Мохнатый шмель

Помню, мы купали лошадей под Звягинкой. На том берегу реки расстилались колхозные поля гречихи. Пчёл и шмелей там было видимо-невидимо. Они выражали неудовольствие, когда их тревожили. Тем более нас  была целая ватага. Когда мы лагастались  в реке, пчёлы и шмели не отваживались нас кусать. Всё-таки боялись воды. Искупав лошадей, нужно было  сразу без промедления  гнать в галоп. Я очевидно замешкался. Один злопамятный шмель шмякнулся мне на шею. Я решил смахнуть его. Шмель укусил меня прямо  в ладонь и повис на жале, болтая лапками и крыльями,  Я резким движением  стряхнул его с руки. Шмель упал на пыльную дорогу, но оставил   в моей ладони жало, которое тут же стало калёным железом жечь руку. Да так больно, что какие-то колики в груди появились. Надо было срочно вытащить жало. Вот оно. Я хорошо его вижу. Оно ещё живое, вздрагивает.  Но как вытащить на скаку? Левая рука занята под завязку: я держусь за гриву, и  поводок уздечки в ней же, в левой руке. Пришлось зубами тащить. Но не тут-то было. Жало вонзилось прямо в бороздочку на ладони, в линию жизни.  Так, что зубами не получалось прихватить жало. А боли в груди стали уже нестерпимыми. Но что табуну лошадей и ватаге мальчишек до чьей-то боли в ладони и груди. Кавалькада мчится по дороге, поднимая клубы пыли, с гиком и со свистом проносясь мимо деревенских хат, загоняя в подворотни недовольных и озлобленных собак. Корчась от боли и безуспешно пытаясь достать зубами злосчастную «злюку», я не осторожно прикоснулся  к ней языком и попытался подковырнуть им жало. Не нужно было этого делать. Теперь-то я знаю, что жало, покинув тело пчелы или шмеля, продолжает  жить самостоятельно. И первым, кто узнал об этом, был мой язык, так опрометчиво пытавшийся вызволить ненавистную «злюку». Я взвыл от боли, жгучим огнём полоснувшим мой рот. Ребятишки, не ведая, что произошло на самом деле, восприняли мой вопль за гик восторга от шальной езды, дружно подхватили мой порыв, с улюлюканьем, бесшабашно продолжили движение. Передо мной же стояли две задачи: стерпеть невыносимую боль и не шмякнуться на всём скаку на дорогу. Я чувствовал, как мой язык деревенел и увеличивался до неимоверных размеров. «Заморозка» стоматолога тут не шла ни в какое сравнение. Когда же, наконец, мы спешились у конюшни, я, оставив лошадь, быстренько слинял домой, к своей бабушке. С трудом дышал и то через нос. Рот мой был переполнен непонятным комом. Зубы я старался не разжимать, боясь, как бы не было беды,- безобразный язык мог вывалиться наружу, и уж обратно его не засунуть. Тщетно бабушка просила меня рассказать, что случилось. Как глухонемой, разыгрывая сцену, я пытался на пальцах объяснить бабушке  происшедшую со мной беду. Думается, актёр вышел из меня никудышный, ибо бабушка, подумав, что это очередной мой розыгрыш,  в сердцах дала мне подзатыльник. Я стал хлюпать, но не от боли, а от обиды, оттого, что родная бабушка ни за что, ни про что отпустила мне тумака. Только через три дня, когда язык мой мал- маля стал приходить в норму, я объяснил моим домашним свою «причуду». Да, такое не забывается.