Все в памяти моей... Гл. 26. Анемия. Бирштонас
Ничто даром не проходит. В итоге в эти годы я получила к своей, почти постоянной, мигрени, страшную анемию. Врачи, а были такие и среди друзей Виктора, настаивали на санаторном лечении. Но Виктор был категорически против: там сплошное б…во, - заявил он. И несколько лет подряд укладывал меня в больницу, к своей хорошей знакомой, Нине Александровне, заведующей инфекционным отделением краевой больницы.
Это было отдельное здание, на опушке леса, окруженное соснами, за колючей проволокой. Но я там чувствовала себя прекрасно! Меня помещали в бокс, состоящий из просторной палаты для двух человек, - а находилась там я одна,- туалетной комнаты и прихожей, где стоял холодильник. Большие окна и много солнца, что я очень люблю, особенно зимой. Нина записывала в карточке какой – нибудь холицестит или краснуху и проводила полный курс профилактического лечения анемии. А я наслаждалась тем, что я одна, никто меня не тревожит, со мной мои любимые книги и вязанье, сплю, сколько хочу, Виктор приносит всякую вкуснятину. По вечерам, иногда, Нина разрешает нам свидание в своем кабинете, и каждый раз перед этим твердит Виктору, что волноваться мне нельзя. И Виктор приходит такой «белый и пушистый», такой ласково-трепетный, заботливый, – как в сказке… Рассказывает о детях. (А я спокойна, так как во-первых, они уже не маленькие, а во-вторых, он заботится о них).
Через две недели привозит меня из больницы домой, - и начинается все то же самое... Проходят каких- нибудь четыре-пять месяцев - и я опять по утрам стою над умывальником, не в силах остановить кровь, льющую ручьем из носа, - и снова я у Нины в палате, кайфую...
Так продолжается четыре года. Уже построили заводской профилакторий, к проектированию и курированию которого в немалой степени приложила свою руку и я. Мне предлагают подлечиться там, выделяют в завкоме путевку, - и не один раз, - но Виктор против. И вдруг, в семьдесят седьмом, в феврале, (сам!) берет у себя на заводе (мне!) путевку в санаторий, в Бирштонас, в Литву!
О-о! Это совершенно отдельная история.
Литва для нас, сибиряков, - уже заграница! Февраль здесь мягкий, снежный. Снег чистый, не то, что у нас, в Барнауле, - где он покрыт черной копотью сотен котельных.
Городок Бирштонас совсем маленький, уютный, тихий, и очень… европейский. Санаторий имеет два спальных корпуса,- мужской и женский,- столовую, из дерева и стекла, и культурно-спортивный корпус со спортзалом, кинотеатром, библиотекой, медпунктом и административно-хозяйственной частью.
Лечебно-процедурные здания разбросаны по всему городку, к ним подвозит специальный санаторный автобус, который за двадцать минут совершает полный круг по Бирштонасу. На остановках к автобусу подходят на задних лапах белки, выпрашивают у подъезжающих орехи, печенье, конфеты. Здесь же висят таблички с просьбой не кормить их конфетами и печеньем.
Поселяют меня с Юлей. Она местная, на десять лет старше меня, очень смешно говорит по-русски: «Светка, ты пришел? Светка, ты не хотел!…» К нам присоединяется ее ровесница Полина, тоже литовка, и тоже плохо говорит по-русски. Обе опекают меня, выступая в роли наставниц и негласных телохранителей, - я одна из самых молодых (на данный момент) в «женском монастыре», - так называют здесь женский спальный корпус. Мужской корпус рядом и там, несмотря на зимнюю пору, многие окна открыты и с подоконников свисают любопытные физиономии: мужской контингент внимательно изучает дамскую половину населения санатория, следя за хлопающей входной дверью «женского монастыря». Честно говоря, чувствуешь себя под таким «прицельным огнем» очень неуютно.
На входе в каждый корпус сидит строгий «цербер»: мужчин в женский корпус не пропускают, и точно так же женщин в мужской. На моих глазах мужа ни за что не пропускали к жене! Каждый вечер перед отбоем (как в армии!) дежурная медсестра проверяла: весь личный состав на месте? Не имело значения,- спят уже в комнате, или нет, недомогает ли кто, - в одиннадцать ночи раздавался громкий стук в дверь, затем она с грохотом распахивалась (запирать дверь изнутри запрещала памятка отдыхающему!) и на пороге возникала грозная фигура в белом халате:
- Свэтлана Кулиныш! – звучало на весь коридор, и я должна была немедленно откликнуться.
За нами неустанно бдили, берегли наш моральный облик. Виктор мог спать спокойно!
И вот тогда же на наших глазах разыгралась целая драма.
Двое, он и она, как говорится, нашли здесь друг друга. Ну, и слава Богу, флаг им в руки! И только бы радоваться за них! Так нет!
Их ночью, не обнаружив на местах, нашли (все-таки!) в местной гостинице и наутро выставили из санатория, отправив сообщения по месту работы о недостойном поведении!
Возвращаясь из грязелечебницы, я увидела их на остановке автобуса, с чемоданами и сумками. Надо было видеть их в этот момент! Отрешенные от окружающего мира, они стояли, держась за руки и, (Боже!), как они смотрели друг на друга! Проходящие мимо шептались, кое-кто усмехался, а мне хотелось рыдать, глядя на них! Кому какое дело, что происходит между двумя? Кто и кому дал право мешать их, может, совсем короткому, счастью?
Позже, когда через три года я отдыхала в нашем профилактории, произошла подобная история с одинокой женщиной, матерью-одиночкой. «Полиция нравов» профилактория в лице главного врача Зинаиды Григорьевны, ( которая очень пристально тогда следила за мной, ревнуя к далеко небезразличному ей человеку, отдыхающему здесь в это же время), сообщила в профсоюзный комитет завода о бедной бабенке, - и ту убрали из совсем близкой очереди на квартиру и переместили в самый конец, то есть, лишили ее квартиры еще, как минимум, лет на пять!
Для меня тогда, в Бирштонасе, все было в первый раз: лечебные ванны, грязи, массаж...
Первой была сероводородная ванна. Собственно, сама ванна, - старинная, потемневшая от времени, - оказалась размером с маленький бассейн, - длиной почти в два моих роста.
Рослая, с крупными чертами лица, белая и бесцветная, как моль, медсестра поддержала меня за локоть, когда я карабкалась по деревянной приступочке и крепко ухватила мою руку, когда я переступила через борт ванны. И очень во-время, так как зафиксировать меня в воде было не так-то просто: я плавала на середине ванны, причем нижняя часть тела, как поплавок, все норовила всплыть наверх, переворачивая меня головой и лицом вниз.
Наконец ей удалось перевернуть меня на спину.
- Фот эта палошка толжна быть фот так, - сказала она и вложила у меня в ногах поперек ванны толстую палку, уперев ее в борта, - тержитесь за нее ногами, - добавила она и быстро ушла.
Легко сказать: держитесь! Я судорожно уцепилась за борта ванны, затылком с силой уперлась в грелку с водой, которую сестра, накрыв бумажной салфеткой, подложила мне под голову, и, цепляясь кончиками пальцев ног за палку, попыталась все-таки погрузиться в воду, которая по всем законам физики все время выпирала мой живот наружу! Злосчастная палка тут же выскользнула из-под моих ног и меня словно течением (откуда оно тут взялось?) понесло к противоположному (берегу?) борту ванны. В одно мгновение в свободном плавании в огромной ванне оказались я, палка, грелка и салфетка. Все десять минут, предназначенных мне для расслабленного покоя в целебной воде, я прокувыркалась в этой воде, ловя то палку, то грелку. И когда, в завершение всего, вошла сестра и со словами:
- Хорошего понемножку! - выловила меня из ванны, я не была в состоянии даже поблагодарить ее за спасение!...
Ну, а грязелечебница...
Когда автобус остановился у сказочного белоснежного дворца с резными белыми, деревянными, колоннами, а навстречу из-за сосен вышли на задних лапках шоколадного цвета белки, - в голове мелькнуло: привет, Александр Сергеевич! Как в сказке о царе Салтане!
В просторном холле в кадках пальмы, огромные фикусы. Белые плетеные кресла, мурлычет крошечный фонтанчик.
-Свэтлана Кулиныш!! - с трудом выговаривает пожилая дама, появившись из-за белоснежной, тоже в резных узорах, двери и пропускает меня впереди себя в этот храм здоровья...
Подняв глаза, я замираю от неожиданности: так, наверное, выглядит ад или, на худой конец, крематорий!
Длинный, тускло освещенный коридор со множеством узких дверей. Стены, потолок, лампочки высоко в этом потолке, - все покрыто черным налетом, словно копотью. Пол устлан рыже-черными простынями, они цепляются за ногами, путаются.
Передо мной открывают одну из дверей. Узкая комната с высоким, как в церкви, потолком. Две кушетки, застеленные простынями, чуть посветлее тех, что на полу в коридоре.
- Раздэться, совсем, - велят мне,- и подождать!
За перегородкой, у замазанного белой краской окна, кто-то плещется под душем. Я, босая и совершенно голая, стою на холодном и мокром, каменном, полу и, как цапля, то одну, то другую, поджимаю стынущие ноги. Жду.
От удара ногой со стуком отлетает - раскрывается дверь и в нее протискивается здоровенный амбал с мощным голым торсом. В обеих руках
у него большие ведра, доверху заполненные какой-то черной, сыпучей и вонючей массой.
Поставив одно ведро на пол, он рывком поднимает второе и высыпает из него эту массу на кушетку. Быстро распределяет все по кушетке и, не глядя на меня, жестом показывает: ложись! Я торопливо укладываюсь в это отвратное ложе. О, Боже! Эта вонючая масса еще и горячая!
Амбал поднимает второе ведро и так же, рывком, вываливает содержимое в нем на мои живот и бедра. Так же быстро, ловким движением ладоней разглаживает грязь по всему моему телу (научился, гад!) и укутывает меня, как кокон, в простыни. Глядя в лицо, кивком головы как бы спрашивает: все в порядке? Я только хлопаю глазами, от шока не могу раскрыть рта…
В воздухе вонь от грязи, пар от горячей воды из душа. Высоко на потолке, прямо над моим лицом, собирается внушительная водяная капля, довольно грязная. Вот-вот шлепнется мне на лоб. Я не успеваю додумать до конца, как она разбивается о мою переносицу, залив глаза мутной жижей... А там, наверху, уже собирается другая...
Еле дождалась конца лечебной экзекуции,- и было уже совершенно все -равно, когда все тот же амбал заученными движениями ладоней соскребал с меня эту вонючую панацею!
Все! Сюда я больше не ходок!
И уже на следующий день, послушав Юлию и Полину, я на приеме у врача, потея и краснея от смущения, выставляю бутылку облепихового вина “Алтын Кель”, что везла сестре в Москву, и получаю процедуры в новеньком лечебном корпусе, где все очень чистенько и цивильно (здесь лечатся только местные, прибалты).
Каждый вечер Юля и Полина сопровождают меня на телеграф: я докладываю Виктору о прошедшем дне. И почти каждый раз у него кто-то из приятелей: нетрезвыми голосами шлют мне приветы. Иногда на звонок отвечают дети, когда одни дома. У них все в порядке. Но очень скоро мне надоедает рапортовать и мы втроем ездим с экскурсиями по Прибалтике, Белоруссии. Вечерами идем в кино или на танцы.
Мои приятельницы не танцуют, они сопровождают меня, как две матроны, - охраняют от порой слишком назойливого внимания курортных гусаров и благосклонно относятся лишь к одному поклоннику, импозантному мужчине средних лет:
- Светка, с ним танцуй, - это мой любимый артист,- Юля называет фамилию, которую я тут же забываю.
И теперь я танцую с “любимым артистом” под их присмотром.
Прибалтика живет гораздо богаче России, а о Сибири и речи быть не может! И, естественно, уезжая, я наполучала множество заказов: почти все мои сотрудницы пожелали заиметь белье из Прибалтики и рижскую косметику.
И вот я стою в универмаге в Бирштонасе, передо мной куча бюстгалтеров и женских трусов от самых маленьких до самых больших. Я перебираю эту кучу и сверяю со списком в моей записной книжке, и вдруг слышу за спиной:
- Ого! Эт-то кто же такие носит? Свэточка, ви в нем утонете!
Я замираю с бюстгалтером восьмого размера! в руках (для жены брата – Галины) и боюсь повернуться, хотя уже узнала голос “любимого артиста”.
Продавщица, видя, как я смутилась, быстро заворачивает всю кучу в два больших пакета и что-то говорит по-литовски.
- Да-да, я фсе понимаю, - отвечает ей “любимый артист”, забирает у нее оба пакета с исподним для моих дам и, провожаемые ревнивыми взглядами продавщиц, мы покидаем универмаг...
*****
Потом я еще бывала в Прибалтике не один раз, в командировках, и ехала сюда с удовольствием, тем более, что вскоре Сергей, после окончания института, получил приглашение на работу в Елгаву, под Ригой, на местный хлебокомбинат.
И еще один раз я отдыхала в санатории в Литве, в Друскиненкае, уже после событий в Риге, зимой девяностого года.
Никто из заводчан уже не решался ехать сюда, путевка горела, - и в завкоме вспомнили, что у меня под Ригой сын. Я, конечно же, не отказалась, и, наверное, на радостях, что не придется отчитываться за пропавшую путевку, мне не только ее оплатили полностью, но и дорогу самолетом в оба конца.
Вылетела на два дня раньше, побывала у Сергея в Елгаве, уже электропоездом оттуда уехала в Вильнюс. А дальше, автобусом, в Друскиненкай, в санаторий.
- Ваш корпус - четыре, - сказала дежурная.
Комната, в которую меня решили поселить, оказалась на четверых.
Шумная компания за столом, заваленным закусками и с батареей бутылок, встретила меня приветственными возгласами:
- О-о! Новенькая! Проходите!
Но проходить я не стала. Развернулась и решительно направилась снова в административный корпус. Я была уже не та робкая и несмелая женщина, которая приезжала сюда раньше, тринадцать лет назад. И пошла уже не в регистратуру, а в кабинет главврача. Там заявила:
- В общежитии жить не собираюсь. Не для этого летела через весь Союз! Не поселите в нормальной комнате,- я немедленно уезжаю! - мне терять было нечего: все оплатил завод, могу поехать к маме на Украину, побывать еще у Сергея.
И главный заюлил, растекся в извинениях и пожеланиях хорошего отдыха: обстановка в стране была неспокойная и лишние неприятности ему были ни к чему.
Теперь поселили меня в старинном здании с высокими лепными потолками, в комнате с балконом, для двоих. Здесь отдыхали местные, литовцы. По вечерам они все собирались в просторном холле прямо перед моей дверью, включали телевизор на полную громкость, слушали Горбачева и митинговали
до полуночи.
Мне это не мешало, - нас тут сбилась компания,- три женщины и двое мужчин, - скучно не было. Все вечера мы проводили в кино, в танцевальном зале, гуляли по городу, перепробовали кофе и пирожные во всех кафе.
Было время католического Рождества и весь город, и санаторий, были украшены яркими елками, гирляндами, Санта Клаусами. А в самом санатории нам устроили настоящий рождественский вечер при свечах (на каждом столе!), с вином, живыми цветами и маленькими сувенирами! (Ведь умеют сделать праздник!).
Теперь я вообще жила в комнате одна,- заправляла этим старшая сестра корпуса, русская, - в первый же день, вручив мне ключ от комнаты, она сказала:
- Хотите, мы к вам никого подселять не будем? Народу сейчас мало, и все из Литвы и Латвии.
Лучшего нельзя было желать! Днем я наслаждалась полной тишиной (в холле тоже до ужина было тихо: митинги начинались после семи вечера), вечером меня здесь не было, а ночью был полный покой, - я была одна!
Сколько себя помню, - мне всегда было хорошо одной. Никогда не страдала от одиночества, несмотря на то, что люблю друзей, шутки, компании (но не застолья!), люблю танцевать, кино, театр... Но побыть одной, - всегда было и есть, как сейчас говорят, - в кайф!
А компания подобралась замечательная: женщины были чуть моложе меня, ленинградки (уже одно это для меня было свято!), обе из какого-то НИИ, острые на язык,- палец в рот не клади! Мужчины, - главное,- не зануды. Один - атомщик из Москвы, довольно солидного возраста, годившийся всем нам в отцы, и его сосед по комнате, уже даже не помню, какой.
Я уже не отчитывалась по телефону перед Виктором, отношения наши в это время были другими...
Теперь каждый год я уезжала дважды в командировку на две-три недели, - в Москву, Ленинград, Киев, Прибалтику, - и каждый год брала путевку в санаторий или заводской профилакторий.
В санатории выбирала наиболее солидного по возрасту (и, конечно же, по внешнему виду!) дядечку и, как в юности, «раскручивала» его... И вот уже у меня есть сопровождающий: я могу с ним идти в кино, на танцы, на прогулку, в кафе, - ему льстит, что с ним рядом молодая женщина, а мне спокойно, - у меня есть защита от гусар-отдыхающих. Эти отношения, (далекие от романтических,) ни к чему не обязывали, а если человек оказывался умным и интересным собеседником, (не «белым»!), и, собственно, вообще человеком, каким оказался А.Н., атомщик, то было совсем замечательно.
Наверное, это неправильно, наверное, нельзя быть такой, но я всегда была честной, даже жесткой (порой и жестокой) в своих чувствах и отношениях к противоположному полу. Хотя с детства, как говорила мама, «влюблялась за каждым углом»! Это состояние, состояние легкой влюбленности, всегда присутствовало во мне, но дальше этого никогда не шло: семья, муж, - наконец, собственное достоинство, – это было свято. (Пока в одно прекрасное время все не полетело в тар-тарары!) Но... пока была семья, муж, (которого, я, несмотря ни на что, все же любила), все было ясно само собой: ни о каких отношениях не может быть и речи. Сложнее стало, когда осталась одна.
Еще из юности я вспоминаю одну историю. Я уже писала, как после девятого класса была физруком в пионерском лагере, в селе Липянка. А нужно знать, что села того времени, это совсем не то, что мы имеем сейчас. Тогда в украинском селе, в колхозе, было полно молодежи, а в Липянке еще была и школа-десятилетка. Кроме того, колхозная молодежь не могла покинуть село, так как паспорта не выдавали. Паспорт можно было получить только в особых случаях, по разрешению правления колхоза. Это было советское крепостничество.
По вечерам в сельском клубе было полно парней и девчат. Танцевали под баян, на котором играл наш лагерный массовик Саша (Сашко). А с ним приходила в клуб и я, - убегала через окно своей комнаты, чтобы не видел директор.
Там и познакомилась с Александром, бригадиром трактористов, местным сердцеедом. Парень и правда был красив, девчата шептали мне, указывая на него:
- Светка, с ним будь осторожна...
А мне уже стало интересно. Танцевали, разговаривали, провожал до лагеря. Я видела: неглуп, много читает, закончил десятилетку.Скоро в армию… Словом, влюбился парень по уши. Признался в любви.
Я уже уехала домой, а он на велосипеде каждый вечер приезжал в Златополь и ходил под нашими окнами. Иногда приходил днем к школе, сидел в углу школьного стадиона, когда мы бегали и прыгали на уроке физкультуры. А после уроков шел за нами до моего дома. Подружки шептались, хихикали, а я злилась, до того было стыдно и неловко, хотя никто из них не знал, что он приходит из-за меня.
В один прекрасный день его заметила бабушка и потребовала объяснений. Пришлось рассказать. Бабушке я врать не могла. Еще будучи маленькой, - лет пяти-шести,-
я зимой приходила с улицы и каждый раз бабушка спрашивала:
- Опять сосульки ела?
Я, как могла, отнекивалась, хотя часто и вправду грызла и сосала ледышки -сосульки, обламывая их с низкой крыши сарайчика. Бабушка внимательно смотрела мне в глаза:
- Не ври! Вон вижу сосульки в твоих глазах!
Я пугалась, верила, что она действительно их там видит, и... признавалась.
Так и в этот раз, рассказала все: что танцевала с ним, что провожал он меня... И что совсем ничего не чувствую к нему...
- Пойди и разберись. Что парень маячит под окнами! Только постарайся как-то поласковей, что ли... Сама виновата!
Кончилось все тем, что я вышла из дома и сказала,-(как топором рубанула!), - глядя в его воспаленные, измученные глаза:
- Не ходи за мной! И к школе не приходи! Не люблю я тебя! Понимаешь, -
не люблю!…
Как я сейчас ненавижу себя ту, самоуверенную, жестокую, глупую девчонку…Мое счастье, что никто не говорил таких слов мне!
У молодости все по максимуму, полутонов нет, - есть черное, и есть белое; есть - люблю, и есть – не люблю. Во мне это сохранилось до сей поры, - врать, притворяться, лицемерить - так и не научилась. И в отношениях сразу вносила ясность: если человек был мне интересен, но не более того, говорила об этом откровенно, чтобы не было надежд на большее. А так, без чувства, без любви, лишь бы не быть одной, - это не мое...
И с глубокой благодарностью вспоминаю человека, которого встретила уже здесь, в Израиле. Я знала, что он любит меня, но ответить на эту любовь не могла и сказала ему об этом. А он остался рядом и был моим самым лучшим другом, какого я не знала за всю свою жизнь. Почти четыре года мы каждый день были вместе, и, несмотря на приличную разницу в возрасте (он был старше меня) понимали друг друга с полуслова, и нам никогда не было скучно вместе. Хотя больше, чем дружескими, наши отношения не были... Пока смерть не забрала его.
Мне и сейчас его очень не хватает, и я до сих пор мысленно разговариваю с ним. А ведь прошло уже почти шесть лет, как нет его. И моя бедная собака, которая выросла почти на его руках, и сейчас, при имени Максим вопросительно смотрит на меня, начинает метаться, скулить и искать его...
...И снова я там, в феврале семьдесят седьмого. Возвращаюсь из Бирштонаса. В аэропорту встречает Виктор, соскучившийся, нежный, любящий. Приехал с Володей С. на его машине. Дома обедаем всей семьей. Все так мирно, так хорошо.
Виктор возвращается на работу, - и появляется дома глубокой ночью, конечно же, - далеко не трезвый... И почти до утра:
- С кем была?… С кем спала?… Ты моя, мамуля… Только я люблю тебя! - и так далее.
А через полгода я снова в больнице у Нины Александровны, лечусь и отдыхаю в отдельном боксе...
Свидетельство о публикации №215020801848