Накипело

7 марта 1953 года в колхоз «Ленинские Дни» должен был приехать уполномоченный из района. Председателю колхоза Дурманову Николаю Моисеевичу позвонили об этом вечером. По какой причине приезжает уполномоченный, сказано не было. Вот и думал Николай, зачем едет районный начальник? Так и сяк крутил председатель, а всё равно не мог найти причину. До сева было далековато и собрание по этому поводу проводить рано, кормов на ферме до новой травы хватит с избытком, технику вроде подготовили к весеннему севу, люди живут не лучше, но и не хуже других. Курил весь вечер в правлении, да так и ни к чему не пришёл. Велел утром оповестить колхозников, чтобы утром собрались у конторы – так из района велели. С тем и ушёл домой.
Задав корм скотине, сел ужинать. Ел молча и неохотно. Жена его, Анна, невысокая, спокойная, с усталыми глазами чувствовала в Николае какую-то настороженность, но не спрашивала, знала, что не скажет, как всегда отмахнётся, закурит и будет сидеть час и другой. Ждала, когда заговорит сам. Тогда будет говорить долго, размышлять, а она будет ему собеседником. И вместе они найдут верное решение, из догадок построят правильную схему ожидаемого. Так бывало часто.
Но на этот раз, Иван, поужинав, оделся, буркнул жене: «Я в правление» и вышел на улицу.
По дороге зашёл к секретарю партячейки Городилову Михаилу. Михаил Иванович стоял у ворот – откидывал уже начавший оседать снег.
- ты бы, Михаил пришёл в правление. Надо обдумать, чего это к нам уполномоченный не по графику едет. Мне что-то не верится, что это обычный приезд. Что-то здесь не то.
- Так оно, Моисеевич, дело сейчас у них такое, ездить , проверять, да подгонять, чтобы с севом не затянули. Ты разве забыл, как в прошлом году товарищ Сталин писал, что надо туже гайки закрутить и ещё больше укрепить колхозы. Вот об этом, я думаю, и будет говорить народу приезжий. Ладно, я приду. Николай Моисеевич прохрустел бурками дальше. Зайдя в правление, зажёг лампу, распахнул полушубок, уселся за стол, собрал бумаги и стал ждать Михаила.
Тот пришёл быстро, присел на стул, стоящий у стены и полез за папиросами в карман.
- Нет, Михаил Иванович, - сказал Николай, - дело тут видно в другом. Ты вчерашнюю газетку всю прочитал? Так вот она от 5 марта, и первый раз за столько лет в ней имя Сталина не упоминается. Вот это и есть загадка.
Секретарь после этих слов выпрямился на стуле, как-то по-другому взглянул на Николая, вдруг в его вечно сутулой фигуре появилось что-то новое, пока ещё не ясное, но новое. Он отчётливо вспомнил, как утром прочитал районную газетку, где, как всегда, имя Сталина мелькало через строчку, а вот в «Правде», в её передовой статье, Сталина ни разу не было. Стало не по себе. «Со стороны подумать, то сидим как заговорщики», - подумалось Михаилу. Он даже боялся подумать, что Сталина забыли упомянуть в газете.
- Да ты что, Николай Моисеевич, думаешь, со Сталиным что произошло? Если бы что и было, так сообщили бы. А так знаешь до чего можно договориться... Михаил заволновался, видно было, как у него в руке тряслась папироса.
- Да ты, Михаил, не суетись. Ты вот говоришь о закручивании гаек. А куда их закручивать, резьбы-то уже и так нет. Мы ведь в прошлом-то году на трудодни по 200 грамм пшеницы положили. Люди на одной картошке живут, соль и ту от коров с фермы по горстке таскают. Дома-то голо всё. Девкам нашим замуж не в чём выходить. А тут ещё давай, дави налогами, видишь ли, шевелятся ещё там в деревне людишки! Помнишь, как на кур налог ввести хотели. Видать скоро и на мух введут свой налог. А доярки вечерами дома в чугунах с горячей водой руки отпаривают. Им что, тоже гайки закрутить? Мужиков после войны совсем не осталось, а которые есть – израненные да контуженные. Бабы всё ведь и тащат на себе. Ты думал, как мы пахать нынче будем? Кого в плуг запрягать?
Николай Моисеевич разволновался, его лицо покраснело, правая щека задёргалась, руки суетливо шарились по столу. По всему было видно, как долго он носил в себе эти мысли, и будто ждал момента, чтобы их высказать. Но носил и боялся их, знал, как горько за них расплачиваются люди. И вот этот звонок из района толкнул его на откровенный разговор, переполнил его сознание и он торопился высказаться. Будто боялся, что не успеет.
Михаил испуганно смотрел на него, боялся шевельнуться. Сверлила одна-единственная мысль: «А ну, кто услышит. Что будет?». Три дня назад в райкоме партии собирал секретарей колхозных партячеек инструктор по идеологии Баландин. Он прямо говорил об усилении работы с колхозниками по укреплении линии товарища Сталина в колхозном строительстве. А тут сам председатель эту линию подрывает. Сложные чувства испытывал Михаил Иванович, и поэтому, уловив момент, когда Николай Моисеевич на минуту умолк, сказал:
- Нет, Николай Моисеевич, ты неправильно говоришь. А как нам по-другому быть. Ведь войну-то, какую выиграли. И нам этого теперь капиталисты  никогда не простят. Нам сейчас надо страну укреплять, армию вооружать. А для этого надо гайки закрутить, как сказал товарищ Сталин. За войну народ разбаловался. А ты я смотрю, как будто рад, что с товарищем Сталиным что-то случилось?
Николай понимал, что Михаил, как секретарь, обязан так говорить. Но не по душе, а по должности. И боялся за своё согласие поговорить с председателем по душам. Узнай об этом начальник районного НКВД и обоим бы не сдобровать. Но остановить разговор не мог и заговорил снова.
- Я тебя понимаю секретарь, но и ты пойми меня. Ведь не душа, а струпья одни в ней остались. Как же нам, людям, можно жрать друг друга. Ведь если опять начнётся, как в тридцатых годах, то смеяться не будем и песни перестанем петь. И грешно говорить, а скажу, что хоть и шла война, а веселей было. Отпустил Сталин немного народ, боялся, что озвереют люди от его жестокости и не простят. А тут победили и Сталин опять богом стал. И как прежде, давай давить народ. Гайки закручивать! Ты вот веришь, что Вознесенский враг народа? Он же в войну столько много сделал для страны, а его врагом народа объявляют. Нет, я так думаю, что Сталин славой ни с кем не хочет делиться. Вот попомни меня, будет ещё страшнее, чем в тридцатых, будет.
- Понять я тебя, Николай, могу, да только соглашаться не буду. Ты рассмотрел, что имени Сталина в газете не было. Не бойся, за это ответят кому надо. А тебе советую не это высматривать в газетах, а ту суть, которую даёт нам товарищ Сталин. И я тебе скажу, что недоволен мыслями твоими и буду говорить с уполномоченным про твои настроения. Это я тебе по партийному говорю.
Председатель колхоза «Ленинские Дни» Дурманов Николай Моисеевич.
Михаил Моисеевич оттолкнулся от стола, по-детски мелко заморгал, несуразно махнул руками перед собой, приподнялся, снова сел, схватил пачку с папиросами и вдруг замер, глядя на Михаила. Он отчётливо представил себе, как секретарь завтра будет передавать разговор уполномоченному из района и что за этим потом последует. Будто наяву увидел Анну, её добрые глаза и  укор за утаённый от  разговор.
Он отрешённо посмотрел мимо Михаила, встал из-за стола, одел, путаясь в рукавах, полушубок и, не застёгиваясь, вышел на улицу. Не слышал, как вслед вышел Михаил, как окликнул его. Томительная, так долго копившаяся усталость, навалилась на председателя. И удивительно, был спокоен, не хотел ни с кем говорить, а только прийти домой и лечь спать, а там будь, что будет...
Утром следующего дня к конторе подъехал газик с уполномоченным района – инструктором райкома партии по идеологической работе с Баландиным. Он молча протянул руку председателю и секретарю. Был суров и сосредоточен. Колхозники курили, переговаривались, смеялись и шутили. Жизнь шла своим чередом. Все увидели, как на последнюю ступеньку крыльца поднялся Баландин, повернулся к людям. Собравшиеся поняли, что он будет говорить, и стихли.
До Николая не сразу дошли слова Баландина. Понял одно – Сталин умер 5 марта...
Он смотрел, как вставало солнце, упираясь лучами в крыши домов, на которых лежал снег, смотрел, как дерутся воробьи вокруг конского яблока, смотрел на лица колхозников и думал о предстоящей посевной.