорить. С него не убудет. Хотя... неужто из трех сотен девок одну не найдем?
- Ладно, увидим, - сказал капитан. Я сейчас Трошкова вызову, ему лучше знать. Стало быть, как «Аскольд» подгребет, мотобот на воду. Если Ганича не уговорим на швартовку, так и придется возить мотоботом.
Булейко еще раз стукнул по косяку, будто точку поставил, резко развернулся, скрипнув кроссовками по линолеуму, и вышел из каюты, оставив замполита с его сомнениями.
В Семенове прочно застыло дурное предчувствие: «Добром это не кончится, - думал он. В такой шторм мотобот майнать.» Даже здесь, на огромном судне, он нутром своим ощущал, что творится там, за бортом. Он то чувствовал себя неимоверно тяжелым - трудно было даже шагнуть по палубе, то, словно летучая рыбка, готов был вспорхнуть, но при этом у «рыбки» вся ее требуха, казалось, поднималась к горлу.
Впрочем, беспокойство Семенова происходило не столько из опасения за людей, сколько от вероятных при неудаче осложнений для него самого.
Два месяца назад штатный замполит плавзавода Смолонский был отозван на берег для участия в базовой партийной конференции, после конференции оформил отпуск, уехал куда-то на запад, и Семенову по крайней мере еще месяц предстояло болтаться здесь, на плавзаводе.
Не нравится ему здесь, неспокойно. Отвык он от этой суеты и от постоянной болтанки отвык. Видно, годы сказываются. Здесь он часто, как о чем- то невероятно далеком, даже несбыточном, думал о своем маленьком, уютном кабинетике в Управлении, в котором обосновался еще до выхода на пенсию. Решил вот тряхнуть стариной. Только ни к чему это. Отходил он свое. Теперь разве только в круиз на шикарном лайнере до Иокогамы или Гонконга. Да вот беда:  там деньги не платят. За круизы самому платить надобно. А внуки, птенцы прожорливые, «пятаков» просят. Избаловали стервецов.
Булейко тоже хорош. То уж законник - оглоблей не свернешь, а теперь ради плана готов людей за борт швырять. И ведь настырный какой! Смотрит, будто ты ему должен.
Анатолий Трофимович поежился даже, будто вновь почувствовал на себе немигающий взгляд зеленых глаз Булейко.
Как-то так случилось, что на судне весь старший комсостав оказался временным. Основного капитана плавзавода Жаркова после операции желудка не выпускали в море доктора. Не раньше марта вернется он на «Захаров». Главный механик, как и замполит, был в отпуске. Помощник по производству, замдир, как его здесь называли, вызванный на берег из-за большой партии забракованного кальмара и пропажи двух ящиков лососевой икры, третий месяц не давал о себе знать, и его обязанности исполнял начальник цеха обработки. И все они, временные исполнители должностей, будто игроки из разных клубов, собранные в одну команду, никак не могли наладить игру, то есть работу, несмотря на все старания.
Толпа роптала на капитана, презрев традиционное на флоте к капитанам уважение, навесив ему сразу два прозвища: канонир - за пристрастие его к всевозможным военно-морским учениям и еще - лахтак - это уже неизвестно почему. Во всяком случае, внешнего сходства с морским зайцем у Булейко не было. Внешне он выглядел вполне даже мужественно. Может, награждая его так, местные остряки намекали на какое-то сходство с зайцем обыкновенным?..
Говорили, что у Булейко будто бы в Дальрыбе лапа есть, потому и выбился он в капитаны и почему-то перспективным считался. А этот перспективный как Жаркова сменил, так ни одного плана не сделал, потому что ему с его дурацкой принципиальностью всегда рыбы недоставало. Не только в собственном управлении пользовался он недоброй славой, но и промысловики не желали иметь с ним дела.
Морозильные траулеры, помимо плана по вылову рыбы, имели еще и план на ее морозку. Плавзаводам же выгоднее было брать свежую, «парную» рыбу, с которой и мороки меньше: ее не нужно размораживать, - да и консервы из парного сырца получаются гораздо качественнее, чем из мороженого. И обычно капитаны приходили к соломонову соглашению: рыба сдавалась свежей, а документы оформлялись как на мороженую, - и все оставались довольны. Приходилось выкручиваться из-за береговых мудрецов.
Булейко подобные махинации считал недостойными своего высокого звания, и потому добытчики либо сдавали рыбу на другие заводы и базы, а то и вовсе выпускали улов из кошельков, лишь бы не давать Булейко. И он вынужден был рыскать по морю в поисках сговорчивых партнеров, а его экипаж, случалось, неделями конвульсировал на дискотеках и каждый день тренировался в борьбе за живучесть судна.
В последнее время Булейко будто бы поумнел, перестал быть щепетильным, правда, перекладывая не совсем законные дела на своих помощников. Однако время и возможности были упущены, до Нового года оставались считанные дни, и выполнение месячного и годового планов вполне могло сорваться. Хорошо еще, что планы за предыдущие месяцы были откорректированы задним числом, и уже были сведения, что на берегу начисляют экипажу премии за ивасевую и лососевую путины. Это несколько подняло капитана Булейко в глазах команды, хотя и утвердило всех в предположении о «волосатой лапе» на берегу.
Замполит Семенов знал Булейко лучше, чем кто-либо другой на этом судне, не любил его, считал выскочкой, и одновременно побаивался. Некоторое время
назад Семенов сидел в Управлении на «усреднении» документов, когда по отзывам с разных судов вырабатывается усредненная характеристика, этакое среднее арифметическое на работников Управления, в первую очередь на командные должности. Тогда-то и имел он возможность изучить личные дела всех капитанов Управления, еще не ведая о том, что под началом одного из них доведется на старости лет поработать.
Сейчас, не желая сам себе в этом признаться, Семенов жаждал, чтобы Булейко пролетел с планом, чтобы его не включили в советско-американскую рыбопромысловую кампанию, чтобы вообще проучили этого выскочку.

                2.
Четвертый штурман Сережа Осипенко маялся на ходовом мостике плавзавода. Слава богу, до конца вахты осталось недолго. Хоть и стояли они на якоре, но в такую погоду да вблизи берегов вахты были куда более беспокойными, чем на ходу. То и дело приходилось включать локатор, определять местоположение. Этот шальной ветер вполне мог сорвать с якоря и, чего доброго, на берег выбросить, на камни, как недавно выбросило краболов «Косарев».
Сережа был молодой еще штурманец, на «Захарове» делал первый рейс, но морскую практику имел довольно богатую. И на паруснике ходил, и в заграницах бывал, два пожара тушил в море, а однажды чудом остался жив, когда такой же вот плавзавод, куда он только что пришел на последнюю перед дипломом практику, перевернулся у стенки рыбного порта. Тогда много народу погибло, толком даже и не говорили, сколько именно. Но бродила среди моряков да и вообще по городу байка, которую, впрочем, легко принимали на веру: будто бы позвонил тогда в краевой партийный комитет сам Леонид Ильич, спросил, что, дескать, там у вас стряслось, есть ли жертвы. И ему будто ответили, что все тут в порядке, наших погибло только четверо, а остальные — вербота.
Правда, кое-кому из судовой администрации воздали должное, нашли стрелочников, но особого шума не было. А людей-то нет...
До конца вахты оставалось чуть больше часа. Вахтенного матроса Сережа отправил на палубу замерять льяла, а сам уже подготовил шпаргалку для выступления с утренней информацией. Почти всякий раз перед этим ему вспоминался первый день, первая вахта на плавзаводе. Тогда, заикаясь от волнения, прочитал он по бумажке, написанной старпомом, информацию и не успел еще вырубить спикер, как на мостик обрушился шквал телефонных звонков. Звонили женщины, желая познакомиться с новым штурманом.
Хоть и наслышан был Сережа о веселой житухе на плавзаводах, где девки из-за мужиков на ножах дерутся, да не верил, что это может быть всерьез, и тут буквально опешил. Сначала он охотно представлялся и даже задавал встречные вопросы, затем стал спрашивать, а для чего это все нужно, а когда позвонили не то в восьмой, не то в десятый раз, он, сорвав трубку, объявил, не дожидаясь вопросов: «У меня жена и дети».
- Прекрасно, - услышал он тогда в ответ. - Возможно, будем дружить семьями. А теперь расскажите, что там у нас на горизонте. - Это звонил капитан Жарков.
Сергей невольно улыбнулся своему воспоминанию и тут же подумал о той, которая видит сны сейчас в его каюте. Через пять минут он разбудит ее своим выступлением по трансляции, а через час увидит ее и поцелует... Каждое утро он спешил к Маринке, словно на первое свидание. Как жаль, что она сразу уйдет на работу, в свою разделку. Хотя ведь сейчас рыбы нет и, возможно, их оставят до вызова?..
Звонок телефона прервал раздумья Сергея.
- Вахтенный четвертый помощник у телефона, - сказал он в трубку.
- Капитан говорит, доброе утро! - Услышал он в ответ. - Вы там после информации объявите готовность мотоботу. И Больду - на мотобот.
- Понял, готовность мотоботу. А какому, Виктор Егорович?
- Единице, «азику», он у нас один на ходу, - сказал капитан и положил трубку.
- Понятно, «азику», - уже сам себе сказал штурман и машинально глянул в иллюминатор.
Уже несколько дней откуда-то из океана нескончаемым белесым потоком несся туман, гонимый жестким шквалистым ветром. Ветер был холодный и злой, хоть и дул постоянно с юга. Впрочем, в этом странном месиве из ветра и густого, вязкого тумана невозможно было понять, где север, а где юг, с какой стороны всходит, а с какой опускается солнце. Туман был плотный, но низкий, стелющийся. Изредка в разрывах его над мачтами угадывалось чистое синее небо, и чайки, будто клочья бумаги, мельтешившие по бортам, взмывая в этих разрывах вверх, вдруг вспыхивали розовыми цветами на фоне нежной небесной лазури.
Вокруг судна в какой-то суматошной пляске прыгали волны, раскачивая его в разные стороны, и люди, двигаясь по палубе, то словно в гору взбирались, то подгибали колени, чтобы не пускаться бегом под откос.
«Неужто в такую бучу наш лахтак решиться смайнать мотобот?» - недоуменно думал Сергей, направляясь к транслятору, висевшему на лобовой переборке. Несколько дней назад подходил к плавзаводу транспорт из Владивостока, с почтой и новогодними подарками. С первым заходом на швартовку вляпался он им в корму, разворотив румпельное отделение и красный уголок над ним, а со вторым снес свои шлюпки по всему правому борту. Так и не привязался он тогда, ушел с изуродованной рубкой на север, унес долгожданные посылки и письма с берега...
Сережа глянул на часы, коротко вздохнул и нажал тангету.
- Вниманию экипажа! Судовое время - семь часов одна минута. Доброе утро, товарищи! Сегодня среда, 26 декабря. Плавзавод находится в районе острова Кунашир, продолжаем промысловый рейс. За прошедшие сутки выдано 97 тонн консервов, 3 тонны муки, 1 тонна жира. За отсутствием сырца завод не работает. Ожидаем подхода СТР «Аскольд». Погода: ветер зюйд-зюйд-ост, порывами до восьми баллов, туман, море 5-6 баллов, температура воздуха минус три, температура воды плюс четыре градуса. Команде мотобота «единица»
готовить мотобот к спуску, старшине мотобота Больда прибыть на мотобот, установить связь с мостиком. Повторяю: старшине Больда— на мотобот!
Закончив объявление, Сережа представил, как, наверное, бранится по каютам разбуженная им толпа. И сработали, дескать, скверно, и погода — опять тоска и холодрыга. Да еще и рыбы нет на борту. А пай совсем маленький — ста рублей еще не вышло, а до конца месяца всего четыре дня. И бранят, наверное, во всем его, четвертого штурмана Серегу Осипенко - только за то, что он доложил им об этом. Скорее бы старпом пришел. Сережа сбегает тогда к себе, проведает Маринку, а там останется заполнить судовой журнал, позавтракать, и - в ящик.
Но тут Сережа вспомнил, что накануне замполит говорил про какой-то юбилей, что нужно будет с утра, пока нет рыбы, организовать общее собрание и отметить чей-то юбилей. Только вот чей? Замполит говорил об этом здесь же, на мостике, когда Осипенко, принимая ночную вахту, торчал у локатора, и слова замполита как-то мимо проскочили. Придется идти к нему. Похоже, опять не поспишь. Сергей был заместителем председателя судового профсоюзного комитета. Председатель полмесяца назад смотался на берег, по радиограмме, будто бы к больной матери, и теперь все собрания и заседания приходилось проводить Сереже.

                3.
В этот ранний час на корме, на правом шкафуте, из распахнутой настежь, словно наперекор ветрам и туману, двери доносилась песня:
.. .и снится нам не рокот космодрома, не эта ледяная синева...
Внутри, в жарком, тускло освещенном помещении, на широкой деревянной скамье, притулившись спинами к переборке и обняв друг друга за плечи, сидели две женщины. Перед ними и позади, в глубине помещения висели на крючьях робы, ватники, разноцветные клеенчатые фартуки, стояли на палубе разногабаритные резиновые сапоги.
Одна из женщин, одетая в ярчайшее платье из синтетики, в наброшенном на плечи синем в полоску жакете, с лицом смуглым, морщинистым, походила внешне
на старую цыганку. Сходство дополнял темный с цветами платок, повязанный вокруг черноволосой с проседью головы, съехавший на одну сторону. Одна рука ее безжизненно висела в повязке, другой она обнимала молодую, лет тридцати на вид, кареглазую напарницу свою, высокую, крупнотелую, с круглым лицом русской красавицы.
Молодая была одета в серый грубой вязки свитер и джинсы, заправленные в отогнутые резиновые сапоги. На животе ее красовался оранжевый клетчатый передник, на голове - белоснежный с кружевами убор - стандарт, обязательная принадлежность обработчиц во время работы. Она самозабвенно пела, прикрыв глаза, покачивая в такт головой, задевая стандартом покрытую ржавыми потеками переборку и не обращая на это внимания.
На скамье, рядом с ними, стояла трехлитровая стеклянная банка с мутной жидкостью. Запах браги, кулаги по-местному, из нее был так силен, что забивал испарения с промокшей от рыбы одежды, тяжким невидимым облаком выползая наружу. Однако женщин вовсе не беспокоило, что кто-нибудь из судового начальства пройдет мимо и застанет их за распитием бражки. И вовсе не потому, что было еще рано и что в такую сволочную погоду почти никто из команды не высовывал носа на палубу. Они были полны некой решимости и уверенности в том, что вправе позволить себе это. Баба Зина — так звали старшую из них  отмечала свое шестидесятилетие.
Рыжая кудлатая собачонка явно не благородных кровей лежала у них в ногах на теплой палубе, такая же решительная и отчаянная, готовая облаять любого, кто посягнет на их уединение.
День еще только начинался, только недавно сквозь туман пробился рассвет, но Ефимовне, тате Зине, не хотелось ждать. Да и чего ей ждать было? Первая смена разделки где она числилась сушильщицей, закончила работу в пять утра, когда кончилась рыба, и все, кого старая рыбачка хотела бы пригласить на свой праздник, разошлись по каютам, чтобы лишний час поспать, лишний час уделить своим личным делам. Она не осуждала их за это. Кому, как не ей, самой более двух десятков лет простоявшей за разделочной доской, было понять их?
И все-таки ей было немножко обидно и грустно от того, что девчонки, многим из которых здесь, на судне, она как бы мать, не пришли отметить ее юбилей. Хотя бы вот так, экспромтом, по стаканчику кулажки - только и всего. Не пришли. Потому, наверное, и песня, популярная в последнее время, выходила заунывной, вымученной.
Еще месяц назад, когда подходил к борту транспорт-рефрижератор из Владика, Ефимовна договорилась было с молодым бизнесменом с транспорта о десяти бутылках водки по сходной цене - тридцатка за пол-литра - и деньги уже отдала, но водки так и не получила. Помешали. Поймали с поличным. И уже состоялся товарищеский суд, и вынесли ей общественное порицание за ее же деньги. Дали понять, как строго будут теперь обходиться с любителями по части выпить, после выхода указа. И пришлось Ефимовне, рискуя вовсе быть списанной с судна, затворить большой мешок браги и, натянув на него наволочку, выдерживать на койке под головой.
Выдержала. Удалась бражка. Забористая вышла. Да, видать, зря старалась Ефимовна, рисковала зря. Одна лишь Анфиса Аленкина, неутомимый и разбитной бригадир раздельщиц той смены, скрашивала одиночество Ефимовны. Да вот собака Люська, которую здесь называл всяк по-своему — даже Ефимовной, как хозяйку. Они не обижались на это — ни собака, ни баба Зина.
...Наверху, над головами ветер хлестко щелкнул брезентом. Женщины оборвали пение, переглянулись. Собака поднялась на ноги, вопросительно заглядывая в глаза Ефимовне, тихонько заскулила.
- Что, Люська, сдрейфила? — сказала баба Зина. — Не боись. Мы и не таковское видывали... - она выпростала руку, потрепала собаку за ухом.
- Как думаешь, долго без работы загорать будем? - спросила Анфиса, стараясь быть спокойной.
- А кто его знает, когда эта свистопляска кончится. Да и чего тебе горевать? Пай, что ли, маленький? Так всех денег не заработаешь.
- Да я не о том...
- А о чем? Радуйся - праздник наступил. Готовь шпильки да платье по последней моде - и на скачки. Как там теперь у вас - дискотека?
- Спасибо, в прошлом месяце наскакались. Так тогда хоть поломалось что- то да и рыбы не было...
- Во, а теперь и крутится все, и рыба рядом, да попробуй возьми. Так что танцуй, девка.
- Да теперь не очень-то распрыгаешься, - качнула головой Анфиса. - Пол¬трюма продукции без этикета навалили - на доработку посадят. Удивляюсь, как нас сегодня раньше времени отпустили. Не этикет клеить, так носители скоблить заставят. Осточертело все. В отпуск, что ли, податься? Говорят, скоро пассажир будет.
- Кто же зимой в отпуск идет? Кстати, у тебя большой отпуск-то?
- За три года отпуска да отгулов больше сотни.
- Ну, тогда нечего и раздумывать. Закатилась куда-нибудь в Гагры - там и зимой можно гулять, были бы гроши. Найдешь себе генацвале и... О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх...
- Какие Гагры? Какие генацвале? У меня же дом есть, мать. Правда, ехать туда... Как подумаю, сердце заходится.
- Чего так?
- Веришь-нет, пятый год пошел, а я все забыть не могу. Да разве забудешь! До сих пор как живую вижу.
- Кого видишь-то?
- Да Аленку, дочку. Стою вот за своей постылой доской, потрошу эту кильку, а перед глазами... Она такая ласковая было, такая хрупкая. И постоянно что-нибудь щебечет. Как синичка. Я уж вслух с ней разговаривать стала, девки заметили. За двенадцать-то часов чего только не вообразишь, не передумаешь. Другой раз не знаешь, где бред, а где явь. Дома, бывает, бегу с работы, усталая вдребезги - я на прядильной фабрике вкалывала, - прибегу и сразу к ней в больницу. Она меня ручонками обовьет - а ручки аж прозрачные стали, косточки
вроде просвечивают, обовьет меня, щечкой к губам прижмется и шепчет, так торопливо, словно не успеть боялась.
Мамочка, скажет, не хочу умирать, мне страшно. Почему людей в землю закапывают? Там темно, червяки ползают, пауки страшные. Если я умру, ты похорони меня в речке. В реке водичка светлая, рыбки красивые плавают, водоросли узорами. Я хочу, чтобы меня в речке похоронили.
А я сижу, трясусь вся, слезы только глотаю и слова сказать не могу. А что сказать? Она какой-то жутко взрослой стала в ее семь годиков. В глаза гляну - а там мудрость какая-то старческая. И вроде прощение. Будто понимала и прощала мне, что ничем помочь ей не могу. Видно, чувствовала девочка конец свой...
Уснула так однажды у меня на руках. Сижу, качаю ее. Вдруг ручонки расцепились, повисли, как плеточки. Я - к лицу, к губам w не дышит! Все! - Анфиса судорожно глотнула, сдвинула на затылок стандарт, провела кистью по вспотевшему лбу.
- А что случилось-то? От чего она умерла? — спросила баба Зина, неуклюже размазав ладонью слезы по морщинистым щекам.
- Лейкемия у нее была, белокровие, - хрипло ответила Анфиса и продолжала:
- Первый год я каждый день на могилку бегала. Далеко, но каждый день прямо с работы - на кладбище. Сяду на краешек могилки и слушаю. Ох, бабуля, она такая певунья была! И мне тогда так хотелось к ней! Хотелось лечь рядышком, обнять ее, пусть мертвенькую, и чтобы меня с ней закопали. Едва не помешалась. Извелась вся, худая, как жердь, стала. Виноватой я себя чувствовала в ее смерти.
Мать за мной все бегала, следила, как бы я чего над собой не сделала. Потом говорит, уезжай куда-нибудь, авось забудется. Время, мол, любые раны лечит. Вот я и уехала сюда, от дома подальше. Да разве от себя уедешь? Разве убежишь?
- А мужик-то чего же? Ты ведь замужем была?
- А мужик сразу после похорон на развод подал. Свекровушка его надоумила. Гнилая, говорит, кровь у нее. И дочери, дескать, моя кровь передалась. Ох, как в дурном сне!
- Так что же у него своего ума не было?
- Бог с ним, баб Зин. Я о нем не жалею. Не любили мы по-настоящему друг друга, путем и не жили.
- Да-а... - озадаченно протянула баба Зина. - Веселая история. А на тебя глядя, разве подумаешь? Да у нас все считают: Анфиса Аленкина - самая развеселая деваха на пароходе.
- Что же мне со своим горем, как с писаной торбой носиться? Тут, наверное, каждая вторая такая же горемыка.
- Ну и правильно, - охотно согласилась Ефимовна. — Только надо тебе путевого мужика найти. Хошь, найду тебе мужика?
- Опять ты за свое, - отмахнулась Анфиса. — Мне тут недавно Петрович одного сватал. Посмотри, говорит, Анфиса, какой прекрасный человек у нас Паша Гузий. Образованный, умный, вина не пьет, табак не курит — заглядение и только.
- Ну да, - вставила баба Зина. - А ты чего?
- А я говорю, разве я против? Очень даже распрекрасный человек Паша Гузий. Ну и чем, говорит Петрович, он тебе не пара? Тоже холостой. Ну да, говорю, я знаю. Только ведь мне не человек, мне мужик нужен.
- Ну молодец, мать! - одобрительно хлопнула Ефимовна Анфису по спине. — Какой он мужик, этот Паша! Недоразумение сплошное. Брюхо с высшим образованием. Думает, небось, все тут серость безграмотная, так его прямо по кусочкам и расхватают. А поди, сам Петровича к тебе настропалил. Ничего, мать, я тебе стоящего мужика найду.  Давай выпьем.
Баба Зина подняла кружку, отхлебнула из нее большой глоток. Анфиса продолжала разговор:
- Обиделся на меня Петрович. Пошлая, говорит, ты, Аленкина, баба после этого. Красивая и пошлая, как и все тут, - так и сказал...
- Да послала бы ты его, культурного!.. Чего же, мол, тогда липнете, если все мы тут пошлые? Ладно, давай выпьем. За что мы еще не пили? Давай твою дочку помянем, Аленку Аленкину.
Анфиса благодарно улыбнулась, подняла и пригубила свою кружку.
- До дна давай, до дна, - подтолкнула ее под руку Ефимовна. Анфиса молча качнула головой, отерла губы тыльной стороной ладони, поморщилась. Баба Зина не отставала:
- Ну, за кого мы еще не пили? За меня пили. За тебя? Тоже пили. За тех, кто в море...
- Давай за тех, кто на берегу? - предложила Анфиса и спохватилась вдруг, спросила:
- А у тебя, бабуля, кто на берегу? Что-то я не припомню, чтобы ты письма от кого получала. Есть у тебя кто?
- Не-а, - беспечно отмахнулась Ефимовна.
- Совсем-совсем никого?! - ужаснулась Анфиса, отставила свою кружку, всплеснула руками, сложила ладони перед грудью.
- Ни-ко-го, - с удовольствием подтвердила баба Зина и, подув зачем-то в кружку, долго тянула из нее.
- Ну а жилье какое есть у тебя? Ты между рейсами где обитаешь?
- Да тут же, на родном плавзаводе, ни дна бы ему, ни покрышки. А ты будто не знаешь?
Ефимовна поставила пустую кружку на скамью, вынула из кармана жакета пачку «Беломора», тряхнув ее, ухватила губами папиросу, затем, зажав меж колен коробок, левой рукой зажгла спичку, прикурила. Сделав подряд несколько жадных, глубоких затяжек, она вдруг отстранилась, прищурив глаза, подозрительно посмотрела на Анфису.
- А ты чего это меня все расспрашиваешь? - спросила непослушным языком. — Ты что, следователь по особо важным делам? Или вроде Петрушки, народный судья?
Теперь и Анфиса отстранилась, пораженная происшедшей в Ефимовне переменой. Отодвинулась, внимательно посмотрела в ее помутневшие глаза и, притянув, прижала сильно, но мягко к себе, ласково заговорила:
- Что ты, глупая? Какой же я судья? Не хочешь - не говори. Давай лучше споем.
Эх, бабка моя, раскрасавица,
Развеселая моя рукодельница,
Топором траву ты кашивала...
Ефимовна трепыхнулась было капризно, но Анфиса еще сильнее прижала ее к себе, и та затихла и казалась теперь ребенком, смешным, уродливым ребенком, нашедшим утешение на груди большой и сильной матери.
Собака, задрав кверху умную морду, с удивленным непониманием долго смотрела на них, потом положила голову меж вытянутых лап и, совсем по-человечьи вздохнув, словно даже охнув по поводу людской суеты, тоже успокоилась, замерла. Анфиса допела прибаутку, Ефимовна слезно жаловалась:
- Ну за что они меня, старуху, на посмешище выставили? На суд этот. Разве я украла что? И ведь кто судил?! Петрушка — сам пьянчужка меня похлеще, даром, что молодой. И этот, механик, как его? .. Видали мы, как кое-кто икру да крабов ящиками на транспорт переправлял. Туда - икру, оттуда — водку. Им можно, а я за свои кровные поллитровку на день рождения не могу купить. Спекулянтам, вишь, по... как он это говорил?
- Потворствуешь, - вставила Анфиса.
- Во-во по... это самое. А ты помнишь, осенью тут двое из Регистра были? Так бутылки по утрам охапками за борт летели. Я тут сидела, все видела. А мотобот гоняли на берег... Кому-то можно, а меня - в суд...
- Дался тебе этот суд, - не разжимая объятий, заговорила Анфиса. Никто уж и не помнит про него. И ты забудь. Ну, объявили порицание, так оно на вороту не виснет. Или боишься, визы лишат, за кордон не попадешь?
- Нет, ты послушай, - гнула свое баба Зина. - Вчера под утро пошла я девчонкам чайку заварить, гляжу: Морозов, этот самый механик системный,
который в суде заседает, ящик с икрой прет и - прямиком в токарку. Моя Люська за ним забежала, так он, собака, ее пинком, чтобы не подглядывала, наверное, куда он икру прятать будет.
- Да плевать тебе на него. Не бежать же закладывать. Когда-нибудь сам попадется. Ты мне лучше про себя расскажи. Как ты живешь-то? Ни родных, ни дома. Ты бы хоть комнатушку какую выхлопотала. Или купила чего, хатенку какую. Небось заработала за двадцать-то лет?
- За тридцать, - поправила Ефимовна не без гордости. - Уж за тридцать годков баба Зина на тюлькином флоте оттяпала и ни хрена не нажила. Ты, наверное, думаешь... да все, наверное, тут думают, что у бабы Зины денег... Чай, думаете, что Ефимовна заместо туалетной бумаги червонцами пользуется, а на переборки четверные клеит - заместо обоев. Нехай себе думайте. Только скажу тебе, мать, нет у меня ни шиша. Ну, тряпки там, - Ефимовна ущипнула себя за отворот платья, - так на черта они мне, старой каракатице? А хату покупать мне не на что. А что ты хошь? Теперь одна радость и осталась - бутылку треснуть. А эти, на транспортах, совсем обнаглели, скоро по полсотни драть будут. Риск, говорит, дюже велик. А говорят, еще цену на водку поднимут. Поневоле кулагу хлебать придется.
Ефимовна выпросталась из объятий Анфисы, заглянула в пустую кружку, пожевала разочарованно губами, задумалась на минуту, снова повернулась к Анфисе.
- Вот, говоришь, хату купила бы. А на кой ляд она мне  сдалась? Чего я в ней делать буду? Одна-то. Да я там через неделю свихнусь. Даже выпить не с кем. Там, говорят, теперь пьют, в шкаф закрывшись. А мне компания нужна. Так что я с этого парохода — никуда. Я на нем, как рыба-прилипала, как ржа в него въелась за четверть века. Я ведь со дня подъема флага на нем, с первого денечка. Иваныч, капитан наш, Жарков - он тогда еще третьим штурманишком был, - главмех Никанорыч да я — трое нас с тех пор тут осталось. Так что, спишут пароход на гвозди - и я вместе с ним помирать отправлюсь. А лучше где-нито в море сандали
откинуть. Чтобы и схоронили тут же. Все равно на берегу поминать некому. Наследства нет, наследников - тоже. И никому-то я не нужна. Разве вот Люське...
При этих словах собака повела ушами, подняла голову, глянула на Ефимовну. Та швырнула в дверь потухший окурок, присела, растроганная, принялась трепать собаку, приговаривая:
- Понимучая тварь. Все-то ты понимаешь. Говорить бы еще умела — мы бы и горя не ведали. Э-эх, хотя нечего бога гневить, есть что вспомнить. — Ефимовна поднялась, снова села на скамью. - Я ведь в молодости знаешь какая красивая была!
- Да ты и сейчас хоть куда, - подзадорила Анфиса.
- Э, брось смешить, - отмахнулась Ефимовна. - Вот раньше - да-а... - Ефимовна откинулась к переборке, вынула из кармана и сунула обратно папиросы, будто с мыслями собиралась. В это время кто-то простучал каблуками по трапу вниз со шлюпочной палубы и тремя секундами позже в дверях возникла невысокая ладная фигура разделыцицы Зойки Ермошиной.
- А, сестричка! - обрадовалась баба Зина. - Только сейчас тебя вспоминали, - слукавила она. Заходи, гостем будешь, пол-литра поставишь — поднесем маненько.
- Ну что вы, Зинаида Ефимовна, - будто сконфузилась Зойка. — Я же совсем не пью. — Она переступила комингс, опасливо поглядывая на заворчавшую собачонку. Была она в новеньком синем альпаке с надетым на голову капюшоном, рдела щедрым румянцем, благоухала французскими духами.
- Брось придуриваться, - ухмыльнулась Ефимовна. - Не пью. Это ты главмеху своему рассказывай, а перед нами чего ломаться? Анфиса, прибор гостье! Нацеди-ка ей штрафную.
- Бабуля, хочешь свежий анекдот? - оживилась и Анфиса с появлением Зойки. Она подала наполненную кружку и продолжала:
- Что мне нынче ночью Петрович рассказывал.
Зойка между тем присела бочком на скамейку, откинула капюшон, рассыпав по плечам роскошные вьющиеся волосы. Баба Зина насмешливо поглядывала на нее, Анфиса говорила:
- Сплю, говорит Петрович, как убитый. Помнишь, в понедельник сплошные завалы на укладке были. Мы еще то и дело курить бегали. Ну и ему досталось, намаялся. Сплю, говорит, вдруг — звонок. Он за трубку: мол, слушаю. А ему в ухо: «Але, Николай Петрович, это вы? Здрасте вам, доброе утро и как поживаете?». Да ничего, говорит Петрович, а кто это? Да это я, говорит трубка, Ермошина, Зояванна.
- Представляешь, вот эта самая, - Анфиса ткнула пальцем в Зойку, та никак не реагировала, прихлебывала из кружки, будто чай пила. - Петрович спрашивает, - продолжала Анфиса, - что, мол, какие у вас проблемы? Да ничего, говорит наша маркиза. Проснулась вот, в ванне поплескалась, а теперь просто с ума схожу, чем бы заняться. Дай, говорит, думаю, Николай Петровичу звякну. Чуешь, Ефимовна, кто мы есть? Мы теперь не хухры-мухры, мы теперь при телефонах, под коврами персидскими, в одной постельке с главмехом почиваем, ванны принимаем по надобности. А после ванной нас истома одолевает. И что нам какой-то там старший мастер цеха обработки?
- Ай да Зойка! Ну, молодчина! - восхищенно запричитала баба Зина, и не понять было, подыгрывала ли она Анфисе или не уловила язвительного ее тона.
- Слышь, Зояванна, - обратилась Анфиса к Зойке. - Говорят, Никанорыч, главный механик наш, на «пассажире» из отпуска возвращается.
- Ну и что, - Зойка продолжала прихлебывать из кружки.
- А то, что скоро сдаст твой толстячок свои временные полномочия и — тю-тю - на бережок. Или опять на прежний свой пароход смотается. Он с «Чеботнягина», что ли, к нам явился?
- С «Суханова», - подсказала Зойка.
- Пусть с «Суханова», - кивнула Анфиса. - Неважно. Важно, что ты-то тогда делать будешь? Наверно, неловко будет из высокого терема да опять в шестиместку, к тараканам перебираться?
- А зачем мне перебираться? - выгнула надменной дугой черную бровь Ермошина.
- А что, тебя вместе с делами передадут? Только ведь тут Субботина Никанорыча дожидается. Разве не знаешь? Она ж тебе космы повыдерет.
- Нужен мне ее Никанорыч, - фыркнула пренебрежительно Зойка. Мы вместе с Олежкой уедем.
- Ах вы уже с Олежкой уедете? Уж не жениться ли он на тебе, балде, обещал?
- А что, разве на мне и жениться нельзя? - Зойка смотрела с явным превосходством.
- Ну и дубина, - рассмеялась Анфиса. - Ты и в самом деле такой наивняк или... Вроде, на морях уже не первый год, да ведь и обожглась однажды, а ничему не научилась. У него же на берегу семья есть. Нужна ты ему, как зайцу триппер. Да будь он и холостой, на что ты надеешься, с двойным-то прицепом?
- Надеюсь, - горделиво вскинула подбородок Ермошина.
- Увидишь, - продолжала Анфиса. - В последний день он от тебя отделается, найдет способ. Скажут, на «пассажире» места нет. А ты, наверно, и заявление на списание не подавала. Ведь так?
- Ну и что? - не принимала Зойка доводов Анфисы. - И вообще, ты-то почему волнуешься? Какой тебе интерес?
- Тебя же, дуреху, жалко. Заскулишь ведь, да поздно будет. Мой тебе совет: уйди сама. Хлопни дверью и уйди. Красиво и гордо. Зато потом не будешь посмешищем. И приступай-ка к своим обязанностям. А то без тебя добытчики нас вообще стороной обходить стали. Сама видишь, как с рыбой скверно.
- Ты, наверное, от зависти такая злая? - совсем мирно, без тени обиды и раздражения сказала Зойка. - Завидуешь, что меня мужчины любят. Ну и пусть любят. Я их тоже люблю и любить буду...
- Прррравильно! Люби пока любится, - вставила баба Зина, вдруг приняв Зойкину сторону. - И пока любят, - добавила она, чуть подумав.
- А я разве против? - сказала Анфиса невинно. - Да бога ради, люби на здоровье. Тем более что это и тебе на пользу, и всей толпе. Я, глупая, поначалу все возмущалась: зачем это Ермошину в самый разгар работы то к начальнику цеха, то к замдиру вызывают? Добытчик к борту - Ермошину к начальству.
Уйдет и - с концами, на всю смену. И не до ума было, пока не растолковали мне, что она для нашей же пользы себя не жалеет. Что она после капитана самый нужный на пароходе кадр. Пусть разделыцица неважная, зато в постели ей равных нет. Недаром раньше добытчики к нам в очереди толкались. Где самый большой на флотилии пай? У нас! Кто всегда с рыбой был? Мы! Потому что у нас Зойка Ермошина есть, первейшая на всю экспедицию сестра милосердия.
- Ну что ты ко мне прицепилась?! - сорвалась вдруг на крик Зойка. - Сестра милосердия, скорая помощь! Говори уж прямо - шлюха. Только ведь и в самом деле без нас вы бедными будете. И ты в том числе...
- Так я и говорю, перебила Анфиса. - Давно пора ввести на плавзаводах штатную должность сестры милосердия. И оклад ей, как у замполита, например. Или хотя бы старпома...
- Оклада мне хватает, - голос Ермошиной звучал враждебно. А вот тебе не предлагали еще эту должность занять? А то пустует. Уж ты бы наверняка справилась. Тебя запросто на всю флотилию хватит. Или, может, вместе будем, агитбригадой работать? Вот тогда будет пай! Оставил тебя Шурик с носом... Или, может, с пузом? Вот ты и бесишься, злобствуешь. Жалко ей меня, видите ли...
- Это какой Шурик? - перебила баба Зина Зойкин выпад, обернувшись к Анфисе.
- Да Коноплев Шурик, - ответила за Анфису Зойка, - длинный такой, сварщик из рембригады. Оставил наследство, вот она и бесится, завидует всем.
- Так у тебя с ним было что-то? - опять спросила Ефимовна.
- Было, бабуля, было, - ответила Анфиса как-то устало, нехотя. - Только никого это не касается. И не тебе, грязнуля, о том судить. — Анфиса искоса глянула на Зойку.
- А почему бы и не мне? — не унималась та. — Всему пароходу известно, что Шурик твой и в партию заявление написал, чтобы только на берег от тебя сбежать. Мне Олежка сказал, что бумага пришла из парткома. Заявился твой Шурик на берег, а в партию вступать отказался. Говорит, что заявление подал,
чтобы только на берег списаться. Теперь из-за него всем, кто рекомендации дал, разгон будет. Собрание должно быть на днях.
- Да погоди ты с собранием, трандычиха! - сердито одернула баба Зина и - к Анфисе:
- Ты и в самом деле того, что ли?
- Ну кому какое дело?! - не выдержала, сорвалась Анфиса и встала, чтобы уйти, но Ефимовна не пустила, будто клешней ухватившись сзади за пояс брюк.
- Остынь, остынь, лапушка. Ну, полаялись, отвели душу и ладно. Все мы тут на одну стать. Какую ни возьми, у каждой что-нито да не так. А то на кой бы черт понесло нас сюда, в океан этот, пропади он пропадом! За большими деньгами? Да ведь живут же люди на берегу и без этих шалых денег. Наше бабье дело редиску сажать да детишек тутушкать, а не по волнам болтаться. Цветки в проруби! Это вон молодые дурехи, вроде Шурки с Веркой, сами не знают, по что сюда поперлись. Мы, говорят, проветриться махнули. Это из Ферганы да Ташкента — во Владивосток и аж до Курил! - проветриться! Хорошо, если одумаются вовремя, домой уедут, а то ведь с восемнадцати годов по рукам пойдут. Курят уже как конюхи, пуще меня...
- Ну это ты, Ефимовна, зря. Напраслину на девчонок клепаешь, - сказала Анфиса, стоя, полуобернувшись, не решаясь ни выйти, ни сесть назад. - Хорошие, чистые девчонки. И не одни они. А что курят, так это от избытка свободы, жеребячий восторг. Пройдет. Они и курят-то не в себя. В конце концов, везде можно человеком остаться, самим собой. Хотя, может, здесь-то мы и есть сами собой, настоящие, без вывертов. Перед кем тут выкобениваться?
- Ну и ладно, - примирительно сказала Ефимовна. - Садись, выпьем по кружечке за хороших девчонок. - Она подняла свою кружку.
- Да ну ее, эту дрянь, - поморщилась Анфиса. - Тошнит уже.
- Так давайте покрепче сообразим, - оживилась Ефимовна. — Сейчас мы это дело провернем.
- Ты это про что? - сдвинула брови Анфиса.
- Как про что? На самопляс перегоним. Часа два и...
- Я тебе перегоню! Совсем очумела, старая. - Анфиса даже кулаком пригрозила. - Хочешь гон получить?
- Вы подождите немного, - словно и не было минуту назад ожесточенной перебранки, вмешалась Зойка. - Я сейчас к себе сбегаю.
- А у тебя что, водка есть? - спросила Ефимовна.
- Нет, шампанское.
- Как же это ты его сохранила? Как его твой миляга не выдул?
- А оно у меня в старой каюте осталось.
- Да ты, видать, не так уж и глупа, - засмеялась баба Зина. - Валяй, тащи. Мы потом ерша сделаем. Или нет, как это? Спирт с шампанским полярным медведем называют, а у нас будет курильский сивуч - от слова сивуха. - Баба Зина вся затряслась от смеха, потом долго, надсадно кашляла. Анфиса, подождав, пока она успокоится, сказала:
- Ты, Зойка, погоди, не ходи. Я чего-нибудь покрепче найду, если уж ей так хочется. А вы тут поворкуйте. У вас вон еще полбанки осталось.
Анфиса вдруг почувствовала, как сильно, до головокружения, до дрожи в руках она устала. Устала от этого сумрака и духоты, устала от собственного раздражения. Впрочем, год, проведенный в стиснутом бортами, будто спрессованном пространстве плавзавода, вымотал, наполнил раздражением не ее одну. Люди часто серьезно ссорились по пустякам. Внутреннее состояние тех, кто был здесь с начала рейса, напоминало... Анфиса вдруг представила себя большим сердитым чайником со свистком, сидящем на медленном огне. Кажется, она доспела, дошла до кондиции. Пожалуй, действительно в отпуск пора. А то и совсем. Наморячилась.
Неожиданно для самой себя она сунула в рот два пальца, пригнула голову и, пронзительно, так что у самой заложило уши, засвистев, шагнула за дверь, не продуваемый ветром шкафут.
Ефимовна с Зойкой переглянулись. Ермошина покрутила у виска рукой, баба Зина беззвучно смеялась, мотая головой. Собака, будто подброшенная
разбойничьим свистом, подбежала к двери, но выйти не решалась, смотрела вслед Анфисе.
Подгоняемые ветром, пробегали после завтрака к корме из носовой надстройки редкие смельчаки из машинной команды. Плясали на воде за бортом, скрипя и звеня цепями, надувные сардельки-кранцы. Безостановочно кружился лепесток антенны радиолокатора над ходовым мостиком. Вздрагивали на растяжках поднятые, готовые к работе грузовые стрелы. Истошно горланили чайки, хрипло ревел тифон.
Анфиса спустилась по трапу до главной палубы, на минуту задержалась у борта, вдыхая хладный, сырой воздух, потом резко повернулась и скрылась в кормовой надстройке позади входа в мотоботную.


Рецензии
Меня, как женщину,конечно же, больше заинтересовал застольный разговор женщин. Ярко и эмоционально описана эта сценка. Мне даже легко представилась эта картинка, настолько зримо. Я не моряк, морские термины мне, конечно, не знакомы, но рассказ интересен тем, что он взят из Вашей жизни, реален. Спасибо, Борис. с удовольствием буду заходить к Вам в гости.

Кузнецова Людмила 2   24.03.2017 16:53     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.