Алиса Сигизмундовна

Свою историю я поведу издалека — за три с половиной тысячи километров от Москвы. Когда мы с сестрой были маленькими, наша семья жила в Новосибирске, где работали наши родители. Каждое лето нас отправляли к бабушке в Кострому и мы ждали этого путешествия весь год.

Поезд ехал три дня. Сначала по степям и болотам, мимо гигантского озера Чан. Затем сквозь уральские горы, почти касаясь склонов. Вдоль вьющихся змейкой рек. Минуя маленькие и большие города, переезды со звенящими шлагбаумами и толстыми тетями с оранжевыми флажками. Наконец, из-за поворота появлялся сине-зеленый еловый лес. А потом и Московская область.

С этого момента меня нельзя было оторвать от окна. Мелькали подмосковные дачные поселки. Домики были не такие, как фанерные новосибирские дачи. Дома были как из повести «Тимур и его команда» - старые, добротные, большие, с тенистыми яблоневыми садами. Названия поселков тоже были «тимуровскими» - Заветы Ильича, Правда, Челюскинская.

Поезд въезжал в московскую область, по обыкновению, рано утром. Уютно светились окна в подмосковных домиках. Ближе к Москве поезд снижал скорость, и вот уже можно было рассмотреть, как в домах просыпаются люди и собираются на работу. В районе Маленковской поезд начинал плестись как черепаха, пропуская электрички. Можно было даже рассмотреть детали московской жизни.

В сталинских десятиэтажках, которые стоят вдоль путей, было видно, как москвичи завтракают. Сквозь окна можно было рассмотреть люстры, иногда показывались люди, которые ходили по квартире и готовились к новому дню. «В каждом окне своя судьба» - однажды подумала я-маленькая и мне эта мысль показалось страшно глубокой.
Я обожала Москву. Она мне казалась сказочным местом, где есть метро, театры, большие книжные, фисташковое мороженое и немецкие куклы. И запах у Москвы был особый — так пахли подарки и свобода.

***

Но вот прошло не так уж много лет, как и другие люди, подъезжающие к Москве, могли заглядывать в мое окно и видеть, как я завтракаю и собираюсь на работу. Потому что я поступила в Гнесинку и поселилась прямо у железной дороги, на старой московской даче в поселке Тарасовка, где я снимала угол у Алисы Сигизмундовны.

Ладно, сознаюсь — имя ей я выдумала. Но по-настоящему Алису Сигизмундовну звали примерно так же. Я сделала это нарочно — она достаточно известный в музыкальных кругах человек и мне бы не хотелось, чтобы прямо с первых слов ее узнали. Потом вы поймете, почему.

Дом Алисы Сигизмундовны был старый и очень странный. Он состоял из множества закоулочков, маленьких комнаток и узких лабиринтиков. Планировка была настолько нелогичной, что сразу было понятно — строился он не целиком, а путем пристраивания каморок то с одной стороны, то с другой.

Дом, как я уже сказала, находился прямо у Ярославской железной дороги. То и дело мимо проносились электрички и дом дрожал, как осиновый лист. Когда проезжал товарняк, дребезжала посуда и двигалась мебель. Но со временем я к этому привыкла и перестала слышать грохот.

Во всех закоулках дома жили люди, приехавшие в Москву на работу или учебу. Моя комната была без двери. В ней поместилась лишь кровать и шкаф. Алиса Сигизмундовна пафосно называла свой дом «мое поместье». Себя она ощущала помещицей и отношение с жильцами было соответствующее. Если что-то в доме ломалось — она вычитала с жильцов, не зависимо от того, причастны они к поломке или нет. Заходила в их комнаты, когда те были на работе. Включала в огородные работы. Переселяла из комнаты в комнату. Выгоняла, когда были не по нраву.

Выглядела она так — хорошая фигура, здоровые волосы, собранные в хвост, но очень бледное лицо, тонкие губы и глаза, которые постоянно оставались грустными. Алиса Сигизмундовна много и громко говорила, кричала через весь сад, из одной комнаты в другую, командовала, часто смеялась. Но глаза ее всегда оставались печальными.

Вечерами, когда все жильцы возвращались после работы, хозяйка рассказывала разные истории о своей жизни. Все сидели за круглым столом, пили чай и слушали небывалые истории о ее властной матери, о всевозможных несправедливостях, о болезнях и прочем. Ели конфеты и старое печенье. Однажды, когда я разворачивала карамельку, из фантика вылез червяк.

Алиса Сигизмундовна бравировала тем, что ничего не выбрасывает. Показывала консервы 1935 года выпуска, говорила, что весь чердак забит носилками и противогазами времен войны. Холодильник был начинен почерневшими лимонами, в морозилке — превратившиеся в один большой прямоугольный параллелепипед - пельмени.

Свою комнату Алиса Сигизмундовна не запирала, хотя на двери имелись петли для замка. Вместо этого она перевязывала петли невидимой капроновой ниточкой. Вероятно, план был таков: если кто-то в отсутствие хозяйки зайдет в комнату, ниточка порвется и она узнает, что в комнату заходили.

Я узнала об этой ниточке случайно. Однажды я осталась в доме одна. Настал вечер и было страшновато. Я закрыла дом изнутри и стала заниматься. Вдруг в комнате хозяйки послышались жуткая возня и топот. Я подошла к двери и стала слушать. Возня не прекращалась. Я постучала, несколько раз сказала «эй». Шум не прекратился. Тогда я взяла нож и резко открыла дверь. По комнате пробежали крысы и скрылись под кроватью. Капроновая ниточка была порвана. Когда пришла хозяйка, пришлось сознаться.

С тех пор я потеряла покой, потому что очень боюсь крыс. Когда я ложилась спать — брала с собой лопату. Однажды ночью я проснулась от крысиного писка. Я открыла глаза и стала вглядываться в темноту. Писк шел откуда-то сверху. Все сто лет существования дома обои наклеивались друг на друга и образовалась такая толща, которая у потолка стала заворачиваться в рулон. Крысы шли строем по этой нише и пищали. Я сказала об этом хозяйке. Она купила крысиного яда и рассыпала его везде, даже промеж продуктов жильцов, а также в их комнатах.

Меня не оставляло впечатление, что я присутствую в ходе какого-то фильма, где режиссерами являются Кира Муратова и Хичкок одновременно. Действия Алисы Сигизмундовны были необъяснимыми, во всем чувствовался какой-то скрытый надрыв и я жила с ощущением непредсказуемой концовки фильма. Все время происходили дикие истории, которые походили на бред. Гибли собаки, горели табуретки, в доме поселялись беглые каторжники. Сюжет обрастал новыми фантастическими деталями.

Однажды хозяйка попросила меня весь день сохранять тишину. Она долго и грустно готовила, затем пришли какие-то люди, молча поели и ушли. Я посидела в недоумении и стала заниматься на флейте. В школе, где мы обе работали, я рассказала коллеге о просьбе Алисы Сигизмундовны. Коллега удивилась: «Разве ты не знаешь? У нее двадцать лет назад погибла маленькая дочь. Она качалась на качели, спрыгнула с нее, качель вернулась и ударила насмерть. Алиса Сигизмундовна скорбит до сих пор».

Мне стало не по себе. Это чувство не утихло до сих пор. Я прошу у Алисы Сигизмундовны прощения за порванную ниточку, за прерванную тишину, за то, что неискренне смеялась ее шуткам. Каждый раз, когда я проезжаю мимо ее дома в Тарасовке, опять думаю, что «в каждом окне своя судьба». В том числе, и такая.