Борьба за поражение

Коготок увяз – всей птичке пропасть

***
Весной я уже практически перестал посещать занятия и с мертвейшим равнодушием ждал отчисления. Я прекрасно понимал, что с самого начала к этому все и шло, рано или поздно – это должно было случиться, не сегодня, так завтра, ведь везение когда-нибудь должно будет кончиться, таков рациональный исход, таковы правила. Так зачем же сопротивляться? Храму науки я предпочитал задворки городских окраин – закулисье и обрамленную бетоном прямую кишку города. Суровые сажные лица делают всю грязную работу за тех, кому с любезным обожанием доверили осуществление своей воли – таковы правила. Куда идут все эти люди? Небо пышет огнем, воздух тяжел настолько, что рискуешь увязнуть и захлебнуться, а при столкновении с обжигающим пылью ветром кажется, будто тело ловит локомотив. Не вполне ясно, где жилые постройки становятся хозяйственными, потом производственными и наоборот, и чаще всего – в свободном порядке. Не вполне ясно, где асфальт становится человеком. Повсюду заборы и стены, заборы и стены, с заботой перевязанные узором колючей проволоки и усеянные глазами камер. Звучит давящий дребезжащий самолетный гул. Копёр задает ритм. Реалии будто бы созданы Поллаком, в палитре которого был лишь один цвет – цвет жизни. И все тянется по кругу в безумном пьяном вальсе, дьявольски ухмыляясь и смеясь. Того гляди – погибнешь в чьем-нибудь оскале и возродишься вновь. Лицо обдает жаром и металлическим холодом, который можно сравнить лишь с человеческим. Свинец льда молотит по лицу. Шаркая, ботинки чертят огромный план. Сколько шагов прошел я за сегодня? Десять тысяч? Двадцать тысяч? Пятьдесят тысяч? Не знаю.
Я не вполне в этом уверен, но мне кажется, что в то время, как другие были слишком заняты и слишком увлечены своим снов – я бодрствовал; я жадно наблюдал и слушал, слушал, слушал, слушал; проживал жизнь каждого, кого встречал на своем пути; насколько хватало сил – старался беспристрастно оценить и максимально точно осознать все то, частью чего я являюсь и занести сухой остаток в свой духовный конспект. Шпионаж, объектом которого является то, что принято называть давно уже пустым словом «культура».
Фонарный столб – лучшая настольная лампа: сидеть на скамейке с книгой в руках казалось мне в бесконечное количество раз полезнее, чем биться в конвульсиях в кастрированном пространстве аудиторий, лихорадочно записывая пустоту. Мне было некогда этим заниматься, я был слишком занят учебой, ведь все, что меня окружало – было мне учителем; и вряд ли я нуждался в чьей-то помощи.

А что до чтения – так это вообще отдельная тема для разговора. Чтобы быть схимником, необходимо иметь навык поглощения по несколько десятков тысяч страниц за семестр. Чем больше, тем, естественно, лучше. Так измеряется широта твоей компетентности. Читательские пятилетки. Библиофильский консюмеризм. Установка придерживаться лучших традиций культа количества. Я же стремился к абсолютному чтению – так я его называл – я стремился к вычленению из текста максимально возможного на данный момент количества смыслов, предела, разумеется, нет; а вот при том подходе, который требовали от нас – это невозможно. С первого взгляда это тоже есть поклонение тому же культу, тому же идолу, только вот категория количества в данной ситуации становится категорией качества. Ведь настоящий, добротный текст напрашивается на сравнение себя с самым непроходимым лесом, и если по этой чаще лететь сломя голову, то, в лучшем случае, свернешь себе шею где-нибудь по дороге, а в худшем – смертельное увечье откликнется в будущем; по дебрям этой тайги нужно пробираться как можно более осторожно, обращая свое пристальное внимание на каждый овраг, на каждую хвоинку, замечая перед собой каждую паучью сеть; быть начеку во избежание встречи с хищником; но и категорически не стоит забывать о нежном любовании бессчетным множеством окружающих тебя неописуемых красот. Вот здесь ручей становится бурной рекой, исполненной великой чистейшей силы. Теперь уже вброд не перейти, нужно двигаться дальше вдоль по течению. Будь внимателен. Вот поваленная могучая многовековая ель становится мостом и дарует тебе продолжение пути, не забудь поблагодарить ее! Даже после своей кончины она продолжает быть полезной, таков будь и ты. Теперь нога ступила на противоположный берег, приятное возбуждение осыпает тело. Стоит прислушаться и внимательно вглядеться в заросли: здесь топь и трясина, а здесь слишком плотный и колючий кустарник… туда, вслед за птицами! К лугам и прудам – зеркалу природы, ее ясным и чистым глазам!.. И если это необходимо, то следует на время стать затворником этих мест и быть им столько, сколько потребуется. Да и к тому же если леса исследовать бегом – они станут все на одно лицо.

Иногда я случайно попадал на лекции или того хуже – семинары. О, как прекрасно это хвастовство количеством зазубренных фамилий и выходных данных! А что стоит за ними – кому это нужно? Кому какая разница? Бахтин, Якобсон, Лотман, Христос – важны лишь персоналии, лишь магическая музыка колыбельной букв, а какие бредни ты им присвоил – это никому не интересно. Много имен огласил, внушительный список литературы привел, возвеличил идолопоклонство – на тебе признание и, самое главное, диплом – клеймо элитарности, успеха, утверждение амбиций, фантастический билет в счастливое будущие, гарантия спокойного сердцебиения родственников и поддержание привычного им образа жизни. Ты умница, «профессионал». Ежели список скуден, да и нужные фамилии из уст и чернил вылетают не так часто, и в вере прилежания нет – пошел вон, ты никчемен. Достаточно знать то имя, которое от тебя в данной ситуации желают услышать – и правильный ответ уже у тебя в кармане; только не забывайте заинтересованно кивать, неустанно и самозабвенно боготворя того, кто стоит за кафедрой – да здравствует великая вереница непризнанных, но нашедших ключ к мирозданию, гениев, из последних сил самоутверждающихся. Так почему бы не сократить реплику до одного слова? Но жить не может служитель этого храма без упоенного пустословия, без пускания обильного количества пыли в наши и свои глаза.

Окружающие меня юные и амбициозные властители дум видели себя в скором времени успешными, востребованными и перспективными надеждами рода людского, по их мнению – такую дорогу сулила им жизнь – бог с ними.
Я же перед собой не видел ничего.

***
Тогда я еще жил в общежитии. Последний раз сняв давно уже удручающую меня родительскую дотацию, я выбросил банковскую карту – физическое воплощение соблазнов и духа лукавого, хе-хе. Следовательно, у меня все еще были деньги. Я начал готовиться к неумолимо приближающемуся изгнанию, к чудесному пинку под зад: «ты сам все знаешь, ничего личного, выметайся». Я избавлялся от лишней одежды, раздаривал книги, планируя в дальнейшем двигаться налегке, тем более что в последней точке моей одиссеи большинство моего имущества мне точно не понадобится.

Не желая особо утруждать себя, я выбрал самый простой и напыщенный способ, оказавшийся впоследствии довольно эффективным; я ощущал себя героем отвратительного стереотипного кино: теперь на двери комнаты, в которой я проживал, красовался тетрадный лист, содержание которого было следующим: «спасите, ибо стал я узником царства вещей». В лучших традициях богемных буржуа. Если и существовали другие, более надменные и загадочные способы, то я о них не знал и не знаю до сих пор. Каким бы смешным со стороны это не казалось, но результат был крайне положительным – сработало. Моему соседу было все равно, а я был неожиданно удивлен. Нахлынули посетители. Сначала всеми движило обычное любопытство: «что за чудак? что за ересь?» Следующим  этапом выступали любители халявы, которым было даже не важно, необходимо им это или нет. Третью когорту составляли действительно люди нуждающиеся; тот тип нашего брата, что зубами вгрызается в высшее образование, видя в нем своего рода спасательный круг, который, по их мнению, не даст им снова утонуть в той нищете, из которой они в какой-то степени уже вырвались; уважение; они были и будут самыми тихими и рассудительными; блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

 Как итог – наша комната стала больше похожа на блошиный рынок, даже несмотря на то, что у меня было не так уж и много вещей. Сперва мне было очень тяжело от такого «внимания», а потом я уже даже не вставал с кровати. 
Мне стало легче. Если бы и мебель принадлежала мне, то я бы избавился и от нее. Учитывая, что на еду я тратил крайне мало, общественным транспортом практически не пользовался, кинотеатры и прочие увеселительные заведения посещал крайне редко (и мог бы не посещать вовсе) – денег должно было хватить еще надолго, и это важно потому, что ввиду, видимо, своей философски оправданной лени работать я особо не спешил. Вот кончатся монетки, признаю необходимость – тогда и пойду, а так – много мне не нужно, и недолго осталось до того момента, когда ничего не нужно будет вовсе.

***
Я случайно оказался на конференции, посвященной предмету, относящемуся к одной из самых любимых областей мысли ее участников: «она [наименование предмета] как бы есть, но ее как бы нет. Проблема является актуальной, но ее существование стоит под вопросом». Университетский работник всегда реагирует на подобные мероприятия, как собака Павлова на кусок мяса. Веду репортаж с места событий: двери библиотеки распахиваются, меня ослепляет безжалостный оскал строя волонтеров. Направляюсь в сторону конференц-зала, я должен лицезреть это шоу. Сетью своих взглядов мою персону ловят зав. отделением и ее напарник Дева Мария – меня настойчиво просят сдать куртку в гардероб. Меняю курс. Волонтер-гардеробных-дел-мастер узнав, что я вовсе не участник, а зритель – перестает улыбаться, передает меня в зону, отведенную для черни. Прощай, куртка. Пройдя сей ритуал, занимаю место в зале. Ровно посередине, почти последний ряд. Добротное место для засады: хороший обзор, удобные ходы отступления, широкий угол обстрела.

Я в гнезде светочей науки. Особо талантливых обнаружить очень легко, они делятся на два типа: первый тип, преимущественно девушки, отличается зажатостью, запуганностью, всеми признаками нарушения обмена веществ, хронической тревогой и усталостью на почве сроков сдачи авгиевых конюшен различного рода работ. Они не отрываясь пишут, пишут в свои блокнотики. Тем не менее – гордыня просто неслыханная: ежели за вами не тянется внушительный чернильный шлейф, проще говоря, если вы не Лосев, то вы не в праве претендовать ни на единую мысль, ни на единый взгляд. Гранты, конференции, именные стипендии – вот что заставляет их сердца биться быстрее. Духовное томление по идеалу. Голубой цветок. Lichtblaue Blume. В начале возвышения есть шанс внезапно споткнуться о случайную беременность, но, как говорится, грязную посуду за борт. Например – к бабушкам.

Для второго типа характерен преимущественно контингент мужского пола. Юноши с жиденькими бородками а-ля Авраам Линкольн, томное, апатичное выражение лица в сочетании с вольным взглядом. Винтажная джинсовка, пост-панк, шугейз, Beautiful noise, да и вообще «необъятная» широта музыкального кругозора, который преимущественно ограничивается десяткой никому не известных групп (я не говорю, что неизвестные группы и, следовательно, андеграунд сцена – это плохо, но если ты музыкальный аутсайдер, то это вовсе не гарантирует гениальность по умолчанию). И, следовательно, наши молодцы активно строчат претенциозные обзоры и рецензии на творения своих кумиров и печатаются в «независимых» изданиях, главреды которых являются их собутыльниками (в действительности же эти «независимые» издания – лишь аппарат для стирки золота всяких увлекательных и, конечно же, трудолюбивых ребят, такие «прачечные», а главреды сидят на цепи почище, чем их коллеги, воплощающие все то, от чего они так яростно открещиваются). Имитация бурной деятельности, замаскированная под апатию – так же есть неотъемлемая черта наших иенов кертисов науки. Есть еще одна группа, но к талантам она не относится – это «бунтари». Рассуждения в духе «вы валите нас на экзамене, мы валим вас на улице»; о том, как они бросят институт и тому подобное. А что в итоге: реверансы и поклоны администрации и покорные «да, мама, да, папа», а потом еще и на работу по блату. БУНТ».

Вернемся к репортажу: пока что ничего не началось. Вижу раскосое лицо гения, который когда-то пассивно-агрессивным способом чуть было не отпустил меня на волю. Очень хочется сказать ему: «увы, мой друг, но я все еще здесь, ты проиграл». Многие обнимаются и традиционно трижды целуются. Очень мило. Сходка клуба окололитературных лингвосвингеров. На сцене сидят декан и старый дряхлый дед, местный предмет культа, местный экспонат, сделавший научную карьеру не одному поколению наших преподавателей, в том числе и вышеупомянутой зав. отделением; она, наверное, называет его папой. Убежденный монархист нервно переставляет свой портфель. Вообще все похоже на какое-то ток-шоу: два кресла, кофейный столик, микрофоны... сейчас какого-нибудь старика замкнет и он проведет в зале голосование.
Старт. Вереница вступительных слов. Никто не знает, о чем будет идти речь, но все восхищаются, затем извиняются и вынужденно сбегают на параллельно идущие мероприятия. Всем очень интересно, все очень рады и довольны – из моего укрытия все отлично видно. Первым ораторствует дед. Все читается с листа, и слава богу, что он отдает себе отчет в том, что он уже не в форме, чтобы выступать спонтанно. Вторым ораторствует мужичок из города на болоте в стиле «я ничего не смыслю в этом вопросе, так как это абсолютно не моя область, но тем не менее...» Третий бенефис принадлежит хромому человеку с большого озера. Чарующее пустословие. Пространство становится настолько мертвым, что если употребить здесь слово «рождение», то это будет злейшим святотатством, кощунством, надругательством, а ты прослывешь первым богохульником.

Декан объявляет кофе-паузу; как говорит мой одногруппник: «эти конференции больше всего хороши тем, что там есть халявный жрат». Я направляюсь в сторону гардероба: раковые клетки – на выход.
Время катапультироваться.

***
Было где-то полдесятого утра, светило солнце, озаряя проплешины грязного снега. Все вокруг устлано гололедицей и прошлогодней гнилой листвой. Я брел и рассуждал о ненасилии. Меня заинтересовал тот факт, что я как-то незаметно для себя самого приучил себя, даже запрограммировал отрицать насилие целиком и полностью: ни как защиту, ни как единственный выход, ни как естественный ход; нет такой ситуации, в которой оно было бы оправданно. Но я не смог победить насилия себя над самим собой, и проиграл я не только поэтому.

Улица имела узкий нрав: едва заметная дорога иглой пронизывала плотный строй общежитий, малоэтажек и двух школ, тесно соседствующих с домом инвалидов и психоневрологическим диспансером. Я как раз проходил мимо него. Внутри нечеловечески кричала девочка. Она явно была обманута: растерянность, негодование, обида и нестерпимая боль. Вряд ли кто-нибудь из нас хоть раз в жизни видел то, что в тот момент видела она. Хотя, даже, скорее чувствовала, и это гораздо важнее. И не поможет здесь никакой врач, здесь уже никто никогда не поможет, вы уже решились на этот шаг, курок спущен. Где же мама, которая всегда спасет? Мама, помоги, мама! И крики рвались на улицу, ломая небо, стены и душу. А мы оставались все так же глухи и слепы. Причем дети сильнее, чем родители – ученик превзошел учителя! Сколько еще тысячелетий мы будем творить одно и то же? Великое одно и то же. Откуда столько злости, именуемой благими намерениями? Что скрывается под толстым слоем точащих из себя гной гниющих лиц? – пустота, ничтожность и страсть заботиться лишь о своей изъеденной молью шкуре – ничего нового! Все старо как мир! Начало неотличимо от конца! Из грязи в грязь! Услышьте же, наконец, этот ломающий небо вопль! Услышьте сожранное вами заживо дитя! Стучат маленькие кулачки в синеющую холодом даль! Откуда снег и лед, когда вокруг – пожар?! Стреляйте себе в головы – вот и все мое пустое ненасилие! И кто я после этого? Самый лживый человек! Смотри же мне в глаза, господь, или выметайся вон! Пошел прочь!

Я не хотел ничего, кроме как просто сесть, поэтому свернул во двор и рухнул на первую попавшую на глаза скамью. Сил не было; стопы сводило, мышцы горели; дабы унять головокружение, я сел так, чтобы спинка упиралась в основание черепа, и закрыл глаза.

Как оказалось – я вскоре уснул; меня разбудила сработавшая где-то рядом сигнализация. Мне мерещилось, будто все вокруг, смеясь во весь рот, смотрело только на меня, я слышал этот хохот. Все пялились из окон и показывали пальцем. Хмурые пенсионерки демонстрировали своим ковыряющимся в носу и копающимся в собачьих испражнениях внукам и внучкам то, что зовется плохим примером – именно поэтому, чтобы не стать таким, как я, нужно хорошо учиться. Женщины сердито качают головой и отворачиваются. Мужчины начинают животно злиться. Я вскакиваю и проворно удаляюсь вон. Я решил изменить маршрут и посему направляюсь в центр – дома сейчас небезопасно. Чтобы согреться, шагаю еще быстрее. Все же это больше похоже на бег. Сколько я спал? Уже явно полдень, может даже больше. У меня нет часов, но я же могу спросить у прохожих! Нет, не у него... сейчас... у следующего... черт, нет! Я не могу! Они как всегда ничего не поймут и я снова выставлю себя дураком... еще подумают, что я пьяный, как тогда, когда меня шатало из-за чудовищной головной боли... а я трезвее большинства из них! Чушь, тщеславие, эгоизм... если что, то посмотрю  на городских часах! Сам справлюсь...

Мне уже стало жарко, сбавляю шаг.

Чуть через час я был в центре. Шагая все дальше и дальше, я разглядывал вывески и рекламу. Не составляет особого труда понимать, что город говорит с нами, делает знаки, пока мы здесь – диалог не прекратится, а потом, быть может, город будет говорить с собой. Город, ты осознаешь себя? В одной из закусочных была акция: «купившему четыре денера – государственный флаг в подарок». Вот она – цена государства, вот она, стоимость вашей непродающейся родины, вот он ваш патриотизм: четыре денера, четыре куска хлеба с колбасой и майонезом, нате, жрите, суки. Что тут можно еще сказать? Здесь все, это выражение итога саморефлексии не только этой страны, но и всех стран этого концлагеря.

Объявления настойчиво показывают нам лицо эпохи: «избавим от долгов по кредитам», «быстрый займ под залог автомобилей», «кредит за час», «прописка официально», «доставка до границы», «работа в офисе на разные позиции для энергичных и целеустремленных молодых людей», «соль, порох, mix». Фуко, Саид, Хайдеггер – нет в вас больше надобности, коды стали элементарны! Осталось только научиться читать.

«Психотронное оружие»,  «вставай, сволочь, иди и действуй, иначе сдохнешь нищим», «воплощай мечту, управляй будущим», «бизнес-обучение», «военный билет легально», «справки на оружие», «лечение наркозависимых». Ваши варианты?

Меня бросает из стороны в сторону в толпе. Есть определенный набор людей, а остальное – скрипты, призраки, дотронься до них, заговори с ними – и они исчезнут. Если кто-то дотронется до меня или заговорит со мной – исчезну ли я?

Куда вы все торопитесь? Люди-вагонетки – рельсы ведут в один и те же места. Проходят годы, а все остается прежним, только вот те самые рельсы обновили черной краской. Жизнь есть один и тот же маршрут. Главное – найти в этом смысл, оправдать, поверить в эту необходимость, сделать это своей потребностью, заставить себя признать, что без этого ты не сможешь жить, без этого тебя не существует. Комфортное бытование, «безопасность»: утренний туалет, яишенка, бутербродик с колбаской, маслицем, сырком и огурчиком, автобус по расписанию, работка, автобус по расписанию, супчик, туалет, душ и баиньки. Слава богам – цепь не разорвана. Как прекрасен этот мир, посмотри! И так изо дня в день – мечта! Прекрасное одно и то же. Нет времени, я должен сломя голову бежать, чтобы делать то, что я делал вчера и сделал завтра! Чтобы совершать необходимое и жизненно важное одно и то же! Человечество, молю, сделай все, чтобы сохранить этот прекрасный, идеальный, вершинный порядок вещей! Я весь в твоей власти! Тебе поклоняюсь и тебе одному служу!

Меня безумно мучает жажда. Направляюсь к колонке около рынка. Не было бы этой бесплатной воды – умер бы от жажды? Спасла бы река? Я впадаю в ужас и бешенство от осознания того, что наша жизнь зависит от какой-то жалкой желтой грязной бумаги. Смешно? Вас это устраивает? Меня не очень.

Напившись ледяной воды до боли в горле, я иду обратно к улице Войны. Начинает пробрасывать крупными хлопьями мокрый липкий снег и через несколько минут расходится уже по-настоящему. Под ногами темно-серое месиво, приходится смотреть вниз, чтобы хоть что-то видеть. Разверзлись хляби небесные. Я прохожу мимо торгового центра, перехожу дорогу и около супермаркета вижу человека: короткие седые волосы, борода клочками, голое тело прикрыто лохмотьями, бывшими когда-то пальто, изодранные грязные шерстяные брюки и босые ноги. Он стоит на коленях, взгляд направлен то к небу, то к проходящим мимо. В глазах отчаяние, боль, досада и негодование. Руки пытаются опереться о воздух: «мертвые во гробах! Мертвецы! Лицемеры! Порождения ехиднины! О горе вам, о горе! Но ведь говорил он: «просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам». Люди! Братья! Ох, горе!..» Когда я поравнялся с ним, он внезапно остановился и посмотрел прямо мне в глаза, нет, вы не понимаете – ПРЯМО В ГЛАЗА – не видел я взгляда яснее и печальнее. А он протянул ко мне руки и с надеждой моляще спросил: «времени, сколько же времени?» Я не совсем понял, что он имел ввиду, и у меня не было часов – не знал я сколько времени. Господи... дрожащими руками, не понимая ЧТО я делаю, скорее всего, просто от растерянности, я схватил в кармане горсть мелочи и протянул ему. Изо всех сил он оттолкнул мою руку, рассыпав монеты, и закричал мне в лицо: «говорил он: никогда не знал я вас; отойдите от меня, делающие беззаконие! О горе!» И, рухнув на землю, зарыдал. Не зная что делать – я сломя голову побежал прочь. Как же мне было стыдно, как же я посмел... спотыкаясь, поскальзываясь и задевая прохожих, я скрылся в белой мгле и оказался на улице Войны.   

Я побрел в сторону дома. Обратный путь по тем же рельсам. Идя по мосту над депо, я смотрел на вагоны и думал – не среди них ли нам всем место? Куртка явно скоро промокнет. Шапка, кажется, уже – лоб занемел и сильно ноет, будто зажат в тисках. Мокрые волосы неприятно липнут к щекам и шее.

Через час я проходил мимо кладбища. Торговцы похоронными атрибутами прятались под зонтами, матерились и курили. У ворот стояла украшенная цветными лентами машина, внутри громко играла музыка. Я вошел и брел среди могил. Так было короче и чище. Около входа в церковь толпились нищие. У самого выхода из царства мертвых я столкнулся с тремя людьми: два мужичка и женщина, явно очень бедны, подле одного стояла прикрытая коробка вроде бы с помидорами, а подле другого – ящик с темным мелким виноградом, наверное – кишмиш. Снег тихо падал на гроздья уже слегка им припорошенные. Их хозяин (видимо, главный в компании) громко и от всего сердца ругнулся, для полноты картины ему не хватало только бросить наземь шапку:

– Тяжелая, сука! – а потом, обратившись ко мне, так же громко добавил, – Земляк, дай сигарету, а я тебе – виноград! – и схватил гроздь, по его пальцам сразу потек сок.
– Увы, не курю. – с улыбкой ответил я.
– Эх, жаль! – огорчился мужичок и бросил гроздь обратно, а остальные растеклись в беззубых улыбках.

Он был Человек.

***
Мой Товарищ снимал с друзьями квартиру в центре города, но так случилось, что теперь он вновь был вынужден вернуться в отчий дом, а я занял его место, за редким исключением, на полный график. Доля Товарища иссякала примерно к середине лета, так что до этого времени я мог не возвращаться в общежитие.

Квартира напоминала гибрид пепельницы и голубятни: старый дом желтого кирпича, пятый – последний этаж, окна на театр. Повсюду грязь, кухня превращена в курилку: такое количество пепла и окурков я в жизни своей не видел. Грязная посуда вросла в раковину. Я ни разу не был свидетелем того, чтобы здесь кто-то готовил, кроме меня, однако в шкафу всегда было немного продуктов; когда они заканчивалась, то неизбежно возникали вновь. Холодильник не работал – был памятником лучшей жизни. Монументальнее памятника любому вождю. На плите прогорели все конфорки, кроме одной. Три комнаты. В спальнях стояли диваны, а в гостиной – только кресло. Постоянных жильцов было трое, переменных же – гораздо больше. Самое главное – здесь никто не задавал вопросов. Главарь этой коммуны практически всегда молчал, а если и говорил, то в основном это были односложные ответы. Он не переставая курил, а придя вечером домой – не раздеваясь садился в кресло, выпивал несколько бутылок самого дешевого пива да так сидя и засыпал. Рано утром, ополоснув лицо, снова уходил. Куда именно – понятия не имею, хотя поговаривали, что в библиотеку – не знаю. Работал ли он – неизвестно, но судя хотя бы по количеству сигарет и спиртного – деньги у него водились.
Днем в квартире стояла абсолютная тишина – все отсыпались после ночной попойки, а проснувшись – уползали кто куда. Пили до полного беспамятства, и стар и млад, и дамы и господа. Никто никого не принуждал – все исключительно на добровольной основе. Наркотиками тоже не брезговали, но в основном это были каннабиноиды, амфетамины и лизергамиды – дальше этого не заходило. В ванной не переставая сношались. При мне полиция не объявлялась ни разу и это можно назвать довольно странным. Если приглядеться, то можно увидеть, что во всем этом существовали определенные неосознанные правила: пить до тех пор, пока не потеряешь сознание; двери, в том числе и входную, держать незапертыми; никого ни к чему не принуждать; ни с кем не вступать в конфликт; гостям утром покинуть квартиру… При мне никто ни разу не умер и не был увезен на скорой. Никто ни с кем не подрался. Одним словом – дилетантов и любителей не было – здесь орудовали профессионалы, явно преследовавшие какую-то особую, даже им непонятную цель, хотя, может, все гораздо проще.

Это было обычное утро, около семи. Я допивал чай на кухне и готовился ко сну. Вдруг в комнату зашел Главарь. Сев напротив меня, он затушил сигарету, достал из-под стола початую бутылку водки и отхлебнул несколько хороших глотков. Занюхав рукавом, снова закурил. Посидев пару минут, он резко вскочил и, добежав до раковины, начал сильно блевать прямо на вросшую посуду, не выпуская при этом из пальцев сигарету. Закончив, он вернулся за стол, докурил, затем приготовил завтрак: в пол-литровую банку налил пива, томатного сока и разбил туда одно сырое яйцо. Я начал следующую кружку чая. Через пару минут банка опустела, задымила следующая сигарета и вдруг погибла тишина:

– Все дело в том, – начал мой собеседник, – что каждый человек однажды начинает чувствовать всю ту пустоту, которая окружает его, и частью которой является он сам, весь ужас своей пустой жизни, корка бессознательного становится тоньше. В большинстве случаев он будет не в силах это осознать, а сможет лишь только животно чувствовать это приближение чего-то неминуемого, неизбежного. И тут, однажды и необратимо, начнет подрагивать внутри жизнь настоящая, непостижимая и абсолютная, ее даже нужно назвать другим словом – ни в одном языке такого слова нет – и даже если она вздрогнет лишь один раз – последствия колоссальны, у нас срывает башню: мы либо пьем, либо идем на войну, либо, например, жжём библиотеки; берем ствол и стреляем по всем подряд – лишь бы забыться, вырвать себя из этого водоворота ужасов, ну или еще хотя бы раз ощутить ту самую действительную жизнь и стать ее частью. Протест против своей природы. Делать что угодно, лишь бы сильнее раззадорить подрагивание, или же – наоборот, что невозможно, унять его…

– И поэтому ты пьешь? – проговорил я, не зная, что ответить.

– Да не, я просто конченый пропойца, если ты понимаешь, о чем я. – улыбнулся Главарь. – Да и вдруг – быть на хер никому не нужным, - он затянулся в последний раз и затушил окурок, – это и есть то самое счастье? Ведь все мы одиноки и все одинаковы в своем одиночестве; все равно одна масса, одно большое больное месиво. Я и ты – такие же куски говна, как Гитлер и Махатма Ганди. Мы все одинаково счастливы. И пьем, и убиваем, чтобы забыть это чертово счастье, чтобы разжать его мерзкие холодного металла пальцы на нашем жадно клокочущем горле. Ведь всем известно, что горе, беду, то есть болезнь, организм ощущает острее – и возвращается ощущение жизни, ощущение того, что ты живой, что ты на самом деле есть, а не просто изображаешь жизнь; что ты кому-то нужен, и кто-то нуждается в тебе, и вы способны принять друг друга. Ведь все просто, нужно только захотеть, только захотеть жить иначе, держать глаза открытыми… и остановиться…

Воскресла тишина, нарушаемая лишь чирканьем зажигалки. Светофор за окном поочередно моргал. Вздрагивал свет лампы. Было слышно, как кто-то ушел. Главарь достал сигарету и теперь внимательно на нее смотрел, зажав между большим и указательным пальцем. «Мне пора». – бросил мой собеседник, встал из-за стола и направился к выходу. В дверях он обернулся, закурил и грустно проговорил:

– Прощай. – и ушел.

– Прощай. – ответил я больше про себя, ежели вслух, и, допив свой чай, отправился спать.

***
Снова ранее утро. Суббота. Я спускаюсь по лестнице и покидаю подъезд. Снег рассыпан по траве мукой и крупинками кружит в свете одинокого фонаря, бросая наземь россыпи теней. Я слышу его мягкий, тихий шепот. Еще темно. За ночь все подмерзло. Я медленно бреду на остановку. Мне пришлось подождать до того, как пойдут первые автобусы. Кондуктором была моя ровесница, ее лицо было разбито. Доехав до конечной, я перехожу дорогу и, двигаясь прочь из города, исчезаю в деревне, периодически окунаясь в собачий лай. Основательно морозная заря. Дует не сильный, но уверенный ветер, пасмурно. Уши уже начинают неметь от мороза, руки окоченели. Сорок минут – и я пересек деревню и иду по пустынным холмам по окаменевшей наледи грязи все дальше и дальше.

С высоты я вижу, как далеко внизу люди и техника выходят работать в поле. Я шел на работу вместе с ними. Вскоре и солнце приняло нас в свои объятия. Как же я был рад его лучам! Я начал согреваться. Ветер унялся, свет заблестел на тонком слое снега и заиграл на пробивающихся из-под него сухих колосьях и остатках травы. Вокруг насколько хватало глаз властвовал необъятный простор. Иногда переливались робкие птичьи трели – они тоже не хотели нарушать волшебства этих чудных минут. Я испуганно поймал себя на мысли, что я счастливый человек.

Видели бы вы то, что вижу сейчас я.

***
В июле я вновь переехал: эта была квартира моего Приятеля, в ней проводили ремонт, а я перетаскивал матрац из угла в угол, читал, убирался, иногда поднимался на последний этаж смотреть с общего балкона в бинокль, следил за рабочими и показывал квартиру приходившим несколько раз в неделю покупателям.

Так я прожил до середины августа. Мне уже нужно было убираться восвояси, а идти было некуда, но на улице я не остался и вот почему.

Мне позвонил Товарищ, тот самый, чье место я занимал в квартире напротив театра и, растягивая слова, сообщил, что Главарь умер. Я не испытал особого удивления, но все же внутри стало как-то пусто. Прощание должно было начаться через два часа. Я собрал свои немногочисленные пожитки и выдвинулся.

День был невыносимо жарким, очертания объектов плыли, мираж казался слишком реальным. Солнце в зените. Все вокруг плавится, а мы варимся в котлах автомобилей. Я вышел из газовой камеры автобуса, купил цветы и пачку сигарет (видимо, снова из-за стереотипных фильмов) для Главаря и пошел в сторону прощального зала.

Перед входом стояли два очень дорогих автомобиля, открыв двери зала, я вошел внутрь. Холод. Ноги чувствуют под собой мрамор, глаза же не видят практически ничего. Странный тяжелый неестественный запах. Постепенно привыкнув к сумраку, я смог различить то, что меня окружало: кроме меня в зале находились Товарищ, какой-то торчок, судя по всему – родители с дочкой и, вроде бы, ее мужем да женщина-работник бюро. Поставив рюкзак в угол, я подошел к гробу и возложил цветы и сигареты. Главарь был одет в какой-то совершенно отвратительный и очень дорогой костюм; его побрили и постригли; я уверен, что именно таким его всегда хотели видеть родственники; иногда казалось, что это вовсе не он лежит в восьми досках, это не его синие руки и лицо в отвратительном косметическом румянце поверх все той же синевы. В зал вошла незнакомая девушка и теперь стояла рядом с Товарищем и торчком, они явно знали друг друга. Полная тишина. Внезапно раздраженно гаркнул отец: «все, хватит. Выметайтесь вон!» и замахал руками. Что ж, наверное, справедливо. Я забрал свой рюкзак и вышел вместе со всеми греться на улицу.

Солнце все так же жгло. Троица закурила. Отец выбежал вслед за нами и, уже откровенно крича и больно толкая нас, продолжил вторить: «пошли вон, я сказал! Съебались на хер отсюда!» Торчка он все-таки уронил, волоком протащил по брусчатке и выкинул на проезжую часть. Мы подняли его, перешли дорогу и оттуда наблюдали сначала за тем, как выносят и погружают в катафалк гроб, а потом, как все рассаживаются по машинам и исчезают. Издалека доносились звуки торгового центра.

Девица представила себя как Дочь усопшего. Прикинув, я счел это возможным, но крайне маловероятным. Она не была похожа на типичного завсегдатая квартиры напротив театра, на часть той уже ушедшей эпохи. Она была одета в легкую белую блузку, юбку до колена. Ее глаза горели изумрудами из-под больших очков в тонкой роговой оправе. Уголки ее губ были всегда немного вздернуты, поэтому казалось, что она не переставая ухмыляется, это придавало ее облику что-то поистине дьявольское. Да, дьяволица – не иначе.

Я не смог удержаться и, переборов себя, аккуратно попросил ее рассказать о Главаре хотя бы немногим больше, чем знаю я. Однако узнал я вовсе не немного.

Главарь и его брат-близнец появились на свет, когда их Матери было шестнадцать, а Отцу – семнадцать. Мать усердно училась и собиралась поступать в консерваторию, родители ее были тихие, кроткие интеллигентные люди, оба работали в институте физики, но, несмотря на это, выбору единственной дочери не препятствовали, помогая по мере сил. Отец же был дитя детдома, родителей своих не знал и, закончив школу, работал кем придется, люто ненавидя каждого, чей достаток, социальный статус или, тем более, происхождение были выше, чем у него. Злобы в нем было немерено и эта злоба заставляла его делать все возможное, чтобы выбраться из той пропасти, куда он был брошен с самого своего рождения.

История любви банальна и проста. Взгляд молодого парня привлекла тихая невинная девочка, идущая в мареве вечера с маленьким кофром, внутри которого была скрипка. Впервые в жизни этой девочки кто-то обратил на нее внимание, результатом которого стало появление на свет двух близнецов. До совершеннолетия Отца они жили вместе с родителями Матери, но поженившись, собрали вещи и никому ничего не сказав уехали в другой город, выйдя на связь только через несколько лет. Только когда близнецы пошли в школу, они позволили себе переехать из общежития в квартиру. Отец медленно, но верно карабкался к вершине жизни, не гнушаясь никакими методами и не забывая воспитывать детей. Методов воспитания было немного, а точнее – один, хорошо усвоенный в течение долгого обитания в стенах детдома. Любая провинность, даже самая мельчайшая, влекла за собой жестокое наказание, коим естественно было насилие – так закалялась сталь. В школе существует только оценка «пять». Настоящие мужчины ходят только в секции боевых искусств, все остальные секции и кружки – для девочек. Кстати говоря, в тех случаях, когда близнецы проявляли слабость характера, Отец сначала тоже придерживался своих классических методов, а потом еще подолгу называл своих сыновей дочками, и заставлял их говорить о себе в женском роде. Мать со всем этим смирилась, всецело подчиняясь воле Отца. Ни в какую консерваторию она, конечно же, не поступила.

К тому времени, когда близнецы окончили школу, семья уже жила в собственном огромном доме. В их распоряжении были три автомобиля, шикарная дача, по нескольку раз в год они летали отдыхать туда, где на тот момент было лето. Сеть супермаркетов, которой владел Отец, обеспечила их безоблачным будущим.
 
В тот день Отец праздновал свое тридцатитрехлетие. Он начал пить с утра и к вечеру уже был изрядно пьян. Не прекращая он купался в собственном тщеславии: ему чуть за тридцать, он родился никем, а уже достиг гораздо большего, чем большинство людей способно достичь за всю свою жизнь, он может позволить себе что угодно и когда угодно, теперь он – бог. Теперь он стал одним из тех, кого так люто ненавидел в молодости.

Отец сидел и смотрел по телевизору спорт и ждал, когда приедет водитель, чтобы отвезти их в ресторан, где он будет праздновать в кругу семьи. Мать прихорашивалась у зеркала. Все было замечательно. Брат Главаря решил обрадовать отца тем, что поступил туда, куда хотел – на филологический. Это должно было быть чем-то вроде подарка на день рождения. Сын подошел к Отцу и с радостью и гордостью объявил ему эту замечательную новость. Отец, кажется, не сразу понял, что произошло, а когда через несколько секунд сквозь крики комментаторов до него все-таки дошло, он весь побагровел, затрясся, швырнул со всего маху стакан в стену и взревел: «что-о?! куда?! Ублюдок! Кусок говна! Позор! Ты чем думал?! Чем я перед тобой провинился?! Ты что – плохо живешь? Денег тебе мало даю? Да я в твои годы уже спину надрывал, псина ты неблагодарная! Господи, за что?!! Вырастил телку! Суку! Пошел отсюда! Нет у меня теперь сына! Все! Мы никуда не едем! Спасибо этому говну за все! С днем рождения, папа! Спасибо!» Он еще что-то долго кричал, а потом встал и плюнул сыну в лицо и вернулся в кресло. Мать тихонько плакала, Главарь сидел, подперев руками голову, а Сын стоял перед Отцом и ничего уже не видел и не слышал. Когда в комнате начал говорить один лишь комментатор, брат Главаря, не сказав ни слова, а только дрожа, развернулся и ушел на второй этаж, где заперся в ванной. В тот же вечер Главарь выбил дверь и нашел его висящим в петле.

В конце августа Отец сказал сыну, что он поступил на экономический. Главарь смиренно повиновался и закончил его с отличием. Потом Отец, уже растивший настоящую дочку, пристроил его к себе в фирму. Главарь автоматически усердно работал. В свой тридцатый день рождения он проснулся и уехал жить в ту самую квартиру напротив театра и продал свою небольшую долю в компании. Теперь он со всех ног бежал от своих насквозь гнилых и лживых ген. Отец быстро понял, что все – поздно, поезд ушел.

Когда главарь умер, ему было неполных тридцать семь лет. Он просто сел в свое кресло вечером, а утром его уже не стало. Его так и нашли сидящим, с глазами, полными боли и невыносимой тоски. Все как один говорили, что он просто решил перестать жить.

А сестре его сейчас двадцать один и она беременна от сына конкурента ее Отца. Для кого удачная партия?
   
Дочь Главаря появилась на свет, когда ее отцу было восемнадцать. Ее мать была наркоманкой и позже умерла от абстинентного синдрома в монастыре. Дочь воспитывалась у бабушки по линии матери.

До конца лета я прожил у этой зеленоглазой святой. Она училась на журналиста, снимала однокомнатную квартиру на проспекте Рабства и работала официанткой.

Было утро. Мы сидели на кухне. Я медленно пил свой вечный чай и наблюдал за тем, как Она курит в открытое окно. На ней практически одна  лишь безразмерная футболка, Она сложила ноги поверх моих, они немного колются, это мило. Дым тянется на улицу, сливаясь с миром. Поют птицы, где-то играют дети. На скамейке болтают бабушки. Я долго смотрю на Нее. Она ловит мой взгляд, смеется и вопрошает:

 – Что-о?

– Выбрей мне голову.

***
Я выхожу из своей комнаты. Слышен смех, звон бубенцов. В квартире приятный хвойный запах. На кухне горит теплый свет над плитой. Я вхожу в гостиную. Мягкое освещение гирлянд, стол с остатками празднества. На елке висят грудные дети, их глаза широко открыты, а рты о чем-то безмолвно хлопают, словно рыбьи. Со стен точится черная кашистая жижа. Мои руки в крови. Я опускаю глаза: у меня по колено отрезаны ноги. Дети на елке заливаются смехом, то резко опускающимся на несколько октав, то наоборот – невозможно высоким. На балконе исподлобья улыбаются и смотрят мне в глаза сквозь пламя качающиеся в петлях трупы. Все вокруг в огне. Дети кричат, падают с елки и ползут ко мне, охваченные пламенем. Они вгрызаются друг в друга и в меня. Я чувствую невыносимую боль. Я не могу двинуться и не могу кричать. Их лица в крови. Я вижу в закопченное зеркало и свое обглоданное лицо. Мой рот зашит.

Я просыпаюсь. Все. Пора. Очень тихо встаю и, в последний раз взглянув на, быть может, все, что есть в этом мире доброго и чистого, выхожу из комнаты, закрыв дверь. На кухне в синих сумерках я выгребаю все крупы и макароны. Теперь я вор. Хватаю стоящую рядом с газовой плиткой упаковку спичечных коробков. Пачку соли. Рафинад.

Босиком я выхожу на лестницу. К моему счастью – дверь закрывается без ключа. Выбегаю во двор. Вокруг сумерки, дымка, тишина и свежесть. Я сажусь на бордюр и обуваюсь. К утру тучи развеет и днем уже будет снова тепло.

Сегодня, первого сентября, я отправляюсь к концу.

***
Встав и взгромоздив на спину рюкзак, я, не успев перебороть себя, в последний раз бросаю взгляд на Ее окна, и дворами направляюсь в сторону центра. Мой рюкзак на самом деле не такой уж и тяжелый: больше всего весят куртка и еда. Через гаражи пробиваюсь в депо, затем к улице Войны. Уже светает, туч и в самом деле почти нет. Люди все больше и больше наводняют улицы. Задайте себе вопрос: зачем? Через центральный парк, в котором я был последний раз неизвестно когда, я попадаю на набережную. Все-таки город я решительно презираю. Все эти одинокие редкие скверы, аллеи да бульвары больше похожи на немногочисленные остатки волос на плешивом черепе. Все эти клочки. Вы уж определитесь: либо смерть, либо жизнь; это агонистическое ворошение никуда не годится – третьего здесь не дано. Отдохнув на скамье, поднимаюсь на мост. В спину мне метит копье башни городских часов, а в лицо дует свежий речной ветер. Повсюду суровые черно-белые дети с огромными рюкзаками и полумертвыми цветами. И их нервные мамаши. Объясните, юные, своим родителям, что ваше зачатие есть акт бесчеловечного, немыслимого насилия и жестокости; высшее проявление слепого самозабвенного эгоизма; абсолютно тупое приятие привычного порядка вещей. Заставьте их взглянуть вам в глаза.

Я дошагиваю до середины моста. Перевешиваюсь через перила и смотрю вниз: ноги подкашиваются, кружится голова, леденеет и дрожит в груди. Я достаю из кармана телефон, вытягиваю перед собой руку и разжимаю пальцы – ощущения похожи на радостный испуг – от  него даже нет брызг. Согласитесь, и вы хоть раз в жизни хотели сделать то же самое?

Я думаю о родителях. Где они сейчас? О чем думают? Чтобы было не так невыносимо тяжело, я делаю то, что умею делать лучше всего – убегаю; срываюсь на бег, пока не начинает саднить грудь и во рту не становится кисло и горько. Мне кажется, что если я остановлюсь, то все, конец, все пропало, опять придется возвращаться туда, ко всему этому невыносимо гадкому, тошнотворному и бессмысленному. Снова червем в гниющем мясе, опарышем своего тела, опарышем совей души. «Только бы выбраться из города, только бы выбраться!» – думаю я, – «Не смотри назад, не смей!» И все-таки я оборачиваюсь и еще быстрее бегу от копья. «Только бы выбраться».

Добегаю до Острова Труда. Все, хватит, пора перейти на шаг. Спускаюсь с моста, пересекаю огромную парковку. Сердце молотит ребра. Колизей образца прошлой эпохи давит своей раковиной. Я скрываюсь в тени деревьев, разбросанных горстями вдоль дороги, которая ведет меня к новому жилому комплексу. Раньше здесь была вода, но потом все отсыпали гравием и воздвигли дома. Пошлое и слишком буквальное воплощение сами знаете какой метафоры.

Минуя калейдоскоп складов, трущоб и садов семирамиды, выхожу на станцию, носящую имя Великой Реки. Виадук переправляет меня к нерву нужной мне улицы, прямолинейный нрав которой сделает путь мой проще. По дороге в последний раз захожу в супермаркет (принадлежащий, кстати говоря, Отцу Главаря), где, чуть не сойдя с ума от страха, краду зубную пасту, мыло и шоколадку, ведь теперь я вор.

Я понимаю, что буду идти весь день и это нисколько меня не тревожит, а точнее – вообще не вызывает никаких эмоций. Привычный гипноз ритма шагов. Город уходил мне за спину, превращаясь в звук, и, в конце концов – исчез совсем, за исключением непрерывного потока автомобилей. Трасса пронизывала хвойные леса, от которых приятно тянуло свежестью и легкой сыростью. Вокруг меня, то слева, то справа возникали, восхищая взор, отвесные скалы серпантина. Прошагав несколько часов, я укрылся в тени деревьев на смотровой площадке, откуда открывался огромный обзор на Реку и село, названное в честь каши и являющееся родиной одного писателя. Я ел шоколад и набирался сил.

Я старался следовать установке, которую сам себе и дал: вдоль дорог можно найти все необходимое для поддержания жизни. В итоге я нашел большой кусок довольно прочного и плотного полиэтилена, пустую пятилитровую канистру из-под воды, старый металлический чайник и рулон линолеума, из которого я вырезал нечто вроде каремата.

Когда, миновав еще два населенных пункта и смертельно устав, я все-таки добрался до предпоследней точки своего пути, солнце уже садилось. Вечер догорал в бруснично-рыжем зареве. Отсыпанная крупным щебнем проселочная дорога вывела меня сначала к заимке, а потом и к берегу Водохранилища, на берегу которого располагалась пристань и хозяйственные постройки.

Площадь Водохранилища около двух тысяч квадратных километров. По левую сторону от пирса находилась ГЭС, по правую – две линии пристаней, расположенные перпендикулярно берегу и усеянные всевозможными яхтами, катерами и лодками. Пирс заканчивался небольшим плавучим дебаркадером. Я незаметно прошмыгнул мимо будки охраны и шлагбаума и подошел поближе. Кроме двух усатых мужиков в комбинезонах, исчезнувших в гараже, я увидел еще только одного человека – он сидел на пристани на причальной пушке лицом к простору воды и спиной ко мне. Понимая, что сейчас все может провалиться, и что настало время безбожно врать, я не торопясь направился к нему. Солнце уже практически зашло. Цвет неба отдавал теплом, ветер был мил и ласков. За несколько шагов до незнакомца я нерешительно (что огорчило меня) и негромко проговорил: «Прошу прощения…» Незнакомец оглянулся в пол-оборота. Он был коротко острижен, одет в зеленую клетчатую байковую рубашку и темно-синий жилет – совсем не спасательный; джинсы были основательно заплатаны, впрочем, как и рубаха, а ноги босы, они удивительно гармонировали с деревянным настилом; рядом стояли резиновые сапоги. Когда я обошел его и встал перед ним, он погладил свою завидно густую бороду и спросил мягким хрипловатым голосом:

– Да-да?

– Еще раз извиняюсь, – забормотал я, чувствуя, как на спине выступил пот, а лицо от волнения и стыда стало пунцовым, я даже почти передумал, – дело в том, что в одном из дальних заливов меня ждут друзья – вышло некоторое, хм, недоразумение… и мне пришлось приехать позже… вы не могли бы помочь мне добраться до туда?.. просто у меня нет денег и я никого здесь не знаю, но мне очень нужно туда попасть… вот… – закончил я и начал грызть губы.

Незнакомец немного посмотрел на меня снизу вверх сквозь хитрый старческий прищур.

– Насколько дальних?

– Да не особо… пешком – далеко, по воде – близко…

Немного подумав, он ответил:

– Сегодня уже не получится, а завтра тогда выйдешь вместе со мной. Ночевать тебе, конечно же, негде?

– Да я могу…

– Пошли тогда со мной. – перебил меня мой новый знакомый.

Он встал, надел сапоги и, протянув мне руку, назвал свое имя, а я свое. На вид ему было лет шестьдесят, может больше; он был невысокого роста, но очень коренаст. «Пошли». Он нахлобучил черную дырявую шапку и уверенной, но будто бы немного пьяной походкой зашагал к берегу, где нас встретил лохматый и добрый местный пес. Мы немного потрепали его за уши.

Минуя прибрежные постройки, заимку и пролесок, мы вышли к невысокому срубу с небольшой открытой верандой. С торца была сложена аккуратная поленница. Около двери стоял старый шоссейный велосипед. В доме была только одна комната, стоял стол, двухъярусная кровать, печь, повсюду были расставлены книги, и было не похоже, чтобы хозяин ими просто растапливал. Капитан (теперь буду называть его так) накормил меня жареной картошкой, рыбой и очень крепким чаем. Она была такая вкусная – последняя картошка. Мы разговорились, и я узнал о весьма неожиданном прошлом хозяина дома.

Капитан был чем-то похож на главаря: сын состоятельных родителей, хорошее образование, женитьба, работа, работа, работа, успех. В свой пятидесятилетний юбилей он проснулся  и понял, что никто не помнит о его дне рождении. Невесть какое преступление, но все-таки немного обидно. Это небольшое событие стало легким ветерком, который впоследствии рассеял столь привычную дымку: Капитан начал замечать, что в сущности – всем не наплевать только, как это понятно и типично, на его деньги. Вся так называемая «родня» только нетерпеливо ждала случая, чтобы порвать друг друга на почве его богатства. Жизнь показалась лишь длинным чеком со множеством цифр и непрекращающейся гонкой, в которой нет и не было финиша, и поэтому нет и не будет выигравших. Весной того же года Капитан тихо ушел сюда, к берегу и к тому немногому, что все еще ему было мило. Своими руками построил дом и теперь все, каждую мелочь открывал для себя заново. Ему так никто и не позвонил за более чем десять лет. Он отказался от всего, он ничего никому не должен и ему ничего не должны. Все счастливы. Тех денег, что он зарабатывает, трудясь здесь, вполне хватает, ведь как он неожиданно для себя открыл – много ему и не нужно.

Мы легли спать. Ночью шел дождь.

***
Капитан разбудил меня на рассвете. Одевшись, я вышел на улицу и, поеживаясь от уже по-осеннему свежего утра, пошел умываться. За домом стоял верстак и был пристроен небольшой сарай, соседствовавший с еще одной поленницей. Краски травы сияли особой насыщенностью благодаря росе и ночному дождю. Угодившие на джинсы капли дробинками скатывались вниз. Найдя умывальник, я почистил зубы, затем, стянув обувки, освежил этой ледяной водой ночи измученные вчерашней дорогой ступни. Сидя на полене, я жду, пока мои ноги немного высохнут. На душе нервничает спокойствие. Я думаю о том, как долго я смогу еще здесь просидеть в одной футболке и не замерзнуть, хоть и понимаю, что на самом деле голова занята другим. Из-за чрезвычайно влажного воздуха кажется, будто ты весь мокрый. Из-за дома выходит Капитан:

– А ты чего здесь умываешься-то? Там же есть вода горячая.

– Так интереснее, – улыбаюсь я, – и, к тому же, бодрит!

– Ну-ну, – по-доброму ворчит Капитан, – ладно, иди быстренько чаю рубани да выдвинемся.

Я стряхнул ладонью с голого черепа капли воды, обулся и вернулся внутрь. Чай снова был крепок.

Я взял свои пожитки и пошел вслед за моим Вергилием и Хароном. Снова пролесок, заимка и лохматый пес. Туман над водой стоял несильный – было видно противоположный берег. Казалось, будто это дыхание водоема. Кроме двух вчерашних местных работяг – Капитан помахал им – нас да пса – никого вокруг не было. Мы взошли на пристань и направились к яхте. В ней не виделось ни капли роскоши или китча, на сколько я могу судить как дилетант, только суровая практичность – никаких изысков. Капитан поправил шапку, сказал «ну, здравствуй», и, взяв мой рюкзак, бросил его на борт. Разувшись, он принялся готовиться к отплытию, позволяя мне немного помогать, но, естественно, только из желания сделать мне приятно, ибо моя помощь была не особо полезна ввиду известных причин. Вскоре мы вышли из гавани.

Зашипел дождь. Очень странно было мокнуть под ним здесь: казалось бы – воде и так уже некуда деваться, а тут еще и это. В море, наверное, еще страннее. Капитан дал мне плащ, я укутался и наблюдал, как вслед за берегом уходит все.

Мы идем мимо огромных скал, кажется, будто кто-то обрубил гигантским ножом линию этих берегов. Один за другим минуем заливы. Где-то там под водой тихие улицы затопленных деревень. Из под воды ближе к берегу иногда торчат верхушки деревьев. Дождь перестал, уже теплело и серая дымка начинала рассеиваться. Я отдал плащ Капитану и заметил, что он уже начинает нервничать – идем мы уже довольно долго, справа я вижу широкий залив, раздваивающийся в конце, образуя нечто напоминающее огромный змеиный язык. Я говорю, что все, прибыли. Мы подходим максимально близко к берегу, я беру рюкзак и, размахнувшись, выбрасываю его на сушу. Затем – стягиваю джинсы, обувь, и проделываю то же самое – мой черед. Повиснув, я опускаюсь в воду – выше пояса. Не вода, а лед. Ступни чувствуют отполированный водою камень берега. «Спасибо», кричу я Капитану. Он, ничего не ответив, берет курс, должно быть, обратно. Вот и все. Он – последний увиденный мною человек, и последний, кто видел меня.

Затаив дыхание, я обостряю внимание всех органов чувств. Внутри тревога, ликование и чувство неизведанного.

Я дома.

***
Я стараюсь забить голову практическими задачами. Высохнув, одевшись и окинув взглядом берег, я карабкаюсь на узкую линию леса, что возвышается над водою, словно хребет какого-то неведомого животного. Отсутствие лиственных деревьев (за исключением хрупкой и стройной, неизвестно откуда взявшейся, молодой березки у самого края, где позже я сделаю подобие ступеней к заливу) сразу бросается в глаза – лес состоит преимущественно из сосен, реже – елей. Немного поразмыслив, я заприметил совсем небольшой пятачок, окаймленный соснами – он был ровным, без кустов и высокой травы, земля была устелена хвоей, а деревья вокруг защищали от ветра. Я вернулся за рюкзаком к берегу, затем нарезал лапник – он будет служить матрацем. Сверху я положил свой «каремат». В завершении я перебросил через ветку полиэтилен и тщательно закрепил его с трех сторон. Получилось нечто на подобии двускатной палатки. Невесть что, но я был доволен. Потом в нескольких шагах оборудовал место для костра (которое через несколько дней улучшил, выкопав яму и сложив из камней нечто отдаленно напоминающее небольшую печь или коптильню – это спасало от ветра).

Когда я наносил дров и готовил свой первый вольный ужин – уже смеркалось. Закат пылал прекрасным огнем, отражаясь в воде, шепчущей глубины волн. Легкий, по-сентябрьски прохладный ветерок гулял и напевал свои песни, которые вдруг начали становиться резче, громче и настырнее: издалека к нам приближалась стена дождя, уверенно и непреклонно; вряд ли вы можете по-настоящему понять это сравнение, ежели не видели, как такой дождь приближается по воде. И вот ветер завыл уже во всю мощь: моя «палатка» забеспокоилась; проглотив остатки риса, я быстро дополнительно укрепил ее. Вот уже первые капли. Все чаще, чаще, чаще. Вокруг уже совсем все темно-серое. Я слышу как надвигается ливень. Ничего не успев убрать – я нырнул под навес и закрыл выход. Капли дробью били по полиэтилену, удары практически сливались в один голос и мощным потоком скатывались вниз. «Главное – чтобы не полилось внутрь»  – думал я. Молнии непрерывно озаряли все вокруг своими ослепительными вспышками, небо буквально искрилось. Гром лопающим треском гремел им вслед – это были настоящие взрывы. Делать нечего – нужно постараться уснуть. В укрытии мне было довольно тепло и, самое главное, сухо, поэтому я накрылся своей длинной курткой и наивно подумал, что тут же усну. Напрасно.

То, что окутало меня – это даже ужасом назвать нельзя. Ни разу за свою жизнь я не испытывал такого страха. Мне стало казаться, что вокруг ходит медведь, или какие-то люди, или что-то еще. Когда капли металлическими глухими отзвуками попадали по котелку или чайнику, мне думалось, что это непременно зверь учуял еду или меня (все одно). Я пытался себя успокоить, мол, чудится, просто чудится. Вспомнил свою теорию о том, что, живя в городе, мы слишком привыкли к тому, что так или иначе нас круглосуточно окружает огромное количество глаз, и поэтому, когда на природе мы остаемся одни, нам кажется, будто за нами кто-то так же постоянно и пристально наблюдает, дышит у нас за плечом. Рациональность не работала. Сердце отчаянно билось в груди удушающе подступающей к горлу горячей тревогой, и никакими силами я не мог унять его. И думал только о том, чтобы поскорей уснуть, забыться и спастись в небытии. Волны же непривычно бились о берег, будто бы прямо у моих ног. Чудилась людская речь и медвежий рык. Отчаянно скулили деревья. Я уже думал о том, что если мне суждено быть растерзанным на куски, так пускай все это поскорее кончится. И оно кончилось. Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Все вокруг стало мертвенно тихим, только по-прежнему шипели волны, и редкие капли постукивали по палатке, падая с веток. В полном изнеможении я провалился в сон.

***
Когда я проснулся, уже пригревали редкие, но яркие лучи солнца. Птицы садились на палатку и пели свои прекрасные песни. Некоторое время я лежал и мирно наблюдал за их тенями сквозь полиэтилен своей клетки. Потом я сбросил куртку, достал щетку и пасту из рюкзака (он лежал рядом) и вылез наружу. Утро было очень свежим. Прохладный аромат воздуха был великолепен. Водную гладь застилал густой туман. Посмотрев с высоты на окрестности, я спустился к воде и умылся, а потом долго сидел на берегу, поеживаясь в одной футболке и джинсах, мои ступни шершаво холодили камни.

Ночной холод почти совсем ослабил свою хватку. Туман незаметно исчез. Оправдывая себя поиском дров, я поднялся к палатке, обулся, взял нейлоновую бельевую веревку и снова двинулся вдоль воды вглубь залива, карабкаясь по глиняно-каменным осыпям и перебарывая настырный утренний голод. Вскоре я набрел на заводь, полностью заполненную топляком – когда-то здесь сплавляли вниз по реке лес, еще до постройки ГЭС. Сколько десятков лет находится здесь это деревянное кладбище – кто его знает, но отныне я решил носить дрова отсюда. Большую часть дня эта сторона находилась под солнцем, поэтому верхние бревна были прекрасно иссушены, путь был нетрудный – все это слишком подкупало. Я позволил себе воспользоваться этими дарами. Могу ли я теперь величать себя расхитителем гробниц?

Связав нужное на сегодня количество топлива, я побрел обратно, сгорбившись под тяжестью ноши. Под тяжестью своего креста. Корм для погребального костра. Вернувшись, я насобирал сухой сосновой хвои (через несколько дней я нашел мощную упавшую березу, это был клад; я ободрал всю кору, высушил ее, и бед теперь не знал) и зажег очаг. Откровенно говоря, за последние полгода экономии – я изрядно похудел, тем не менее в последствии здесь я питался дважды в день (утром и вечером, а в обед глушил голод водой и отварами), никуда не сбежав от экономии и оттягивая исход. Рацион мой был разнообразный: овсянка, рис, макароны, гречка, рафинад и немного подножного корма. Углеводная диета, хе-хе.

Остаток дня я провел, шатаясь по окрестностям. Я повстречал толстых милых куропаток, белок. Было так странно и приятно осознавать, что здесь, в этих лесах – их дом, они ДОМА. Видя этот неподдающийся описанию простор и красоту, я негодовал: как при всей это необъятности вокруг человек остается рабом?

Когда я, поужинав, готовился ко сну, природа вновь напомнила о себе: взвыл страшной силы порывистый ветер, настоящий шторм, деревья изо всех сил держались за землю, а я вместе с ними. Мой полиэтилен едва не упорхнул, пришлось закрепить его еще сильнее. Я спрятался в палатку, укутался потеплее в куртку и страх, казалось, снова окутал меня, но я взял себя в руки и вскоре уснул. Ночью совсем рядом проходил катер. Спалось мне хорошо.

***
Я собирал листья черной смородины в окрестностях одного из соседних заливов. Ее чудесный яркий аромат был слышен еще за несколько шагов – это вам не дачный-хилый собрат. На мгновение я отвлекся от своего занятия и взглянул на скалы – и узрел в них лицо Природы. То была старушка с острыми, точеными чертами лица; на голове ее был платок, глаза были полузакрытыми, но мудрый взгляд из под платка вызывал величайшее уважение; от нее исходила сила и величие. На третий день моего пребывания в здешних лесах, она позволила видеть себя воочию, это ли не величайший знак доверия? Я всматривался в ее взгляд и был благодарен ей и горд за то, что она позволила увидеть себя.

Дни я проводил в скитаниях по окрестностям, в поддержании своего скромного быта, созерцании и чтении одной-единственной книги. О том, о чем следовало бы, я старался не думать, видимо, еще не до конца все осознал, не прочувствовал последнюю остановку. Волосы на моей бритой голове потихоньку отрастали. Лицо обзаводилось жиденькой бороденкой. Сил и продуктов с каждым днем становилось заметно меньше. Первый снег выпал в начале октября. Почему мы всегда помним первый, но не последний снег? За ночь траву побило морозом, вода в котелке покрылась тонким слоем льда. Я уже не снимал куртку и всячески старался утеплить палатку. И все больше становился похожим на скелет. Так что не знаю – меня ли это знобило, или же и в правду было очень холодно.

Как же холодно, как же хочется есть. Держу себя в руках – растягиваю запасы. Кажется, будто это из желания отсрочить смерть, но ведь я прекрасно понимаю, что таким образом все произойдет только быстрее. Как же я устал. Почти все дрова вокруг жилища уже кончились, а до заводи уж точно не дойду – упаду в воду. Как же болит и кружится голова.

Иногда кажется, что вижу то, чего на самом деле нет.

Все никак не могу написать последнее слово. Да и нужно ли оно? В слова я уже не верю.

***

Последние дни я почти непрерывно спал. Наверное, это был конец октября. Снег уже лежал практически везде, хоть и тонким слоем. Его не было разве что под некоторыми деревьями, там, где они особенно густо росли. Еда давно кончилась.

Я проснулся на удивление с довольно ясной головой, есть мне не хотелось. Выполз из палатки и лег, облокотившись о сосну, лицом к воде. Небо было серым, но редкое осеннее солнце делало все вокруг особенно прекрасным и великолепно тоскливым.

Я всегда хотел умереть осенью. Такая смерть – идеальная, абсолютна точка. Лучше и быть не может. Последний вздох с последним упавшим листом. И ветер развеет мой прах.

Вдруг мне становится невыносимо, до слез обидно. Я теряю остатки хладнокровия: «ну почему все именно так?!.. ну почему?!.. почему же я такой?!..» Я думаю о родителях, о тех, кто мне дорог и кто меня, возможно, любил, и ненавижу себя еще больше. Быть может, я самый отвратительный человек? И должен спасти от себя живое, спасти от себя живых? Ведь давно уже ничего нет, никакой радости, одна тоска. Либо боль, либо ничего. А если иногда что-то все же случается, что-то такое, что можно назвать радостью, то это, скорее, издевка, напоминание о том, что есть у большинства, а у тебя уже никогда больше не будет, да и вряд ли когда-то было – уже не вспомнить. И радости нет более всего потому, что ты ничего не умеешь, ни  на что не способен, и ничто у тебя никогда не получится. Ты никогда ничему не научишься, не поверишь ни одной своей мысли, ни одному своему чувству. Ты везде будешь ждать подвох, ловушку, западню, силки; все будет казаться иллюзорным, ложным, недостойным, посредственным, таким же, какой ты сам. Тебе не во что будет верить, так как сердце уже ослепнет, а разум слишком зыбок, многозначен, относителен и двояк. Он никогда не даст абсолютного ответа, он всегда будет душить сомнением; не будет сердца, не будет и веры, не будет того, без чего жизнь невозможна. Остается медленная, растянутая на десятилетия смерть и отравление всего нарастающим зловонием собственной души.

Я так хотел жить, что стремился к смерти.

воде шел человек с бородой.

22:28
02.02.15.