Вертинский. Сказочник в бушующем мире

Вертинский. Сказочник в бушующем мире

На своих афишах Александр Николаевич Вертинский (1889-1957) проставлял в углу то ли три креста, то ли три римские десятки: ХХХ. Что они символизировали, осталось загадкой. Возможно, те три этапа жизни и славы, о которых говорила его младшая дочь и народная артистка РСФСР Анастасия Вертинская, открывая 21 марта 2014 года выставку, посвящённую 125-летию отца: «Дореволюционный, когда он выступал в белом, а потом в чёрном костюмах Пьеро; затем эмиграция и 25 лет жизни без России... В СССР начинается третий период славы».
Но ведь крестики на афишах Александр Николаевич проставлял, ещё будучи в эмиграции, на втором этапе жизненного пути. Провидел будущее? Тогда нужно было рисовать четыре креста, ведь вряд ли ошибалась Анастасия Вертинская, предполагая, что теперь «начнётся его четвёртая слава — посмертная», которая «очень  важна для нынешнего поколения и для русской культуры».

Вертинский родился в Киеве  и неоднократно признавался в любви к  «матери городов русских»:
Я готов целовать твои улицы,
Прижимаясь к твоим площадям.
Уже в августе 1945 года бард приехал с концертами в Киев, лишь в ноябре 1943 года освобождённый от нацистов. Писал жене: «Если Москва была возвращением на Родину, то Киев — это возвращение в отчий дом». Его старшая дочь Марианна свидетельствовала, что на закате жизни Вертинский был одержим мечтой обосноваться в Киеве, но супруга была против. Да и вряд ли сам мечтатель всерьёз был готов покинуть Москву: малую родину удобнее любить издалека. Его вторая дочь — Анастасия - подтверждает: «Мой отец обожал Москву. Именно здесь начиналась его успешная актёрская карьера, и здесь пришло признание. Это был родной для него город».
 Источники разнятся в определении времени переезда Вертинского в Москву: от 1909 до 1913 года. Как бы то ни было, приехал он Белокаменную с твёрдым намерение покорить мир — если не на литературном поприще, то на театральном. Но в Московском Художественном театре Станиславский (1863-1938), прослушав его чтение стихов, спросил:
- Вот вы плохо произносите букву «р», что вы думаете делать с этим дефектом?
- Я буду учиться и исправлю его, - самоуверенно заверил Вертинский.
Но не убедил великого экзаменатора. Ещё раз встретиться со Станиславским Вертинскому доведётся на московском Новодевичьем кладбище, где оба похоронены.
От картавости же Александр Николаевич так до конца и не избавился, что не помешало, а скорее способствовало обретению им своего неповторимого голоса в русском искусстве.
Десятые годы ХХ века — время расцвета перед закатом серебряного века русской литературы. Ещё звенели тонкие струны поэзии Блока, но уже наигрывал Маяковский ноктюрн на «флейте водосточных труб». К молодым и наглым футуристам и примкнул поначалу амбициозный провинциал Вертинский. Вспоминал три с лишним десятилетия спустя: «Ещё до войны (Первой мировой, 1914-1918 гг. - Л.Б.) в России началось новое течение в искусстве, известное под названием футуризма. В переводе это означает «искусство будущего». Прикрываясь столь растяжимым понятием, можно было в конце концов делать всё что угодно. Для нас — молодых и непризнанных — футуризм был превосходным средством обратить на себя внимание. Мы, объявившие себя футуристами, носили жёлтые кофты с чёрными широкими полосками, на голове цилиндр, а в петлице деревянные ложки. Мы размалёвывали себе лица, как индейцы, и гуляли по Кузнецкому, собирая вокруг себя толпы. Мы появлялись в ресторанах, кафе и кабаре и читали там свои заумные стихи, сокрушая и ломая все веками сложившиеся вкусы и понятия».
...Тогда ещё в России не было ОМОНа.
Вот образчик «заумных стихов» футуриста Алексея Кручёных (1886-1968), относящийся как раз к году приезда Вертинского в Москву:
Дыр бул щыл
убешщур
скум
вы со бу
р л эз
Не правда ли — вдохновляет?
Но уже первый успех Вертинского на сцене незнаменитого Театра миниатюр, где он исполнял свои пародии на модные тогда танцы, свёл на нет необходимость в эпатажных выходках, но понудил к поиску собственного сценического образа. Вертинский надел на себя маску Пьеро, персонажа французского ярмарочного балагана:  в XVII веке - пронырливого слуги, а к XIX веку преобразившегося в неудачливого печального любовника.  Романтические, порой жеманные песенки Пьеро Вертинского пользовались бешеной популярностью в околоинтеллигентной среде, не отошедшей ещё от потрясений недавней Первой русской революции 1905-1907 годов и уже предчувствовавшей нарастание новой революционной волны.
Маяковский пророчески писал в «Облаке в штанах»:
В терновом венце революций
грядёт шестнадцатый год.
Забыться, уйти от пугающей действительности в сказочный мир грёз стало вожделенной мечтой обывателя. Вертинский уловил настроения образованного общества и дал ему то, чего оно жаждало — сказку.
Ах, где же вы, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?
Но убежать на Антильские острова легко только в воображении.  В реальности была мировая война, в которой Вертинский поучаствовал санитаром, и две революции 1917 года. Первый его бенефис, свидетельствующий о широком признании, состоялся в Москве 25 октября 1917 года (7 ноября по новому стилю) — в день, который 73 года отмечался как главный праздник Страны Советов — день начала Великой Октябрьской социалистической революции.
Вертинский вспоминал: «Москва буквально задарила меня! Всё фойе было уставлено цветами и подарками... После бенефиса, в первом часу ночи, захватив с собой только те цветы, которые были посажены в ящиках, я на трёх извозчиках поехал домой, в Грузины. Доехав до Страстного, я вдруг услыхал звуки выстрелов. Это начиналась революция».
Поэт и артист, принципиально чуравшийся гражданской тематики в своём творчестве, не примыкавший ни к белым, ни  к красным, едва ли не единственный раз  громко высказал своё отношение к окружающей действительности в песне «То, что я должен сказать».
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожащей рукой?
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Этот реквием по невинным жертвам гражданской междоусобицы и сегодня звучит не менее актуально, чем сто почти лет назад: человечество за минувший век мало изменилось.
Константин Паустовский (1892-1968) полагал, что песня «То, что я должен сказать» родилась у Вертинского под впечатлением гибели юнкеров, посланных под Киевом в бой против профессиональной банды и полегших в этом бою. Но сам автор констатировал, что родился этот шедевр после похорон на Братском кладбище таких же мальчишек-юнкеров, но погибших в Москве в противостоянии с большевиками в ноябре 1917-го.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти, к недоступной Весне!
Эта песня стала поводом для приглашения Вертинского в ЧК - «чрезвычайку», как тогда называли этот карательный орган революции. У него поинтересовались, на чью мельницу он льёт воду своим искусством. Вертинский ответил, что ему одинаково больно за погибающих и белых и красных. До «красного террора» тогда ещё не дошло, и чекисты его отпустили.
Когда та публика, для которой он пел, которая его понимала и которая не принимала советскую власть, стала вместе с Белой армией откатываться на российские окраины, судьбу этой публики разделил и Вертинский. Он вспоминал, как в Одессе его востребовал к себе  белый генерал Слащёв, в советской историографии слывший жестоким карателем, но бывший преданным поклонником Вертинского. В 1921 году генерал с разрешения советского правительства возвратился из эмиграции в Россию, но в 1929 году был застрелен человеком, чей брат был повешен по приказу Слащёва во время Гражданской войны.
- Спойте мне, милый, эту... - сказал Слащёв, - о мальчиках... «Я не знаю, зачем...»
А когда прощались, генерал положил руку на плечо Вертинскому и промолвил задумчиво:
- А ведь с  вашей песней мои мальчишки шли умирать! И ещё неизвестно, нужно ли это было.
Оказалось, не нужно.
На пароходе «Великий князь Александр Михайлович» Вертинский в ноябре 1920 года покинул Севастополь. На том же пароходе в Константинополь отбыл адмирал Врангель со своим штабом и остатками Белой армии. Гражданская война в России по существу завершилась, хотя отдельные очаги сопротивления советской власти ещё тлели на периферии страны до середины 1923 года.
Начался второй период жизни и славы Вертинского — годы эмиграции.
Он долго и мучительно искал и не находил ответа на вопрос, что его понудило «так необдуманно покинуть родину»: «Я ненавидел советскую власть? О, нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала. Я был приверженцем какого-нибудь иного строя? Тоже нет. Ибо убеждений у меня никаких в то время не было. Но тогда что же случилось? Что заставило меня уехать? Почему я оторвался от той земли, за которую сегодня легко и радостно отдам свою жизнь, если это будет нужно? Очевидно, это была просто глупость».
В глупцов записать Александра Николаевича не получается. Ответ же на поставленный им вопрос, как мне представляется через многие десятилетия после тех трагических событий, таков: он, как и многие тысячи образованных русских людей, представителей, говоря современным языком, среднего класса, страшился пришествия Хама, того Хама, кого под именем Шарикова вывел Булгаков в «Собачьем сердце». Того Хама, «кто был никем, а стал всем», оставаясь в основной своей массе ничем. И вот это торжество необразованной бескультурной черни заставляло бежать за границы Отечества Вертинского, Рахманинова, Шаляпина, Бунина, Сикорского... Несть им числа, чьими именами украшены надгробия русского кладбища Сен-Женевьев де Буа под Парижем и сотен менее известных погостов на всех обитаемых континентах Земли.
Но большевики, как бы ни претили многим тогда и сейчас их методы преобразования жизни, сумели в ничтожно короткий исторический срок из лапотной безграмотной России создать великий Советский Союз, самую читающую нацию, потихоньку выдавливавшую из себя Хама. Правда, стоило опрокинуть страну в базарный капитализм, и Хам опять вылез наружу. И опять потянулась на Запад российская интеллигенция.

Из отпущенных ему 66 лет жизни почти четверть века Вертинский провёл за пределами России, тоскуя по Родине, воспевая и оплакивая ее:
О, как сладко, как больно сквозь слёзы
Хоть взглянуть на родную страну...
Его восторженно принимала многосоттысячная русская эмиграция, расползшаяся по свету и ностальгирующая по России. А он метался с концертами по разным странам, давшим приют бывшим русским: Турция, Румыния, Польша, Германия, Франция, Великобритания, Австрия, Ливан, Палестина, США, Китай... И пел, пел, пел — об утраченной Родине и о выдуманных землях и выдуманных людях.
Принесла случайная молва
Милые, ненужные слова...
Летний Сад, Фонтанка и Нева.
Вы, слова залётные, куда?
Тут шумят чужие города,
И чужая плещется вода,
И чужая светится звезда.
Став за границей обеспеченным человеком, с которым за честь почитали знаться президенты и миллиардеры, Вертинский не видел своего будущего вне России.
Из Румынии его выперли, заподозрив в намерении разобщить румын и молдаван, которых власти страны считали единой нацией. И сегодня многие в Бухаресте и Кишинёве считают Молдавию искусственным образованием, созданным Сталиным в 1940 году путём насильственного отторжения Бессарабии от Румынии.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поёт под ногами земля!
Но Вертинскому важнее было не слушать песню молдаванской степи, а ощущать близость Родины:
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зелёном лугу.
И Российскую милую землю
Узнаю я на том берегу.
Уже в 1924 году  Вертинский обратился в советское консульство в Польше с просьбой разрешить вернуться на Родину. В удовлетворении просьбы было отказано: в СССР не забыли, что он якшался с лютыми врагами советской власти. И это при том, что просьбу Вертинского поддержал даже советский  полпред в Польше Войков, один из организаторов убийства царской семьи в Екатеринбурге в 1918 году. За что и сам был убит в 1927 году русским эмигрантом. Оставив в память о себе станцию «Войковская» в Московском метро.
Позже, предположительно в 1928 году (кроме расплывчатой формулировки - «в середине двадцатых годов» - никаких более конкретных временных рамок этого события в доступных мне источниках обнаружить не удалось),  Вертинский обратился с личным письмом к наркому просвещения СССР Анатолию Луначарскому за разрешением на возвращение в СССР. Разрешение опять-таки получено не было: государство, занятое строительством социализма, не испытывало нужды в воспевании простых человеческих чувств, а тем более в уводе слушателей от кирки и лопаты в сказочные миры.
В синем и далёком океане,
Где-то возле Огненной земли,
Плавают в сиреневом тумане
Мёртвые седые корабли.

Их ведут слепые капитаны,
Где-то утонувшие давно,
Утром их немые караваны
Тихо опускаются на дно.
Но, по-видимому, уполномоченные на то ведомства в СССР скрупулёзно отслеживали деятельность за рубежом выдающихся русских эмигрантов. Тем, кто проявлял лояльность к советской власти и был не прочь вернуться на родину, такая возможность предоставлялась. Так возвратились в Россию Максим Горький, Алексей Толстой, Александр Куприн,  Илья Эренбург...
Вертинский был одержим мечтой вернуться в Россию: «Лучше быть бедняком на родине, чем богачом на чужбине», - писал он. Но Родина долго в нём нужды не испытывала. Хотя, есть такая легенда, Сталин имел полный комплект изданных в разных странах грампластинок с записями песен Вертинского и любил их слушать. И легенда не кажется неправдоподобной.
Чудны дела Твои, Господи! - как говаривал протопоп Аввакум, в 1682 году заживо сожжённый в срубе более православными, чем он, единоверцами.
К 1937 году Вертинский давно вышел из комсомольского возраста (членом ВЛКСМ мог быть молодой человек до достижения 27 лет), а заподозрить его в продвижении коммунистической идеологии  можно только будучи в неадекватном состоянии.
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови тёмно-синие нахмурив,
Тоскуете одна.
Тоскует героиня песни явно не о несбывшемся коммунизме.
Но именно в этом году Центральный Комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи выступил с инициативой предоставить Вертинскому советское гражданство. В СССР, как и в современной России, ни одно сколько-нибудь значимое событие не происходило без ведома первого лица. А потому смею предположить, что согласие Сталина на эту странную инициативу ЦК ВЛКСМ получил.
Но что-то не сложилось, а вскоре началась череда войн (советско-финская, разгром Польши, Великая Отечественная), и высшему руководству страны стало не до Вертинского. Очередную попытку вернуться на Родину Вертинский предпринял весной 1943 года. Он обратился с обстоятельным письмом к министру иностранных дел СССР и одному из двух человек в советском руководстве, кто был со Сталиным на «ты», Вячеславу Молотову (вторым таким человеком был «первый красный офицер», как пелось в предвоенной песне, Клим Ворошилов).
«Жить вдали от Родины, - писал Вертинский, - в момент, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь — самое ужасное».
Война сделала более терпимыми советских руководителей. Разрешено было возродиться Русской Православной Церкви, ей даже позволили избрать Патриарха. Некоторым церковным деятелям вручили высокие правительственные награды. Наконец-то предоставили советское гражданство. Вертинскому. Он вернулся — с женой и дочкой и без гроша в кармане. Советское правительство обустроило его — и не где-нибудь, а в центре Москвы, на улице Горького (ныне Тверская), близ Елисеевского магазина.
До конца войны Александр Николаевич разъезжал по фронтам с концертами: пел чужие и свои патриотические песни.
О Родина моя, в своей простой шинели,
В пудовых сапогах, сынов своих любя,
Ты поднялась сквозь бури и метели,
Спасая мир, не веривший в тебя.

Мне в этой жизни очень мало надо,
И те года, что мне осталось жить,
Я бы хотел задумчивой лампадой
Пред ликом Родины торжественно светить.
Вряд ли из одного только чувства благодарности за предоставленную блудному сыну возможность вернуться в отчий дом написал Вертинский в 1945 году песню о Сталине, назвав её предельно лаконично - «Он». И ни разу в тексте не назвав героя по имени.
Это был год Победы, в сознании большинства советских людей победа ассоциировалась — и небезосновательно, что уж там вешать тень на плетень, - с именем «вождя всех народов». Стоило ему дрогнуть в 1941-1942 годах — и история обернулась бы совсем иначе. В авторитарном государстве, каким была и остаётся Россия, от первого лица зависит практически всё. И, думается, Вертинский выражал своё искренне восхищение Сталиным, когда писал и пел:
Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь!
Сколько стоил ему Сталинград!
Другой вопрос, сколько стоили они — и Он — народам СССР.
Когда Хрущёв (1894-1971) на ХХ съезде КПСС «развенчал культ личности Сталина» и достоянием гласности стали многочисленные преступления советской власти против человечности, Вертинский написал жене: «Если бы меня не держала мысль о тебе и детях, я давно бы уже или отравился или застрелился. Ты посмотри эту историю со Сталиным. Какая катастрофа! И вот теперь, на 40-м году Революции, встаёт дилемма — а за что же мы боролись? Всё фальшиво, подло, неверно. Всё борьба за власть — одного сумасшедшего маньяка! На съезде Хрущёв сказа: «Почтим вставанием память 17 миллионов человек, замученных в лагерях и застенках Сталиным». Ничего себе? Кто, когда и чем заплатит нам - русским людям и патриотам — за «ошибки» всей этой сволочи? И доколе они будут измываться над нашей Родиной? Доколе?».
Действительно, интересно — доколе одни вправе ошибаться, а другие в обязанности за них платить?
В 1950 году Михаилом Калатозовым был снят злободневный тогда фильм «Заговор обречённых», где роль агента Ватикана кардинала Бирнча блистательно сыграл Александр Вертинский. За что ему, как и фильму, была присуждена Сталинская премия. В фильме трудящиеся некой восточноевропейской страны, руководимые коммунистами, мужественно противостоят козням, естественно, американского империализма и примкнувшей к нему клике югославского коммуниста Иосипа Броз Тито. Потом, правда, оказалось, что клика — вовсе и не клика, а такие же строители коммунизма, как и мы. Но построить коммунизм ни им, ни нам не удалось. Опять же из-за козней американского империализма. Впрочем, и капитализм у нас получается какой-то кособокий. Или он такой от природы?
Даже приняв Вертинского, Страна Советов к его творчеству относилась настороженно: уж больно оно не вписывалось в рамки единственно верного метода отражения советской действительности — социалистического реализма. Ну сами посудите, как могут вдохновлять на трудовые подвиги такие вирши:
Надоело в песнях душу разбазировать,
И с концертов возвратясь к себе домой,
Так приятно вечерами разговаривать
С своей умненькой, весёленькой женой.

И сказать с улыбкой нежной, не заученной:
«Ах, ты чижик мой, бесхвостый и смешной.
Ничего, что я усталый и замученный,
И немножко сумасшедший и больной.

Ты не плачь, не плачь, моя красавица,
Ты не плачь, женулечка-жена.
В нашей жизни многое не нравится,
Но зато в ней столько раз весна!»
Вертинский мотался по стране, давая по два с лишним десятка концертов в месяц. Залы были переполнены, несмотря на то что афиши разрешалось расклеивать только вблизи концертных площадок. Газетам не рекомендовалось освещать деятельность Вертинского. На радио его не давали. Пластинки не издавали. Что при Сталине, что после.
Какому правителю нужна песня о чужой жене? Вот если «с нами Путин и Сталинград», тогда другое дело. И ордена не жалко.
Для человека пишущего и поющего нет ничего трагичнее, чем быть окружённым стеной молчания средств массовой информации. Даже если он пользуется практически всеобщим признанием. Как радовался Высоцкий, когда в газете появилась по случаю и даже без указания авторства всего-то одна фраза из его песни: «Выше гор могут быть только горы». Напечатанное слово остаётся навечно. А всяк человек мечтает оставить хоть что-то после себя.
В 1956 году, в начале недолгой хрущёвской оттепели, когда государство слегка разжало идеологические тиски, Вертинский обратился  с доверительным посланием к заместителю министра культуры СССР, где высказал накопившиеся обиды.
«Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. А между тем я есть! И очень есть! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость). 13 лет на меня нельзя достать билета! Я уже по четвёртому и пятому разу объехал нашу страну. Ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие,жмут мне руку и говорят: «Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир — мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека! И которого у нас нет (пока)». Всё это даёт мне право думать, что моё творчество, пусть даже и не очень «советское», нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год! Я на закате. Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не даёт утонуть?».
Оказалось, не пора. Письмо осталось без последствий.  На следующий год Вертинского не стало. 
Стране, строящей коммунизм, сказки оказались не нужны. Любимый сотнями тысяч, Вертинский остался одиноким.
А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным,
Где в испуге даже дети убегают от меня.
Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным,
И в лучах моей короны умирает светоч дня.
Но поскольку простые и естественные человеческие чувства неизбывны, пока жив человек, то не уйдут в небытие и песни, эти чувства воспевающие.
А любовь — это яд!
А любовь — это ад!
Где сердца наши вечно горят.