В рубашке рожденный

Когда я впервые в жизни вдохнул вдосталь природного воздуха, то в первый раз заплакал от удовольствия и радости — такой мне сладкой жизнь эта показалась. Заплакал, потому как это было мое единственное проявление активности, иного я еще ничего не умел. Я потонул в ослепительности — ведь вместе со мной родился и новый день.

— Смотрите, Емельяновна, а оно в «рубашке!» — защебетала молодая сестричка — наверно, практикантка.

— Так и есть. Счастливого ты, Гафия, сыночка родила. И прекрати стонать, хватит. Сейчас пуповину отрежем и будешь отдыхать.

Взблеснули ослепительные инструменты — и уже я завопил от боли. Второй раз. И замолчал, так как мной овладели новые ощущения — я плавал в воздухе. Емельяновна положила меня на твердое холодное ложе и раздела мою «рубашку» — тоненькую пузыристую пленочку из материнского лона. Потом я снова в воздухе поплыл к матери.

— Погляди еще немного, Гафия, на своего счастливчика, а потом отнесем его  в палату для грудных. А ты спи себе. «Рубашечку» я обработаю препаратами, заберешь ее домой, пусть будет на память...

Я лежал в кроватке рядом с двумя младенцами и смотрел в окно на улицу. Вставало солнце. Внизу — скалы, очерет и много-много ослепляющей воды. Волны переливались под солнцем, и все двигалось, плыло. Я знал, что вода господствует над всем, так как ее много на планете — больше, чем суши, рыб, животных, людей... Я еще много чего не видел, но почему-то определенно знал, что все в мире именно так и есть. Знал также, что речная вода течет в море, морская — в океан, она движется, как сама жизнь. Есть рождение и есть смерть. Жизнь, равно как смерть, дается и человеку, и скотине, и всему сущему лишь один раз. Да ведь и в одну реку нельзя войти дважды, говорил философ.

Лежать нудно — очень медленно движется время. Весна только на крыло становится. Лед сошел, вода в берега входит. На вербах пушистые сережки распускаются. Я знаю — они мягкие-мягкие. А вон дальше, на другом берегу, куда ни кинь глазом — степи, степи...

Неподалеку от реки растут старые липы — все, что осталось от панского сада. Посреди кучи мусора валяется черепица с фирмовой надписью, кирпичи, камни — остатки от строений. Их еще до революции разрушили, спалили. А нужно ли было? Сейчас вот снова землю продают под дыни, арбузы, огурцы, помидоры... А хозяева, новоиспеченные паны, лишь иногда из города наведываются, в основном, когда продукцию нужно сбывать. А испоконвечные селяне снова ишачат. Так что же изменилось за столетие? Разве что колесницы. Когда-то лошади их тащили, а сейчас конская сила принимается за эквивалент мощности. Вечные основы бытия — незыблемы. Я, скорее всего, не вовремя родился, потому что развитие человечества неравномерное — бывают и взлеты, и падения. Нынче, как видно, не лучшие времена. Хотя мое появление, к сожалению, от меня не зависело.

— Да мальчик, говорю! Три семьсот! — верещала по телефону молодая сестричка. — Здоровый казачинище! Еще и в рубашке родился. Емельяновна говорит, что счастливым будет. Все беды обходить его будут.

«И обойдут», — про себя повторяю и делаю попытку усмехнуться. Ибо это же правда. ...

Зримо представляю себя шестилетним, и это мне удается, мечтать вовсе не тяжело. Играемся около колхозной кузни, таскаем по спорышу сломанную телегу, выволакиваем на пригорок — и катимся вниз.

— Хлопцы, а что если от Каленика в ложбину прокатиться? — предлагаю я.

— Ага, — протестуют ребята. — А потом кто телегу на гору к кузне притарабанит? Мы же одни не одолеем... Егорка потом ругать будет и к кузне не подпустит.

— Вот нашли проблему, — это уже кто-то из старших.

— Дядька Тодось по дороге из молочарки зацепит ее проволокой и вытащит. Мы попросим, и он не откажет.

И поехали. Неуправляемая телега уже по дороге катится, поворачивает к пропасти, на скалы. Ой, мамочка! Ребята, как горох, наземь. А я с перепугу двинуться не могу. Бывает же такое... Вот уже и пропасть. Меня бросает, телега разлетается вдребезги. Ребята испуганно разбегаются. Я карабкаюсь наверх, потом пытаюсь сцепить вместе разорванные штанишки. Вот уж мать задаст бубнов! А тут и она сама с тяпкой бежит — бить будет. Она же, увидев меня целым и невредимым, упала в обморок.

... Вот уже и взрослым стал. К родителям на каникулы приехал. Драли раков под глинистыми  берегами реки. Это на Чабановом поле, где Буг резко вправо забирает. Там, под тихим берегом, нора на норе. И не только раков, из норы, если словчиться, то можно плотвичку или сомика вытащить. А иногда попадается — бр-р-р... — водяная гадюка. Очень уж много тогда с моим товарищем Борисом раков надергали — девчата два ведра добычи насобирали. Рыбу — отдельно, раков — отдельно, чтоб не кусались.

— Вылезайте, хлопцы, — звала моя Нина. Я говорю «моя», и это для меня звучит немного непривычно — только вчера она стала моей.

Мы решили, что поженимся. Да, лежали мы вчера на пахучем сене среди звездной ночи — счастливые, утомленные любовью. Влажный ветерок с реки остужал наши разгоряченные тела. Неприятные разговоры, упреки, улетели куда-то очень далеко. Ну и что, если родите  ли мои не соглашаются на брак? Мы, в конце концов, сами куем свою долю. В какое время живем?.. Руки-ноги есть, чего еще?.. «Чего еще?» — повторяю мысленно и бросаю взгляд на Нинусю — она у меня такая хорошая. Снова ныряю в воду — там, за срубом, может, и сом сидит. Вот обрадуется Нина! И таки не ошибся. Скорее всего, сом — тело скользкое и нежное. Я уже хорошо его взял за жабры, но не могу вытащить — рука застряла в норе. Боже, она и без рыбы не вытаскивается!.. На уши уже давит вода. Не хватает воздуха. Я знаю, это смерть. Мне уже никто не поможет. Перед глазами проплывают кадры из моей короткой жизни: детство, школа с каникулами, росистыми утрами, выпускным вечером... Потом музыкальное училище, институт. Мысленно прощаюсь с родителями, с Ниной. Мать смотрит так грустно, в глазах слезы. Кто бы мог подумать, что со мной такое случится?.. Смерть. Она теперь в образе меловой стены. Я собираю все силы — и будь что будет! Рву руку. В ушах треск. Полстены, словно в за  медленной съемке, разламывается напополам. Сомик, вырвавшись на волю, хлестанул в грудь длинным хвостом. Вода сама выталкивает меня на поверхность. Я дышу и не могу надышаться жизнью. Так я снова встретил смерть. И, к сожалению, не в последний раз... Потому как через некоторое время она еще раз неожиданно подкралась ко мне.

Я был на гастролях. Бригада поехала в Курск автобусом, а я оставался, чтобы забрать расчет за концерты. Пока порешал бумажные формальности и кассир выдала деньги — стемнело. Приехал на вокзал, а тут объявляют, что с такой-то платформы отправляется электричка до Курска. Зачем же три часа ждать поезд, думаю, если можно свободно шурануть электричкой — дешево и сердито. Людей, как положено, было по марусин поясок, однако втиснулся, а через несколько перегонов даже сел. Попался под руки какой-то журнал — листаю. Дремаю. Откуда ни возьмись — цыганчата. Отдал им коробку начатых шоколадных конфет, печенье...

В полудреме вижу, что в вагоне почти никого нет — рассочились на пригородных станциях и полустанках. Я почувствовал себя весьма неуютно — ведь при мне была большая сумма денег. Осмотрелся — цыганка спала. А детвора тихонько между собой переругивалась.

«Может, перейти в другой вагон? — соображаю.— Но разве там людей больше? Скорее всего и там пусто...» Стало жутковато. Сердце забило тревогу. ... В вагон их зашло четверо. Который постарше, седоватый, был одет в оранжевый железнодорожный жилет, поверх куртки, остальные трое— помоложе. Пришли и сели напротив меня, вроде бы в пустом вагоне больше места не было. Началась шумная болтовня. Болтовня та была фальшивой — ни о чем. Это я понял сразу. Еще когда в  Туле играли в «наперсток», то рядом с аферистами всегда вертелась так называемая «театральная группа», которая под дурачка работала, пока не втягивала в глупую игру неосмотрительного клиента. Наивного потом обдирали, как липку. Та же задрочка и здесь. Один из них мне что-то грубое сказал, другой вроде бы начал меня защищать. Стало очевидным, что они хотели выманить меня из вагона, чтобы в тамбуре разделаться со мной, ограбить.

Именно тогда цыганененок подбежал: «Дяденька, подойдите к нам — бутылку воды открыть...» — и тянет за руку.

Иду за цыганенком, а цыганка, не смотря на меня, шепчет: «Не иди за ними — они убьют тебя, разве не видишь?.. Хоть минуточку еще подожди, чернявый...»

А они уже тянут меня к выходу. Тот, что в оранжевом жилете, уже и финку выхватил. А тут милиция — цыганенок вызвал.

— За тобой, вижу, не впервые та, что с косой, охотится, — грустно усмехнулась цыганка, — да все время косу ломает, потому что ты в рубашке рожденный. А может, ты цыган? Детей моих пожалел...

— Нет, не цыган, сестричка. Это у меня степной загар, — я вкладываю в ее шершавую ладонь несколько сотенных.

— Не надо, чернявый. Деньги самому пригодятся, да и не твои они. Будь здоров и ничего не бойся — ты своей смертью умрешь...

... Боже, как же у меня болит живот!.. Может, Емельяновна инфекцию занесла, когда пуповину перерезала?.. В селе разве есть условия?..

— Емельяновна, — зову тихонько. — Мне больно... И удивляюсь — разве я могу разговаривать? —  я же только сегодня родился.

Остро пахнет лекарствами. Гудит в голове. Тело как не мое. Все внутри болит. «Что же это со мной?» — пытаюсь понять.

— Емельяновна! — зову громче. — Не кричите, — отзывается кто-то сбоку.

— Нажмите вон на кнопочку, и придет дежурный врач. Включается свет, но на пороге не Емельяновна, а какой-то незнакомый человек в белом халате.

— Степан Семенович, не волнуйтесь. Вы в больнице. Как себя чувствуете? Вы хоть помните, что с вами случилось? Все прошло, Вам сделали операцию — ничего страшного. Был разрыв селезенки. Теперь уже скоро выздоровеете и будете снова радовать почитателей своим талантливым пением. Я тоже из ваших...

Я начинаю приходить в себя.

— Вспомнили, что с вами случилось? Вы сделали полет с седьмого этажа! Так, теперь вспомнил.

«... Степушка, а позови-ка нашу Лесю с улицы. Будем обедать!»

Я выглянул из своей комнаты на улицу и... позвал. Потом летел на землю вместе с рамой — рассохлась, наверное, и вывалилась. Хорошо, что в нашем дворе рос старый-престарый каштан. Ветки спасли...

— Вам сейчас введут болеутоляющее — и лучше станет. Вы, Степан Семенович в рубашке родились, — говорит мне врач, словно бы Америку мне открывает...

Про это я и сам знаю...