Дети войны

                ДЕТИ ВОЙНЫ
               
                Леонид НЕМУДРУК
               
               
                Братьям и сестрам, нашим  детям,  внукам и правнукам….            


                Сказанье о былом

 Родители  наши:
 отец - НЕМУДРУК Николай Максимович (родился в 1908 г в селе Чижово (Бернадовка), Березовского района, Одесской области), и   мать – НЕМУДРУК  (МАЗНИЧЕНКО) Александра Федоровна  (родилась в 1913 г на хуторе Ильинка (теперь село Ильинское),   Кущевского района, Краснодарского края).
 
    Станица Кущевская ,  к которой относился хутор Ильинка, входила в свое время в состав Казачьего Войска Кубанского (кубанские казаки), которое было создано по указу Екатерины II  для защиты южных рубежей Российской империи. Реализовал указ, в основном, светлейший князь Григорий Потёмкин (Таврический). Основной костяк этого войска составили переселенные туда Запорожские казаки. Вот отсюда и украинские фамилии у кубанских, да и у части донских, казаков.   Так что, по материнской линии корни наши тянутся к кубанским и запорожским казакам.
   
   Поженились они в 1929 году на праздник Покрова в селе Ильинке, где отец был на заработках. На их свадебной фотографии, сделанной в традиции того времени,  отец  сидит, в сапогах как символе достатка. А мать стоит, что отражает бытующее тогда представление о главенствующем положение мужчины в семье.

        Отец приехал на Кубань на заработки во время начала коллективизации в 1928 году. В его селе тогда активизировались действия Советской власти по раскулачиванию  (у них с дедом был довольно неплохой надел земли - крепкий середняк). Там остались его отец Максим и его старший брат Евдоким (нам дядя Кима), который был уже женат и жил с женой и дочерью отдельно от отца. 
   Мне как-то попала  на глаза  газета «Известия» за 6 декабря 1996 г со снимком от 1927 года. На  снимке заснято было кладбище в Завадовке (а это рядом с Чижово – на противоположном, левом, берегу Тилигула). На этой фотографии была  группа сельских активистов, которая «клеймила» кулаков, прятавших  свое зерно от «рабочего класса» на кладбище в фальшивых могилах, а на переднем плане  большой каменный (известняковый) крест, а на нем надпись «Иван НЕМУДРУК» (ведь все Немудруки  как и Немодруки - из тех краев,  исторический всё же документ).  Именно тогда и стало неспокойно, начались  аресты. Отец рассказывал, как попал в кутузку на какое-то время. Подержали и выпустили, но он усвоил (или научили), что лучшим способом избежать неприятностей, было стать пролетарием и переместиться хотя бы в соседний район, а ещё лучше в другую область. Он и уехал в другую республику. 

  Соседнее с Чижово село Завадовка названо было по имени его первого владельца одного из дюжины  фаворитов  Екатерины II - Завадовского Петра Васильевича, известного также тем, что он украл из казны 600 000 руб., но царица его выгородила, и виновным был признан казначей (плохо следил за вверенной казной). Казначей был приговорен к позорному столбу и четырежды к нему выводился. А Завадовскому позже царица пожаловала титул графа. При Павле был удален в свою деревню. При Александре I – министр народного просвещения (1802-1810 г.) По указанию царя организовал многочисленные средние и несколько высших учебных заведений. При Завадовском вышел царский указ, по которому на гражданской службе чин коллежского асессора (равный майору) могли получать только выпускники университетов. В его бывшем родовом дворце в Завадовке, в советское время располагается  сельхозтехникум.

       Мать выросла на хуторе Ильинка. Она росла сиротой. Её мать умерла в 1914 г, когда нашей матери исполнился год, а отец её (наш дед, казацкий урядник Федор Мазниченко в августе того же 1914 года был мобилизован на войну, где и сгинул «за царя и отечество» ).  Вырастила  её  тётя (сестра отца). В детстве мы часто слушали мамины рассказы, что село их очень красивое, стояло на берегу речки и каждую весну после половодья, когда уходила большая вода половодья, жители села  вилами заготовляли рыбу на лугу. Её сушили, солили бочками,  и её хватало на целый год.
 
  После женитьбы наши родители стали жить в Ильинке, где у матери с тетей  был дом.  Жили родители в Ильинке до лета 1932 года. По рассказам родителей, к этому времени обстановка в селе ухудшилась. Стало нормой экспроприации урожая у сельчан.  Приходили комсомольцы,  свои сельские, и забирали весь урожай и все, что в коморе и  погребе. Сдавали государству. Потом многие из этих комсомольцев-активистов в зиму 1933-го сами умерли с голоду.

Я спросил однажды отца, почему он предпринял такие решительные меры и уехал из села, как он распознал надвигающуюся беду.
- Так ведь понятно стало, сказал он, если у меня из коморы и погреба все выгребли перед зимой, то мне никто туда ничего не положит. А кушать зимой что будем?! Это нам сейчас не совсем понятно потому, что приобретаем всё в магазинах. А тогда магазинов и денег у людей не было, и крестьянин понимал, что дело дрянь. И, действительно,  на пороге стоял голод зимы 1933 года.

   Голод на Руси не был чем-то необычным. Случались  нередко неурожаи, и народ голодал регулярно  с разной степенью интенсивности. А год 1932 не был неурожайным. Родители много рассказывали  о том голоде - был он рукотворным и был вызван действиями советского руководства, стремившегося быстрее развивать промышленность. Делалось это за счет крестьян, облагаемых непосильными нормами поставок зерна, которое насильно изымалось. Зерно продавалось на мировом рыке, на вырученные деньги приобреталось промышленное оборудование, промышленность развивалась. А крестьяне  в самых благополучных зерносеющих районах страны оказались без хлеба, и разразился голод. Но для нас это были события не из нашей жизни и относились мы тогда к их словам с определенной долей скептицизма. Говорили родители, что многие деревни власти «запечатывали». Опять не верилось. И лишь много позже я узнал, что этот термин означал посылку войск на границы голодающих сёл, чтобы не выпускать  голодных людей в города и не создавать себе проблем.  И это было во многих регионах России, Украины, Казахстана и других республик СССР.

   Отец не стал дожидаться, когда и у него все отберут, а сразу направил свои стопы в пролетарии. Он поехал в Батайск (пригород Ростова) , где сторговал  дом с огородом, вернулся в Ильинское, собрал урожай с огорода, продал дом, погрузил урожай и детей (первые двойняшки Вовка и Борис - родились в 1932 году) и уехали в Батайск, где поселились в купленном доме.

    Отец устроился рабочим, а мать пошла на фабрику, где приобрела специальность швеи-мотористки. Пролетарии. У пролетариев  тогда власти по погребам  не шастали.  [А я часто удивлялся в детстве тому,  как мать наша умела хорошо и быстро шить, и как-то подспудно считал, что все матери (они на то и матери) всё умеют быстро и сноровисто делать!]. Вот так  стараниями отца удалось пережить сильнейший голод 1933 года. Говорили, что и дядя Кима приезжал, да и деду Максиму помог как-то…. А в Ильинском, как и везде по селам зерносеющих районов Союза, многие  умерли в ту  голодную зиму.

           Жили в Батайске почти  до осени 1938 года. Мать работала на фабрике швеёй, отец в разных местах: и на железной дороге,  и в порту,  и был экспедитором по заготовке древесины. Часто бывал в разъездах и подолгу не бывал дома. Побывал в местах, где «зэки» заготовляли эту древесину. Ходил, как рассказывала мать «по лезвию ножа» - могли там и оставить.  (Мать рассказывала: - думала, что он меня бросил (годы репрессий) и настраивалась жить одиночкой, но проходило время, и он приезжал домой, и жизнь продолжалась).
 
   Здесь родилась Лида (1936 год), здесь родился и я, Леонид (20 мая 1938 года). Тогда все мы были НЕМУДРУКИ, что вижу  из моего свидетельства о рождении, сбереженного  в годы войны, несмотря на военные неурядицы и тысячекилометровый пеший переход по дорогам войны.

  В 1937/38 годах опять стало неспокойно вокруг, да и с  работой начались затруднения, и отец применил испытанный уже дважды приём.  Продал дом в Батайске и купил дом в Таганроге, куда семья переехала в августе 1938 года, когда мне было четыре месяца от роду. Этот дом я уже помню. Был он из кирпича, весь беленький и находился рядом с железнодорожными путями недалеко от станции Таганрог.  Но не крайний от пустыря у железной дороги. На новом месте пережили неспокойное предвоенное  время и начало войны. С работой было туго, приходилось родителям работать на самых разных работах, но и мать и отец работали. В Таганроге родилась Галя (1940 г).

   Некоторые личные воспоминания…. Лето или весна 41-го года. Родители на работе. Вовки с Борисом тоже нет дома. Галя ползает под столом, а мы с Лидой решили узнать, как работает мамина швейная машинка. Куска материи нет, да и мыслей об этом у нас в голове нет. Лида вставляет палец под иголку и говорит:
-Лёня, крути!
Я кручу…. Визг!
-  Ой, ой! Крути назад!
Кручу. Двумя руками!...
 Кто-то из соседей нас выручал, кажется.

      Здесь, в Таганроге, нас застала война. Отец работал на каком-то заводе и был в 41-м непризывной, поэтому в начале войны отец на фронт не попал. К августу 1941-го немцы устремились на Кавказ по югу Украины и  быстро придвигались к Ростову, писал своих воспоминаниях маршал А.А. Гречко.   Ростов в конце лета 1941 года переходил из рук в руки – то к немцам, то к нашим.  (21 ноября  Ростов был захвачен немцами, а 27 ноября 1941 года был у немцев отбит), и, наконец, линия фронта  «стабилизировалась» по  Дону, и продержалась так боле полугода  (у нас говорили - почти девять месяцев). Наши войска отошли за Дон. А в тылу  немцев поначалу оставалось немало наших войск, судьба которых сложилась по–разному, да и Крым немцы захватили лишь в 1942 (кроме Севастополя, продержавшегося ещё почти год),

    По рассказам отца, их завод эвакуировали, а отец на подводе увозил за Дон к Новороссийску какое-то оборудование. После сдачи оборудования где-то в районе Азова или Новороссийска он должен был вернуться с подводой назад в Таганрог  и при возвращении что называется, попал под раздачу. Немцы первый раз захватили Ростов, и там шли бои. Но отец с подводой был уже на пути назад, и на правом берегу Дона. А это было поначалу ничейной территорией. Хлеба были в основном скошены, но многие не обмолочены и стояли в копнах. Только в одном месте, говорил отец,  вышли два наших  солдата из-за копны и спросили, не видел ли немцев. Недалеко от Таганрога загрузил отец подводу снопами пшеницы и привез домой.  Это, в основном, да некоторые запасы от урожая с собственного огорода, позволило пережить голодную военную зиму 1941/42 гг. 

   Надо сказать, что железнодорожная станция Таганрога тупиковая и  находилась в 70 километрах в стороне от основного пути немцев  на Ростов. Поэтому при ударе на Ростов немцы отрезали какую-то часть  наших войск (в том числе два наших бронепоезда, один бронепоезд был изготовлен в Таганроге). Бронепоезда оказались в железнодорожном тупике недалеко от Таганрога. Они оборонялись, как могли и, должен сказать, что экипажи бронепоездов воевали просто героически. Я нигде и никогда долго не мог найти в литературе описания их последних боев.   Сейчас в интернете можно найти описания тех событий и мемуары. В основном он совпадают или стыкуются с нашими воспоминаниями

    А было так. Оказавшись в железнодорожном тупике  в сторону Таганрога, они медленно пятились к Таганрогу. Вместе с   бронепоездами действовали сухопутные войска (пехота). Имея мощное артиллерийское и пулеметное вооружение, бронепоезда крепко досаждали немцам, рвущимся к Ростову и на Кавказ, взаимодействуя со своей пехотой.  Немцы начали наступление на Таганрог,  а бронепоезда вместе с поддерживающей его пехотой отбивались.

   Так  и из материала  в интернете «28-02-2010, 16:39. Разместил: Sonic» узнаем, что «17 октября 1941 года навсегда вошло в историю Таганрога как трагическая дата на¬чала немецко-фашистской оккупации города. Однако мало кто знает, что в этот день экипажи советских бронепоездов, обороняя Таганрог, нанесли тяжелые потери элитным частям вермахта и ценою своих жизней выиграли время для эвакуации…. 
Как и легендарная пулеметная тачанка, бронепоезд казался чем-то архаичным.
 
   Неизбежная «привязанность» к железнодорожному пути, а также крупные размеры делали его легкой целью для танков и пикирующих бомбардировщиков противника. Кроме того, бронепоезд имел проблемы со снабжением и ремонтом. Но списывать бронепоезда не спешили. Ведь у них были и многочисленные «плюсы»: скорость передвижения, независимость от погоды и состояния грунта, высокие мощность и точность огня - как прямой наводкой, так и с закрытых позиций, значительный боекомплект, надежная защищенность экипажа от пуль и осколков. Экипаж бронепоезда насчитывал в среднем 100 человек.  Добавлю от себя, что бронепоезда сохранились и после войны,  и мне самому приходилось их видеть, когда мы жили у железной дороги. Хотя они и перемещались по ночам, но путевые обходчики  предупреждались об их проходе заранее.
 
  Многое из правил боя «железнодорожных броненосцев» было заимствовано у моряков: действовал аналогичный корабельному боевой расчет, и с того момента, когда бронепоезд, сформированный «по-боевому», отправлялся к линии фронта, никто из экипажа не имел права оставить свой пост без разрешения командира. Устав предусматривал суровое правило: в арьергардном бою бронепоезд должен был обеспечивать выход из боя и отрыв от противника своих войск «даже ценой собственной гибели».  Рано утром 17 октября немецкая артиллерия открыла ураганный огонь по позициям 31-й стрелковой дивизии. Одновременно бомбардировщики «Юнкерс-88» стали пикировать и сбрасывать бомбы на позиции артиллерийского полка дивизии. В 7 часов утра оборона дивизии оказалась прорванной, и колонны танков и мотопехоты с плацдарма у села Троицкого устремились к Таганрогу. Уже через полтора часа бронепоезда,  которые отошли к Таганрогу, приняли бой».  И  проходил этот бой невдалеке от нашего дома, а начался в первой половине дня и длился почти весь день.
 
   Это был ожесточенный  бой. Немцы смогли подорвать ж/д пути с двух сторон бронепоездов и заперли их на  небольшом участке путей недалеко от нашего дома. Бронепоезда маневрировали взад-вперед и плотным огнем не подпускали к себе немцев. На подступах к ним уложили немцев великое множество. Говорили соседи и старшие братья, видевшие с чердака дома кое-что, что  после боя пространство перед бронепоездами было буквально усеяно трупами и раненными немцами. Немцы применили почти советский приём , хотя, вообще, это старинный способ ведения боев в войне: - «Сильных – увлечь, слабых – принудить!» (широко применялся в древнем Риме). Такова задача любого командира в бою и такова жестокая необходимость боя. Бог дарует победу стойким. С потерями считаются слабые.

    Выдали немцы своим солдатам толовые шашки, «увлекли» стаканом водки (говорили тогда соседи, хотя есть основания полагать, что немцы выдали своим солдатам «пилюли бесстрашия» - наркотики амфетамины, подавляющие чувство страха, которые у вермахта в это время были на вооружении) и погнали в атаку на обездвиженные бронепоезда. Если падал убитый с толовой шашкой, её должен подхватить следующий. В общем, не считаясь с потерями, добрались немцы до бронепоездов и подорвали их. Всех. Мы сидели в это время вместе с соседкой в погребе, который отец выкопал за два года до этого. Грохотало и ухало, а было всё это в каких-то полукилометрах от нашего дома. Потом стихло.  Потом кто-то из взрослых выглянул из погреба.
    -Горят бронепоезда!
 Я хорошо запомнил эти слова и всегда с каким-то недоумением вспоминал их.
    -Горят?! Да они же железные!

   Позже,  разрешили и мне выглянуть из погреба. Это же почти рядом, а зарево было таким как будто от раскаленного угля в печке. Без дыма. Для нас эти события остались в детской памяти аналогом боя крейсера «Варяг»….

   Так началась немецкая оккупация Таганрога. И было это, оказывается, 17 октября 1941 года. По существу по городу проходила линия фронта. И не двигалась она в течение почти девяти месяцев. Если посмотреть на карту, то увидим, что Таганрог стоит на берегу залива Азовского моря, в который впадает Дон. Ширина залива в этом месте около девяти километров. На противоположном берегу залива располагались советские войска и немцы установили в городе дальнобойную артиллерию, которая и обстреливала «наших». Наши самолеты  каждую ночь прилетали бомбить эту артиллерию, а, значит, и город. Над городом разбрасывались листовки, текст которых не раз произносили  родители, и он  запомнился на всю жизнь: «Братья и сестры! Спасайтесь, кто, как может…. Разбомбим город в пух и прах». И каждый вечер, когда наступала темнота, слышался низкий рокот подлетающих  самолетов и наше неизменное:
   -Прячемся в погреб!

    Запомнился нам этот погреб. Большую часть времени в бомбежки мы в нем и прятались. До сих пор, когда самолет перед взлетом ревет низким гулом, у меня непроизвольно по телу бегут мурашки….

  Долго  линия фронта не менялась. И мало можно найти описаний того, как приходилось мирному населению Таганрога выживать. Присужденное  городу Таганрогу почетное звание «Города воинской славы» вполне заслужили и мирные жители Таганрога, сумевшие выжить в тех условиях блокады. Я шесть лет служил офицером в Смоленске. Видел там километровые братские могилы погибших, в основном от голода, наших военнопленных числом от 350000 до полумиллиона в зиму 1941-42гг. Почти 45 лет живу в Ленинграде. Многое знаю о голоде и блокаде здесь. И есть с чем сравнивать…. Тогда в городе Таганроге  зимой начался голод. Народ действительно спасался, кто как мог. Кто-то уходил в деревню и там закреплялся, хотя там никто их не ждал, или выменивали продукты, если было на что.
 
  Зиму мы как-то пережили на том зерне пшеницы, что отец привез, и что было припасено с собственного огорода, а к весне и нас достало. Окна у  нас в доме окна были небольшие с одиночными рамами.  В щель между стеклом попало зерно пшеницы и проросло. Мне сказали, что это пшеница. Хлеб. И я каждый день спрашивал,  когда же оно вырастет. Ведь на нем я по малолетству ожидал увидеть булку хлеба…. Ходили по весне, и отец или  мать по деревням и меняли на еду наши скудные одежонки…. Как-то, уже будучи на пенсии, мать с заслуженной гордостью обронила – «Я своих детей всех сберегла».... Низкий нашим родителям  поклон. И вечная память, и покой.

   Расскажу ещё об одном событии того времени. О нем часто отец с матерью вспоминали в семейном кругу, хотя отец и не любил обычно об  этом  вспоминать.  А было так. По весне, где-то в марте-апреле 41-го все съестные припасы в доме кончились и отец, как истинный крестьянин, направил свои стопы в отдаленные поля, где можно было ещё отыскать неубранные снопы и добыть зерна,  в том числе отобрав их у расплодившихся мышей. Для своей безопасности взял с собой нож. Это был особый нож для забоя свиней. (Дело в том,  что перед войной отец в свободное от работы время выполнял для людей заказы по убою и разделке свиней, владел он этим ремеслом профессионально, в одиночку забивал кабана и полностью его разделывал ).  В тот раз ему за несколько дней удалось намолотить в полях почти  мешок пшеницы. Теперь надо было доставить это богатство домой. А на пути немцы организуют облавы, да и других охочих до добычи хватало. В общем, ночами добрался он практически без приключений до города, а по его периметру немецкие патрули.  Оставалось пересечь железную дорогу и через пару километров - дом. Железная дорога охраняется немецкими вооруженными парными патрулями.  Спрятался отец в лесопосадке недалеко от железной дороги, дождался, когда стемнело и патрули прошли мимо, взвалил на плечи полный зерна мешок и решил перебежать позади патруля через железную дорогу. Но не судьба была. Когда он уже поднялся на насыпь, какой-то камушек выскользнул из-под ноги и звякнул. Немцы услышали, оглянулись и заметили его. Последовало
   - Хальт! Хенде хох!
Сбросил я мешок с плеч на рельсы - рассказывал отец.- Поднял руки. Жду их. Подходят. С винтовками.
   - Партизанен?!
   - Нет. Дети голодные с голоду умирают, вот в селе приобрел.

     Обыскали в темноте. Нож за голенищем не нашли. Жестами приказывают – бери мешок и следуй за нами …. Дальше по рассказу отца было так.
- Ну вот! Попал!- про себя подумал отец. Расстрел положен уже за ночное хождение без документов (аусвайса - специального пропуска).  И даже если отпустят, зерно не отдадут. Дети и жена с голоду помрут. Да и самого, скорее всего, хлопнут. Такое происходило почти ежедневно. Надо вырываться сейчас! И жестами показывает немцам, что сам он мешок поднять не может. Дескать, помоги поднять мешок. Немцы, на его счастье и свою беду (возможно тоже из крестьян были) поняли просьбу, и один из них отдает свою винтовку другому, чтобы освободить руки.  Немец наклоняется  к мешку, чтобы помочь поднять  мешок на плечи. Второй стоит рядом и держит в одной руке свою винтовку, а в другой руке винтовку напарника. Расслабились. 

    Немец наклонился и взялся за мешок. А я - говорил отец - тоже наклонился, но не за мешок взялся, а выхватил из-за голенища нож…. Удар у отца был поставлен на кабана, и первый немец и охнуть не успел, как уже был готов, а у второго в каждой руке было по винтовке, но это ему не помогло. Прыгнул я на него, рассказывал отец, и через пару секунд со вторым тоже было покончено. Взвалил отец мешок на плечи и бегом огородами домой. Этот хлеб действительно спас нас от голодной смерти. Расходовали его экономно.

   Конечно, нам детям об этом долго не рассказывали.  Да и потом, уже после войны,  отец не любил вспоминать о тех событиях. Я долго не мог понять причину этого. А много позже узнал, что немцы после этого события расстреляли группу мирных жителей за то, что партизаны  (?) убили двух немецких солдат.
- Моей вины в тех расстрелах  мирных жителей нет, говорил отец. Виноваты во всем немцы. Да и Нюрнбергский процесс это подтвердил. Но вспоминать не любил….
Таганрог действительно был сильно разрушен бомбежками. Наш дом уцелел, а мне он запомнился весь исклёванный осколками. К весне 1942г  немцы начали массовое выселение  выживших жителей города. Вглубь захваченной территории. Поговаривали, что выселяют куда-то в западную Украину. Всё дальнейшее я уже помню сам, правда, с разной степенью отчетливости (как и все мемуаристы!). 
Вручали немцы жителям города предписание с требованием в кратчайший срок убраться в Самбек :
   -Weg nach Sambek! ( Вег нах Самбек – прочь в Самбек!). За неисполнение расстрел.
    
  Я в 1959 году побывал в Таганроге на студенческой практике и проезжал на машине через Самбек. Смутно узнавалась местность перед Таганрогом, которая изобилует крутыми балками (как и под Одессой, где я вырос). В одной из таких балок и расположено село Самбек.
    
    Отец попытался было уклониться и отсидеться, но через пару дней пришли два полицая  с карабинами, вручили новое предписание  и дали полчаса на сборы.  Пусть кто-нибудь из читающих это соберет семью с пятью детьми (2 года Гале, 4 года Лёне, 6 лет Лиде и по 11 лет Вовке и Борису) для отбытия из своего дома в никуда и навсегда, и без средств к существованию!...      
    
  Эти сборы врезались в мою детскую память эпизодами, но в семье к этому вопросу не раз возвращались в воспоминаниях. Нам, детям дали команду одеваться, а родители бросились собирать документы и вещи. А много ли можно унести на себе? Мать пыталась взять перины, какие-то подушки и тащила это все на тачку, а отец ругался и безжалостно разбрасывал это по двору. Летели перья и пух от подушек. В результате взяли только самое необходимое.   Был чайник, ложки, ножи, пару кружек, немного летней одежды, немного еды. Да и не разрешали  много.  Взяли документы на себя и детей, взяли родители  свою свадебную фотографию и фотографию отца матери деда Фёдора, детей всех, и только то, что можно было унести на себе и детях, сложили всё это на тачку , которая была у нас в хозяйстве.…   А в свой дом в Таганроге мы так и не вернулись и после войны.
Собрались и  отбыли на пункт сбора в Самбеке. С этого дня начались многотрудные испытания для нашей семьи в тысячекилометровом пешем переходе. Много раз мы могли погибнуть или умереть от голода, но родители,  добрые люди и Судьба уберегли нас….

    В Самбеке немцы  сформировали колонну из таких переселенцев (как я теперь сказал бы из нескольких тысяч человек). Пешие все. В колонне было поначалу и несколько подвод с неясной поклажей и примерно через день  двинулись в путь. Нашу колонну сопровождали один или два немца и человек пять полицаев. Запомнилось, как через некоторое время повстречалась с нами другая (встречная) колонна с немецкими войсками. Мы шли пешком. Наша колонна сошла с дороги, возможно, недостаточно.  Дело было на крутом продольном  склоне. От встречи с машинами некоторые подводы нашей колонны опрокинулись в кручу, из них посыпались какие-то вещи вперемежку с детьми. Крик, плач…. Многообещающее начало!
В пути нас не кормили. Обходились тем, что у кого было с собой. Рассчитывать на подаяния для такой массы народа от местного населения особо не приходилось. Примерно через неделю пути отец сказал свое знаменитое:
  -Треба звідси тікати!

   А ведь охраняют.  Шаг в сторону – уже побег. Но отец перед войной крутился в рискованных делах. Научен. И он разыгрывает «дурочку». Эту историю в семье рассказывали многократно…. Нужна бумажка! А у него в руках только предписание (Weg nach Sambek!). Он уже понял, что сопровождающие немцы не понимают русского языка, а полицаи немецкого. И вот в одной из деревень он на глазах у полицаев  подходит к немцу и, помахивая предписанием, говорит ему негромко, что детям нужно в туалет,  что они устали и еще что-то невразумительное. Немец берет у него бумажку,  видит предписание и машет рукой (типа иди прочь со своей бумагой) и уходит. Отец тоже разворачивается,  подходит к полицаю и выдает тому текст:
-У меня тут рядом брат живет. Вот справка об этом. Я попросил у немца разрешения зайти к брату и немец разрешил.
Это происходит на глазах у матери. Мать не из рисковых,  и страшно пугается. Ведь мера пресечения у тех одна – пуля. Видя это, отец  чтобы разрядить обстановку и отвлечь внимание, набрасывается на мать с ругательствами
-Ты что не видишь, дети усра-ь, а ты ничего не делаешь!
Ну, прямо как Штирлиц на границе со Швейцарией просит Кэт застегнуть ему запонки, которые сам же только что и расстегнул.
Полицай повертел ещё в руках непонятную бумажку и изрек
  - Сказал немец - иди, так и чеши!
 
   Долго уговаривать не пришлось. Схватили детей в охапку и дёру в первый же переулок. Из колонны выбрались. А что делать дальше? Назад дороги нет. За Доном идут бои. Неизвестность...  Ни еды, ни крова нет. Попытались где-то приютиться и найти работу. Но порядки были таковы, что чужаку в каком-то населенном пункте не то, что работы не дадут, но и ночевать можно только с разрешения полицая или старосты. Посовещались и решили, что будем пробираться на отцовскую родину в село Чижово, в Одесскую область…. Ещё в 1933 году дед Максим приезжал и сказал, что если будет туго, приезжай домой. Дядя Кима (старший брат) уже жил отдельно в собственном доме. Поэтому и порешили, что двинемся к батиному отцу- деду Максиму….

   Какова судьба остальных тысяч таганрожцев из нашей тогдашней колонны беженцев мне достоверно неизвестно. Из того, что мы видели тогда и слышали можно предположить, что самую трудоспособную часть населения отделили где то и отправили в Германию, евреев сразу отделяли и по тихому расстреляли (как это было в родном отцовском селе Чижово, где было расстреляно и сожжено около пяти тысяч евреев), остальные, скорее всего, просто разбежались.  Как и мы….
 
   Цель поставлена, и пошли мы «солнцем и ветром палимы», да скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. Пройти надо было более тысячу километров с пятью детьми по охваченной войной стране! Положительные моменты заключались в том, что впереди было лето и идти придется по своей земле. И пошли с надеждой и верой, что выживем. От одной деревни  к другой, ориентируясь по солнцу и языку (не только он до Киева доведет).

   Ночевали в стогах, иногда нам разрешали переночевать в деревнях. Питались тем,  что подадут сердобольные люди. Двигались мимо Мариуполя на Каховку. Пешком и в основном босиком. И люди подкармливали нас, как могли, хотя сами жили не в достатке. Мать не раз рассказывала, что когда в районе Каховки перебрались через Днепр, стало намного легче – люди вроде стали другие. Добрее. География!? (Тут уже почти год прошел после боевых действий).  Перед переправой у всех беженцев, а их летом сорок второго немало пробиралось в родные края, отобрали излишние вещи.  Отобрали и у нас нашу тачку. А после переправы отец приметил, что на выходе немцы сортируют беженцев на пропускном пункте после переправы. Мужиков в одну сторону, а женщин и детей – в другую. Это ему очень не понравилось, и он не пошел через пропускной пункт, а договорился с матерью встретиться за селом, а сам огородами, через какие-то виноградники обошел пункт сортировки и избежал возможных неприятностей. Позже узнали, что так угоняли мужиков на работы в Германию.
А без тачки плохо. Тогда же отец, спустя некоторое время, на свою последнюю рубашку  выменял два колеса от плуга с осью и соорудил новую тачку. Стало чуть полегче – опять появилось свое транспортное средство! Уже иногда малых детей и подвозили на тачке.

   Думаю, что эта наша одиссея оказала заметное влияние на всю нашу дальнейшую жизнь. Запомнился один случай того лета сорок второго года. Дело было в июле. Остановились мы передохнуть возле одного большого кукурузного поля. Кукуруза только начала выбрасывать  свои косички, початки еще были без зерна. Мы, дети, разбрелись по полю в надежде кое-что сгрызть. Кое-что нашли, а когда надо было идти дальше, то оказалось, что нет двухлетней Гали. Тут родители преподали нам урок, спросив,- а может, не станем её искать?! Пусть остается. Кто-нибудь,  может, найдет её…. Мы были уставшие, но молча, поднялись, взялись за руки и пошли искать. И довольно быстро нашли. Больше нас родители так не испытывали….
Так и двигались к намеченной цели – к деду Максиму. Я думаю, что родители хорошо понимали, что прибытие такой рати едоков, большой радости у деда не вызовет. Поэтому, когда в очередном селе (Бугское, Ново-Одесского  района, Николаевской области) , местный староста предложил работать отцу скотником, а матери дояркой, родители сразу согласились. Это давало и легализацию для нас, и стол, и какой-никакой приработок, и крышу над головой.  Да и до деда уже было совсем недалеко. Примерно «каких-то» 120 километров!
 
   Поселили нас поначалу в местной школе.  Целая отдельная комната (наверное, класс школьный), окна закрывались, пол деревянный теплый, крыша не текла! Просто рай для нас!  Через короткое время нам выделили половину землянки за ставком. Располагались эти землянки на правом высоком берегу дальнего от села ставка.  Было землянок  там две. Они представляли собой полузаглубленные жилые строения с заглублением в землю примерно на два метра. Примерно полтора метра стен  из саманного кирпича над уровнем земли сверху, с маленькими окошками,  обмазанной глиной крышей, возвышались над землей. Два окошка глядели на ставок, а одно – в сторону гребли.  Изнутри окошки смотрелись под потолком. Землянка  имела один общий вход, переходящий в коридор. Из коридора было два входа налево (вход к нам) и направо - к другим хозяевам – к семье деда и бабы Калачинских. В другой землянке жили семья Распитиных, а фамилию второй семьи я не припомню. И был  ещё невдалеке от землянок обычный надземный деревенский дом, в котором жила семья  по фамилии Черный. Такой небольшой хуторок, отделенный от села двумя ставками. За этим хуторком в 150-200 метрах располагались несколько коровников, где и стали работать отец с матерью. Говорили, что это было племенное стадо коров сельхозинститута и захвачено оно  было немцами в 1941 году.  Стали мы обживаться на новом месте и прожили здесь до июня 1946 года.

   Здесь родились Валя и Люба (25 октября 1944 года). Выделили нам землю под огород,  примерно через год обзавелись коровой, построил отец курятник, и появились куры . Появился теленок у коровы. Расскажу историю, которая редко в нашей семье обсуждалась и оказалась почти забытой.

    Корова наша не была породистой, красно-буланой масти, невзрачненькая, некрупная. Примерно в феврале 1944-го растелилась она тёлочкой, и назвали мы тёлочку Красулей. Тогда мы впервые попробовали молозиво. А через пару недель на ночном дежурстве отца растелилась породистая корова в немецком коровнике. Отец понимал толк в породе. Посмотрел, а  породистая  новорожденная телочка похожа на нашу двухнедельную Красулю. От коровника до нашего сарая метров двести, на дежурстве он один…. Быстро сложил в уме  два и два, телочку на плечи и бегом домой. А назад принес нашу Красулю.  Сошло. Немцев у нас в тот день на постое не было.  Через пару  месяцев и наши пришли, немцы удрали, а у нас осталась породистая телочка с именем Красуля. Имя- то не меняли, да и сам факт подмены малышам не рассказывали и, вообще, не афишировали. Зато все в нашей семье помнят нашу кормилицу Красулю с шестью дойками и крупным выменем, которая в хорошее время давала по два ведра молока  за одну дойку. Дожила она у нас до своей старости, а после неё у нас осталось её потомство-Зорька….

   На современном снимке Бугского из космоса можно увидеть,  что многое в облике села изменилось, но «вижу двух ставков лазурные равнины»: - село разрослось, но не просматриваются на снимке те коровники, в которых работали родители (на этом месте целая улочка из новых домов). Судя по всему, исчезли и землянки,  в которых мы жили, появился третий ставок со стороны Новой Одессы (он в наше время был без воды)….

   Где-то в конце лета 1943 г произошло событие, которое потом долго обсуждалось в нашей семье. Однажды мать с отцом возвращались с обеденной дойки своей коровы от колодца за греблей нашего ставка. Мимо немцы вели колонну наших пленных. В 1943 г. дела на фронте у немцев шли уже неважно, но они, для сокрытия этого от населения,  водили по селам наших пленных, захваченных раньше.
 
   Охрана была немногочисленной и, когда  конвоир отвернулся,  один из пленных выскочил из колонны, выхватил из рук матери ведро и стал неподвижно рядом с нею с ведром в руках. Многие  из селян в то время  носили военные гимнастерки,  и он  не выделялся на  общем фоне. Немец-конвоир оглянулся на звякнувшее ведро, но ничего не заметил. А мать с отцом и пленным, бочком-бочком вышли из толпы и медленно, чтобы не привлекать внимание, пошли в сторону нашего дома. Дома его покормили, и отец отвел его к коровникам, где он оборудовал в куче старого навоза схрон  и довольно значительное время этот бывший пленный прятался там от немцев. Отец каждый день носил ему еду, которую готовила наша мать, и мы это знали и видели, но почти не обсуждали. Так с участием наших родителей один из наших пленных обрел свободу. Надолго ли?... Перед приходом наших войск он простился и ушел навстречу нашим. Больше мы ничего о нем не слышали….
Рядом с Бугским был полевой немецкий аэродром - большая территория  бывших пшеничных полей была запущена и не пахалась. Заросла пыреем пополам с «падалочной» пшеницей. Вот она то и стала, благодаря усилиям, в основном, Вовки и Бориса, источником нашего пищевого благополучия. К осени полевые мыши делали свои заготовки в виде «мышеловок» - кучи из  колосков и зерна по нескольку ведер в каждой, которую по мере наполнения мыши укрывали землей, строя себе собственный «дом и склад пищевой». «Хлопці» (Вовка и Борис)  отыскивали их, забирали в котомки (клумаки, торби) и тайком, чтобы не заметили полицаи, а потом и при «наших», носили домой, а дальше дело техники – еду можно готовить….
В конце марта - начале апреля 1944 года пришли «наши». Немцы ночью бежали, а поэтому боев не было. Был накануне артобстрел, снаряды падали прицельно, несколько снарядов упало в ставки – ни один в дома не попал, а рано утром прибежала соседка баба Калачинская:
   - Немцы удрали! (Была ещё из русских крепостных крестьян).

     А утром колоннами по 8 человек в ряд вошли наши войска. Двигались они с вершины ставков,  проходили между ставками, поворачивали налево и входили в село.
В конце марта - начале апреля 1944 года пришли «наши». Немцы ночью бежали, а поэтому боев не было. Был накануне артобстрел, снаряды падали прицельно, несколько снарядов упало в ставки – ни один в дома не попал, а рано утром прибежала соседка баба Калачинская:
- Немцы удрали! (Была ещё из русских крепостных крестьян).
А утром, колоннами по 8 человек в ряд, вошли наши войска. Двигались они с вершины ставков,  проходили между ставками, поворачивали налево и входили в село.
 Советская власть восстановилась сразу. Открыли школу, - всех детей школьного возраста без исключения отправили учиться. Вовка, Борис и Лида пошли в школу. Для малышей  создали детские ясли-садик с трехразовым питанием (и за забором).  Все взрослые были определены на работы (у кого не было), мужчины призывного возраста призваны в ряды Красной Армии. Дошкольники (от нашего «хуторка» пять человек), были отправлены в садик. Там нас покормили и начали периодически строить и считать. Это нам не понравилось. Я был единственным мальчишкой с  хуторка. Собрал совет:
- Треба тікати!
Единогласно.  Выждали момент, когда воспитатели отвернулись, и через забор (невысокий мур - каменный забор),  в балку и в кусты.  До вечера прятались, а затемно пришли домой. Больше нас в садик не отдавали.

   А игрушек у нас никаких не было, разве что глиняные петушки-свистки иногда. Ну, и дети да подростки и «развлекались» чем Бог послал. А вокруг было немало патронов, мин, снарядов, пороха. Этим и развлекались, хотя мать и строго наказывала обходить их десятой дорогой. Но были ребята постарше, которые тоже гоняли от этого всякую мелочь, но сами организовывали взрывы в кострах,  то мины, то гранаты, а, то и снаряда, а нам оставались  рогатки с зажигательными пулями, самопалы разные и прочие «хитрости».  Как то рванул у меня в руках самопал, но не сильно и обошлось, но стал я осторожнее.  Конечно, остерегались и смотрели друг за другом, но немало детей осталось, кто без кисти, кто без глаза, кто без пальцев – у кого, на что ума хватало. Как и, например, подросток Борис  Ельцин, решивший разбить гранату молотком, чтобы посмотреть, что у нее внутри.  Положил на пень и молотком её. Вот и лишился пальцев.

    Отца призвали на службу  в Красную Армию. Сражу же в апреле 1944г. И уже менее чем через  месяц  он участвовал в боевых действиях в пехоте. С оккупированных территорий необученных военному делу брали, в основном, в пехоту. А мать осталась одна с нами (семью!) детьми. И работала в совхозе.

      Горячую пищу мать нам готовила каждый день. Для этого надо было чем-то топить печку. На растопку  использовалась солома и разный сухой бурьян. А основным топливом был кизяк, высохшие на солнце коровьи «лепешки». Собирать по пастбищу кизяки было обязанностью детей. Запомнился мне один случай лета 1944-го года. Мать отправила меня собирать кизяк на пастбище за ставком. В качестве посудины для сбора кизяка я взял немецкую каску, которую мы использовали в хозяйстве. Я пришел на это пастбище и начал собирать кизяки. Рядом пасся теленок, как оказалось, бодливый. Когда я повернулся к нему спиной, он атаковал  меня и сбил с ног. Но я был деревенским мальчишкой, с телятами общался, и такое поведение теленка мне показалось наглым свыше всякой меры. Я подхватился с травы, подобрал каску и стал лупцевать ею наглеца по лбу, обратив его в бегство. Поле боя осталось за мной!
    О действительном вкладе женщин времен войны, особенно сельских, мало и недостаточно содержательно рассказано. А их самоотверженная работа в тылу заслуживают самых высоких слов, они настоящие Героини Победы! И пусть каждая женщина, читающая эти строки, мысленно сравнит свои нынешние семейные проблемы с проблемами матерей – солдаток военной поры. У нашей матери на руках семеро! детей. Двоим близнецам (Любе и Вале) по месяцу от роду. Никакого послеродового  отпуска, уже через две недели после родов она работает дояркой. Трое детей школьники. Двое – дошколята. Двое только родились. Муж на войне. А дети не бегают голодные! И перед каждым в семье поставлена задача и каждый из детей «знает свой маневр». Сравнили? Не разносолы на столе, но какая-нибудь свежая похлебка всегда приготовлена. Продукты в основном со своего огорода, который тоже своевременно надо обработать было. Одежда на детях латана-перелатана, но чистая и без дыр. Нитки и иголки были дефицитом и береглись как товар стратегический.  Да и нитки мать пряла сама из овечьей шерсти, лихо работая веретеном (давно забытым инструментом), а дети мотали эти нитки в клубочки. И пусть каждая наша женщина помнит, что она наследница героинь Победы и что она всё может, но пусть ей не достанется такой доли….

   Семья наша не была особо религиозной, но всех детей крестили в церкви. И после ухода отца на войну, мать нас «построила». Выучили мы «Отче наш» и мать сказала нам:
   -Хотите, чтобы отец вернулся живым?  Молитесь!
   Мы хотели его увидеть живым.
   
    Был отец на фронте минометчиком, был пулеметчиком и прошел с боями от форсирования Днестра до взятия Берлина. Был старшиной роты. Мне много рассказывал. Был дважды ранен, неоднократно мог погибнуть, (рассказывал случай, когда от его полка численностью более тысячи человек осталось только двенадцать человек вместе с ним в живых и не раненых), дважды был в штрафной роте.
    
   Первый раз в штрафники попал за драку с жуликоватым старшиной хозяйственником, обиравшим солдат. После ранения в штрафной роте, был реабилитирован. Второй раз попал в «штрафники» по ошибке. Наступали они рядом со штрафниками. После близкого взрыва снаряда отец вскочил в эту воронку, а его оттуда выгнал в атаку офицер штрафников, посчитавший его штрафником. Целый день, говорил отец я, бегал в атаку со штрафниками. А к вечеру взял на сто метров левее и попал в свой взвод. Сослуживцы встретили его возгласами.   - Николай, ты откуда?! А мы тебя уже погибшим считали!    Больше отец  не попадал в такие переделки со штрафниками.
Был и такой случай. Однажды во время атаки где-то уже на территории Германии выскочил на меня немец с автоматом, рассказывал отец. Я ударил его прикладом своей винтовки.  От удара  немец выронил автомат, но и моя винтовка отлетела в сторону. Тогда я  «ширнул» немца растопыренными пальцами в глаза. Он страшно закричал и рванулся убегать. Я ухватил его за погон шинели.  Он рванулся, сбросил шинель и кинулся  убегать. Я бежал за ним, крича какие-то угрозы. Не догнал. Немец был выше меня почти на голову. Вернулся я.
    
    - Запыхался! Не продышаться, а на земле лежит моя винтовка и автомат немца. И чего я, дурак, за ним гнался, а не стрелял?!  рассказывал отец. Всё бывает в горячке боя! Так юнкер Николай Ростов,  как писал Лев Толстой,  в первом бою тоже не стрелял из пистолета во французского солдата, а запустил пистолетом в него, как камнем, а потом тоже бегал как заяц без памяти. «Псами войны» становятся не сразу.
      Неоднократно попадал под крутые бомбежки немецких штурмовиков.  Спасало везение, приобретенный фронтовой опыт по умению окапываться под огнем и неразлучная трофейная саперная лопата  . Лопату эту -  немецкую МСЛ (малую саперную лопату) узкую, удлиненную, прочную он принес с войны домой, и она долго была в нашей семье.

     И до конца жизни носил в себе отец несколько немецких осколков…. А на стене  рейхстага в мае 1945 г за все свои лишения расписался бронебойной пулей: -  гвардии сержант НЕМУДРУК! Таганрог.
Фотографию, где батя после взятия  Берлина в  мае 1945   сфотографировался в г. Бельциг, мне дал дядя Кима примерно в 1984 году, когда я заехал к нему и увидел эту фотографию. Он удивился, когда я сказал, что я её не видел никогда, и у нас такой нет, и  он  со словами
   –Возьми. Тебе нужнее!  Отдал мне.

    Внимательно я ее рассмотрел.  Гвардии сержант. Два ранения. Медаль «За отвагу» (ещё не выдавали «За взятие Берлина» и «За победу в ВОВ»). Медаль получил за то, что в бою, после форсирования реки (кажется,  притока Днестра), когда они оказались отрезанными, без патронов и боезапаса мин, он один оставшийся в живых из  минометного расчета, вынес при отступлении на себе 72 килограммовый миномет и две последние мины из боекомплекта. Их не полагалось расходовать без личного приказа командира, а тот погиб. Проскочили они через немецкий заслон, а немцы сами окапывались, обстреляли их, но не преследовали. После выхода  из окружения мы наткнулись уже на своей территории, рассказывал отец, на полную подводу мин с убитым нашим ездовым  и мертвыми лошадьми. Возможно, эти мины им и везли. Вот и устроил отец окапывавшимся немцам, которые перед этим его чуть не убили (станина миномета, лежавшая на спине, спасла) веселый «праздник» (восемь мин в воздухе, говорил отец). Такой интенсивности вел минометный огонь. Под этим прикрытием еще с десяток человек наших солдат проскочили из окружения…. Левая рука  ещё плохо сгибается в плечевом суставе после ранения и ненавязчиво отставлена в сторону.  И надпись на обороте – брату Киме и Мане, память про Отечественную войну, Коля г. Бельциг.

   Помним, как осенью 1944 пришел (пришел пешком из Завадовки) к нам двоюродный дед Тимоха. Я тогда впервые увидел яблоки, которые он принес нам в качестве гостинца. И какими же они потрясающе вкусными нам тогда показались, хотя и доставалось нам по кусочку. История этого визита (со слов дяди Кимы) оказывается такова.  С фронта отец написал домой нашему деду Максиму письмо, рассказал, что жена осталась одна с пятью детьми и беременная. Просил как-то помочь и присмотреть в случае нужды. Там посовещались, и дед Тимоха (Тимофей), который жил по соседству в Завадовке, как более крепкий, отправился на поиски. Адрес отец указал.
Добрался дед Тимофей до нас пешком. Разыскал,  посмотрел он на нас. У матери есть работа дояркой в совхозе, какая-то зарплата, (двойняшки - «девчата» Валя и Люба уже родились), хозяйство (корова, телка, куры, есть зерно пшеницы – Вовка с Борисом постарались), дети помогают по хозяйству. Погостил немного дед и ушел назад в Завадовку, а отцу в письме написал, что побывал в гостях и что живет твоя жена много лучше, чем все мы тут . 

     Закончилась война. Демобилизовали отца не сразу, а к поздней осени 1945-го.  Вернулся он домой к нашей большой радости, осмотрелся,  поработал в совхозе (Бугский зерносовхоз назывался – видов на улучшение жилья никаких, самому строиться не из чего) и  решил, что надо дело завершить, надо перебираться к своему отцу, (а жил дед наш в колхозе, в  селе Чижово). В июне 1946-го. Сгоряча решил. А может, и нет. Переехали мы. Огороды у всех уже  посажены,  своих средств к существованию у нас нет, огорода своего нет,  дед наш  к тому времени второй раз женился. Наверное, впервые отец попал в непредвиденную ситуацию, хотя работы в колхозе и много, но платить нечем. В колхозе работать практически некому, а работали мы в колхозе все, даже мне восьмилетнему приходилось водить коня при культивации кукурузы, а ещё мне выпало водить (да и Лиде) слепого деда Василя  (тетиного отца). Исходил я пацанёнком окрестные села со слепым «дедом Василем»  и Чижово, и Завадовку  и далее по списку….

    Мы были детьми войны, игрушек у нас не было, а младшие дети часто предоставлялись самим себе. Игрались вместе с другими деревенскими мальчишками, бегали по деревне и за её пределами. Одним из любимых занятий было разорение вороньих гнёзд (хотя вороны и защищались, но ребятня сильна своей коллективностью и вороны против стайки ребят ничто), а яйца вороньи ведь ещё и еда (яйца  по вкусу не хуже куриных)!  Другим занятием было ловить летом,  в послеполуденный зной, зайчат. Бывало, идешь тихонько по зарослям курая (перекати-поле на склоне за селом), осторожно поднимаешь край бурьяна, а почти под каждым третьим  кустиком спит после обеда зайчонок. За уши его - и в пазуху. Обычно, поиграв с ними, - отпускали. Однажды принесли домой, кормили недели две, а он подрос и сбежал.

    За речкой, рядом с Завадовкой был небольшой лес.  Лес был не совсем обычный элементом местного пейзажа.  В нем было много хвойных деревьев не характерных для юга и других деревьев из средней полосы России. Говорили, что он был высажен при Завадовском. Иногда мы забредали в этот лес. Запахи в лесу совсем отличались от запахов степи, и разных птиц много. Позже, когда жизнь бросала меня по лесам нашей страны, я всегда вспоминал эти запахи детства. Здесь впервые я услышал и увидел кукушку, сыча.

  Год 1946-ой был очень засушливым. В колхозе, в котором работала наша семья, почти ничего не уродило, на трудодни не выдали ничего.  Скудный урожай был сдан государству. «Расплатимся в урожайный год»,- сказали!? А на пороге зима, а огорода своего у нас не было, запасов никаких, у деда своя семья…. Куда податься бедному колхознику? ... В пролетарии. Там хоть что-то платят, но там не ждут беспаспортных колхозников. Хорошо, что паспорт отцовский  довоенный мать сохранила. И это внушало надежду. Но надо найти работу с жильем. Решил, что надо подаваться на железную дорогу.  Мужиков после войны мало, а рабочие нужны. Но надо пройти медосмотр, а у отца после ранения почти не сгибается в плечевом суставе левая  рука…. Прошел. Обманул хирурга, отвлек,  рассказывая ему какой-то военный эпизод и жестикулируя этой рукой, сгибая её в кисти и в локте. Хирург и не заметил изъяна, а может, и не захотел увидеть. Приняли отца рабочим на железную дорогу....

   Где-то в конце августа или в сентябре 1946 года переехала наша семья километров за 30 от  Чижово на новое место жительства на железной дороге, рядом с селом  Первомайское. Выделили нам в доме на четыре семьи (столыпинской ещё ж/д казарме – доме на четыре семьи рабочих - путейцев)  четвертую  часть (две комнаты), сарай для скотины (у нас была корова, тёлка - стельная уже Красуля, несколько курей, никаких кормов для скотины). Отец был определен путевым рабочим, каковым и проработал до начала 1947 г. Помню, первое, чем озаботились родители, так это заготовкой корма для скотины на зиму. В это была вовлечена вся семья. Собирали всякий бурьян, кукурузную ботву. Корову и Красулю пасли чуть не до самого Ново Года. Пустырей нераспаханных было много, но росли  на них курай почти уже сухой,  да полынь. Молоко у коровы было горькое до невозможности, но сама скотина хотя бы не страдала от голода.

     Накануне первого сентября 1946 года всех детей записывали в школу. В школу обязаны были ходить все дети школьного возраста независимо от того, кто твои родители и чем они занимаются. С родителей могли строго взыскать за непосещение школы. В школу брали по территориальному  принципу, по месту проживания. Я с  шестилетним  соседом Колей Кельбаком,  сыном нашего бригадира путевых рабочих, прослышав о записи, пошли в село  Мая (Первомайское), где была начальная школа, нашли «школу»  и записались в неё. Учительница, которая записывала в школу, спросила нас, знаем ли мы буквы. Я уже умел читать, Коля тоже «блеснул». Спросила учительница у Коли фамилию. Он посмотрел на неё исподлобья и выпалил:
  - Коля Кельбак Николай! (мы его так потом и дразнили, а был он Николай Николаевич).

    Так мы стали учениками. Потом со второго класса мы вместе ходили в школу в Колосовку до шестого класса, когда их семья переехала в другую местность. Учились мы с Колей хорошо.  «Школа» в Первомайском представляла собой дом без чердачного пространства с невысокими каменными стенами (в деревне такие дома называли землянками) с двумя  «классными» комнатами и почти плоской крышей, крытой соломой и хворостом, обмазанных сверху  глиной. Было две учительницы. В одной классной комнате одновременно проводились занятия с учениками первого и третьего классов.  Посредине «класса» была большая яма, которую засыпали глиной через пару недель, но пол был земляной. Во второй комнате занимались ученики второго и четвертого классов. И хотя занятия больше походили на самоподготовку, но грамоте учились, получая  на время занятий школьные учебники. Обуви не было почти  ни у кого, и дети приходили в школу босиком и в дождь и посуху.  В конце ноября похолодало, а  без обуви далеко не уйдешь, и до школы около полукилометра. На этом моя учеба в первом классе закончилась. Наступала зима 1946/47 г.
 
    Голод опять угрожал семье и в этих условиях отец предпринял нестандартный ход.  Он зарезал корову. Требуху, внутренности, голову, копыта  и шкуру оставил дома, а всё мясо отвез в Одессу, где продал на базаре. На вырученные деньги  отец купил… ружьё (двустволку - горизонталку), пороха, десяток  патронов (латунных - потом многократно перезаряжались) и дроби! Все соседи ахнули.
- Ненормальный, говорили они,  в доме семеро детей, разутых, раздетых. А он игрушку себе   
  купил!

    Но, как показало дальнейшее,  отец поступил очень даже дальновидно. От старой коровы другой пользы уже ожидать не следовало. Телка Красуля к весне должна бала растелиться и стать полноценной коровой.  Две коровы не прокормить, да и не разрешалось две  иметь. Мясо от коровы  можно было пустить в еду, но надолго его не хватит, а как-то законсервировать его или хотя бы засолить, было проблематично. Соль была большим дефицитом в то голодное послевоенное время. На зарплату путевого рабочего такой семьей прожить можно было не более недели. И то только не умереть с голоду. А вокруг на необрабатываемых за годы войны полях развелось немерено зайцев. Вот на них и сделал ставку наш отец.
К январю 1947 года  отца из путевых рабочих  назначили путевым обходчиком, и мы переселились в будку путевого обходчика  почти на три километра ближе к станции Колосовка (село Кудрявцевка). Построена эта наша будка была вместе с прокладкой железной дороги  в 1910 г (Одесско-Кишиневской, на  её 535 километре, это было и почтовым адресом нашим).
      Будка путевого обходчика располагалась в 10-15 метрах от железнодорожного полотна (и росли мы под грохот проходящих поездов), и около трех километрах от станции Колосовка. Она  представляла собой отдельный каменный (из пиленого ракушняка)  оштукатуренный жилой дом (жилой площадью около 50 кв. м), крытый  ржавым железом (покрытым смолой). Дом был с подвалом, водопроводом, печным отоплением (русская печь и варочная плита), сараем для коровы, коня и свиней, а также с хозяйственным двором, площадью примерно 40-50 кв. м, огороженным каменным забором (муром). Сад. Огород был неимоверным по советским меркам – около гектара. Коттедж! Рядом с домом, и напротив,  за железной дорогой были две лесопосадки (лісосмуги) длиной метров 400 и шириной метров 35 -40. Пристанище для зайцев, перепелок, ежей, сорок и место для нашего тесного общения с природой, дающие к тому же обильные урожаи жерделей (давали урожай через год), дикой маслины, жимолости и шиповника.


   Тогда железная дорога там была однопутной. Построена она была 1910 году, и железнодорожное полотно представляло собой песчаную насыпь с уложенными на неё шпалами, к которым  специальными стальными костылями крепились рельсы. В войну много железнодорожных мостов было взорвано.  После освобождения от немцев, мосты были наспех заменены деревянными не очень надежными и прочными. Сразу после войны дорога восстанавливалась, и мосты заменялись  каменными. Без прекращения движения по железной дороге.
 
   Путевой обходчик обязан был обходить и осматривать примерно 5 км путей (три участка), дежуря сутки через двое, а также поддерживать в порядке свой участок в 1,5 км, расчищая от снежных заносов (зимой), травы и размывов (летом). Во время обхода обходчик носил с собой большой молоток для забивания вылезающих костылей в шпалы, ключ - примерно на 55 для подкручивания гаек в стыках рельсов, два флажка – красный и желтый (ночью – фонарь с тремя разными стеклами желтым, красным и простым) и коробку с петардами – для аварийной остановки поезда.
 
   Два зимних месяца 1947 года мы хорошо продержались. Отец каждый день добывал от одного до трех зайцев, мать варила их,  относила к пассажирским поездам в Колосовку и продавала  кусочками пассажирам. На вырученные деньги покупала крупу (в основном кукурузную) и картошки. На оставшемся заячьем бульоне варила нам всякую похлебку, и мы достаточно уверенно держались – практически не голодали, хотя нас было девятеро. Красулю кормили и ветками и всяким бурьяном и соломой, что удавалось «унести» отцу с Вовкой и Борисом. 
К весне 1947 года обстановка резко ухудшилась. Не один отец видел зайцев. Из Одессы стали приезжать бригады охотников (а после войны хорошо стреляющего люда было ой как много). Проходя волна за волной, они в короткое время извели  зайце почти в ноль, а выжившие зайцы стали очень осторожными. И у нас начался голод.  Уже без дураков. В доме съели все, что можно было съесть, ни один кожаный ремешок не выжил. Две недели нечего было положить в рот. Ни-че-го!  Первую неделю очень хотелось  что-нибудь съесть, а со второй недели уже не так есть хотелось. Просто слабели, и становилось скучно. И никто из нас не пытался вырвать у другого какую-то найденную кроху. Голодали не мы одни. Голодали многие. Отец обращался в разные инстанции.

   Спасение пришло с несколько другой стороны. Были развернуты в райцентрах пункты спасения голодающих детей. Об этом  известно мало. Просто говорили -  красный крест. А это, оказывается, нашими центральными  властями, наконец, была принята помощь международного Красного Креста. Нас пятерых (Лиду, Лёню, Галю, Любу и Валю) отвезли в тогдашний райцентр  Мостовое, где в больнице был развернут пункт спасения голодающих детей. Там нас  недели две-три подкармливали и выхаживали (рёбра,  кости да кожа ведь оставались только у нас). Слабее всех была Валя. Оставшиеся дома родители, Вовка и Борис смогли продержаться, приобретя что-то на выданную отцу зарплату и на паёк по карточкам .
Через две-три недели отец забрал нас домой, и наступил апрель 1947 года. Уже зеленела травка, почки съедобные были на деревьях, отец где-то разжился немного макухи. Суслики вылезли – охота! И Красуля  выжила и растелилась,  и молока стало вдоволь, хотя и надо было сдавать государству молоко по норме.  Выжили. Жуткая это вещь голод. И отчаяние родителей, которым нечего дать поесть своим детям.
 Отец потом не раз говаривал:
   - Мне бы кусок земли и мои дети не ходили бы голодные, голые да босые!

     А земля, - она крепко держит человека, её возделывающего! Я часто  сравниваю землю с вечно молодой и здоровой женщиной, а пахаря – с её мужем. И всё- то этой женщине мало, а чуть ослабнет, состарится или поленится муж – и она тут же заведёт себе любовника, зарастет бурьяном или, хуже того, лесьём. Бурьян ещё сравнительно легко можно отвадить, а с лесом воевать труднее – вон на космических снимках видно,  сколько кустарника незваного выросло вдоль посадок и железной дороги сейчас…. И не разбогател ни один хлебороб от трудов своих. Прибыль  же регулярную от земли получить непросто, разве если изловчиться с многопрофильностью в хозяйстве и еще заниматься и переработкой – молоть муку,понемногу выращивать свиней, готовить хлебобулочные продукты, давить масло и другое и если есть рынок сбыта. Работа на земле здорово  закрепощает крестьянина, ведь всегда приходится ловить благоприятные погодные моменты.

    После трудной зимы к сентябрю 1947 года опять надо было записываться в школу. Жили мы уже ближе к  станции Колосовка, и надо было записываться в школу туда. В первом классе я проучился чуть больше одной четверти, но мне  уже  было 9 лет. Со мной побеседовали, проверили, как я читаю, и допустили к занятиям во втором классе. В школу пошли Вовка и Борис, Лида, Лёня, а через год и Галя.
 Больше мы никогда не голодали. Весной и летом того же 1947 года вскопали и засадили огород. Основные кормильцы - кукуруза и картошка. Картошку сажали в тот год до июля месяца. Где, какие картофельные очистки добывали – в землю. Выросла картошка отменная. На огороде возле дома были высажены огурцы, помидоры, капуста.  Завели курей, а  спустя какое-то время и поросят. А вот пчел не разводили, хотя условия для этого были идеальные.

    Не обучен был тогда наш отец обращению с пчелами.
    - Буду я еще этими мухами заниматься, дел у меня и так много, неизменно говорил он тогда. Потом, уже в старости, когда он в пчелах разобрался, он глубоко сожалел о таком утраченном моменте и в старости  держал ульи и хорошо в пчелах разбирался - этих миллионах очень прилежных дармовых работниках.  Но и кое-какие другие меры для улучшения нашей жизни отец принимал….

   Одевались, обувались кое-как, но на столе всегда что-то было, вначале мамалыги вдоволь стало, потом, с годами,  мамалыга с салом, а где-то к 1950 году и хлеб увидели. И в магазине уже можно было иногда купить  хлеба и мать в печи свой хлеб пекла, если было из чего. 

  В то время люди в сельской местности жили, в основном, за счет приусадебного хозяйства. Наши родители были крестьянами и жили как все. А это значило, что для того, чтобы зимой было чем питаться, надо посадить огород и сделать это вовремя. Сразу после оттаивания земли, чтобы ухватить весеннюю влагу. Вдоль железной дороги тянется полоса отчуждения шириной около 50 метров.  В некоторых местах она несколько шире, если есть какие-то железнодорожные объекты.  Эта полоса земли принадлежит железной дороге, и она ею распоряжается по своему усмотрению. Обычно часть свободной земли ежегодно на собрании бригады делили между путевыми рабочими для покоса.

  Земля возле будки путевого обходчика отводилась для использования  путевым обходчиком под ведение личного приусадебного хозяйства. Площадь нашего огорода составляла не менее гектара.  А в окрестных селах площадь личных огородов составляла от 20  до 40 соток.  Только в некоторых колхозах доходило до гектара. Так что земля появилась в распоряжении нашей семьи, и даже в немалом количестве, потому что рядом было немало неосвоенной железнодорожной земли, которую без проблем можно было осваивать в первые послевоенные годы, если были силы. И вся семья взялась за освоение огорода. Засевали две основные культуры – картошку и кукурузу. С семенами была напряженка. Понемногу где-то доставали и сажали после вскапывания земли. Всё руками. Сажали и картофельные очистки, добытые у рабочей столовой в Колосовке. Всей семьей сажали и засевали огород.
 
   С тех пор я твердо усвоил, какая это почти каторжная работа на земле без техники и механизмов. Такая работа не оставляет времени для развития человека, мало оставляет времени для удовлетворения его духовных потребностей. Если же ещё и результаты труда кто-то у тебя будет отбирать, то можно и землю возненавидеть невиновную, что я не раз наблюдал в процессе  последующей урбанизации страны. Процесс этот выглядел обычно примерно так. Перебравшись в город на какую либо стройку или производство, селянин на первых порах облегченно вздыхает. Времени свободного у него появляется много, можно и на себя и на любимых посмотреть. На предложение заиметь участок в садоводстве поначалу смотрят с подозрением и даже содроганием. Потом оглядывается и видит, что любой овощ, фрукт, которые у него до этого были качественные, задаром и в изобилии, стоит приличных денег, а он умеет их выращивать и начинается переосмысливание своего отношения к земле. У каждого по-своему, но большинство с энтузиазмом вступало в члены садоводств, если могли.

   Посевная у нас  в 1947 году длилась до середины лета. Появятся семена или картофельные очистки, которые собирали возле рабочей столовой в Колосовке – в землю их.  По картошке сажали фасоль, горох и даже сою.  Вот они и были нашим первым «мясом». Посадили огурцы, помидоры, капусту…. В доме был водопровод, а поэтому помидоры, капуста и огурцы нарастали в большом количестве. На зиму в засол овощей делали вдоволь. В общем, огород получился достаточный, а молодую завязь картошки начинали пускать в пищу  уже в мае, хотя она совсем молодая и почти не переваривается желудком.  Хлеб нам, в первые послевоенные годы, заменяла  мамалыга - кукурузная каша (хлеб вареный, нож пряденный – ниткой её режут). Поэтому, с детства считаю кукурузу кормилицей и поилицей. Стебли и листья её идут на корм скоту, обглоданные стебли и кочаны без зерна были топливом, а урожайность кукурузы более чем вдвое выше, чем у злаковых зерновых.

   Пищу, мать готовила обычно два-три раза в день. Хоть какая похлебка вначале. Из свежих овощей, фасоли и зелени (щавель, укроп, лебеда, щир), заправлялось все луком с помидорами, забеливалось молоком или сливками. С наступлением тепла  (а это с конца марта и по ноябрь), пищу готовили на улице, на открытой варочной печи, которую называли «кабыцей». Отец сооружал её за день из местного известняка-дикаря, которого на толоке было немерено. На следующее лето ее восстанавливали, подмазывали, подбеливали и  опять она  служила. Печь топили соломой, «переедами», кураем или хворостом, его тоже было немало в лесопосадках от санитарного ежегодного их прореживания. . По старой памяти собирали для этого и кизяк – засохшие на солнце коровьи «лепешки».  Топить печь чаще всего было моей обязанностью, а старшие девочки Лида и Галя помогали матери в приготовлении пищи. Все, что оставалось от еды и вода после мытья посуды отдавалось скотине. Жизнь без холодильника сосем другая, впрок не заготовишь, и работы от этого намного больше.

     1947-ой год по существу был первым послевоенным годом, когда ощутимо началось восстанавливаться сельское хозяйство и налаживаться жизнь сельчан, по крайней мере, в наших местах. Окрестные земли принадлежали, в основном, колхозам. Порядки в колхозах были такие, что каждый колхоз получал на каждый год план по хлебосдаче. Этот план выдавался с учетом количества пахотной земли в хозяйстве. Особо напряженными планы не были, и предполагалось, что исходя из средней урожайности, в колхозе должно остаться после сдачи по плану достаточно хлеба для собственных нужд. Все, что выращено сверх плана являлось собственностью колхоза и распределялось между работавшими колхозниками  по их трудовому вкладу. Этот вклад оценивался по количеству трудодней, число которых каждому определялось по количеству и сложности его труда, а это строго учитывалось учетчиками при полной гласности этого процесса. Каждый знал, сколько он заработал трудодней. За сданный по плану хлеб государство гарантировало и выплачивало по твердой цене деньги на счет колхоза. Эти деньги использовались для обеспечения функционирования колхоза (например, оплаты услуг МТС, колхозное строительство) и частично для оплаты по трудодням, если деньги оставались. Хлебосдача государству избавляла колхозы от поиска «рынка сбыта».  Хоть какая-то польза.

   Оплата труда могла быть произведена полностью лишь в конце года после расчетов с государством и другими внешними расходами и работниками. В средине года обычно колхозникам выдавали аванс  зерном, продуктами животноводства и редко небольшие деньги выплачивались. Как всё в сельском хозяйстве, доходы получались с  вполне понятной задержкой, а кушать всем надо каждый день и поэтому все колхозники вели по существу натуральное хозяйство на своем приусадебном участке, выращивали овощи, содержали домашний скот (корову, овцу, козу), птицу. Такая система заинтересовывала колхозников выращивать хорошие урожаи. И должен заметить, что в большинстве случаев это сплачивало людей, формировало коллективы. Успешность работы хозяйства во многом зависела от личности председателя, его умения организовать людей, их труд, подобрать хороших специалистов (агроном, зоотехник, бухгалтер, которые могли не быть и чаще всего не были колхозниками, и их труд оплачивался по-другому – и деньгами и натурой). Поэтому выборы председателя всегда были значимым событием в колхозе, но председателя всегда «рекомендовал» райком партии….

    В первые послевоенные годы села были обезлюдевшими, мужиков живых и неискалеченных с войны вернулось мало и в колхозах было много необработанной земли. Кукурузу сажали женщины зачастую ручными  сажалками по полю, которое вспахивалось несколько лет назад. Неизвестно, сколько времени поднимались бы  хозяйства, если бы в селе были нынешние порядки, но тогда эту проблему решили быстро потому, что по всей территории страны были созданы еще до войны во времена коллективизации машинотракторные станции (МТС). Государство оснащало их тракторами, комбайнами и другой техникой и автомобилями и оказывало платные услуги колхозам по их заявкам по вспашке земли, механизированной уборке урожая и вывоза зерна на государственные элеваторы. Техника концентрировалась в одном месте, ей обеспечивалась правильная и интенсивная эксплуатация, техобслуживание, ремонт и хранение, своевременное обновление парка новыми более производительными моделями.  Это была правильная прогрессивная система организации труда, и многие колхозы быстро улучшали жизнь своим людям и процветали. Губили эту систему детали бюрократизации управления. Как только колхоз собирал приличный урожай, руководство (а это было партийное руководство) начинало давление на председателя и колхозников «принять на себя повышенные обязательства» и перевыполнить план хлебосдачи, что чаще противоречило интересам людей и многие хозяйства и людей загоняло в нищету. Надо отметить, что по моим наблюдениям, в первые послевоенные годы это давление не носило такого массового характера (особенно при Маленкове), как позже, и люди как-то сравнительно быстро решили хотя бы  проблемы своего питания. Земля  колхозов являлась его собственностью, ибо состояла из обобщенной в коллективизацию собственной земли сельчан.
 
    По моим наблюдениям  война заметно отрезала стремление селян к собственной земле, но они ревностно относились к тому, что эта земля нашего села, а не соседнего, а также всегда ворчат, если земля неухожена. Причин перемены отношения к земле  у большей части колхозников было несколько. Во-первых, земля эта никуда не убежала, во-вторых, она продолжала их как-то  кормить, в-третьих, часть забот о земле взяло на себя государство. В-четвертых, у них оставались приусадебные участки, а на них можно было самовыражаться. А уж наработаться на своем участке  можно было вволю, хотя труд на себя не только не поощрялся, а как бы принижался в общественном сознании. И появлялись с развитием производств и другие источники заработков, менее тяжелых, чем работа на земле. Да и, видимо, играл свою роль замалчиваемый сейчас факт, что государством законодательно земля «якобы» была передана в вечное пользование колхозникам (или колхозам?).
 
   Кроме того, выросло новое поколение, для которого такой порядок вещей был данностью, и людей больше беспокоило справедливое распределение результатов общего труда. В конечном счете, каждый ведь хотел не владения землей (люди в основной массе своей считали, что земля принадлежит Богу её создавшему, а им дана в пользование что, оказывается, записано в Коране), а хотели они хорошей жизни в достатке, и нормальных человеческих отношений с окружающими. В ближайшем от нас колхозе в Казимировке, было колхозное стадо коров, отара овец, табун лошадей небольшой, свиноферма. Колхозный скот был на выпасе рядом с нашим домом, и я там, особенно возле табуна лошадей, был постоянным гостем. Колхоз кроме плана сдачи зерна (по мизерным твердым государственным ценам), имел план по сдаче государству молока и мяса. Лошадей использовали на некоторых полевых работах, для перевозки различных грузов и для нужд подсобных хозяйств колхозников (по заявкам колхозников и с дозволения руководства колхоза).
 
   У нас на будке была своя «семейная» лошадь, которую путевой обходчик обязан был держать и содержать и половина стоимости ее приобретения ему компенсировалась. И я знаю, что лошадь хороший помощник, но по большому счету это и серьезный едок в семье. На неё расходуются и ресурсы земли, больше, чем на хорошего мужика, а то и двоих, и уход за ней нужен и летом, когда она работает, и зимой, когда она используется слабо. «Техобслуживание и заправка» ей нужны круглый год. Поэтому, когда в конце пятидесятых с развитием и производством сельхозмашин, лошади стали нерентабельны и их стали буквально пускать на колбасу, я смотрел на это с грустью, но с пониманием…. Исторический процесс.

  Серьезной сельхозтехники, автомашин, тракторов и комбайнов в колхозах не было практически до конца пятидесятых годов, когда при Хрущеве колхозам разрешили приобретать за свои средства сельхозтехнику для своих нужд. Хочу заметить, что самая трудоемкая и тяжела работа – это выращивание хлеба.  Вспашка земли, посев, уборка  (косовица),  молотьба зерновых и заготовка корма для скота. Эта работа веками отнимала основные трудовые силы у сельчанина.  Еще до войны в стране наметился и активно начал осуществляться процесс механизации  самых трудоемких процессов работы селянина, что уже давно было в других странах. У нас в стране этот процесс прошел не стихийно, а вместе с коллективизацией, выполненной, к большому сожалению, не по-людски. Это существенно меняло как характер труда в селе, так и взаимоотношения людей. Механизированную  обработку земли и уборку на первых порах выполняли государственные МТС, по твердой государственной цене этих работ и услуг. Это позволило в краткие сроки механизировать основные сельхозработы при минимуме задействованной техники, и оно изменяло жизнь деревни.
 
   Много всякие «историки» пишут и говорят сейчас о том развитии страны, но мало  говорят о переменах  характера труда в деревне в это время, его заметное облегчение. На этот фактор мало обращают внимание, а он, на мой взгляд, решающий. Больше говорят о репрессиях и откровенной дурости. Что и кто пусть ни говорит, но совместное коллективное ведение хозяйства в селе процесс прогрессивный и правильный и наша страна заплатила большую цену за это понимание и то, что колхозы бездумно и без пользы  разрушили  современные «реформаторы», привело лишь к тому, что в будущем придется еще раз за это платить и цену немалую. Всё равно люди объединяются в деревне по интересам, у кого комбайн, у кого трактор и сеялка. Отдельные хозяева стареют и уходят из жизни, а землю обрабатывать надо постоянно и контроль над этим процессом должен носить общественный характер, а так в трудовой процесс безболезненно вовлекается и молодежь.
А сельчанин колхозник отличался от сельчанина, работающего в совхозе, который за свою работу на земле получал заработную плату и не зависел от того,  какой урожай вырастет от его трудов. У колхозника и «сельчанина из совхоза» было разное отношение и к труду и к земле. Труд на земле тяжелый, а в колхозах он еще и не был законодательно ограничен. Люди жили трудно, но жизнь становилась лучше с каждым годом,  и общий настрой людей был оптимистичен.

   Вокруг нашего дома располагались земли колхоза из ближайшего села Казимровка,  находившейся примерно в двух с половиной километров от нас. По другую сторону железной дороги, вдоль балки было пастбище (толока, говорили все). Долгое время я считал, что это толка означает вытоптанная необработанная земля, потому что так она и выглядела. И лишь много позже узнал, что слово «толока» означает общая (или общинная) собственность (здесь – общинная земля села). Это была земля Казимировки и дальше по балке переходили в земли села Первомайское. И хотя Казимировка была меньше Кудрявцевки раза в три, пастбищами жители Кудрявцевки-Колосовки пользовались с их разрешения и за отработку на их полях. 

     Наш дом (будка путевого обходчика) располагался примерно в трех километрах от станции Колосовка. Вокруг станции располагался рабочий поселок. Все местные называли его обычно по названию станции Колосовка. А на самом деле поселок назывался  Кудрявцево или как сейчас его называют Кудрявцевка. Здесь располагался  сельсовет. В поселке была железнодорожная поликлиника, аптека, паровозное депо, где обслуживались паровозы, которые, при необходимости, разворачивались в депо на специальном треугольнике разворота для следования в обратном направлении, и у всех проходящих поездов заменялись паровозы  другими, заправленными углем и водой, и с новым "свежим" экипажем.  Также на станции была бригада поездных рабочих-вагонников, обслуживающих все проходящие поезда. В поселке была небольшая паровая электростанция, дающая электричество для нужд ж-д станции, депо, школы и части населения. Здесь же, недалеко от станции, располагался зерновой элеватор, принимавший урожай от всех прилегающих совхозов и колхозов.  У элеватора было большое число зернохранилищ,  довольно объемные «закрома Родины». Всё это обеспечивало хорошую занятость населения поселка. Дважды в неделю (в воскресенье и четверг) в Колосовке-Кудрявцевке на площади, где сейчас сельсовет (недалеко от станции),  собирался базар, где люди обменивались результатами своего труда, продавая одно и покупая нужное. Позже он стал собираться только по воскресеньям, а потом и вовсе изжил себя.
      Все мы в нашей семье ходили в школу в Колосовку. В Колосовскую железнодорожную среднюю школу №32. Вначале располагалась она  в большом бараке с печным отоплением, а к Новому 1950 Году на окраине Колосовки было выстроено кирпичное двухэтажное здание с центральным отоплением, стадионом, школьным двором, небольшим опытным участком земли для занятий по урокам биологии (ботаники и зоологии) и удобствами во дворе. На втором этаже кроме учебных классов располагался и большой зал. Этот зал использовался и как спортзал и как актовый зал, по надобности. И с этого времени она стала полноценной средней школой. А первый выпуск десятиклассников школа сделала в 1953 году.  В ближайшей округе (не считая райцентров)  тогда это была единственная средняя школа. И ближайшая.  От будки до школы было  три с половиной километра. От села, откуда я ходил в школу после седьмого класса,  до школы около семи километров. Вдоль и по железной дороге ходили. В эту школу ходили дети всех путейцев от разъезда Калаглея до Колосовки и из окрестных сёл. От восьми километров и менее.  В деревнях были начальные (четыре класса) или неполные средние (семилетние).  В Колосовке  была хорошая средняя школа. Сейчас школа называется Кудрявцевская средняя школа.
     Добрая половина послевоенных школьников росли без отцов, оставшихся на полях Отечественной войны. Иногда в среде школьников возникали конфликты, случались и драки, но общая атмосфера была добро-желательной,  а в драках строго соблюдалось правило – «лежачего не бьют». В других случаях, когда повод признавался незначительным, кем-либо из ребят выкрикивалось:

   - Обнюхайтесь! Свои! 
И это позволяло  разойтись миром, «сохранив лицо».

   Большинство учителей в нашей школе были мужчины. Многие – воевавшие отставные офицеры. Учителям мы верили во всем, их нравственный авторитет для нас стоял высоко. И росли мы в школе с верой в светлое будущее, нашу справедливость, кто-то в гениальность товарища Сталина, а кто в героизм Павлика Морозова. Запомнился, однако, и разговор с отцом:
   
   - Герой, говоришь? А ведь дед Павки прятал свою пшеницу и, наверняка, хотел всего  лишь, чтобы зимой его дети и внуки не умерли от голода!
   
    - Но зачем же было убивать мальчика!- запальчиво стоял на я  своем, но героический  ореол потускнел.
    - Так ото ж! подытожил отец.
    А я стал  все чаще отмечать  различие в правде идеалов и правде реальной жизни. И тускнел ореол героев  гражданской войны на фоне героев  Отечественной. Не мог взять в толк причины и возможность такой войны, и героизм в войне  со своим народом.

   Много позже,  протопав по жизни немало, я разобрался, что воспитывали нас на основах христианской морали - многотысячелетнем опыте народов, которой придерживались в стране, несмотря на антирелигиозную официальную риторику.  Да и кодексом строителя Коммунизма были заповеди   Христа, немного по-новому рассказанные. Школу мы покидали с верой в то, что будущее светло и прекрасно, и надо лишь работать на него, и «в мире можно без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитием». Эта вера подвергалась испытаниям всю оставшуюся жизнь, помогала собраться в трудную минуту и мешала ступать  на кривые дорожки, хотя  многое переоценивалось и переосмысливалось в столкновении с правдой жизни. К жизненным вопросам относились ответственно, но без «фанатизма».

    Обязательным тогда в стране было бесплатное образование  7 классов (неполное среднее). Добрая половина послевоенных школьников росли без отцов, оставшихся на полях Отечественной войны. После семи классов  можно было поступать в ремесленные училища (РУ),  техникумы, начинать работать (в колхозах не было возрастного ограничения для работы), или поступать в восьмой класс. Брали в восьмые классы, начиная с которых образование было платным, не всех, а только хорошо успевающих. И  «безотцовщина» входило в трудовую жизнь, рано получая рабочую профессию.       
               
    Родители наши, кроме обязательной работы по дому, перед нами ставили одну задачу – учитесь, дети, а то всю жизнь будете волам хвосты крутить. И от работы учили нас не отлынивать. Вначале по хозяйству дела сделайте, а потом делайте уроки свои. Каждый имел свой круг обязанностей (которые не всегда и не все  были в большую радость ).  Старшие дети  присматривали за младшими. Все были при деле. Мы с Галей поочередно по полдня,  пасли Красулю и коня , когда он был не в деле.  Для вспахивания  огорода отец соорудил из брухты (брухта,  слово немецкого происхождения и означает металлический лом) хороший плуг пароконный, раздобыл «штыльвагу» - приспособление для запрягания пары лошадей в плуг или воз и при вспашке огорода объединялся с другим путевым обходчиком, также имевшем коня,  Терентием Куротуном. У того в семье было восемь детей.

   В 1948 году Вовка и Борис поступили в ремесленное училище в Одессе. Вовка выучился на токаря,  а Борис на электрослесаря. Пополнили рабочий класс. Старшего, Вовку в 1950 году призвали на Флот, служил 5 лет.
 
   Обрабатывать огород было обязанностью всех. Кроме того, все наши девочки помогали матери в приготовлении пищи. Мальчишки -  топить плиту и заготовлять хворост и курай для топки плиты. Когда уже было что и из чего готовить, то пищу готовили три раза в день. Ели только свежеприготовленную пищу, остатки отдавали свиньям или телёнку. В послевоенное время жизнь улучшалась сравнительно быстро. Каждый год к первому апреля было снижение цен на все товары, да и сами эти товары понемногу появлялись в продаже. Было ощущение стабильности и уверенности, что будущее светло и прекрасно….    
Здесь на будке,  родились Толя (1950г.) и Вася с Витей (1951г). Родились то, собственно,  они в Березовке, но местом рождения считается то место, куда тебя привезли из роддома. Помню к прибытию Толи мы, старшие, сочинили коллективный стишок. И нарисовали портрет. Теперь иногда на его юбилеи вспоминаем этот стишок – приняли пополнение послевоенное….
   
   У меня было своё «хобби» - я разводил кроликов. Сделал за домом возле самой лесопосадки загородку, родители мне где-то приобрели пару кроликов, и я стал их кормить и разводить. Едят они много и непрерывно – траву всякую, ветки деревьев и прочую зелень, но успех не очень сопутствовал мне. 

   Кролики рыли в загородке норы, оборудовали там «гнезда» и в них приводили своё потомство. Но оказались у них серьезные враги - крысы. Как только появлялось потомство у кроликов, они делали подкоп к гнезду с молодняком и, дождавшись, когда крольчиха вылезала кормиться из норы, утаскивали приплод кроличий и поедали. Я не сразу разобрался в причинах…. Другим моим занятием летом  была ловля сусликов. Их в наших окрестностях было немерено, плодились они почти так же интенсивно, как и мыши и наносили ущерб посевам и всем насаждениям. Считалось, что один суслик снижает урожай на пуд зерна (16 кг).

  Поэтому их истребление всячески поощрялось. Шкурки принимались заготовителями по 30-50 коп за штуку в зависимости от качества. Ловил я их специальными самодельными капканами или «выливал» - заливаешь в его нору воду, а когда он выскакивает – за шею его и об землю…. Научились виртуозно, за десяток-другой секунд, снимать с них шубу. За лето отлавливал до  четырехсот сусликов. И в школе почет.

    Больше меня сусликов отлавливал только Сергей Белинский из Колосовки (Кудрявцевки), он отлавливал за лето до семисот штук. Потом я научился ловить и крыс,  и лучше меня это делала только наша черная кошка.  Шкурка крысы принималась уже по рублю за штуку. Но с крысами надо быть осторожными. Если суслики почти никогда не кусались, а всегда стремились убежать, то крыса при малейшей возможности атакует сама и можно быть сильно искусанным, а раны от них заживают плохо. И всё же, бывало,  я до полусотни шкурок крыс -  врагов моих кроликов за год сдавал. Как то, уже в зрелые годы, мне довелось «снять шубу» с погибшей под автомобилем белки. С удивлением обнаружил, что  раздетым этого симпатичного лесного зверька трудно отличить от крысы.

     Выработанные в детстве «охотничьи рефлексы»  однажды «взбрыкнули» во мне в студенческую пору.  Было это на первом курсе. Через пару дней занятий в институте нам надо было получить для себя учебники. И я, для получения учебников с небольшой группой однокурсников вместе с библиотекарем отправились в книгохранилище, располагавшееся в подвальном помещении института. Вдруг, перед самой дверью в хранилище, откуда-то выскочили три большие крысы и попытались втиснуться в  нору, которая была чем-то прикрыта. Женский состав нашей группы издал дружный пронзительный визг. А у меня «взыграли рефлексы», для меня это выглядело как штатная ситуация. Есть три наглые большие крысы (хорошие шкурки!). Есть приличное охотничье поле (пол перед дверью бетонный).   

      И я исполнил «охотничий танец». У меня был на такой случай хорошо отработанный на практике прием. Схватить крысу за хвост, резким коротким движением дернуть на себя, и с расширяющимся разворотом «шмякнуть» её об землю (центробежная сила вращения и рывка не позволит крысе самой атаковать и искусать).  Крыса  в нокдауне или нокауте. Шаг в сторону, разворот, и каблуком по шее и шейные позвонки сломаны, но шкурка не испорчена!  Мне понадобились не более пяти секунд, чтобы проделать все это со всеми тремя крысами и бросить их в аккуратную кучку. Вдруг краем сознания я улавливаю, что за спиной наступила тишина. Оборачиваюсь и наблюдаю, что все мои спутники от происшедшего буквально выглядят обалдевшими, а в глазах сокурсниц кроме всего читается чувство брезгливости, которое простирается не только на крыс, но кажется и на меня. Ну, типа,

   - Рыбу!  Ножом?!  Фи-и!!  Как в старом анекдоте, когда молодой морской офицер пригласил на морскую прогулку барышню из института благородных девиц, и при  совершении романтического купания, на барышню напала акула. Моряк выхватил кортик и лишил акулу боеспособности, но барышня, придя в себя после обморока, изрекла сакраментальное Фи-и!!!
     А если бы я на глазах сокурсников еще и снял  шкурки с крыс кусочком стекла  за десяток-другой секунд? Без всякой задней мысли о травмировании  нежной психики сокурсниц.
   Некоторое время длилась немая сцена. Первой пришла в себя библиотекарь,
   - Ух, как они нас тут достали! Пойдемте я вам на руки солью. Я потом их уберу.
   Больше я  не демонстрировал публично эти свои навыки из моей прежней жизни.

   Каждое лето в детстве я подрабатывал. Несколько сезонов летом, начиная с 1949 года,  я подрабатывал подпаском «людского» стада из Колосовки (пастухом был дед Кусий – участник Первой мировой войны и наш дальний родственник по отцовской линии). Дед немало разных былей порассказал  мне о Первой мировой войне. После переезда в село Первомайское летом пас совхозных телят порядка полторы сотни телят в стаде, потом работал весовщиком по приему от комбайна  и отправки зерна из совхоза на элеватор, автодиспетчером.
  Телята в стаде, как и взрослые животные, это вполне себе законченный «коллектив», где есть лидеры, и есть много «шустрых», норовящих отбиться от стада. Надо постоянно считать их количество. Это навсегда выработало у меня привычку непроизвольно считать число объектов, мелькающих перед глазами. И, посещая в студенческие  годы, скажем, балет, я автоматически считал число танцовщиц кордебалета в разных сценах.  И всех удивлял,  когда заявлял, что танцовщицы некоторые  сачкуют и не выходят на сцену в полном составе.  И, даже будучи доцентом в академии, создавал трудности у дежурных, неправильно докладывавших число присутствующих на лекции.
       
   С начала пятидесятых годов  вошло в моду  в Березовке изменять нашу фамилию на НемОдрук (а именно там выписывали в районе документы и именно и почти исключительно в Березовском районе сосредоточены Немудруки и Немодруки ). И младшие члены нашей семьи записаны были Немодруками.
   
    В гости к дяде Киме я приезжал на своей питерской «копейке». После беседы, когда он отдал мне отцовскую фронтовую фотографию, я предложил ему съездить в Чижово, он согласился.  Копейка быстро преодолела 15 километров от Березовки, где жил дядя Кима. По дороге он рассказал, что дом деда Максима после его смерти в конце пятидесятых годов, был уже старый и, в нем некому было жить. А дом без жильцов долго не живет. Поэтому я продал его на разборку, сказал он. Дом был каменный, кладка – на глине с песком, поэтому его легко разобрали, вывезли камень к новому месту и построили из этого камня новый дом.
Приехали мы в Чижово, прошлись по селу, посетили сельское кладбище, где упокоился дед Максим, зашли на усадьбу дедового дома. Постояли. Запустение, сельская тишина. С трудом узнавались местные балки (в памяти они были больше) и пейзажи. Подошла пожилая соседка, поздоровалась. Я был в военной форме.
    - Что это ты, Кима, за полковника привел с собой?
    - А это сын брата Николая в гости приехал.
 В глазах соседки удивление.
    - Как! Это один из той оравы его полураздетых босоногих детей, которые здесь жили сразу после войны?!
    - Да, это его средний сын.
    - Значит односельчанин. И где же ты служишь?-  спрашивает меня.
    - Живу в Ленинграде. Преподаватель военно-космической академии, кандидат технических наук доцент - доложился я. И в пятимиллионном Ленинграде нет наших однофамильцев, не то, что у вас в селе, где их много!
    - Силы небесные!- воскликнула она, а как же остальные дети, живы?
    - Все дети  пережили трудные времена. Родители нас сберегли.  Образование у нас было ведь бесплатным, а школьное, еще и обязательным.  Поэтому все дети окончили школу, кто-то  техникум, а я институт, а затем адъюнктуру военной академии,  все дети приобрели специальности, создали свои семьи.  Работают, кто в Одессе, кто в вашем районе. У нашей матери сейчас семнадцать внуков. Во время моего отпуска, когда я приезжаю, почти все собираемся у матери. Жизнь продолжается. 
В конце пятидесятых годов нашей матери постановлением Президиума  Верховного Совета было присвоено почетное звание «мать-героиня» с вручением золотой звезды с лучами. Отцам за это ничего не дают.

    Человек за свою жизнь многое может сделать сам - посадить сад, родить и вырастить детей, своими руками построить свою  «одноэтажную страну» и с домом, и банькой, и цветником. И испытать тихую радость, кода твой маленький внук, вдоволь пообщавшись в этой стране с природой, развалится на травке и, устремив взор в мирное небо, вдруг спросит:
-  Дедушка, а куда бегут облака?