Поговори со мной

 Каждый раз, встречая на улице какую-либо маленькую сухонькую старушку в традиционной юбке на резинке и в подвязанном «домиком» платке, я ощущаю в сердце тягостную боль, и снова и снова откуда-то издалека наплывает тихое и робкое: «Поговори со мной…» И вместе с этим приходит чувство огромной вины, которую уже нельзя искупить, потому что в каждой такой старушке видится мне моя родная бабушка, умершая вот уже более десяти лет назад.
 Знавшая и материальное благополучие, и нужду, испытавшая холод и голод, до глубокой старости много и тяжело работавшая, пережившая двоих мужей и троих детей, ослепшая и плохо слышавшая, последние годы жила она у нас в квартире на пятом этаже, фактически заточенная в четырех стенах, лишенная привычной обстановки и общения со старыми знакомыми и друзьями.
 Обихоженная, накормленная и напоенная, в тепле и чистоте, она, привыкшая жить в бесконечных заботах и хлопотах не столько о себе, сколько о других, невыразимо страдала от ощущения собственной беспомощности и, как ей казалось, ненужности. Больше всего она боялась стать обузой и, если и молилась когда Богородице, которую поминала чаще, чем Бога, считая ее, видимо, более близкой и отзывчивой, то о том, чтобы помереть ей «на ногах», не «залежаться». Радовалась, что может сама сложить за собой постель, что пусть на ощупь, по стеночке, но без посторонней помощи передвигается по квартире, ходит умываться и к столу, что может постирать-пожулькать какую-либо свою тряпочку или носовой платок, а главное, что не надо за ней «горшки таскать».
 Она все еще хотела быть полезной. Была счастлива, когда маленький правнук забирался к ней на худенькие колени с требованием рассказать сказку. А то просила меня: «Давай я тебе хоть распускать что-нибудь буду или нитки мотать. Скучно ведь без дела сидеть, день тогда таким долгим кажется…». И когда ей – не столько по необходимости, сколько из жалости – давали на перемотку какой-либо клубок, долго старательно крутила его в сморщенных, скрученных руках, покрытых темными пятнами и напоминавших птичьи лапки.
 Ей действительно было скучно. Мы по утрам уходили на работу, уводили детей в детский сад, прибегали на обед и, перебросившись на бегу несколькими фразами, снова убегали. А она оставалась на целый день в пустой квартире, и все разнообразие жизни заключалось для нее в том, посидеть ли в кресле или полежать на диване. Да и вечером, когда вся семья собиралась вместе, бабушке за бесконечными домашними делами редко уделялось большое внимание.
 Будь зрение, она могла бы почитать книгу или газету, что раньше очень любила. Будь нормальный слух, принимала бы участие в общем разговоре или в наше отсутствие хотя бы слушала радио. А так, предоставленная сама себе, молча часами просиживала в кресле, погрузившись в невеселые думы и воспоминания, а порой начинала что-то тихонько бормотать, о чем-то рассказывать невидимому собеседнику, разводя в такт руками.
 Все у нее было в прошлом, и она сильно тосковала по этому прошлому: по родному дому и селу, где прошла большая часть ее жизни и откуда пришлось уехать, по всем тем, кто был дорог ее сердцу, но покинул ее раньше времени, забранный то войной, то болезнью, по утраченным подружкам-соседкам, вместе с которыми было столько пережито, что они стали ближе родных… А когда тоска становилась совсем невыносимой, просила: «Поговори со мной! Сижу скотиной бессловесной, а мне поговорить хочется…»
 Я понимала и искренне жалела бабушку, которой стольким была обязана в жизни, и хотела поговорить с ней, расспросить о прошлом, в котором наверняка было много интересного. Но на долгие разговоры все никак не хватало времени, да и голосовые связки не выдерживали длительного напряжения при разговоре с плохо слышащим человеком. Поэтому чаще отмахивалась: «Некогда мне, баб, потом…».
 А потом она умерла. Так, как и хотела: не залежавшись, тихо и незаметно. С вечера легла спать, а утром мы увидели ее уже застывшее тело. И с той поры, встречая похожих на нее старушек, я вспоминаю тихую просьбу: «Поговори со мной…». И мысленно говорю, говорю, поднимая голос до мучительного крика, но только все напрасно. Никто не слышит меня.