Где мои семнадцать лет...

 «Где мои семнадцать лет…»- свербило в лысой голове под новой пилоткой.
Прошли мои лучшие годы!
Прощай, молодость!


Уже месяц - как мне восемнадцать, и я всем своим существом ощутил невероятную тяжесть и груз совершеннолетия. Каких-то четыре недели назад носил затёртые джинсы, патлы до плеч, был свободен, весел, беззаботен - а сейчас я постоянно чем-то занят, лыс, в дурацком галифе, дни расписаны поминутно. Всё как во сне, всё как не со мной, железные рамки уставной дисциплины стискивали сознание до звона в ушах. Неужели смогу когда-то привыкнуть и смириться с уже свершившимся фактом: я - солдат. Жбан и копчик ныли назойливо дуэтом, заставляя периодически вспоминать о первом месяце моих злоключений в армии.


Проводы были весёлыми и шумными, будущие солдаты, прибывшие к военкомату, явились пьяными или очень пьяными, я был не лучше остальных. Как ни пытался прапорщик вытрясти у новобранцев заначки алкоголя, как ни запугивал, ничего у него не получилось, рекруты продолжали втихаря бухать в автобусе. Через час мы прибыли в распределительный пункт, где стали ожидать купцов-офицеров. Время даром призывники не теряли и периодически прикладывались к спасённым бутылкам водки, закусывая тем, что матери сумели втолкнуть в сумки, начиная от колбасы, варёных курей, заканчивая зефиром и конфетками. Кто-то разорвал на себе штаны до колена по шву, имитируя огромный клёш, и мгновенно понеслась обезьянья цепная реакция, сопровождаемая треском разрываемых штанин. Хипповали и отрывались по полной программе, для нас это был последний день Помпеи. Пересыльный-распределительный пункт гудел как улей, периодически взрываясь куплетами популярных песен, сопровождаемых гитарным боем.

Но, как говорил мой отец, не гуляй по крышам, не бубни в трубу – беду накличешь!


ДопилИсь-допЕлись! Приехали купцы-офицеры и прикрыли наше «Гуляй-поле»! Майор, с дикими от бессонницы или похмелья глазами, увидев всю эту вакханалию и наши импровизированные клеши, врубил свою горловую сирену так, что уши заложило:

- Молча-а-ать! Ботва зелёная! Я, вам в рот, покажу клеши! На флот рвётесь? Скоро морячки приедут, всех вас, полудурков, заберут! Зашить всю рванину! Хиппари патлатые! На мельницу буржуазии воду льёте? Армия из вас всю заграничную плесень-то махом вышибет! Стиляги херовы!

Откуда-то, по приказу этого горлопана, прапорщик притащил моток тонкой проволоки, кинул нам и заорал:

- Мухой! Быстро штаны заштопали! Не тормозить! Зашили - и в строй! Последние пять салаг, не успевших встать в шеренгу, отправятся в морфлот! Морячки через час сюда прибудут! «Тормоза» сорвут джекпот – плюс один год к службе! Всё! Время пошло!


Два раза повторять не пришлось! «Гуляй-поле» забурлило вновь, превратившись из поющих анархистов в беспрерывно матерящихся белошвеек-металистов, штопающих проволокой свои штаны!

В связи с худобой и малым весом, месиво из алкоголя и зефира садануло по моим мозгам мощнее, чем по другим, крепеньким призывникам, поэтому дела шли уж очень медленно, коварное зелье повязало мою координацию, сделав пальцы совсем непослушными. Пятёрка потенциальных морячков, которая даже не сумела встать в строй, была выбрана главным членом жюри - зелёным змием! Мы, конечно, много раз делали потуги встать в шеренгу, но после каждой попытки валились, как снопы, на пол. Морячки приехали не через два часа, как грозил майор, а уже поздним вечером. Хмель к тому времени немного выветрился, и моя головушка, разваливающаяся с бодуна на куски, всё же сумела уразуметь, что накинул я себе сдуру срок службы ещё на целый год. Капитан первого ранга оглядел своё приобретение из пяти пьянющих салаг и махнул брезгливо рукой:

- Зелень подкильная! И не таких карасей в настоящих моряков превращали… Похуже видали… Пискуны!

К нашему купцу-капитану подошёл старлей с эмблемками связиста и начал о чём-то шептаться. Меня прямо торкнуло что-то изнутри, заставляя прислушиваться к их шушуканью, и я как бы случайно, подойдя к ним со спины, начал с жадностью ловить каждое слово. Старшему лейтенанту нужен был позарез призывник-художник, он искал его по всему распределителю и готов был поменять на лучшего из своей команды. Наш морской волк поглядел на своё полупьяное остаточное приобретение и брезгливо процедил сквозь зубы:

- Среди вас художник есть или рисовать хоть чуть-чуть кто-то умеет?

Моя рука мгновенно взлетела вверх, молотя по воздуху:

- Я художник, я художник! Я художественную школу окончил!
 
Лейтенант, радостно подбежав, схватил меня за плечи и жестко спросил:

- Точно художник?
 
- С детства рисую, художку закончил!

Обмен состоялся, и тут же купец-связист повёз нас на ЗиЛке в часть. Батальон связи находился не далеко от моего города! Считай, дома служить буду! Обалдеть! Пусть учебка, пусть полгода, зато дома! А дальше что загадывать - война планы покажет.


Баня, стрижка наголо, сапоги, портянки и безразмерное х/б. Да, не хиппово выгляжу…
Утром старшина выдал полотно, метр на пять метров, краски, кисти и текст, для размещения на плакате, посвященном Дню Победы. Затем сурово дал последнее напутствие:

- Времени лишнего нет, завтра праздник, за день умри - а транспарант напиши и чтобы красиво!

Лихо, щёлкнув каблуками, отдав честь, гаркнул:

- Есть!

Время - деньги, в моём положении любая задержка - это наряды вне очереди. Всё бы ничего, но вот художественных школ я никогда не заканчивал и тем более плакаты не рисовал. Но лиха беда начало. Мне отвели в солдатском клубе помещение, где не покладая рук весь день создавал для батальона праздничное полотно. Оказалось, что не боги горшки обжигают, если хорошенько всё обмозговать и разлиновать ткань, то весь текст можно уместить и даже очень художественно нанести на транспарант. Глаза боятся - руки делают. Неожиданно для себя я увидел и понял, что наделён просто поразительным талантом к написанию плакатов. К вечеру уставший как собака, но довольный как лось, закончил писать праздничный пятиметровый транспарант. Уложился по времени копеечка в копеечку! Едва успел оттереть от краски руки растворителем, как вошли старшина с командиром батальона. Чего скрывать, улыбка счастья и удовольствия от проделанной серьёзной работы светилась на моём лице. Приятно, когда от пахоты сам получаешь кайф! Я показал с гордостью праздничный транспарант. Старшина долго смотрел на полотно, ничего не говоря, а вот комбат сказал:

- Сука! Диверсант! В рот копыто, мать твою в погреб!

После этих слов я абсолютно точно понял, что он напрочь лишен абстрактного мышления и художественного вкуса. Брызгая слюнями и размахивая передо мной руками, они вопили уже тандемом. Орали долго… А напоследок комбат такую сольную тираду выдал! Он вспомнил всех моих родственников до пятого колена, ежесекундно упоминая мою мать, женщин легкого поведения, при этом почему-то сильно тряс за плечи и в конце этого психоза, срывая голос, начал методично, очень громко спрашивать, уткнувшись своим лбом в мой лоб, чем же меня все-таки отец делал. Наговорив с три короба много нового и познавательного, он напоследок резанул фразой:

- И заруби себе на носу, рисовать я тебя научу, Рембрандт косорукий! Это – Армия! Не можешь - научим, не хочешь - заставим! Ты мне, сучий потрох, «Боевой листок» батальона каждый день выпускать будешь, чудило!


Армия – непознанное, необъятное, уму не понятное…
Комбат – крутой мужик, а мужик сказал - пацан сделал, и стал я выпускать ежедневно «Боевой листок», даже довольно успешно намострячился это делать. Картинки через стекло переводил и раскрашивал их всеми цветами радуги, стишки придумывал, брал интервью у стариков и офицеров, а им это даже нравилось.

Вот так армия и куёт свои лучшие кадры!

А впереди оставалось ещё пять месяцев долбить в учебке, как дятлу, морзянку, впрочем, я с удовольствием ходил на занятия, а вот что будет дальше, это уж как повезёт, если закончу с отличием, получу младшего сержанта и останусь сам учить курсантиков, а нет…так малый дембель - и рядовым в войска.


Как же удачно я воспользовался солдатской смекалкой, попав в учебный батальон связи, вовремя подсуетившись и назвавшись художником! Учебка находилась всего в получасе езды от моего города, и мысли о родном очаге постоянно сбивали меня с армейской орбиты, мощно притягивая к своим пенатам. Ещё и не служил толком, а думы думные крутились только об увольнении, которое фиг получишь, и родилась в моей солдатской головушке сладкая крамола – мечта о самоволке,- которую я начал лелеять, вскармливать и взращивать.


Пару дней назад мы приняли присягу, а ещё в этот день случился офигительный эпизод, который заставил всерьёз задуматься о восприятии действительности и армейском юморе. Я всё больше и больше утверждался в мысли, что в армии лучше лишний раз не шутить и не смеяться при отцах-командирах. После присяги наш взвод в составе роты проходил под трибуной строевым шагом, и комбат каким-то невероятным чутьём выловил курсанта в неуставных, полосато-синих, носках, которые ему привезли на присягу родители. Он мгновенно рявкнул:

- Рота, стой!

Подбежал к нему и заорал:

- Это что за клоун в строю? В рот компот! Цирк устроил? Ты - солдат Советской Армии! Заруби себе на носу! В армии всё должно быть – пусть даже безобразно, зато единообразно! Уставные носки могут быть черного цвета (и он задрал над ботинком свою левую штанину, обнажив чёрный носок) или защитного цвета (и он задрал правую штанину, показав носок цвета хаки).

Этот потрясающий финт комбат выкинул прямо напротив меня. Я на мгновение застыл с открытым ртом, потом согнулся в дугу от дикого смеха, давясь хохотом и захлёбываясь слезами, потоком текущими по счастливой физиономии, но его рёв в мою ушную раковину мгновенно привёл в чувство!
 
- Смирно! Что, ха-ха поймал, чудило? Весело? Два наряда вне очереди!

Наказания сыпались, как из рога изобилия, буквально за разную ерунду. Служба не задалась с первых же дней. Шутя, пришив подворотничок к гимнастерке в виде бабочки, я насмешил сослуживцев, но внезапно за спиной возник старшина:

- Опа, у нас киса с бантиком нарисовалась! Не получается пришить нормально подворотничок? Как в том анекдоте? Русские что бы ни мастерили, а всё равно автомат Калашникова получается! А у тебя, товарищ курсант, только бабочки выходят. Может, вместо гимнастёрки фрак оденешь? Паганини! Будем тебя учить пришивать уставной подворотничок!

И пришивал я их целый день к гимнастёркам всему взводу.
Намазав для поднятия настроения личного состава заднюю часть своих сапог красным кремом, я вызвал одобрительный хохот сослуживцев:

- Мужики, смотрите, стоп-сигналы, чтобы ни одна зараза больше на пятки в строю не наступала!
Но…. опять как из-под земли за спиной возник старшина.
- Опа, это что за макакидзе? Жопы красные должны быть у макак, а у курсанта каблуки обязаны быть чёрные!

До меня мгновенно дошло, что снова летит наряд вне очереди.

- Товарищ старшина, можно я быстренько чёрной ваксой каблуки закрашу?
- Можно – козу на возу, а в армии – разрешите!

И разрешил мне старшина два дня чистить всему взводу сапоги! Ну, и тупой же старшина, вообще без юмора!

На гражданке я привык, как говорится в армии, принимать пищу не торопясь, довольно медленно, за что и поплатился. Был мгновенно выловлен старшиной, когда не успел дожевать завтрак, шустро сунув недоеденный хлеб в карман:
 
- Опа, хомячок попался! С самой весны запасы на зиму делаешь? Я хомячкам всегда помогаю, засыпаю орешки им в закрома.

И набил под завязку оба кармана в галифе камнями-голышами, заставил их зашить и ходить так целую неделю.

По разным мелочам я систематически получал наряды вне очереди, отправляясь снова и снова чистить туалет. Скрябать солдатские толчки пемзой до снежного блеска уже порядком осточертело, и, зайдя в батальонный гараж к земляку-аккумуляторщику, я выпросил у него банку кислоты. Припомнилось, что она мгновенно и до блеска отмывает эмаль от всякого дерьма. После отбоя отправился очередной раз драить толчок, чтобы не стоять над ним раком по три часа, а выполнить свой гениальный план по превращению посадочных мест в сверкающие белизной блюда. Предусмотрительно надев противогаз (не дышать же ядовитыми парами), я выплеснул кислоту в ненавистное очко, радостно припевая:
 
- Теперь плевать мне на наряды, плевать на грёбанный толчок, солдат я умный, очень шустрый, я гениальный чувачок!

Выждав пару минут, стянул с себя противогаз.
Передо мной открылся космос, огромная чёрная дыра, которая мгновенно всосала в себя мой оптимизм!
Кислота сожрала всю эмаль - напрочь!
Саданула контузия!
Что-то захлюпало и забулькало в горле, я заторможенно сел на перевёрнутое мусорное ведро и тихо заплакал.
Четкая и ясная картина встала перед глазами: старшина, а может, лейтенант, а может, даже комбат, снова будет беспрерывно трясти, стучать, как отбойным молотком, своей чугунной башкой по моему лбу, при этом постоянно спрашивая, чем же все-таки отец меня делал, и придётся теперь жить в этом ненавистном нужнике до самого окончания учебки!
Как обычно, за двадцать минут до подъёма роты пришёл старшина и начал обходить свои владения. Дошло дело и до солдатского туалета. Тут же раздался усиленный многократным эхом вой старшины, раненного насмерть зрелищем попранного и изувеченного нужника:

- Бля-а-а-а!!!! ! Твою ма-а-а-ть! Гады-ы- ы! Убью-ю-ю! Рота, подъё-ё-ём! Тревога-а-а!

Что потом было…

И огрёб я столько люлей, сколько ещё никогда в своей жизни не получал!
Да плевать, растереть и забыть…И зазвучал очередной раз в мозгах куплет так полюбившейся песенки: «Ать – два левой, ать –два правой….главное дело, что живой».

Сегодня мы впервые заступаем в караул. Каждому гусёнку - своё время, вот, кажется, и для моей дорогой крамолушки подходящий шанс подвернулся. Начальником нашего караула был старший сержант, закончивший с отличием шестимесячные курсы учебки и оставленный в батальоне учить молодёжь. Служить ему осталось полгода – «старик». Мучает он нас на плацу, в учебных классах нещадно, поэтому и дали ему прозвище, которое знали только курсанты, выражаясь сокращённым языком радистов, - Дэ-эЛ-Бэ и Кэ-Зэ-эЛ. Всем видом и действиями старший сержант показывал, что ему надоело всё до чёртиков, и говорит он всё чаще и чаще службе: « Пэ эН Ха!» Переводя на гражданский язык – иди ты, служба, боком…

Объектом нашей охраны была старая, списанная техника, огороженная колючей проволокой и расположенная в поле недалеко от нашего учебного батальона. На этом объекте нам и прививали азы караульной службы. Нашему Дэ-Эл-Бэ было, ну, очень лень ходить каждые два часа на смену караула, и он удлинил срок охраны объекта до трёх часов, вот тут-то моя крамола, взлелеянная и выращенная в моей башке до гигантских размеров, выдала восхитительную идею. Весь день раздумья были только об одном, как втюхать её в расслабленную предстоящим дембелем голову нашего «старика». Во второй половине дня я решился взрыхлить мозги нашему Дэ-Эл-Бэ и посадить в них мою мыслишку.

- Товарищ старший сержант, давайте я ночью не три, а шесть часов буду на карауле стоять - и вы полноценно поспите, и я после караула нормально отдохну, хоть выспимся по-человечески.

Вот она – коварная расслабуха - приголубила нашего «старика», усыпила бдительность, уставной порядок. Всё прокатило на ура, и получил я полное одобрение своей идеи!
Заступать в караул мне нужно было в двенадцать ночи и смениться в шесть утра, этого времени вполне хватало, чтобы успеть на последний автобус и прибыть к отчему дому, а утром возвратиться в часть первым рейсом.
В мае вечера были ещё прохладные, и старший сержант разрешил взять в ночной караул шинель. Она была просто необходима, только под длинной шинелью удалось бы спрятать автомат во время самоволки. Заступив на шестичасовое дежурство, поохраняв объект пару минут, я подошёл к ограждению из колючей проволоки и начал применять на практике, полученные на занятиях навыки по преодолению защитных заграждений. Замечательная вещь - штык-нож - режет проволоку на раз, не прошли даром уроки для курсанта. Проделав себе качественный проход, я пропихнул свой автомат АКМ (автомат Калашникова модернизированный), пролез в проделанный лаз и оказался на воле. Впереди было поле, за ним шоссе и автобусная остановка, вот к ней то и рванул марш-броском, прижимая к груди «Калаш», спрятанный под длинной шинелью, преодолев минут за пятнадцать эту полосу препятствий. Невероятно фартило - через минуты три подошёл автобус. Я влетел в салон, быстро развернулся лицом к окну, не светиться же АКМ-ом перед кондуктором. Адреналин молотил в крови, надувая вены,покрывая испариной лоб. Сердечко скакало, билось, сотрясая в мандраже всё моё худое тело вместе с автоматом. Ночью автобус весело летел по шоссе и минут за тридцать доставил до дома. Вот сейчас удивятся!
Нажал кнопку звонка. Мама, открыв дверь, замерла с открытым ртом.

- Встречай служивого, семья! Я - в увольнении! На ночь отпустили, завтра с первым автобусом - назад в часть!

Мама кинулась ко мне, крепко прижавшись к колючей шинели, пилотка свалилась на пол, оголяя лысую голову. Я нагнулся, пытаясь её поднять, а она, прижимая меня к себе ещё сильнее, со слезами на глазах стала без остановки покрывать и покрывать поцелуями мою лысую макушку. Солдатская гордость вскипала в груди и распрямляла худые плечи.

Солдат домой вернулся!

- Что же ты не предупредил нас, я бы пирог испекла, стол накрыла!

Она всё не могла поверить своему счастью - моему появлению. Я очень старался по возможности сильнее басить и держаться солиднее:

- Неожиданное увольнение получилось, повезло, всё так быстро решилось, даже автомат сдать не успел.
 
Разделся и небрежно-картинно поставил автомат в угол:
 
- А где сеструха, отец, почему служивого не встречают?

Мама снова нежно прижала к себе:

- Студентка наша в общежитии сегодня заночевала, к сессии готовится с подругами, а отец с друзьями в гараже задержался, всё машину ремонтируют.

- Мам, я, пока отца нет, к друзьям сгоняю на часок, хорошо?

- Только долго не задерживайся.

Я мигом переоделся в гражданку и рванул в школьный двор, где на заднем крыльце обычно вечерами собиралась наша компашка. Все были на месте! Трахейные надрывы под гитару разносились далеко в ночном воздухе. Пацаны и девчонки обалдели, нет, выпали в осадок, когда я неожиданно возник перед ними. Но… недолго пели соловьи. Через минуту перед нами возникла тень отца Гамлета - мой папа. Ни слова не говоря, он схватил меня за шкирняк и буквально поволок домой, периодически отвешивая оплеухи и крича в ухо:

- Родину предать решил! В дисбат захотел, имбецил! Ты что же, дезертир, творишь! Мать не понимает, но отставного офицера, не надуешь! Я те дурь-то из башки сейчас вышибу! С автоматом удрал в самоволку, идиот! Жизнь себе решил сломать?

Отец тащил с такой силой и скоростью к дому, сотрясая постоянными ударами мою голову, что в кумполе вдруг что-то встряхнулось, и в нем неожиданно зазвучал хриплый голос Высоцкого, повторяющий без передыха одни и те же строчки:
«Тут вообще началось, не опишешь в словах, и откуда взялась только сила в руках?»
Дома я переоделся не за сорок пять секунд, а за двадцать пять, и на пинках, которые сыпались на копчик, как из рога изобилия вылетел из подъезда на улицу. К нашей обоюдной радости, мы довольно быстро поймали такси, а то бы мой родитель, прекративший раздавать мне пинки и переключившийся на бедную головушку, точно раздолбал бы её на части своими непрекращающимися тычками. Доехав до автобусной остановки, с которой началось моё путешествие, мы уже вдвоём устроили марш-бросок через поле. Отец просунул автомат через заграждение, бережно положил его на землю, аккуратно, чтобы не порвал шинель, повыше поднял разрезанную колючую проволоку и жестом приказал пролезать в дыру. Я встал на карачки, собираясь осторожно и медленно вернуться в армию.

Медленно – не вышло! Вышло – пулей!

Я получил на прощание такой пинок в задницу, что пролетел вперёд метра на три, свернувшись калачом от боли, которая парализовала всё тело, я не мог ни сказать, ни охнуть, зато очень хорошо мог слышать и запомнить напутственные слова отца:
- Теперь сто раз подумаешь, прежде чем какую–нибудь херню соберёшься сделать!
Первый месяц в армии прошёл очень насыщенно, познавательно и больно…, а впереди маячили целых двадцать три месяца моей увлекательной службы.


P.S. Моя любовь к морзянке обернулась неожиданным сюрпризом! На выпускных экзаменах в учебке я попал в тройку лучших радистов, нам присвоили звание младших сержантов и оставили в учебном батальоне обучать курсантов!

Но….

Отец врубил на полную свой напористый офицерский характер, подключил все свои связи и договорился с комбатом отправить меня подальше, как можно дальше, хоть к чёрту на рога, но только исключить возможность служить рядом с домом.

И оказался я далеко-далеко от родной сторонушки, аж на самых передовых рубежах социалистического лагеря в ГСВГ (Группе Советских Войск в Германии). В часть прибыл уже поздней ночью, наш полк дислоцировался на окраине Дрездена. На новом месте не спалось, ворочался всю ночь, встал до подъёма. Окна казармы выходили на аккуратный парк с тротуарами и скамеечками. Я открыл створку и вдохнул полной грудью бодрящий осенний воздух. Издалека послышались звуки приближающихся шагов и непривычная иностранная речь. Невольно оглянулся на мирно спящих солдат, в мозгу полыхнуло:

- Немцы в городе!