1

I
В этот весенний день я решил творить. Не домыв посуду, я включил следующий альбом «Аквариума» - а это был альбом «Музыка общественных туалетов», - сел за ноутбук и создал в папке «Дима» новый файл под названием «1». До этих пор всё было логично, меня поддерживала мысль, что в запасе у меня только около десяти свободных минут и больше, чем на коротенький абзац, времени всё равно не хватит.
Но абзац закончился, а у меня остаётся ещё пара минут.
Паутинка скептически смотрит на меня сбоку. Может быть, он просто сонный ещё. В самом деле, откуда в Паутинке – скепсис?! Слишком он малоразвит для такого, на мой взгляд. Скепсис – это у меня.

Паутинка сидел на краю крыши Общежития и смотрел в Большое окно. Отец Хозяина открыл его утром, но осталась неснимаемая кисея, вечно скрывающая небо. Когда Паутинка долго смотрел сквозь неё, ему казалось, что эта неснимаемая кисея – пелена на его собственных глазах. И тогда ему сразу начинало хотеться спать.
Но Паутинка боролся со сном. Он старался вспомнить случайный разговор с Котом-в-бархате. Он вспоминал, что говорил ему кот, но отдельные слова и фразы терялись в бездне памяти, и оставалось только одно воспоминание-наказ: «не спи, ёжик! бодрствуй,ёжик!» Это должно для чего-то пригодиться – постоянное бодрствование. Для чего – знал только Кот-в-бархате.
И Паутинка неимоверным усилием воли прогонял сон. Взгляд его прояснялся, устремлялся вперёд и… утыкался в неснимаемую кисею.
Как-то раз один из семейства ёжиков спросил его, почему он не подойдёт ближе к Большому окну и не заглянет за кисею. С этим существом Паутинка с тех пор не разговаривал. Что толку обсуждать свои лучшие произведения, когда никто не понимает не только их смысла, но даже и самой природы произведения как такового?
Паутинка же продолжал смотреть на неснимаемую кисею, пока не чувствовал, что она начинает распадаться, расслаиваться под его взглядом. Тогда ему становилось страшно, и он пытался остановить свои мысли, натягивал удила, и мысли врезались в землю и взрывали её копытами, если на тот момент у них были копыта. Паутинка тормозил и делал это вполне осознанно. Он не знал истории, но слышал легенды про вымершую цивилизацию Полежаевской местности. И легенды эти были чудовищны. Они говорили о построенной здесь вавилонской башне, крушение которой погребло под развалинами не только большинство существ, но и одного из их хозяев.
Цивилизация шагнула далеко за порог существенной обыденности, раскрыла перед входящими в неё существами головокружительную перспективу, окрылила их надеждами и опьянила мечтами. Искусство её было непревзойдённым и несбыточным для других цивилизаций. Ум существ её возрос до ума хозяев и превзошёл его. Всё было на стороне цивилизации этих существ…
И всё же она пала. Некрасиво, медленно и бессмысленно пала великая цивилизация. Никто не смог уцелеть, говорила легенда.
Только Паутинка знал, что уцелевшие остались. Он не сомневался, что Кот-в-бархате принадлежал некогда умершей цивилизации, и, скорее всего, был одним из видных её представителей.

Бык прыгал, беснуясь, по ограниченному пространству квартиры, поддевая на рога воображаемых соперников, уворачиваясь от их неуклюжих ударов и мгновенно устремляясь в контратаку. Он чувствовал себя сродни мифологическим титанам, о которых как-то рассказывал ему Паутинка, - в то время, когда Бык болел насморком и с трудом справлялся даже с основной своей работой – наводить страх на Хозяина. Иногда у него это не получалось, Хозяин преставал страшиться его таинственной власти, и тогда гнев Матери обрушивался на него, и он чувствовал себя маленьким трясоногим телёнком, его колени сгибались сами собой, и он отчётливо сознавал, что ни одна тёлочка, из презрения к его слабости, в течение следующего года не позволит ему даже испражняться на одном с ней лугу.
Однако, не проходило и дня, и гнев Матери иссякал, как тропическая река во время великой засухи, и силы возвращались к Быку, и, медленно поднявшись на ещё неслушные ноги, он начинал медленно ёрзать по земле острым копытом и, переминаясь, входить в обычное игриво-агрессивное настроение, переходящее в неистовое беснование. Тогда Матерь смотрела на него благосклонно, и Хозяин дрожал мелкой дрожью при одном упоминании его рогатого имени. Тогда Бык чувствовал себя удавшимся, оправдавшимся и состоявшимся существом, не страшился будущего и искал умеренной опасности.
Но и тогда, набегавшись и запыхавшись, он вспоминал свои лучшие времена – краткие мгновенья между беснованием и подогнувшимися коленями, и не мог объяснить и не желал объяснять, чем милы ему эти мгновенья, потому что быку ничто не может быть мило или сродни. Прыгающий и беснующийся бык, думающий о мгновеньях, автоматически превращается в разбрасывающую сопли корову, думающую, по итогу, вовсе не о высоком, а о траве, сене и возбуждённом органе действительного быка.
Но наш Бык знал, что подобные рассуждения быков-сородичей – ох! ну никак не сходятся с наблюдаемой сутью вещей. Они уводят в сторону. Они – фокус, и, как всякий фокус, они хороши только один раз. В четвёртый раз они становятся смертельно скушны для любого жвачного существа.
Что выбрать взамен этих фокусов желтошкурому самцу в расцвете сил? Для нашего Быка это до сих пор остаётся вопросом…
А остальные – посмотрите-ка! веселятся! Не обращают внимания на быков и прочее быдло.

Боксёр тренируется, отрабатывает несколько новых ударов, но делает это с фантазией: не по воздуху лупит, а типа воображаемого противника. Кого представляет он рядом с собой? Мягкую Сан Пин, упругого Свиномяча, вертлявого ёжика или неуклюжего Колю Валуева? Нам не дано проникнуть в его мозг и гулять по проспектам его извилин. Мы видим только, как красив он в своей сосредоточенной работе, как целеустремлённо машут его мускулистые лапы в боксёрских перчатках. Мы видим это, и нам становится немного спокойней за наш мир, - мы знаем теперь, что есть кому бороться с повышающейся энтропией и победить её. Вот кто является истинным противником Боксёра, какое бы обличье не приняла она сейчас.

Мурзик позвонил мне на домашний номер, когда я входил в квартиру. Сначала я подумал, что это жена, и в два мгновения сочинил историю про троллейбусную пробку, понимая при этом, что я вовсе в этот раз и не задержался, но в третье мгновение я бросился к телефону и закричал в подхваченную на бегу трубку «аллё!!» (как маленький).
- Привет, - сказал мне Мурзик первое слово за несколько лет.
- Привет, - сказал я Мурзику первое слово за несколько лет.
Он помолчал, и голос его был спокоен и устал.
- Теперь ты понимаешь, почему я изменился после смерти Васи? – спросил Мурзик.
- Понимаю, - ответил я, чувствуя несуществующую вину и существующую любовь.
- Ты сейчас можешь говорить? - невпопад спросил Мурзик.
- Да, - холодно ответил я.
Он опять замолчал, и стало понятно, что это не чудо и говорить придётся мне.
- Какие дела у тебя теперь? – спросил я, успокоившись, снимая и и бережно складывая дорожную куртку.
- Идут дела, - ответил Мурзик. – Я немного соскучился по тебе… Вот решил позвонить… Тебе удобно со мной разговаривать?
- Я один, - сказал я ледяным голосом, чувствуя на своём горле неторопливые длинные пальцы тоски. – Мне так вполне удобно. А тебе удобно, Мурзик?
- Нет, -сказал Мурзик другим голосом, - мне не удобно. Мне снова стал снится Хрюк. Он во сне берёт Васю за руку, улыбается мне и уходит от меня, и ведёт его за собой, а Вася никогда не смотрит на меня, он смотрит только на Хрюка и идёт за ним, как его бесплатное приложение. Тогда я начинаю нелюбить Хрюка, пугаюсь этого и просыпаюсь… А ты?.. Ты боишься этого?
- Нет. Я теперь вообще не боюсь ничего подобного. Боюсь только одного – падающего мне на голову кирпича. Это удобно, и это мой совет подобным нам. Ограничь свой страх, и ты сможешь жить с ним. Мы ничего не знаем о существах, сумевших стать хозяевами своего страха. Одно из них – перед моими глазами. Это Цун Чи, подчинивший страх и безвозвратно ушедший в сновидения. И я спрашиваю нас – подчинил он свой страх себе или просто попался в хитроумную ловушку, став рабом чего-то большего, чем его собственные никчёмные страхи? Теперь он выглядит, с нашей точки зрения, маленькой игрушкой бессмысленного бесконечного космоса. Это перспектива для мыслящего существа, Мурзик?
Мурзик снова помолчал, но не удивлялся более медлительности его рассудка. Я ждал.
- Не о том, - сказал Мурзик голосом врача, - сейчас ты говоришь не о том.
- Я читал Достоевского, - остроумно парировал я. – Я даже фильм смотрел. Будут ли возражения серьёзней предыдущего?
- Я скучаю по Васе, - ответил Мурзик упадочным голосом.
- Я тоже скучаю, - сказал я твёрдо (может быть, слегка вычурно твёрдо, но заметно не было). – Я по всем скучаю.
Мурзик помолчал, и я почувствовал слабое отвращение к его неповоротливости.
- Как дела на работе? – спросил я. – Кризис у вас был? Ты вообще-то сейчас там же работаешь?
- Да, в онкоцентре, на той же должности… Кризис… да знаешь, я-то не знаю. Для меня ничего не изменилось. Для меня вообще мало что меняется… Я собирался…
- Мы вам, кстати, реактивы поставляем, - перебил я. – Вроде, деньги у вас сейчас есть.
- Да, - сказал Мурзик опять другим, теперь совсем чужим, голосом. – Деньги есть, выделяют. Мне ещё легче, - я живу на грантах. И у меня своё производство – ещё с две тысячи пятого года… Дим, мне звонят на мобильный по работе. Услышимся ещё.
- Пока, - сказал я, не слыша никакого звонка мобильного с той стороны.
- Пока.
Мурзик повесил трубку, я повесил свою и пошёл на кухню. Этот хрен не знал, что на кухне у меня находится недопитая бутылка водки и его вешанье трубки, в связи с данным обстоятельством, может расстроить меня на каких-нибудь всего минут семь.
Я достал-таки недопитую водку, достал и рюмку и даже достал недоеденную накануне колбасу моего любимого сорта. Тщательно приготовив всё это, я сел перед ноутбуком и включил очередной альбом «Аквариума», а это был уже «Арокс и Штер». Опрокинув первую рюмочку, я забыл о Мурзике и спросил Свинс:
- Что думаешь, Свинс, о размере «бицзи», ибо именно в этом размере приготовляюсь я продолжить своё творчество.
- Удачно, - с готовностью ответила Свинс. – Кстати, это, по-моему, вполне соответствует времени.
- Только вряд ли кто-то сегодня понимает это соответствие, - с готовностью подхватил её Зелёный Слоник.
Продолжайте, думал я, осторожно наполняя вторую рбмочку, продолжайте, не стесняйтесь. Я ведь не стесняюсь же ничего, кроме падающего на голову кирпича. Продолжайте и усугубляйте. Усугублю и я.
И я опрокинул вторую рюмочку.

Хрюша в последний момент с необычайной изобретательностью, а вернее – чудом, не уступила Кроку Северному. Она, конечно, не победила, но если бы она проиграла, её оставалось бы просто выкинуть в окно. Так подумал я и вдруг понял, что Хрюши нигде нет. Испугавшись, я мгновенно стал озираться по сторонам, но тщетно. Я подумал, что, если Хрюша пропала и разбилась, я не смогу больше писать об этих никчёмных существах, и знакомая лёгкость коснулась пальцами моей макушки. Ибо такую же лёгкость чувствует человек, решивший никогда больше не шалить, и с которым неизбежно происходит событие, не шалить после которого кажется уже верхом тупости. И вот этот человек с сожалением сознаётся себе, что не шалить далее не имеет смысла, и вдруг волна знакомой лёгкости забирает его в свои объятья и увлекает прочь от заборов закона, и уносит в беспредельные поля беспричинности, где радостно бродит он, пока не заснёт умиротворённым. (Потом, надо сказать, этому чуваку довольно долго приходится искать выход из болотистой местности, которая, к счастью, оказывается всё-таки не совсем бескрайней. Он долго бредёт по этой жиже до ближайшей просёлочной и, зачастую не имея карманных денег, много унижается, чтобы суровые попутные водители довезли его до его уютного лежбища.)
Я, конечно, вскоре отыскал не нужную никому, кроме меня, крылатую Хрюшу и даже слегка порадовался своей находке.
- Как тебе последняя встреча с Кроком? – глубокомысленно спросил я.
- Хрю, - ответила Хрюша.
- Знаешь, мой двухгодовалый сын разговаривает на два порядка осмысленнее, чем ты.
Хрюша долго посмотрела на меня грустными глазами, и я почувствовал, что моя гордость проходит и приходит что-то похожее на разум, только немного тусклее и бесполезнее.
- Дальше будет проще, - сказал я. – Попробуй заручиться поддержкой Пушинки, это важно. Но это возможно, - попробуй сыграть на её отдалении от Мирь яш Яума.
Хрюша кивнула, как спортсмен тренеру, и я пожалел о недавнем раскаянии. Я закрыл стеклянную дверцу и стал думать о том, что хорошо бы, в самом деле, поменять унитаз, а то и перед гостями другой раз неудобно. Однако, я думал об унитазе с такой ненавистью (незаслуженной хотя бы в силу его возраста), что понял, что продолжаю злиться на Хрюшу.
Тогда я выкинул из головы недостойные меня сантехнические мысли и стал в тупик. Я отчётливо осознал, что думать мне не о чем и ждал прикосновения холодных пальцев свободы, но ко мне никто не прикасался. Решив, что свобода стесняется моей напряжённости, я решил, что мне нужен коктейль. Но коктейля не было рядом, а я и помыслить не мог о выходе на улицу, я был слишком напряжён для таких дел.
И вот тогда я намочил тряпку и принялся вытирать пыль в тех местах, которых раньше не знала моя рука. И внезапно наша квартира стала очищаться и сиять. Она как бы готовилась к жизни лучшей, возвышенной и неопороченной всякими выдуманными ненужностями. Я чувствовал, как сам я причищаюсь вместе с верхними полками и старым кораллом, который, казалось, уже собирается пустить новые побеги. Я увлёкся и уже раза четыре мыл тряпку. Я строил планы о различных домохозяйственных работах и выстраивал их во времени, которого было много и которое даже, на первый взгляд, некуда было девать.
И я увидел, как из-за стеклянной двери смотрит и улыбается мне Хрюша.   

Я умею общаться с потусторонним. Звучит тоскливая мелодия губной гармошки, мои глаза медленно закатываются кверху, и я погружаюсь в мистическую полудрёму. Я жду золотого дракона, который являлся в своё время Фунтику, но является сумасшедшая кошка, которая начинает невыносимо тихо выть, постепенно переходя к истерическому ору, и тогда становится видно, что её глазницы пусты и гноятся. Тогда чудовищным усилием воли я материлизую угловатый булыжник и мечу им в кошку, раскраивая в куски её омерзительную голову. Так завершается моё общение с потусторонним, поскольку кроме кошки там никого не было. Теперь ничто не мешает моим глазным яблокам занять прежнее положение, и я просыпаюсь.
В ещё неясной моей голове бредут возвышенные мысли, и руки мои сухи и дрожащи. Лишь постепенно жизнь возвращается к обыденному течению, и вещи пострашнее сумасшедшей кошки вытесняют из сознания воспоминания о пережитом духовном опыте. Люди смотрят на меня и считают обыкновенным человеком, который боится только неожиданно падающего на голову кирпича. Нет ни одного среди них, который смог бы разделить со мной страх перед воющим существом, запертым в неизвестном нам месте.
Но это не худший из возможных вариантов существования. Дракончик Цун Чи, к примеру, вообще года два или три как не выходит из астрала и не общается с миром реальности. Вот уж не хотел бы я такой судьбы: занятно, конечно, посмотреть иногда на сумасшедших кошек да золотых драконов, но хочется ведь и более острых впечатлений, которые даёт нам наш Город.
Он лежит на своей полочке и тихо несётся через космические пространства, а меня заглатывает подземка, несёт по своим внутренностям и выблёвывает с народной массой в каком-то другом месте, а я отряхиваюсь и продолжаю путь, и даже боюсь порой опоздать. Такие страхи недоступны Цун Чи, но мне некогда его жалеть, - мне нужно успевать уворачиваться от кирпичей. Не скрывая некоторой гордости, должен заметить, что мне это удаётся не многим хуже, чем остальным.

Полежай летел в самолёте возле иллюминатора и смотрел облачные пейзажи. Я с лёгкостью мог бы описать ход его мыслей и последовательность действий, но не скучно ли это? Это скучно.
Возникает извечный человеческий вопрос: что не скучно? И, методом исключения отметя хождение в консерваторию, просмотр телесериалов, рассматривание иногородних достопримечательностей, чтение и обучение, свою работу, обжорство и секс, мы неизбежно останавливаем свой взор на любви, которая, оказывается, и есть другое название состояния нескучности. Любить, разумеется, можно что угодно – классическую музыку, путешествия по иным государствам, секс, свою работу, маму или даже склизкого младенца, а можно, например, - фантики от жувачек. То есть именно что угодно. Однако, во взрослом состоянии человек, замордованный жизнью и изрядно подобревший, как правило, не может любить по-настоящему ничего, кроме представителя противоположного пола, потому что это наименее сложно. При этом женщины могут, помимо этого, с той же лёгкостью любить склизких младенцев и мам (любовь их к отцам слишком напоминает любовь к мужчине и может быть отнесена к той же категории). Это даёт возможность женщинам испытать гордость и в тяжёлое время считать мужчину козлом. И тут мы приходим к понятию хорошего взрослого человека. Он, помимо реализации животных своих потребностей, должен испытывать любовь – в соответствии со своей половой принадлежностью. Ненормальным является человек, испытывающий, вместо этого, любовь к чему-то иному, ну, к математике, например. При этом такая ненормальная любовь исключает естественную любовь, на которую у него, вследствие замордованности жизнью, не остаётся сил. Встречаются и такие индивиды, у которых не остаётся сил ни на какую любовь, но это люди бесперспективные и их в нашем эссе не рассматриваем.

Неприглядная картина вырисовывается? Да, не очень-то приглядная. Каков, спрашивается, выход? В начале прошлого века стали всё больше искать выход в отрицании. И получился кривляка Сальвадор Дали, у которого самые наиужастеннейшие его пейзажи не опускались ниже обыденных сексуальных фантазий наширявшегося интеллигента. Как же тогда протестовать? Чем же протестовать, спросите вы. А я почём знаю?! Дали ведь тоже не наивным мальчиком был в 50-е – 60-е годы – Маркса прочёл, Фрейда прочёл, даже знаменитого Ницше прочёл, - а и у него не получилось. А я что же? Только что вошёл в расцвет своих человеческих сил, - и уже такие вопросы! Не знаю я.
- Мирь яш Яум, прилетела, что ли, твоя «серебрянная стая»? – спросил я в нарочито развязном тоне.
- Мне бы, - говорит Мирь яш Яум, - с Пушинкой сейчас помириться. Озверела совсем. Позавчера предложила работать «вместе с ней»… Мразь пищащая! доберусь ещё до неё.
Я без сожаления оставил Мирь яш Яума, как сегодня без сожаления оставил одного из своих сотрудников (остальные от ужаса только рот ладошкой прикрыли!), и стал думать о другом.
Я стал думать о том, что все отрицатели, сюрреалисты, мазохисты и скептики настолько цинично стелятся перед презираемым ими обществом, что это по определению отводит их в последнюю категорию индивидов, выделенную мной в прошлом эссе, - в категорию выродков, не знающих настоящей любви.
И вот этот-то последний вывод и повергает меня в мировую тоску. Оказалось, по итогу, что все идиоты. Живёт такая цивилизация идиотов и медленно переваривает себя. И седовласые астрономы с залысинами недоверчиво смотрят в небо и размышляют, а почему же не было такой суперцивилизации, которая оставила бы в небе свой след? А потому – что не родилось пока существ для этой цивилизации, а те, что родились, начинают убивать друг друга, как только почувствуют, что у них достаточно сил и желания, чтобы достроить башню до неба. Почему-то сразу же у них не только захватывает дух, но корёжатся мозги. Не получается поэтому у них ничего. И не получится, поверьте, - я по себе знаю.
Но интересно, насколько долго мы живём при всём при этом. И «ищем чего-то», как любят выражаться различная сволочь.
Неужели живём мы только за счёт любви, описанной в предыдущем моём эссе? Это было бы настолько грустно, что можно и из окошка выкинуться, но, как видно, моя-то любовь пока посильнее выше перечисленных причин кидаться. И я живу до сих пор. И живу не хуже других, что бы не говорили завистники. Я вон пишу даже кое-чего!

II
Буйство майского лета борется с сонливостью в Полежаевской местности и проигрывает. Теперь, кажется, не сплю здесь я один. Не сплю из последних сил. Только страх уходящего времени держит мои веки открытыми.
Но вот я начинаю чувствовать на себе взгляд ещё одних открытых глаз. Сверху на меня смотрит Сан Пин.
- За что ты избила Быка?
- Для профилактики, - гнусавит Сан Пин. – Слишком высоко поднялся. И слишком быстро. Кто-то же должен был поставить его на место.
Я подошёл к окну и посмотрел на освещённую солнцем территорию. Это не придало мне бодрости. Мне мешали думать мысли о потерянных сегодня минутах.
По комнате бессмысленно кружит жёлтая эльфийка. Утомлённая победой Сан Пин спит стоя, прислонившись к спящему Свиномячу. Из общежития доносится смешанный храп крокодила и кого-то ещё.
Продолжаю бодрствовать и наблюдать волны сонливости, облизывающие стены – медленно и однообразно. Я ловлю минуты, я ещё пытаюсь жить во времени, не отдался ещё на волю этих волн.
Мне не так уж много осталось, как сказал муж одной моей бывшей коллеги – молодой человек лет тридцати. Это он ещё мягко сказал. Тут изначально-то не так уж много даётся. Потом глупцы думают, что в той или иной ситуации человек способен был распорядиться благоразумнее своим временем, если бы пошёл по другой причинно-следственной цепочке… Несчастные, лишённые разума! Ибо только слепой не видит, что никакой другой цепочки нет, и жизнь, точно так же, как и футбол, не знает сослагательного наклонения.
Мурзик Котов. Вот кто мне нужен сейчас. Джек из «Потерянных» отдалённо напоминает мне его, поэтому мне стал немного нравится этот Джек – с тех пор как изменился и стал отдалённо походить на Мурзика. Мурзик Котов не спит, хотя почти уверен, что это ничего не изменит.
С кем останется Кейт? Этот вопрос мучает не только мою жену, но и большую часть многомиллионной аудитории. И ответ на этот вопрос – главная проверка для создателей сериала. Здесь не должно быть предсказуемого решения. То есть если даже Кейт останется одна, а Джек останется с Сойером, - этого будет недостаточно для меня, я разочаруюсь.
Помню, как я в своё время заканчивал подобные истории. «И тут ослик проснулся!» И тут Джек проснулся… Впрочем, да ну их.
Вчера мужик возле палатки настаивал, что День победы – праздник святой и самый главный после Нового года. Я сказал, что с ним трудно не согласиться. Он радовался, что есть возможность накидаться в честь святого дня, а не потому, что жизнь тяжела и скучна, а сам он – серое насекомое из многомиллиардного роя собутыльников.

Божья коровка живёт в Протвино в домике из сухих листьев, который построил Тёма. Она всегда возвращается в него, когда устаёт гулять. Ест она во время прогулки, когда ей хочется, - еды вокруг так много. Иногда она приглашает в свой домик гостей – других протвинских божьих коровок. Они сидят в домике кружком, жуют сочный листок и попивают приготовленную с утра росу. И, конечно, разговаривают – обсуждают последние местечковые новости или рассуждают о более серьёзных вещах. Снаружи дует прохладный вечерний ветерок, шуршат в отдалении человеческие звуки, пробегают запоздавшие муравьи, а в домике – уютно и тепло, и не хочется расходиться, так что две или три божьи коровки под каким-нибудь предлогом остаются там на ночлег. Хозяйка укладывает их на полувысохшие листочки, ложится сама, закрывает окошко, и в домике становится темно…
Утром, попив свежей росы, оставшиеся гости расползаются, и у нашей божье коровки начинается очередной день.
И у меня начинается в это время очередной день, и мои жёлтые зубки готовы окусываться. Тельце моё напряжено и готово, вобщем-то, к работе, но готово также податься в любую другую сторону. Я не похож на божью коровку и не похож на муравья, они не хотят спать днём.
Я бы хотел тогда уж быть божьей коровкой и по вечерам беседовать в домике из листьев за капелькой росы.
- Как красиво цветут вишни! – говорила одна толстая восторженная коровка.
- Это сливы, - поправила её я. – Действительно красивое зрелище! Знаете, в Древнем Китае, а также в Японии божьи коровки весь год ждут этого времени, чтобы насладиться созерцанием подобных цветов.
- Я бы хотела слетать в Японию или Китай! – воскликнула восторженная.
- Ты в Москву поди слетай, - проворчала сбоку старая и тоже веьма толстая коровка. – И до Серпухова не всякой умник доберётся, а Япония знаешь где?..
- Наверно, ужасно далеко! – с готовностью согласилась восторженная. Туда, наверно, только на машине можно добраться… и то долго очень! – поспешно добавила она, заметив насмешливую ухмылку старой коровки.
Ухмылка старой коровки стала ещё насмешливей, и она сказала:
- Попробуй. Присядь в какую-нибудь машину, лучше – дальнобойную. Только не забудь спросить, едет ли она в Японию!
И старая коровка скрипуче, но весело рассмеялась.
- Машина в Японию не доедет, - объяснила я восторженной божьей коровке. Туда лучше на самолёте лететь, только обязательно с людьми, а не в багаже, а то замёрзнешь…
- Как замерзнешь, так и отогреешься! Зимой, небось, посильнее мёрзнем, - вмешалась божья коровка спортивного типа; она доела свой сочный листочек и взяла добавку. – Главное, чтобы энергии хватило.
- Там, пожалуй, похолоднее, чем в Протвино зимой, - осторожно возразила я. – Я думаю, что лучше б…
- Нет, там точно так же, как у нас, - уверенно перебила меня спортивная коровка. – Там и не может быть холоднее минус пятнадцати градусов. Иначе самолёт стал бы леденеть изнутри и упал!
Она откусила от сочного листа и повела надкрыльями. Все на какое-то время замолчали. Я уже подумывала о том, чтобы попрощаться с хозяйкой и отправиться на поиски ночного убежища. Завтра я собираюсь встать ещё раньше, чем сегодня, и отправиться в путешествие. Я хочу слетать в Пущино. Я от многих уже слышала об этом месте и уже почти люблю его, даже во сне пару раз видела. Там сочнее трава, зеленее листва, земля мягче, а птицы – почти не злы и всегда сыты хлебными крошками. Там течёт огромная река, и капли свежайшей росы утром и вечером – с меня величиной каждая.
Я знаю, что нельзя слепо верить чужим рассказам, - тем более, рассказам этих полоумных скитальцев. Но я должна сама увидеть это место и убедиться. Может быть, всё так, как рассказывают, и тогда я останусь там и постараюсь построить свой домик из листьев, - наверно, не такой красивый, как построил Тёма нашей хозяйке, но мне хватит.

Чем ты  вообще интересуешься? – часо спрашивают меня и, как правило, именно в таком тоне. Этим они ставят меня в крайне затруднительное предложение. Не могу же я вот так вдруг приобщить другого человека к своим возвышенным мечтам и утончённым фантазиям, открыть ему космические дали моего внутреннего мира. Неподготовленного собеседника такое откровение может сильно шокировать и даже нанести ему серьёзную психологическую травму.

Мурзик, Мурзик… Не хочу писать про Мурзика и божью коровку. Все они – насекомые. А я обезьяна, поэтому хочу писать про обезьян. Но про обезьян писать чрезвычайно тяжело. Они постоянно кривляются, и очень трудно зафиксировать какое-либо из их выражений.
А про Мурзика я не хочу писать ещё потому, что в последнее время он относится ко мне с необоснованной брезгливостью. Я бы всё понял, будь он каким-нибудь чудиком не от мира сего и боялся замараться нечистотами моего мира. Но он-то относится к этому миру больше, чем я, и даже, может быть, в отличие от меня, не знает никакого другого! А туда же…
Он сидит сейчас в креслах у открытого окошка, слушает Шопена и потягивает дорогое сухое вино. Он смотрит в окошко и размышляет обо всяких пустяках. О других вещах размышлять ему сейчас лень. Он устал от глубоких размышлений. И это ещё один повод не писать о нём.