Сама себе хозяйка

                Манохина Пелагея Прокопьевна, воспоминания.
               
           Корни наши – в Ростове-на-Дону, Донские казаки. А мы уже родились в селе Боголюбово, под Петропавловском. Когда мама – Черникова Анна Андреевна, умерла в 1918-м, на сорок втором году жизни от чахотки, мне было четыре года. Детей у нас в семье было много –  Ксенофонт,  Иван, Севастьян, Осип, Арсений, Зоя, две Анны и я. После смерти мамы бездетная семья сельских учителей сильно просила меня, младшую, у отца, но он не отдал.
           Из самого раннего детства помню, что мне очень нравилось расцарапывать ему лицо. Сосуды у него находились близко, начинала идти кровь, и меня это забавляло. Он всё терпел. Старшие дети уже жили отдельно, самостоятельно. Из подростков оставались только Осип, Арсений, Зоя, и я  - самая маленькая.
         Меня отдали в семью брата Севастьяна. Только он повторит родительский подвиг – у него родится  десять детей. Жена его, Анисья Яковлевна (отец – Жигульский Яков Ионыч), была золотой человек! И несчастный. Каждый год она рожала детей, но большинство умирали. Выросли только Вася, Валя и Оля. Я у них воспитывалась до двадцати трёх лет.
           Пока была маленькая, нянчила младших детей, пасла гусят, выполняла посильную работу по дому и на огороде. Когда в праздники звонил церковный колокол, тётя Анисья посылала нас, детей, в церковь, помолиться. Мы отстаивали всю службу, а когда возвращались, на столе нас уже ждало угощение: варёное мясо, картошка, сдобные калачики, блины. Еды  хватало на всех.
           Когда наступало тепло, закрывали дом на замок, и на всё лето отправлялись на пашню. Там у нас в лесу домик стоял. А как хлеб уберём – снова возвращались домой. На огородах выращивали всю мелочь, запасали на зиму, хранили в погребах. Лёд, запасённый с зимы, сохранялся в погребе всё лето.
         От времени Октябрьской революции память сохранила одну картину. Как-то я вышла во двор, а там мёртвые люди лежат. Наши односельчане, мужчины. Человек десять. Все голые. Белые или красные – не знаю, ведь мне было  лет пять. В том же году мобилизовали моих братьев Ксенофонта и Ивана. Больше мы их не видели. У Ивана к тому времени был четырёхлетний сынишка Вася,  а Ксенофонт ещё не был женат.
          В 1934 году братья Севастьян, Арсений и Осип  переехали жить в Петропавловск. Купили насыпной домик на углу улиц Хлебниковской и Горького. Арсений устроился на мельницу  Полякова, слесарем. Познакомился с Марусей, поженились. Немного погодя, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я тоже  приехала в город и устроилась на ту же мельницу. Большие сита  называют РАССЕВА,  я следила, чтобы они бесперебойно работали. Так до 1940 года и работала на мельнице, рабочей.
              Молодая была. Как время тогда проводили? В субботу, воскресенье обязательно ходили в парк. Там повсюду следили за чистотой, были красивые статуи, клумбы с цветами. Цветок сорвать – упаси бог! Тут же подойдёт милиционер, строго выговорит и оштрафует. Милицию тогда боялись, как огня – ОРГАНЫ! Ведь молодёжь в городах – это дети сосланных, раскулаченных в деревнях, да и в городе у каждого есть осужденные, сосланные, расстрелянные знакомые.
             В городе было два кинотеатра «Ударник» и «Октябрь», да в парке – летний кинотеатр, танцплощадка,  зоопарк, цирк. Весной в парке бушевали черёмуха, сирень, а воздух был такой, что голова кружилась!
            Подружка у меня Шура была, жили по соседству. Ухажёры случались, но чаще натанцуемся – и домой. Иногда кто-нибудь проводит. Так я познакомилась со своим ровесником, Сашей Михайловым. Интересный, чуть повыше меня. Стали дружить. Как-то пригласил он меня в кинотеатр «Ударник», пошли, а билетов не достали. Саша предложил:
           - Пойдём,  сходим к моему другу!
           Я согласилась. Пошли. Идём по улице Лагерной (Советской), долго, до конца (3-я горбольница), я уже сердиться начала. А оказалось, он хочет меня с матерью познакомить, домой к себе ведёт!
            Приняли меня хорошо. Татьяне Митрофановне, его матери, я, видать, понравилась, потому что скоро Саша пришёл к моему брату, Севастьяну, у которого я жила,  свататься. Брат был не против, только говорит:
            - Такая беднота и вы, и мы, какая свадьба? Так живите!
            Но Сашина родня не согласилась, устроили молодёжный вечер. Молодёжь тогда была скромная, в присутствии взрослых слово боялись сказать, верили в бога. А скоро война началась. Свекровь мне говорит:
            - Поля, Сашу вот-вот заберут в армию, сходите, распишитесь! Хоть шесть процентов бездетных, у как холостяков,  высчитывать не будут!
           Мы сходили, расписались. ЗАГС был тогда во дворе «Главпочты». Тут Сашу вскоре и забрали.   В это время формировали 314-ю Стрелковую дивизию, и он ещё месяц в городе жил.  Поселили их в казармах  на территории горвоенкомата, за парком. Видеться с родными не разрешали. Так целый месяц и жили. Быть рядом, и не повидаться, может, в последний раз?   В какой-то выходной я приоделась, и пошла. Идти далеко – от 3-й Горбольницы до «Горвоенкомата», самую длинную улицу из одного конца в другой! Притормозила попутная машина с цистерной. Оказалось, нам по дороге. Так и получилось, что мимо часового я проехала в машине, беспрепятственно, на территорию военкомата.
           Хожу по территории, озираюсь. Где искать? Подходит ко мне сержант:
           - Кто вы такая? Что здесь делаете? Почему без пропуска? Сейчас же уходите!
          Обидно, а что поделаешь? Ушла. Ещё обиднее было узнать, что в это же время Саша искал меня. Отпросился, пришёл домой, а меня нет… Так он и не узнал, где я была в это время. Скоро их отправили на фронт.
            Семья мужа ко мне относилась очень хорошо, исключительно! Вот когда только я узнала, что такое МАТЬ. Утром свекровь зачастую старшую невестку разбудит корову доить, а меня жалеет. Татьяна Митрофановна на фронт проводила двух сыновей. Мы ждали писем, надеялись на лучшее.
           Мой Саша прислал несколько писем, а в 1942-м году пришло извещение: «Пропал без вести под Ленинградом». А про Павла, его брата,  вообще ничего не написали, не сообщили, где он был и что с ним стало. Жену его Катей звали. Вот и расти, Катя, вашего  с Пашей сына сама!  Все войны начинают мужчины, женщин не спрашивают. Дело женщин, считают они, – рожать и выращивать сыновей, которых государство растить не помогает, а забирает на войну в любое время. Так было всегда. Разве это справедливо?
           Когда Саша уехал, я почувствовала, что беременна. Не решилась я рожать! Сама от всех завишу, ещё обузой с ребёнком на чью-то шею повеситься. Тогда все жили бедно, ели впроголодь, а одевались и вообще кто во что попало. Думаю – вернётся муж, наладится жизнь, ещё дети будут. Тогда аборты запрещались, знакомая врач-хирург Клавдия Григорьевна, тем не менее, мне сделала. Свекровь упрекнула: «Родила бы, разве мы не помогли?» Но дело уже было сделано. Только через несколько лет мне врачи скажут, что детей у меня уже не будет никогда…
            А пока я надеялась, что муж найдётся. Так бывало с некоторыми солдатами после их пропажи. Стала работать буфетчицей на старом элеваторе. Потом – торговать пивом. Утром прихожу на пивзавод, отчитываюсь за вчерашнее, сдаю деньги, снова выписываю пиво. Во время войны сначала одну-две бочки давали, потом стали три-четыре на день давать. Везу их на телеге на торговую точку.   Что скрывать, бывало, и навар приличный имела. А, бывало, наоборот.Подбежит иной раз какой-нибудь нахальный военный без очереди, сунет ведро и деньги комом:
            - А ну, красавица, налей! У меня тут всё точно! Тороплюсь!
             Нальёшь, покупатель умчится, а начнёшь считать – всё рубли да трёшки, мелочь, денег не хватает, а очередь ревёт:
             - Давай быстрее!
             Вечером,  бывает, пересчитаешь выручку, и за голову схватишься: то ли сама обсчиталась, то ли обманули? Ну, а так посмотреть,  со стороны – весёлая, красивая, молодая, окружённая мужчинами, в  белом фартуке стою, качаю насосом пиво! Пенятся кружки, сыплются деньги, раздаются шутки, пьяные заигрывания, улыбки. Стою вот этак как-то, работаю. Вокруг меня всё кипит. Тогда я в кинотеатре «Ударник» работала, от пивзавода. Зашла свекровь, постояла, посмотрела, послушала. А слышать она в последнее время худо стала. И говорит:
            - Ох, Полина, разве ты будешь Шурку ждать? Вон какие ребята вокруг тебя вьются!
            А у меня и  мыслей дурных не было – ждала Сашу. Ждала, пока была надежда. А как не стало – ушла жить снова к брату. Свекровь же так и лишилась обоих сыновей. Остались вместо них только четыре строчки в Книге Памяти…
            Всё бы ничего на пивзаводе, да по сельхозработам  замучали. Одинокая, бездетная, чуть что – из первых посылают на прополку, на уборку. Здоровье-то у меня всегда было неважное, тяжело мне это давалось. То на току работаешь, то молотилку крутишь, то на соломокопнитель поставят – техника примитивная, много ручного труда. На квартиру едва ноги притащишь. Хозяйка накормит,  валенки в печь поставит с краю, смотрит – а я уже сплю. Утром наденешь тёплые валенки, и опять в стужу на весь день.
             А как-то хозяйка не рассчитала, и один валенок в печи сгорел. Беда! Что делать? Без обуви я какой работник? Можно сказать, пострадала на производстве. И выдал мне колхоз, в виде компенсации, шерсти на новые валенки. Поехала я в город, заказала обувку мастеру. Тогда больше ценили работу частников, они качественнее изделия катали.
              А потом как-то встречаю знакомую, Таисию Павловну. Она была зампредседателя ОРСа «Главмука»:
               - Полина, ты где работаешь?
               - На пивзаводе. Замучилась. Всё по колхозам, по колхозам…
               - Пойдём к нам!
               Так я стала работать буфетчицей в столовой на старом элеваторе. Оттуда меня перевели на 641-й завод (им. Кирова), в магазин. В 1942 – 1944 г.г. я выдавала талоны на хлеб.  Всё бы ничего, но с талонами много возни было. Их надо было наклеивать на бумажные ленты, чтобы сдать и отчитаться. Все вечера при керосиновой лампе приходилось просиживать, отдыхать не успевала. А то, бывало, отоварю знакомым хлебные карточки вне очереди – очередным не хватало, им надо было на другой день приходить.  Скандал!
               Потом тут же, на старом элеваторе,  стала работать не от ОРСа, а от «Горпищеторга». У меня в магазине вся мелочь была: обувь, парфюмерия, галантерея. Тогда любых товаров был недостаток. В 1951-1955 годах каждый продавец работал за себя, не было коллективной ответственности. Если продавец заболел – магазин закрывался. А план-то давать надо!
               У меня печень больная была. Как-то схватило, приступ начался – положили меня на операционный стол, и вырезали жёлчный пузырь. Вовремя - уже гнойный был. И присвоили мне инвалидность. Ушла я на Колхозный рынок, в ларёк. А там холодно, тоже часто на больничном сижу. Всё это время живу у брата – уже восемь лет. И захотелось самой хозяйкой пожить.
              В 1954 году сосед-казах стал продавать дом за 12 000 рублей. Огромные деньги! Кое-как набрали 6 000, остальные взяли в кредит, в банке. Чтобы не жить одной, брала девушек на квартиру. Сразу ставила условия: чтобы бак был полон воды, чтобы помогали убирать снег во дворе.
          Это выполнялось беспрекословно! Бывает, ещё снег идёт, а они:
            - Пойдёмте снег убирать!
            - Подождите, - говорю им, - вот перестанет идти, тогда и уберём!
            Племянник  Вася, сын Ивана, он с 1914 года рождения был, мне сильно помогал – хороший, тёплый сарай поставил, баньку построил, туалет. А как настанет весна – еду в Бишкуль, беру шестьдесят цыпушек, пятнадцать гусят, десять утят, выращиваю.  Старых кур и петушков съедаю, уток продаю, а молодые курочки яички несут. В зиму хороших несушек оставляю, остальных – под топор.    Огород у меня был большой, я рассады весной много на продажу выращивала. Как-то соседка мне говорит:
             - Я слышала, вы рассаду продаёте. Не могли бы мы поменяться? Рассаду – на зерновые отходы?
             Она на  самом элеваторе работала, им выписывали отходы, а сами рабочие  потом их перепродавали, дороже. Договорились. В очередной раз   привезли ей во двор машину отходов, ссыпали. Приходят рабочие, по списку получают в мешки – кому сколько. За двести корней рассады соседка мне дала девяносто шесть вёдер! Два мешка я продала, остальное – птице. Лет шесть этак мы…
            По воскресеньям брат Севастьян с женой Анисьей Яковлевной и с детьми в баню приходили. Нагреем в баке на чугунной печке шесть вёдер воды, и моемся. Хорошо!   Однако здоровье у меня не лучше, а хуже становилось.
          Стала я искать работу в тепле, нашла – стала шить варежки, перчатки, краги в артели «Галантерейщик», на углу улиц Амангельды - Партизанской, в частном доме.
           Я – инвалид второй группы. Потом сделали вторую операцию  - фиброма матки.  Когда пришла в себя, сказали, что можно было и не делать. Зря разрезали.  Мать у меня умерла на 42-м году жизни, отец –на 54-м, одна сестра – на 38-м, другая – на 36-м году, сестра Зоя умерла в Боголюбово в 23 года от простуды, родив одного сына Николая. Брат Арсений имел трёх детей и умер на 46-м году жизни. Осип имел четырёх детей, и умер в 83 года. Севастьян прожил 71 год, а я, наверное, в тётку Михевну пошла – она совсем старая померла. Я к ней в гости ездила, в Боголюбово. Посмеивалась над ней, старухой, как она на печку карабкалась греться, да какие казусы с ней при этом происходили - пукала.  Смешно было, думала  сама никогда старой не буду. Ох, и смеялась же я! А она:
              - Подожди, дочка, и с тобой  то же будет!
              И точно. Сейчас я в её возрасте, а на печку бы залезть не смогла. А казусы тоже происходят...  Плохая  стала, очень плохая! Недавно вот оладьи завела, стою, пеку, и понять не могу – в чём дело? Масло горит, а блины не пекутся. Позвала соседку – объясни, в чём дело? Оказалось, у меня сковорода с маслом на одном диске электроплиты стоит, включённом,  а я в другую сковороду тесто лью, которая на холодном  диске – блины не пекутся, а масло горит.
             На улицу теперь выхожу редко, и то по стенке. Не знаю, есть ли бог, но кто-то должен быть… Иногда раздумаюсь – что такое моя жизнь? Без матери рано осталась, но людей вокруг меня всегда много хороших было. Никогда не голодала, а холоду и тяжестей натерпелась. Что детей нет – не жалею. Разве бы я столько прожила? Мне же специальная диета нужна.
            Другой раз сильно захочется запретного – свининки, или копчёностей, или острого чего-нибудь. Не выдержишь, съешь, и сразу покаешься – боли ужасные! Если бы не береглась, загнулась бы уже.
            А с другой стороны подумаю – разве это жизнь? Не было бы войны – была бы у меня семья, дети, внуки. Цель в жизни была бы. Всё разрушила, отняла война! Лишила мою жизнь смысла. И сколько нас, таких горемык, у которых вместо мужа - пожелтевший портрет на стенке.
             Хорошо ли жить долго? Нет. Ночью, бывает, плачу: где моя смерть? А утро наступит, опять жить охота.  Вот так я и прожила: без мужа и без детей…
             Сама себе хозяйка!