Четыре картофелины на двоих

1.       ДЕТСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ТЫЛ
   
                (  ОТ «ВОЙНЫ» ДО ВОЙНЫ)

Женька проснулся оттого, что луч света уставился прямо ему в лицо. Женька протер глаза и поглядел в окно, на небе не было ни облачка, и в этой необъятной синеве золотым ослепительным диском сияло солнце. Яркость веселого летнего дня переполнила Женьку какой-то необъяснимой радостью. Он тут же вспомнил, что у него есть самая настоящая сабля, вкладывающаяся в ножны, и то, что ему совсем недавно купили самокат. А сегодня начнется самая настоящая война, и, может быть, его выберут командиром, потому что вчера ему купили матроску с настоящими, как у моряков, командирскими полосками на рукаве. Нет, конечно, спать больше Женька не мог. Он вскочил с постели, кое-как накинул на кровать одеяло, прошел на цыпочках мимо спящей сестры и вошел в маленькую кухоньку, где уже хозяйничал отец, как всегда поднимавшийся раньше всех. Отец жарил картофельные блинчики по своему собственному рецепту на небольшой сковородке, поставленной на чудо современной техники – электрическую плитку. До ее появления невозможно было даже подумать хоть как-то отделиться от коммунальной кухни, где был вечно гаснущий примус и ссоры с соседями.
– Ты это чего так рано вскочил? – удивился отец. – Не иначе как с Панкой на войну собрались.
Пашка Грибанов, а по дворовым законам просто Панка – соседский мальчик почти одного возраста с Женькой. Сын школьной уборщицы, был постоянным другом и соперником Женьки. Жили Грибановы в подвале их общего с Женькой двухэтажного дома. Жили бедно. Поэтому Пашка уже с ранней весны, как только сходил снег, и до поздней осени ходил босиком. Одет он был в стиранные-перестиранные «оголечики» – коротенькие, до колен, штанишки на широких лямках с тремя поперечными полосками на груди, не позволявшими лямкам сползать с плеч. В учебе Панка был слабоват. К тому же он не мог выговаривать большинство согласных и, даже перейдя во второй класс, все еще с трудом складывал буквы при чтении. Зато был безусловным лидером дворовой малышни, хотя по размаху и количеству возникавших фантазий с Женькой не мог сравниться никто. Командиром всегда выбирали Панку, умевшего как-то сразу переводить Женькины выдумки в практическое русло. Женька придумал, что у каждого «бойца» должна быть сабля, как та, что продается в магазине игрушек. «Не, – сказал Панка, – долого. Никто не купит. Лутцса в столялку, там сталшекласссники палты делают. Они на лаз нам сабли настлугают». И точно, старшие ребята хоть и посмеялись над Панкиной просьбой, но на следующий день десяток сабель были готовы. Проблему, как навешивать сабли на себя, тоже решил Панка. Когда-то школа была привилегированной гимназией, и при ней содержалась большая конюшня для нескольких рабочих лошадей и лошадей для выезда гимназического начальства. Теперь у школы остался только один старый мерин, управляемый не менее старым цыганом дядей Гришей. Дядя Гриша не мог опуститься до того, чтобы сделать уборку в конюшенном сарае. Он довольствовался тем, что в сарае помещался его мерин Родя и Родькина телега. А в том месте сарая, где когда-то стояла выездная бричка, валялось множество всякого хлама, в том числе и остатки конских сбруй. Панка в один из дней, когда дядя Гриша выехал на своем мерине из конюшни, подговорил Женьку залезть вместе с ним в конюшню через узенькое вентиляционное окно, чтобы нарезать из старых сбруй ремешки для своих сабель. Женька принес кусочек свечи и спички, потому что в дальней части сарая, где лежал всякий хлам и те самые сбруи, было совершенно темно. Панка утащил отточенный как бритва, отцовский нож. Затем Панка и Женька залезли в конюшню и при свете свечи в груде хлама отыскали остатки старых сбруй и нарезали с уздечек, с поводьев и с других мест упряжи  десяток ремешков для «амуниции своей армии».
Так что отец совершенно точно угадал Женькины планы. Женька только и думал как о встрече с Панкой. И хотя в ответ он промычал что-то неразборчивое, отец и так все понял:
– Сядь ты, пожалуйста, и поешь спокойно. И не хватай блины сразу со сковородки. Все губы обожжешь. Возьми блюдце, положи сметаны. Не торопись, не торопись. Никуда твой Панка не денется. Да, и осторожнее там, на штабелях дров. И чтоб никаких тайников внутри. А то ведь завалит вас – не отыщешь.
Женька послушно кивал головой, наскоро проглатывая один блин за другим. Запил холодным молоком, схватил стоящую в углу кухни саблю и выскочил во двор. Во дворе не было ни души. Женьке даже стало тоскливо: «Такой день! И никого!». С тоски он пошел к скотному двору, огороженному полуразвалившимся заборчиком, вдоль которого буйно росла крапива, и стал рубить крапиву саблей, вымещая на ней муки одиночества. Но рубить пришлось не долго. От дома, через весь двор, гулко пронесся звонкий Пашкин голос: «Сенька, хватит клапиву лубить. Посли стаб смотлеть!».
Женька так обрадовался Пашке, что даже простил ему командные нотки в голосе, которых он терпеть не мог и из-за которых у них с Панкой не раз возникали стычки.
– Пошли! – крикнул Женька, вкладывая саблю в ножны. – Думаешь, Степаныч его не нашел?
Степанычем называли завхоза школы, который поступил на работу всего полгода назад и сразу стал грозой всех мальчишек, ибо для него порядок в хозяйстве был превыше всего.
– Не, не мог он. Мы ево столово замаскиловали. Он всегта исссит сналузы, а мы вхот со столоны салая зателали. Не тогатаисся.
Штабель дров, заготовленных для школы на всю зиму, располагался вдоль стены длиннющего сарая, в котором хранилось все хозяйственное имущество школы: краски и кисти, швабры и веники, рулоны толи и банки с гудроном, старые парты и стулья, классные доски и столы, шкафы и тумбочки, тачки для перевозки разного груза и катки для утрамбовки дорожек и спортивных площадок – чего там только не было. Сарай был совсем новенький и являлся гордостью завхоза Иван Степаныча. Его за какую-то неделю соорудили ранней весной. С появлением сарая сразу стало заметно чище в школе и особенно во дворе. Весь хозяйственный инвентарь, валявшийся раньше по разным углам двора, был теперь надежно спрятан в сарае. Когда Иван Степаныч по какой-нибудь надобности открывал ворота, то вся малышня двора собиралась посмотреть на сотни интереснейших вещей, собранных в сарае, а главное на тот порядок, в котором они были размещены. Это производило неизгладимое впечатление. Просто невозможно было поверить, чтобы то, что, казалось бы, по самой природе должно валяться как попало, лежало в строго отведенном ему месте аккуратно сложенным. Слухи о необыкновенной деятельности нового завхоза дошли даже до директора школы, который пришел как-то проверить хозяйство Степаныча и был поражен тем, сколько удалось сделать завхозу за столь короткий срок, а Иван Степанович сразу стал по значимости вторым человеком после директора.
Степаныч ежедневно обходил штабель дров и немедленно уничтожал разные тайники, которые устраивала себе ребятня. Расстояние от штабеля дров до сарая было очень маленьким, и взрослый человек мог протиснуться в него с большим трудом. Вот Панка и придумал сделать вход в «штаб» - небольшую конуру, образовавшуюся после нескольких выдернутых из штабеля бревен, со стороны сарая.
Мальчишки немедленно побежали проверить, сохранился ли «штаб». Протискиваясь между бревнами и стеной сарая, они стали искать вход в свою конурку, которая была так хорошо замаскирована, что они и сами нашли ее с трудом.
– Ну, сто? – с гордостью сказал Панка, когда они сели на расколотые пополам колоды, служившие скамейками, - Я зе говлил, не найтут. И не насли. – Он пошарил рукой между бревнами и нашел «секретный документ» – мятую белую бумажку, на которой Пашка чернильным карандашом корявыми буквами написал имена бойцов дворового Чапаевского отряда. – Это я втела ветелом полозыл. Дома писал. Это наса главная тайна.
Женьке даже стало завидно, что не он придумал для «штаба» такую интересную штуку, как «главная военная тайна». А ведь он слышал про «военную тайну» по радио, когда там рассказывали про «Мальчиша-Кибальчиша».
Панка снова сунул «секретный документ» куда-то между бревен, после чего они с Женькой вылезли из штаба, замаскировали вход и стали пробираться во двор. Там уже стояли в недоуменной нерешительности три «бойца». Они так привыкли повиноваться своим командирам и без них совершенно не знали, что делать. Увидев Панку и Женьку, «бойцы» с радостью бросились к ним навстречу.
– Исе мало, - строго сказал Панка. – Потаззём.
Но уже через полчаса почти все войско было в сборе.
– Севотня с Толькиным твором воевать бутем, – поставил боевую задачу «Чапай» (так полагалось называть Панку во время боевых действий). – Сисас все набелем гланат (Гранатами служили комья земли, которые набирались с пришкольного агроучастка. При ударе об землю они, рассыпаясь, образовывали облачко пыли, что напоминало взрыв гранаты) и пойдем к Толькиному дволу.
Толькин двор примыкал к скотному двору, но был немного ниже по уровню и отделялся от него старым перекошенным забором. А назывался двор «Толькиным» потому, что в одном из трех домов этого двора жила многодетная семья, в которой было сразу пять братьев. Старшего звали Толей, он и был главным заводилой ребятни своего двора. При этом он был мальчиком очень красивым, смышленым, готовым помочь любому из соседей, особенно старушкам. Популярность его была так велика, что даже взрослые как-то незаметно стали называть двор - «Толькиным двором».
Панка-Чапай очень завидовал Тольке. Когда требовалось объединять силы двух дворов для сражения с многочисленными пацанами огромного дома ?5, то командиром всегда становился Толька. Это сильно терзало чапаевскую душу Панки. Несколько успокаивало его только то, что Толька назначал «Чапая» своим помощником. Ну, а сегодня Тольке должна была быть объявлена война. Панка осмотрел войско и обнаружил, что Вовка Коровин – пухлый и рассеянный мальчик – пришел без сабли.
– Где сабля, Вовка? – накинулся на Коровина Чапай. – Затем ты нам без олужия?
– Мамка не дает, – хмуро оправдывался Вовка. – Говорит, глаз кому-нибудь вышибить можно.
– Эх ты! Тозе ессе типаевец. Мамаки испугался. Сяс пойду и возьму.
Панка побежал к дому, опустился на колени перед подвальным окошком комнаты Коровиных и закричал:
– Тёть Нюла! Тёть Нюла!
– Чего тебе? – донеслось из подвала. – Чего вам, дуракам, и в воскресный день не спится? Ну, чего тебе надо? – тут в окошке показалось лицо тети Нюры. – Чего стряслось-то?
– Теть Нюла, ты саску отдай. Саску нам в мастелской стелали. И саска не твоя. И без саски мы твоего Вовку из отлята выгоним.
– Ох, напугал! Ох, напугал. Тоже мне Чапаев нашелся.
Но тут же лицо тети Нюры скрылось в темноте подвала, а через минуту она появилась вновь с саблей в руках. Открыв форточку, тетя Нюра бросила саблю на землю прямо под ноги Панке.
– На твою саблю, командир голоштанный. Только смотри, кого поранишь – сама отлуплю и отца дожидаться не стану.
– Не, мы не поланим! – обнадежил тетю Нюру Панка, подхватил саблю и бегом вернулся к стоящим в ожидании мальчикам.
– Ну, сто? Видали? – победоносно крикнул он, высоко поднимая только что отвоеванное оружие. – На, свою саблю, – обратился он к Вовке. – И больсе не отдавай. Будем хланить ее в стабе.
После того, как все были вооружены, Панка крикнул: «За мной!» и все дружно побежали к забору Толькиного двора. В самом дворе было тихо и чувствовалось, что сегодня Толькина дружина вроде бы воевать не собирается. Панке и его бойцам даже стало обидно, что в такой хороший, солнечный день совершенно не с кем сразиться.
– Эй, Толька, – закричал Панка, – выхоти. Выхоти! Что, забоялся?!
Однако на крики Панки и поддержавших его пацанов не было никакого ответа. Тогда Панка повел отряд к школьному агроучастку, где они набрали целые пазухи комьев земли и вернулись к Толькиному двору вооруженными земляными «гранатами». После первых же «разрывов гранат» из-за дома появился Толик:
– Чего надо? – хмуро спросил он.
– Телез нас твол больсе в сколу на хотите! – это был обычный ультиматум, которым Панка объявлял войну Толькиному двору.
– Ладно, – спокойно согласился Толька, – ждите, – и тут же скрылся за углом дома.
Толькин ответ озадачил Чапая: «А кте здать-то?» – крикнул в растерянности Панка, но его вопрос так и повис в воздухе.
– И тего телать? – обратился Панка к Женьке. – И гте он тепель выйтет с отлятом?
– Не знаю, - почесал затылок Женька. – Не надо было гранаты кидать. Поговорили бы сначала, как воевать. И вот думай, с какой стороны нападут? Давай спрячемся между сараем и агроучастком.
– Там клапивы много, – удрученно заметил Панка, глядя на свои босые ноги.
– Зато там через проволоку можно с грядок гранаты набирать. И они нас сразу не увидят. А крапиву вырубим.
Так и решили. Не успели спрятаться, как Толькин отряд незаметно перебрался через забор со стороны улицы и с криками: «Ура!» вырвался из густых кустов акации. Панкино войско оказалось в замешательстве: напрямую броситься навстречу «врагу» мешала густая высокая крапива. Пока Панкины бойцы выползали к выходу из крапивных зарослей вдоль стены, Толькино войско уже достигло сарая и напало на тех, кто успел выбраться из засады. Панка сражался бесстрашно, а Женька сразу же выбыл из сражения, так как его алюминиевая сабля согнулась в три погибели при первой же встрече с прочными палками нападавших. Пришлось Женьке лезть под проволокой на агроучасток и вырвать из земли палку, поддерживавшую молодое деревце. В самый разгар «битвы» вдруг появилась Люся – общепризнанная «фея двора». Еще два года назад Люська сама была предводительницей дворовых пацанов, без нее невозможны были никакие сражения, игры в казаки-разбойники,  лапту, «штандар» или 12 палочек. А теперь уже не Люська, а пионерка Люся Лукина, в белой кофточке и с красным галстуком, стала примерной девочкой, но по-прежнему оставалась кумиром всей малышни двора. Женька никогда не задумывался, красивая Люся или нет, но просто от нее невозможно было отвести глаз. Только она могла остановить сражение, находящееся в самом разгаре.
– Мальчики, – начала Люся строгим голосом, – прекращайте свою войну. Вон, видите, люди у открытого окна стоят? Радио слушают. Товарищ Молотов выступает. Настоящая война началась. На нас немцы напали.
Так, в один день, для Женьки кончилась мирная жизнь и беспечное детство. Уже через несколько дней он с сестрой вместе с детским домом, в котором работала мать, отправился в эвакуацию.

  2.                ПУТИ ЭВАКУАЦИИ

Пригородный вагон был заполнен до отказа. Дети сидели по четыре человека на каждой скамейке и даже в проходе – прямо на чемоданах или тюках с одеждой. В основном это были дети из лучшего в Детском Селе детдома имени Сталина, к которым присоединили детей воспитателей и учителей той школы, где детдомовцы учились. Считалось, что едут только на лето, а к началу занятий в школе вернутся обратно, так как война к этому времени непременно должна закончиться. Так что настроение у всех было такое, с каким едут отдыхать в летний пионерский лагерь.
К середине дня поезд прибыл в Тихвин. Прямо с вокзала детей строем отвели в недавно построенную обширную столовую, высоченные стены которой представляли собой застекленные квадратные ячейки. В столовой аппетитно пахло вареными макаронами и укропом. Обед был вкусным, и Женька проглотил все до последней крошки без всяких каприз и уговоров, как это часто бывало с ним дома. После обеда детей наскоро построили и почти бегом повели к реке, где их уже ожидали три баржи, прицепленные к пыхтящему сизым едким дымом буксиру. Сидя на самом дне баржи, Женька, как и его товарищи, видел только синее небо над головой и скользящие по нему облака. Там, на барже, их покормили в обед куском хлеба с огурцом и холодным чаем с ватрушкой.
К вечеру буксир дотянул баржи до деревни Великий Двор, где детей расселили по домам, построенным для новоселов. Группа, которой руководила Женькина мама, поселилась в только что сложенной из бревен новой начальной школе. Она еще не была обшита ни изнутри, ни снаружи досками, и детям забавно было смотреть на мохнатые куски пакли, торчащие между бревен.
Матери Женьки дали летнюю комнатку в мезонине  только что построенного дома, где не просохшее еще до конца дерево издавало резкий запах карболки. Женька и его сестра жили со своими группами и только по вечерам приходили к матери в гости, ожидая какого-нибудь угощения. Особенно нравились Женьке сухари из сдобной булки, которые каждый день пекли в детдомовской кухне и давали на ужин как десерт. Такие сухари заготавливались впрок, чтобы было чем подкормить детей на обратном пути домой.
Лето выдалось теплым. И сразу же после завтрака детей вели на купание в Петровском канале. Берег канала был песчаным. Вода в канале – теплой. После купания Женька подходил к столбу с черным репродуктором и слушал сводки Совинформбюро, в которых бодрым голосом сообщалось о наших фронтовых успехах и все новых и новых оставленных нами городах.
В конце августа детдомовцев срочно собрали, снова погрузили на баржи, но теперь повезли не в Тихвин, а в сторону Ефимовской, так как вблизи Тихвина уже были случаи нападения на баржи немецких самолетов. Из Ефимовской детдом поездом вернулся в Тихвин, где его разместили в одноэтажном здании кинотеатра. Кормили детей все в той же столовой, а спать пришлось в зале кинотеатра, либо на стульях (тем, кому удалось захватить стул), либо на полу. Первая ночь далась Женьке нелегко. Он привык полагаться на мать и, конечно же, не позаботился о том, чтобы занять место для ночлега, а мать и сестра в тот же день уехали на подводе за младшим братом, которого вместе с детским садом вывезли в небольшую деревушку в километрах тридцати от Тихвина. Ехать надо было срочно, так как некие «высшие начальники», в связи с ухудшением обстановки на фронте, не мудрствуя лукаво, решили вернуть детский сад в Ленинград. Женька прождал мать и сестру весь вечер. И только когда стемнело и стало холодно, зашел в зрительный зал. В темноте он сразу наткнулся на чьи-то ноги и остановился у стенки, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Где-то в глубине сцены, за экраном, вспыхнула спичка, а потом загорелась свеча, и даже ее слабого света хватило, чтобы Женька увидел перед собой пол, сплошь заполненный телами прижавшихся друг к другу ребят. И нигде не было ни малейшего промежутка между телами, куда бы он мог протиснуться. Женька заплакал и стал растирать слезы руками. И в это время он услышал шепот Вовки Бондаря, мальчика, перенесшего какую-то тяжелую болезнь, после которой он стал говорить с трудом, заикаясь и шепелявя, за что детдомовцы безжалостно издевались над ним.
– Н-н-н, З-з-екка, и-и-ид-ди с-сью-да!
Женька еще успел разглядеть, что Бондарь лежит у самой лесенки, ведущей на сцену, но тут же свеча погасла, и стало совершенно темно. А Вовка продолжал шептать: «С-сью-дда! С-сью-да!» – И Женька, уже без разбора, наступая кому-то на ноги, идя на звук его голоса, добрался до Бондаря. Вовка чуть-чуть отодвинулся от лестницы, и Женька боком протиснулся на пол.
– Спасибо, Вовка! - благодарно прошептал Женька и погладил плечо своего ночного спасителя.
– Т-та-а, нит-чи-и-во. П-помес- стимся.
Прижавшись друг к другу, ребята немного согрелись и быстро уснули.
Утром воспитатели разбудили ребят и устроили помывку. Для чего заставили найти среди своих вещей полотенца, зубные щетки, зубной порошок и развели – старших в столовую, а младших, построив в три колонны,  к трем кранам умывальника, расположенного за зданием кинотеатра. Возле каждого крана был положен кусочек мыла. Мылись быстро, едва побрызгав лицо обжигающе холодной водой. Да и стоявшие сзади ребята торопили тех, кто добрался до кранов.
Женька черпанул пальцем зубного порошка у соседа, мывшегося рядом, потер пальцем зубы и, чуть коснувшись ладонью кусочка хозяйственного мыла, ополоснул лицо и тут же отошел в сторону, стряхивая с рук капли воды, так как полотенца у него тоже не было. И снова ему на помощь пришел Вовка Бондарь.
– На, Ж-жека, – протянул он свое полотенце Женьке. – Од-дним выт-теремся. 
Полотенце у Бондаря было, мягко говоря, не первой свежести, но отказаться от дружеской помощи Женька не смог. Так неожиданно у Женьки появился друг.
Вообще-то, знакомых ребят среди детдомовцев у Женьки было много. Это были те, с кем он учился в одном классе. Но дружбы между детдомовскими и «домашними» никогда не водилось. Детдомовцы всегда держались особняком и не принимали «домашних» в свою компанию, тайно завидуя им и даже ненавидя за их счастливое, беззаботное детство. Когда Женька увидел своих одноклассников в Великом дворе, он бросился к ним, как к давнишним друзьям, но те встретили его равнодушно и даже холодно, так и не признав в нем «своего». К счастью, здесь было много детей сотрудников детдома и детей, пристроенных к детдому на время, до возвращения в Ленинград. Совместным у них было только питание и ночлег, так как дети были расписаны по возрастам, но в остальное время они тут же разделялись на две обособленные группы. Таким, временно приписанным, был и Вова Бондарев, которого ребята тут же прозвали Бондарь. Так что Вова Бондарев был для Женьки просто находкой. Женька по своей  природе просто не мог жить без друга. И если находил такого среди ребят, привязывался искренне и надолго. До войны у него таким закадычным другом был его одноклассник Валя Беляев. Они и часа не могли провести друг без друга. Но, к огорчению, на лето Валя всегда уезжал к своей бабушке в Череповец. Валя был сыном профессора, занимавшего просторную трехкомнатную квартиру, где было много места, чтобы «разгуляться» двум безудержным фантазерам. Чего только они с Валькой не выдумывали, каких только баррикад и крепостей не строили из профессорской мебели и содержимого хозяйственной кладовки. Отец и мать Вальки работали в одном институте, возвращались домой поздно, но почти всегда вместе. У Валькиной матери при виде того бедлама, которой устроили в квартире два фантазера, от ужаса как-то невероятно высоко поднимались дуги густых бровей, и она, как чувствовал Женька, уже была готова сказать что-то очень сердитое, но в этот самый момент профессор появлялся из прихожей и восхищенно произносил: «Вот это да! Вот это баррикада. Вам бы позавидовал сам Гаврош! А вот с инженерией у вас плоховато. Этот стул надо было бы поставить вот так. А то только толкни – и все ваше сооружение сразу рухнет. А теперь, дети, вам задание. Надо срочно разобрать баррикаду, чтоб пропустить красноармейцев навстречу белым. Уложитесь за пять минут – будете награждены». Наградой обычно служили ровные квадратики шоколада, которые профессор доставал из недр старинного буфета, или любимые Женькой «лимонные корочки». Но это, казалось, было очень давно. Теперь вот неожиданно другом Женьки стал Бондарь.
Мать с сестрой привезли младшего брата только на другой день поздно вечером. Обе выглядели уставшими и осунувшимися, а четырехлетний малыш так уже и не раскрыл глаз до самого утра. Приезд брата сразу осложнил Женькину жизнь. Ему было поручено опекать брата, и привольное Женькино житье кончилось. Женька по природе был непоседа, энергия так и фонтанировала из него. Он мог часами играть в «казаки-разбойники», в «войну», в «пятнашки», в «прятки», а теперь стоило Женьке скрыться на несколько минут из виду маленького Саши, как тот сейчас же поднимал вой на всю округу и успокаивался только тогда, когда к нему приводили брата.
На третий день пребывания в Тихвине возле кинотеатра для самых маленьких сделали песочницу и наполнили ее чистейшим желтым песком, благо песок находился тут же - под тонким слоем почвы. Все нормальные маленькие дети с утра до вечера копошились в песочнице, вспоминая о родителях или о старших братьях и сестрах, когда приходило время поесть. Брат же играл в песочнице только тогда, когда рядом сидел Женька. Достаточно было сделать Женьке шаг-другой в сторону, чтобы брат тут же с ревом бросался вслед за ним. Жизнь бы совсем стала безрадостной, если б не Вовка. У Бондаря с рождения одна нога была короче другой. Он заметно прихрамывал на правую ногу, а потому стеснялся играть с другими ребятами в подвижные игры. Зато он мог часами сидеть вместе с Женькой, слушать его фантастические рассказы о дворовых войнах, о Вальке, о «настоящих крепостях и баррикадах», которые они с ним строили. А Бондарь рассказывал Женьке о путешествиях к морю, про корабли с громадными пушками, об изобилии всевозможных фруктов в Ялте, Алуште, Севастополе и о множестве красивых камешков и раковин на берегу моря.
В один из солнечных сентябрьских дней, сразу после объявления тревоги, на которое уже никто не обращал внимания, над самой площадкой перед кинотеатром, где весь день проводили дети, неожиданно появился самолет, пролетевший так низко, что через фонарь, укрывавший кабину, была видна голова самого летчика. Звук мотора ударил по ушам и страшно напугал самых маленьких, бросившихся к своим воспитателям. Ребята постарше не испугались и вместе с взрослыми с интересом следили за самолетом. Сначала все подумали, что это наш самолет, но у него на крыльях не было красных звезд, а концы крыльев были закрашены золотистой краской. И только после второго пролета, еще более низкого, чем первый, удалось разглядеть на золотом фоне темные пятна крестов.
– Смотрите, смотрите! – заорали ребята, обращаясь к воспитателям, – Это же немецкий самолет! Немецкий!
Старшая воспитательница Анна Васильевна, или, как ее называли ребята, Аннушка, полная, сильная женщина, обладавшая зычным низким голосом, тут же подала команду: « А ну, всем в кинотеатр! Быстро! Чтоб духу здесь вашего не было!». Но в это время из кинотеатра на крики Аннушки вышла директорша Зинаида, высокая тощая женщина, стала около песочницы, сложив на груди руки и изогнувшись длинным знаком вопроса, поглядела в след удалявшемуся самолету и сказала меланхолически-язвительным тоном: «Ну, что панику-то подняли. Пусть играют на воздухе. Нечего в душной темноте сидеть (окна кинотеатра были закрыты плотными шторами, которые, чтобы не нарушать светомаскировку, не открывались и днем). Немцы не варвары. Они по детям стрелять не будут». При этом Зинаида окинула Аннушку презрительным взглядом. Они с Аннушкой были смертельными врагами. И Зинаида, конечно, не смогла удержаться, чтобы не ударить по авторитету Аннушки, продемонстрировав перед ребятами свое высочайшее бесстрашие. Аннушка прикусила губу и ничего Зинаиде не ответила, но свою среднюю группу немедленно увела в кинотеатр.
Через день снова появился тот же самолет. Теперь все смотрели на него без всякого страха. На первом заходе летчик резко наклонил самолет, отодвинул фонарь, высунул голову в шлеме и огромных очках и оглядел площадку, сплошь заполненную ребятишками. На втором заходе он направил самолет параллельно земле и умчался дальше. Женька и Бондарь услышали близко от себя странные короткие свистящие звуки, точно это пропищала какая-то птица, и увидели небольшие фонтанчики песка в песочнице, строго выстроившиеся один за другим. Только старшие ребята, уже занимавшиеся стрельбой в кружках ОСОАВИАХИМа, поняли, что это были пулеметные очереди. Стрельбы самого пулемета никто не расслышал из-за гула мотора. Прежде, чем воспитатели и дети пришли в себя, самолет сделал крутой вираж - «свалился» на правое крыло и прошил пулеметными очередями застекленную стену столовой. Через мгновение все это двухэтажное нагромождение стекол рухнуло, обнажив внутренние помещения так, как будто в игрушечном доме убрали стенку, чтобы заглянуть вовнутрь комнат.
На этот раз детей не надо было уговаривать укрыться в кинотеатре. Все бросились под спасительную крышу и без приказов воспитателей.
Женька слышал, как мать и другие воспитатели, собравшись в кружок около сцены, обсуждали случившиеся и удивлялись тому, что две очереди, выпущенные немцем, не задели никого из ребят.
– Бог ее бережет или дьявол! – басила Аннушка. – Но это ж надо так умудриться, чтобы пули прошли между сотней ребят и никого не задели.
После этого случая перед зданием кинотеатра выкопали траншеи, накрыли их бревнами и засыпали песком. Такие бомбоубежища называли попросту «щелями». И действительно, эти узенькие помещения напоминали щель. Там люди, набившись после объявления тревоги, сидели на скамейках друг против друга в такой тесноте, что даже дети упирались коленками в колени тех, кто сидел напротив.
Еще через несколько дней был взорван мост через Тихвинку, и путь назад в Ленинград оказался отрезан. Бомбежки Тихвина стали все более и более частыми. Оставлять ребят в деревянном кинотеатре стало опасно, и детдомовцев расселили по квартирам местных жителей. Женька с Бондарем оказались в одной группе из пяти человек, которую привели к небольшому опрятному домику. На крыльце их уже ожидала хозяйка - молодая женщина, удивившая Женьку добротой, исходившей от ее красивого лица и от мягкого, ласкового голоса. Хозяйка быстро приготовила мальчикам постель на полу и дала каждому по соевому батончику – любимой Женькиной конфете. Когда женщина наклонилась, чтобы подать ему конфету, он остро почувствовал запах удивительных духов. Запах таких духов привносила с собой мамина подруга еще по гимназии, тетя Ливочка, часто приходившая к ним в гости. Этот запах запомнился Женьке на всю жизнь. И вот сейчас этот запах казался Женьке каким-то невероятно «довоенным».
У гостеприимной хозяйки Женька с ребятами провел две ночи. А на утро после второго ночлега за ним и его товарищами прибежала Женькина мать и стала торопить одеваться: «Состав уже подан и должен отправиться с минуты на минуту». – Хозяйка хотела напоить ребят чаем, но мать резко оборвала ее: «Простите, но все уже давно в сборе. О вашем доме как-то забыли. Где-то впереди разбомбили эшелон. Пути восстановили и нас обещают пропустить в Ленинград. Нет ни одной лишней минуты. Спасибо вам за гостеприимство. Как мать вам говорю. Тут мой сын, – мать показала на Женьку. – Ну, все, побежали!»
Мать схватила Женьку за руку и побежала в направлении станции, почти не глядя на едва успевающих за ней ребят, и только иногда, чтобы передохнуть, переходя на шаг. Женька вырвался от матери, подождал, когда подбежит нескладно колыхающийся в своей хромоте Бондарь, взял его за руку и потащил вдогонку остальной группе. У поезда, нервно потирая руки, их ожидала директриса: «Наконец-то! Господи! Не могли за собственным сыночком углядеть, – зло бросила она Женькиной матери и тут же обратилась к стоявшему за ее спиной железнодорожнику. – Теперь все! Ветровы на месте. Можно ехать».
С поездом детдому явно повезло. Состав предназначался для вывоза из Ленинграда каких-то руководящих работников, и поэтому все вагоны в нем были с мягкими сидениями. Дети с нетерпением ждали возвращения домой. Сначала ехали медленно, но нигде не останавливались. То и дело слышались отдаленные взрывы и гул артиллерийской канонады. Иногда над эшелоном низко проносились самолеты. Было приказано наружных дверей не открывать, в тамбуры не выходить, в окна не глядеть. Объясняли, что возможных обстрелов детям бояться нечего – стены вагонов бронированы. Поэтому главная опасность может исходить из окон. Поздно вечером поезд медленно въехал на какую-то крупную станцию и стал протискиваться между плотно стоявшими эшелонами с мазутом, военной техникой, громадными машинами, эвакуируемых с заводов, и эшелонами с ранеными. Наконец поезд замер между составом с мазутом и эшелоном с ранеными. Раненые бойцы, способные передвигаться, выходили на лестницы и даже спускались на землю перед дверями вагонов, чтобы покурить. Дети, забыв про все предостережения, прильнув к окнам, изо всех сил махали им руками и кричали «до свиданья», хотя из-за плотно закрытых двойных рам все равно ничего не было слышно. Но раненые что-то понимали и радушно махали им руками в ответ.
Ночью Женька проснулся от необычайного яркого света, врывавшегося в окна вагона. Казалось, в вагоне включили яркий электрический свет. Женька поднялся насколько мог, со своего вещевого тюка и прильнул к нижнему краешку окна. Та сторона неба, в которой находилась станция, была охвачена гигантским пламенем с жутковатыми черными прожилками, и только через некоторое время сквозь ужас раскаленного горящим мазутом неба донеслись приглушенные расстоянием и наглухо закрытыми окнами звуки сотрясающих землю взрывов.
Большинство детей спало, но все воспитатели и пионервожатые неподвижно стояли в проходе между купе и молча наблюдали картину невиданной катастрофы.
Утром Женька слышал, как взрослые горячо обсуждают вопрос: «По своей воле или по чьему-то приказу машинист нашего поезда вывел эшелон с обреченной станции?» Все понимали, что останься их поезд прижатым к цистернам с мазутом, для них самих и для их детей уже не было бы сегодняшнего утра.
На следующий день детям объяснили, что поезд, оказывается, движется не в Ленинград, а куда-то в глубокий тыл. А еще через сутки поступило разрешение выходить из вагонов на станциях. Это давало возможность пассажирам покупать провизию на привокзальных рынках, а детдомовскому руководству просить у местных властей продуктовой помощи. Но главной проблемой оказались даже не продукты, а вода. Воды катастрофически не хватало. Вода нужна была и для умывания, и для туалетов, и для чая, и особенно для питья, так как продукты выдавались сухим пайком, а поэтому пить хотелось постоянно. Чтобы добыть воду, надо было идти к колонке, у которой заправляются паровозы, так как вблизи вокзалов эшелонам просто не было места. Воспитатели отлучаться от детей не имели права, другие сотрудники детдома, не имевшие непосредственного отношения к детям, заботились прежде всего о себе и своих собственных детях. Был среди сотрудников и завхоз, здоровенный мужчина с женоподобным лицом, с ярким румянцем на обеих щеках, который мог бы, кажется, один принести бак воды литров на 500, но он лишь изредка высовывался из своего купе, чтобы пройти в туалет, а воду для него носила его жена – детдомовская сестра-хозяйка. Вода детям доставалась лишь от двух поварих, женщин еще не старых, но с трудом приносивших за один заход большой бидон воды. Эта вода расходилась мгновенно, и жажда мучила детей все нестерпимей. Вот тогда мать и послала Женьку за водой. Конечно, были в ее группе ребята  постарше и посильнее, но ими она не могла рисковать, а Женька был все-таки свой, да и к тому же мальчишка смышленый.
Первый Женькин поход чуть было не окончился неудачей. Когда он подбежал к паровозной колонке, то толпа вокруг льющейся толстенной струи была такой плотной, что все его попытки протиснуться к воде между толстыми задами разъяренных женщин и мужчин оказались бесполезными. Его легко, как мячик, тут же выталкивали наружу. Но неожиданно к колонке подошли красноармейцы (тогда слово «солдат» еще воспринималось как «белогвардейское») и быстро навели порядок.
– А ну, встали все в очередь! – зычным голосом скомандовал какой-то боец с тремя треугольниками в петлицах. – Так только воду переводите зря. А ну, хватит напирать! Детей пропустить вперед! Отойди, толстозадая, кому говорю! Я тя щас совсем из очереди выкину. Шамов, помоги детям воды набрать. Ты кто? - обратился красноармеец к одному из немногих стоявших в конце очереди мужчин.
– Рабочий я. Эвакуируюсь вместе с заводом, – каким-то извиняющимся голосом ответил мужчина. – На броне, понимаешь…
– Понятно. Рабочие тоже нужны. Будешь старшим. И чтоб больше такого бедлама здесь не было! Детям воды – прежде всего!
Военные быстро наполнили высокие зеленые баки водой и ушли, а назначенный мужчина остался руководить очередью.
Женька, набрав полный бидон, бросился к своему вагону, там, на подножке, возле дверей, его уже ждала мать.
– Выливай скорей! – крикнул Женька, отдавая ей бидон, я еще раз успею.
Получив пустой бидон, Женька снова бросился к колонке. Рабочий все еще обеспечивал порядок в очереди, и Женька тут же, на правах ребенка, наполнил бидон снова.
Вернувшись после второго захода, Женька отдал бидон матери и с трудом взобрался на нижнюю ступеньку сходней, доходившую ему чуть ли не до самой груди. Пока он забирался и протискивался к своему купе, оказалось, что всю воду из бидона уже раздали. От обиды у Женьки сами собой покатились слезы. Он взял бидон, вылил себе на язык несколько оставшихся капель и забился в угол под скамьей на тюке с одеждой.
– Чего ж ты мне воды не оставила? – с горьким упреком сказал он матери. – Так пить хочется!
– Ну, вот еще! – как-то холодно и рассерженно ответила мать. – Я думала, что ты догадаешься там напиться. А здесь каждая капля дорога.
Это был второй раз в его жизни, когда мать проявила к нему непонятную для его любящего и преданного сердца отчужденность. Первый раз это случилось совсем недавно, до войны, в день его рождения. В начале июня ему исполнилось десять лет, и Женька с нетерпением ждал, что этот день обязательно как-то отпразднуют. Он даже сказал об этом своим друзьям Вале Беляеву, Игорю Когновицкому и самой красивой девочке класса Розе Новиковой. Дни рождения и сестры, и его младшего брата всегда встречали шумно, с приездом родственников из Ленинграда, с приглашением друзей именинников и, конечно, с множеством подарков. Весь день перед днем рождения он ждал, что мать спросит его, кого бы он хотел пригласить на свой праздник, а он, получив ее согласие, побежит предупредить своих друзей. Но ни накануне, ни утром в самый день рождения, мать ни словом не обмолвилась о празднике. Отец уехал на два дня в Ленинград на конференцию зоологов и должен был вернуться только вечером, а мать ушла из дома, когда Женька еще спал. Проснувшись, Женька съел приготовленный для него на кухне завтрак, но не пошел, как всегда, во двор к пацанам, хотя вовсю светило солнце, а, взяв из шкафа том энциклопедии, сел в кресло рядом с окном и стал рассматривать картинки всяких там катастроф: наводнений, смерчей, оползней, землетрясений, ударов молний. Отрываясь от книги, он то и дело смотрел на дверь, ожидая прихода матери, и чувствовал себя таким одиноким, таким забытым, что крупные соленые слезы сами по себе выкатывались из глаз и холодными струйками стекали к самой шее. И Женьке даже не хотелось их стирать.
Наконец мать пришла. Женька соскочил с кресла, бросился ей навстречу, ожидая, что сейчас-то она обнимет его и поздравит с днем рождения. Но мать совершенно равнодушно спросила его:
– Ты позавтракал?
– Да, – ответил Женька трясущимися губами, готовый вот-вот разреветься. – Мама, у меня сегодня день рождения.
– Да, да. Я помню.
– А разве мы не будем его отмечать?
– Отмечать? А разве ты заслужил?
Женька застыл на месте, в нем точно все заледенело. В голове быстро проносились события последних дней, и Женька не мог вспомнить, в чем бы он мог так сильно провиниться. Наоборот, он в конце мая и в первые дни июня сделал много хороших дел. В мае он отлично выступил со стихами во Всесоюзном смотре детского творчества, потом помогал отцу вместе с ребятами из ботанического кружка высаживать цветы на клумбах агроучастка, чистить дорожки и сжигать мусор, ходил почти каждый день рвать траву для кроликов, живших в зооуголке. Его приняли в октябрята и даже дали октябрятский значок
– А чего я сделал? – так и не поняв материнского вопроса, тускло спросил Женька.
– А сколько у тебя четверок в табеле?
– Две.
– У тебя плохая память. Не две, а три.
– Да одна за поведение! – воскликнул Женька. – Она не считается.
– Нет, мой дорогой, считается все!
Мать Женьки была учительницей, при том известной всему городу. Она была убеждена, что ее сын должен учиться только «на отлично». Женькины четверки были для нее оскорбительны. Но Женьке были недоступны высшие материи педагогической психологии, волновавшие сердце «идеальной учительницы». Он уловил лишь непонятную для него жесткость, исходившую от человека, которого он любил беззаветно и предано. Женька молча постоял у двери, и когда мать вошла в глубину комнаты, все еще продолжая напоминать на ходу его школьные проступки, Женька повернулся, выскользнул в дверь, пронесся по длинному коммунальному коридору и выскочил на улицу. Он прибежал к штабелю дров, отодвинул «секретные поленницы», забрался в темный «штаб отряда» и расплакался горькими слезами от жалости к себе. И плакал бы, наверное, долго, но тут пришел Панка. Его зоркий глаз сразу углядел, что в штабе кто-то побывал.
Поленницы были приставлены не так плотно как обычно. Панка тут же решил проверить, что там со «штабом». Он раздвинул поленницы, влез до пояса в черную дыру лаза и, когда глаза освоились с темнотой, заорал в удивлении: «Зека, это ты?! Ты тего сюда? Тебя сто, Толька с блатьями…?
– И никакой не Толька, – сквозь слезы пробурчал Женька. – Это дома… Мама…
– Побила, сто ли? – сразу предположил опытный в этом деле Панка.
– Она никогда не бьет.
– А тиво леветь-то? – удивился Панка. – Не била зе. Вот когда скалкой по баске тлеснут – вот тогда не хотес, а залевес.
– Ничего ты не понимаешь, – утерев слезы, зло заговорил Женька, – у меня сегодня день рождения.
– Ну и сто? Подумаес. У меня тозе был день лождения. Недавно. Папка от ладости напился и хотел мамку побить. Захвос приходил, чего-то с папкой поговолил, и папка слазу стал тлезвый и натял извиняться и мамку целовать. «Плостите, - сказал, - это от такой зизни в подвале. От сылости. И света потти нет. Вон, – говолит, – дети (это я с Надькой) бледные и маленькие. Совсем не лостут.
– А у нас день рождения всегда справляют и для сестры, и для брата. Гостей приглашают. Подарки всякие дарят. А про меня даже не вспомнили.
У Женьки снова были готовы выступить слезы. Но Панка уже залез внутрь «штаба» и сел рядом с Женькой.
– Мне тозе никогда никаких подалков не далили. Зато видал какой у нас стаб. Ни в одном дволе такова нет. Лаз у тебя день лождения, то мы сегодня с Ловягами в войну сыглаем. Посли к сталшему, к Тольке, он согласится.
Женька мигом забыл про все обиды и вместе с Панкой помчался в соседний двор к братьям Ловягиным.
В войну играли до самого вечера. Домой на обед Женька не пошел, хотя соседские девчонки и передали ему строгий приказ матери немедленно идти обедать. Обедал он вместе с огромной семьей Ловягиных, глава которой, маленький тучный Михаил Павлович, учитель географии, был близким другом Женькиного отца.
– Садись, садись Женя обедать с нами, – рокотал Михаил Павлович хрипловатым баском. У нас весело. Вон, видишь, какой отряд рощу для Красной армии. Пища у нас простая и здоровая. Суп из крапивы, но с яйцом. Едал такого?
– Не-а, – честно признался Женька.
– То-то! Попробуешь – не оторвешься. А на второе картошка по-ловягински. Это у вас там все мясо да мясо. А то и вовсе кофе на завтрак. А у нас все проще. Команда такая собралась – только подавай. Садись не стесняйся. Одним больше, одним меньше – никто и не заметит.
Вечером из Ленинграда вернулся отец, о чем тотчас донесла местная «пацанская разведка», и Женька прямо с чужого двора бросился ему навстречу. Отца он увидел за целый квартал от дома. В одной руке у отца был его неизменный черный портфель, а в другой он катил нечто рогатое и замотанное в бумагу, но это «нечто» сразу породило в Женьке фантастическую догадку: это самокат! Это был, конечно, богатый по тем временам подарок. Пожалуй, даже более богатый, чем ныне подарить ребенку автомобиль. Женька бросился к отцу, крепко его обнял, прижался лицом к пропахшему табаком пиджаку и заплакал от радости. Отец, не любивший сентиментальных сцен и всяких там сюсюканий, взял Женьку за плечи и, немного отстранив от себя, сказал с нарочитой серьезностью:
– Ну вот, тебе как взрослому купили ответственную машину, а ты вдруг плакать.
– Да нет, – отирая слезы и стараясь одолеть волнение, оправдывался Женька, – это я просто очень соскучился. Все ждал, ждал тебя…
Отец усмехнулся и, обняв Женьку за плечо, притянул его к себе:
– Удивительное совпадение. Представляешь, я тоже без тебя соскучился. Но это не значит, что и я тоже должен заплакать.
Женька представил плачущего отца и рассмеялся.
– Вот это совсем другое дело! Давай разматывай свой транспорт и кати во двор. Вот уж где тебя встретят как именинника.
И действительно, посмотреть на новенький самокат высыпала вся детвора. И конечно, первым, кто без всяких слов выхватил самокат у Женьки и пошел гонять по двору, был Панка. В конце концов «совещанием» пацанов было решено, что каждый катается по два круга, включая и хозяина самоката. Так Женькин самокат стал «общественным транспортом».
Тогда папин подарок сразу заглушил все обиды. Да и мать с отцом воспринимались Женькой как одно целое. И ему казалось вполне естественным, что один создан наказывать, а другой прощать. И если бы его спросили, кого он любит больше, то не задумываясь, искренне ответил бы, что любит обоих одинаково. Но сейчас рядом не было отца, и некому было его ободрить и приласкать. Женька нахохлившись сидел в своем уголке и тихонько ронял слезу за слезой. Он, наверное, так бы и уснул на мягких тюфяках, но неожиданно его отыскал Бондарь:
– Ой, Ж-жека! – удивился он. – Н-ну ты и з-за-апрятался!. Я т-теб-бя т-только п-по с-сандалям у-узнал. С-смотрю, и-и-з п-под ска-амейк-ки з-знак-комые н-ноги торчат. И т-точно – т-ты! Т-ты ч-чего, п-плачешь?
– Да нет, – отвернув лицо от Бондаря и смахнув слезы, – ответил Женька, – просто мне воды не досталось. Я два бидона принес. До колонки бегал. А пока добирался до нашего отделения, всю воду уже раздали.
– Х-хоч-чешь, п-принесу н-немного? У м-меня запас есть. Я п-пузырек н-нашел. Из-п-под ль-лекарств.
И не дожидаясь ответа, Бондарь быстро проковылял к своему отделению (так тогда детдомовцы называли свои купе) и вскоре вернулся с темным пузырьком, от которого пахло любимым Женькиным лекарством – «Каплями датского короля».
– В-вот – Бондарь протянул пузырек Женьке, - в нем вода.
Пузырек был небольшой — глоточков на пять, к тому же уже неполный, и Женька, притянув горлышко губами, стал по капельке высасывать из него драгоценную влагу. Он даже не заметил, как выпил всю воду.
– Ой! – удивленно воскликнул Женька. – Я все выпил!
– Н-нич-чего, – успокоил его Бондарь, - Й-если п-пойдешь з-за в-водой, в-возьмешь п-пузырек. Э-т-то б-будет н-наш з-запас. П-пойдем в-в наше от-тделение. Т-там в-в л-лот-то иг-грают.
Все места на скамейках были уже заняты, и потому Бондарь и Женька уселись в проходе на чьих-то вещах и тут же получили в руки заветные карточки, на которые им предстояло выставлять круглые с большими цифрами на донышках бочонки. За игрой в лото время незаметно подошло к ужину. На ужин всем выдали по два сладковатых сухаря и полстакана чая. После чего детям было велено спать.
До самого Череповца с водой было туго. Туалеты почти не ополаскивались, и по вагонам распространялся отвратительный запах застоявшейся мочи. Женьке приходилось еще несколько раз бегать с бидоном к водозаправочной колонке, но это он уже проделывал играючи, со знанием дела. Неожиданно быстро из Череповца доехали до Вологды. В Вологде впервые их эшелон встал на первом пути, прямо у самого вокзала. Всех поразила спокойная, совершенно мирная обстановка, царившая в городе. Правда, военных было больше обычного, но много было и обычных граждан, неторопливо расхаживающих по перрону и, видимо, куда-то отъезжающих. По улицам не густо, но все же проезжали и легковые, и грузовые машины. Нельзя было поверить, что где-то идет страшная война с гудящими над головой бомбардировщиками, артиллерийской канонадой, взрывающимися станциями и гибнущими в огне людьми. Тут, в Вологде, наконец, в эшелон подали воду, отмыли все туалеты, промыли полы и диваны и заправили водяные емкости. После Вологды пошла совсем другая, мирная жизнь, хотя по лицам и разговорам взрослых было видно, что дела на фронте не радуют.

   3.                ЛУНИ

Дня через три их эшелон, не останавливаясь в Кирове, добрался до станции Валонки, откуда детям и сотрудникам детдома имени Сталина предстояло на лошадях добраться до большого села Луни. На станции детдомовцев уже ждали. Все пространство возле станции было заполнено подводами, запряженными небольшими лохматыми лошадками. Ведь надо было перевезти более двухсот человек. Для начальства даже предоставили голубого цвета легковую машину явно заграничного происхождения, в которую первым же вломился краснорожий завхоз.
Сентябрьский день выдался на редкость теплым, почти летним. Детей быстренько рассадили на подводы, и караван, оглашаемый детскими голосами, тронулся к месту своего долгого четырехлетнего пребывания. Обогнав караван, вперед вырвалась легковая машина, увозившая детдомовское начальство. Она быстро скрылась, оставив после себя синеватый, сильно пахнущий бензином дымок. Дорога, частью шедшая через дремучий таежный лес, частью через раздольные и уже убранные поля, оказалась удивительно ухоженной. Она приподнималась невысокой насыпью над уровнем земли и была ровно укатана щебнем вперемешку с песком. Телеги катились по такой дороге мягко, без стуков, только песок натужно скрипел под колесами, выдавая то усилие, с которым лошадям приходилось тащить свой нелегкий груз.
Возница с подводы, на которой сидел и Женька, разговорчивый мужичок, с нескрываемым удовольствием объяснял ребятам:
– Дорога энта, робята, ище дорюлиционная. «Царская», бают – уж больно она баска. Ёй никакий дожж не страшон. Чуть, значца, туча схлынет, и четверть часа не набигёт, как вона опять суха. Вот тока трактора, леший их подери, местами усю дорогу загубили. Та ище сами углядите.
И точно, проехав несколько километров, они увидели, что дорогу будто разрезали гигантскими ножами. Это через дорогу трактора перетаскивали огромные, как деревенские избы, комбайны. И другого выхода не было, потому что дорога перерезала колхозные поля пополам. В развороченном тракторами и комбайнами месте стояла вода, уже не сходившая после первых осенних дождей. Всем детям пришлось освободить подводы, и возницы с трудом проводили свои телеги через жидкую грязь, размешанную копытами лошадей и колесами телег. Детям же предстояло перейти опасное место по жердочкам, заготовленным возницами заранее и проложенным узким мостиком через всю яму.
Такие ямы еще много раз встречались на пути детдомовского обоза, так что к вечеру, когда уже стало темнеть проехали всего километров тридцать, а надо было еще шестьдесят. Поэтому решили поужинать и переночевать в ближайшей деревне. На ужин детям выдали по два кусочка хлеба и по кружке молока, а потом всех распределили по сеновалам. И хотя ночь была далеко не летней, спать, зарывшись в сено, оказалось совсем не холодно.
Только на третий день, после обеда въехали в Луни. Луни были большим купеческим селом, застроенным основательными, приземистыми каменными домами с небольшими узкими окнами, напоминавшими бойницы на крепостных стенах. Три главных улицы были уложены деревянными восьмигранниками, что обеспечивало телегам, особенно многочисленным в базарные дни, «бархатный ход», то есть эти улицы были избавлены от страшного грохота обитых в железо колес.
Под детдом имени Сталина отдали лучшее в селе здание – белоснежную школу, только что выстроенную из кирпича взорванной церкви. Воронку от взрыва еще не успели засыпать, и она занимала больше половины всего огромного школьного двора. Школа была двухэтажной, с большими окнами, просторными коридорами и классами. На втором этаже коридор был особенно широк и представлял собой фактически зал, посреди которого стоял огромный бильярд, справа от него, в темном углу затих самый настоящий рояль, а вдоль стен были расставлены дерматиновые диванчики. И, кроме того, из этого коридора-зала одна из дверей вела в настоящий актовый зал – просторный и очень светлый. Такой красоты не было даже в прежней Женькиной школе. И вот всю эту красоту отдавали эвакуированным детдомовцам. Школа была большой, но помещений для жилья оказалось мало. В самой школе остались жить только старшеклассники и главное руководство, включая и краснорожего завхоза. Детей младших классов разместили в деревянной постройке, где в свое время жили строители школы. Все воспитатели были размещены либо в домах, принадлежащих Райсовету, либо в небольших частных домах, временно отобранных у местных жителей.
Женькиной матери, воспитательнице младшей группы Нине Кузьминичне, с которой он уже встречался в столовой в Тихвине, и воспитательнице средней группы Митрофановой достался небольшой домик на самом краю села. В нескольких метрах от дома начинался крутой спуск к реке, а за рекой слева темной стеной мохнатых елей стоял лес, зато прямо и направо расстилалась до самого горизонта зеленая равнина, и Женьке почему-то казалось, что за этой равниной начинается море.
В доме было четыре отдельных помещения: прихожая с высокой прямоугольной печкой –  «голландкой», из нее одна дверь, прямо напротив входа, вела в крохотную комнатку с двумя небольшими окнами. Другая дверь, справа, вела в кухню, где почти половину пространства занимала русская печь. Из кухни можно было попасть в еще одну комнату, хозяйскую, которая была немного больше первой (в ней было три окна) и значительно теплее, потому что она обогревалась и «голландкой», и всей боковой стороной русской печки. Маленькой комнатка, где можно было поместить только два топчана, досталась Женькиной семье. На одном топчане стали спать мать с младшим братом, на другом сестра, а Женьке досталось место на полу между ними. Прихожую заняла воспитательница группы девочек Митрофанова с двумя детьми, а комнату за кухней Нина Кузьминична, у которой тоже было двое детей. Так что домик был набит до отказа.
Несмотря на то, что конец сентября и начало октября в этих местах выдались на редкость теплыми, Женькина мать, хорошо знакомая с деревенской жизнью и пережившая голод 30-х годов в городке Льгов под Курском, едва только семья въехала в дом, сразу же взялась за заготовку дров на зиму. Занятий в школе еще не было, так как для детдомовцев надо было переоборудовать несколько зданий и под жилье, и под школы. Поэтому Женька и его старшая сестра с утра до вечера спускались к лесу, где, на их счастье, до войны производились порубки для строительства новых домов. Одним из них был и дом, в котором им пришлось жить теперь. От порубок осталось много крупных сучьев и длинных обрезков, сделанных вдоль стволов, которые Женька с сестрой и таскали себе во двор. После работы к ним присоединялась и мать. Когда Женька первый раз спустился в низину и глянул на гору, куда им предстояло тащить дрова, у него аж все похолодело внутри: «Да на эту чертову гору и без дров забраться сил не хватит», - с ужасом подумал он. Под конец первого дня Женька совершенно выбился из сил, хотя и тащил всего-навсего тощую хворостинку. Со злости он бросил свою ветку и сквозь слезы пробурчал: «Все. Больше не могу!» – «Надо, значит, сможешь» – холодно сказала мать и больно шлепнула его. Еле дотащившись до дома, Женька обессиленный упал на траву, и ему казалось, что он уже никогда не сможет подняться. Сестра и мать, не промолвив ни слова, ушли в следующий заход, и Женька, чуть-чуть отлежавшись, потащился за ними. На обратном пути он нес всего несколько крупных щепок. И где-то пред концом подъема был готов плюхнуться прямо на землю. Мать заметила это и больно ущипнула Женьку за плечо: «Заставь себя идти. Это тебе не игра. Это испытание на выживание. Нам  некому  помочь, кроме самих себя».
Женькины мучения продолжались четыре дня. На пятый день, после завтрака, он не пошел, как обычно, по спуску, а сбежал по нему, используя притяжение наклона, почти не затратив сил на спуск. Взяв на порубках длинную щепу, довольно легко дотащил ее до дома. Дорога вдруг показалась не такой тяжелой. А потом и вообще старался брать груза не меньше, чем сестра. Через две недели весь маленький дворик их дома был завален ветками, сучьями, обрезками стволовых боковин, чурбанчиками и крупными щепками. Всю эту гору мать и сестра кое-как перерубили топором, подаренным соседом из дома напротив, здоровым мужиком лет шестидесяти, у которого только что умерла жена, оставив ему на воспитание сына Яшку. Яшка и Женька быстро подружились, а отец Яшки, Поклен, сразу обратил внимание на Женькину мать и стал наведываться к ним во двор «во всем парадном»: в новом, но безнадежно свалявшимся в сундуке пиджаке, в синей косоворотке, в самотканых темно-серых с неровной полоской штанах и в сапогах с подрезанными голенищами, густо смазанными ваксой.
Женька и Яшка аккуратно складывали в сарае нарубленные дрова, а Поклен, стоя в сторонке, давал ценные указания относительно будущей непременно очень морозной зимы и как с ней бороться: «Вы, могёт, в соображении дёржите, чё вам вот ентова мусора на всю зиму в достатке будёт? Смяшно и говорить. Дай Бог, чёб на декабрь застало. Это я вам говорю». – После таких ободряющих заявлений мать дня через два снова отправилась в лес за дровами с Женькой и Валей. Но поляна порубки была уже почти пуста. Видимо, многие из числа эвакуированных последовали их примеру. Поэтому с порубочной поляны теперь можно было таскать только щепки на растопку печей.
В октябре, наконец, начались занятия в школе. В классе, куда Женька попал вместе с детьми других воспитателей, было несколько его прежних одноклассников детдомовцев по пушкинской школе, отданных в их класс на «перевоспитание», так как их учительница, Анна Кирилловна, была лучшей учительницей в городе Пушкине. Считалась, что она может выправить даже горбатых от рождения. Вот и в Лунях в Женькин класс перекочевали самые выдающиеся из них: Титиля, решительно не способный справиться с буквой «р», как, впрочем, и со многими другими; Толя Витин или Витя Толин, кем он был на самом деле – не знал никто, потому что не знал этого и он сам. Учительница совершенно серьезно, вызывая его, говорила: «Толя Витин, Витя Толин, к доске». С таким же успехом к доске можно было вызвать семимесячного барашка, с той лишь разницей, что у Толи Витина непременно из ноздри зловещей гусеницей выползала зеленая сопля, для которой Анной Кирилловной заведомо была припасена салфетка. Вытерев Толе Витину нос, она начинала терзать его самыми простыми вопросами типа: «Покажи свой пенал. Что у тебя в пенале? Сколько карандашей? Сколько перышек? Сколько у тебя тетрадок?» И т.д. Наконец, преодолев смущение, Толя Витин, начинал что-то говорить, сначала невнятно, но потом, смелея, все больше приближался к человеческой речи. Попал сюда и Загоруйко, не дурак от природы, но уже здорово хвативший беспризорной жизни и никак не желавший подчиняться школьным порядкам. Сколько бы раз ему ни давали тетради и пенал с набором письменных принадлежностей, он уже на второй или третий день приходил без всего, и ему приходилось выдавать временно чистый лист бумаги и чью-нибудь запасную «вставочку». Но самым удивительным приобретением теперешнего Женькиного класса был Жора Бессмертный. Бывший бродяжка, он, судя по возрасту, должен был бы учиться уже в классе седьмом, но пребывал еще только в третьем. В какой-то драке, еще до попадания в детдом, Бессмертному бритвой разрезали нос от переносицы до самого кончика, а некий фельдшер-недоучка наскоро зашил рану крупными нитками, отчего нос стал безобразно кривым с крупными белыми пятнами – следами от ниток. Одним своим видом Бессмертный наводил ужас на малолеток. Хорошо еще, что характер у него оказался довольно мягким и поначалу особых неприятностей малышам он не причинял, однако любил посмеяться над ними, пользуясь преимуществом в силе, в жизненном опыте и обладая изобретательной фантазией на всевозможные розыгрыши.
Здание, предоставленное детдому под школу, было в пятнадцати минутах ходьбы от детдома. Посреди классной комнаты, в которой должен был разместиться третий «А», куда был зачислен и Женька, стояла огромная прямоугольная печка, начинавшаяся от учительского стола и достигавшая почти середины класса. Печка фактически делила класс на две неравные части: большую – светлую, располагавшуюся вдоль окон, и меньшую – темную, частично располагавшуюся за печкой. Начиная от учительского стола, парты стояли только на светлой стороне, в три ряда, а позади печки в четыре ряда. Едва ученикам разрешили войти в класс, как наиболее бойкие детдомовцы заняли все задние места, а Женька с четырьмя «домашними», то есть детьми воспитателей и учителей, и с детдомовским отличником Вовой Мигиным оказались за первыми партами. Женькин друг Вова Бондарь был определен в другую группу и другой класс, потому что был старше его на один год, так что они теперь почти не встречались
Учительницей их третьего «А» класса стала Анна Михайловна Блицкая – пышная дама лет пятидесяти пяти с густой копной рыжих волос, с широким лицом, украшенным коротким вздернутым носом и свисающими с обеих сторон жирными брылами.
С первых дней учеба в школе началась так, как ей и полагалось начинаться во всех нормальных школах. Ребятами выдали новенькие тетради, карандаши, ручки-вставочки (ручки, в которые вставлялись стальные перышки) и каждому мальчику девочки из старших групп сшили по маленькой сумке вместо портфеля. Анна Михайловна встретила детей в день знакомства шикарной улыбкой во весь свой широченный рот и долго говорила что-то о долге каждого ученика отлично учиться в такое тяжелое для страны время и что каждый должен быть бойцом на своем маленьком посту. Женька плохо слушал учительницу, так как ему жутко хотелось спать. Прошедшая ночь была первой, когда он ночевал не дома, а в группе, вместе с детдомовцами. Мера эта была вынужденной. От отца не было ни писем, ни документов, подтверждающих, что он находится в армии. А всем детям служащих и иждивенцев, у которых не было близких родственников, служащих в армии, не выдавалось ничего, кроме хлебной карточки и талонов на соль, спички и мыло. Прожить на такой скудный паек было невозможно. Но выход нашелся: младшего брата устроили в детский сад, где детей кормили более-менее сносно. Сестра подрабатывала в колхозе, а Женьку пришлось оформить как детдомовца, чтобы он имел право питаться при детдоме. Директриса приказала, «чтобы впредь не было никаких нареканий, пусть мальчик живет со своей группой, как все». Спорить было бесполезно, – вот и пришлось Женьке полдня самому устраивать себе место на топчане в детдомовской спальне: выпрашивать у сестры-хозяйки тюфяк и самостоятельно набивать его соломой, потому что для детдомовцев все это было сделано еще в первые дни приезда в село. Женькину мать перевели в подсменные воспитательницы, и у нее не было в эти дни ни минуты времени для обустройства сына. Так что он сам ходил по базарной площади, собирая сено для тюфяка, сам просил зашить горловину тюфяка пришедшую к вечеру Нину Кузьминичну и сам примерял, каково оно будет лежать на сене, –  вроде бы все получилось как надо. Но ночью Женька проснулся от холода и боли в боках. Сено, что он подобрал на базарной площади, только казалось сухим, а на самом деле оно впитало в себя осеннюю влагу, и к утру, когда в спальне похолодало, влажный тюфяк стал отбирать последнее тепло, остававшееся  еще в   Женькином теле. Когда все сено смялось под Женькиным весом, то выяснилось, что его так мало, что Женька практически спит на голых досках. Закутавшись в одеяло, Женька досыпал ночь сидя, прислонившись к еще не совсем остывшей печке.
Закончив приветственную речь, Анна Михайловна водрузила свое колыхающееся от жира тело на стул и стала расспрашивать каждого, где, у кого и насколько успешно он учился. В результате опроса Женька, по наивности рассказавший про свое участие в Олимпиаде детского творчества, сразу попал в число лучших учеников и ему даже пришлось прочитать по настоянию учительницы стихотворение о Сталине «Горный орел», с которым он стал победителем Олимпиады в своем городе. Женька не знал, что чтение этого стихотворения ему дорого обойдется. Он тут же попался на язвительный язык Бессмертного, присвоившего Женьке кличку «Горный козел».
В первые же дни выяснилось, что Анна Михайловна с трудом отделяет свое тело от стула. А если вставала, то весь урок вела стоя у доски. У доски преподавались русский письменный и арифметика. А уж если Анна Михайловна садилась, то не вставала до конца занятий. Сидя она преподавала грамматику, литературу, географию, естествознание и проводила разные диктанты, сочинения, контрольные работы по арифметике или вообще начинала изустные рассказы о ее довоенном житье-бытье: и сколько было у нее комнат в Ленинграде, и в какие театры и музеи она ходила, и в каких ресторанах она обедала, и с какими выдающимися людьми ей довелось пообщаться. А главное, зачем-то рассказывала про совсем не забавные проказы своих внуков. Например, как они однажды закрыли ее чуть ли  не на целый день в ванной и ушли спокойно гулять, и только пришедшая убирать квартиру домработница освободила ее из заточения.
Но больше всего детей раздражали «полдники», приносимые Анне Михайловне в большую перемену молчаливой, закутанной в платок женщиной. Завтраки были заключены в две большие тарелки, втиснутые в сетку-авоську, и к ним прилагался еще бидон с молоком. На время поглощения «полдника» дети изгонялись из класса либо во двор – при хорошей погоде, либо в большую комнату, служившую, видимо, когда-то кухней, где и проводили большую перемену учащиеся двух третьих классов «А» и «Б». Детдомовское питание с каждым днем ухудшалось, порции становились все меньше и меньше, а тарелки с полдниками и бидончик молока для Анны Михайловны приносились по-прежнему регулярно.
Домашние как-то сразу обособились и заняли две первые парты у окна. Женьке же выпало сидеть через проход от них, ближе к печке, рядом с Вовой Мигиным.. Вова был небольшого роста, с крупной лобастой головой и довольно слабым телом. Особенно Женьку поразили Вовины глаза – то были глаза взрослого, замкнутого в себе умного человека, – большие и печальные – они невольно заставляли относиться к Мигину с уважением даже таких разболтанных субъектов, как Титилю, Витю Толина, Загоруйко и Бессмертного. Женька пробовал разговорить Вову, но тот отвечал односложно, и было видно, что обычные мальчишеские истории и игры (в перышки, в ножички, в камешки и тому подобное) ему не интересны. Вова никогда не выходил на перемену в игровую комнату, а оставался в классе и читал книги. Женька тоже любил читать, но предавался этому занятию, только когда болел или в холодную осеннюю погоду, когда все его друзья сидели по домам. А вообще-то, переполнявшая его энергия требовала постоянного выхода. Поэтому на переменах он непременно участвовал во всех играх, которые затевали мальчишки: «в третьего лишнего», «в коня», «в темную», «в замри», «во всадников», «в куча мала», – и время перемены пролетало в одно мгновение. Но однажды Женька остался в классе и подсел к Вове, сидевшему за чтением очередной книги, и спросил:– Вов, чего за книга? Что-нибудь интересное?
– Вова оторвался от книги, искоса посмотрел на Женьку и с усмешкой спросил:
– А ты что, знаешь, что книги бывают интересными? И много уже прочел?
Женька смутился. Его книжный счет был еще очень мал.
– Ну, бывают, конечно, – с трудом подбирая слова, заговорил Женька. При этом он мучительно вспоминал, что же такого интересного он прочел, что могло бы заинтересовать и Мигина. Сначала в голову лезли все какие-то «несерьезные» книги вроде «Сказок братьев Гримм», «Руслана и Людмилы», «Снежной королевы», но вдруг он вспомнил самое главное из всего прочитанного, найденного им в толстой книге, стоявшей в большом книжном шкафу. Женька очень любил толстые книги, потому что они были похожи на тома Всемирной энциклопедии, в них можно было найти много всего невероятно интересного; и Женьке казалось, что такое же интересное таится в любой толстой книге. Вот в поисках этого самого «интересного» Женька и вынул из библиотечного шкафа одну из толстых книг в красивом темно-зеленом переплете, раскрыл ее примерно посредине и увидел крупную черную надпись в верхней части листа: «Тарас Бульба». Женька перенес огромный том на диван и стал выяснять, что же кроется под таким странным названием. Чтение настолько увлекло Женьку, что он забыл про уроки и про друзей, пока не одолел всю повесть. Он пытался прочитать еще что-нибудь из этой же книги, но все остальное не шло ни в какое сравнение с «Тарасом Бульбой», которого Женьке было до слез жалко, – вот интересная книга, – обрадовано выпалил Женька, – про Тараса Бульбу. Читал?
– Читал, – серьезно ответил Мигин и уже без усмешки посмотрел на Женьку. – Мне надо много читать и много заниматься. Я хочу в этом году сдать экзамены за четвертый класс, чтобы на следующий год пойти сразу в пятый. Тогда Аннушка возьмет меня в свою группу. Она обещала.
– А сейчас что у тебя за книга? – спросил Женька.
– «Путешествие Гулливера», – и Мигин вынул из-под парты тяжелый толстый книжный брусок в старинном потертом коричневом переплете. – Вот! Это из местной библиотеки.
– Во! Про Гулливера я тоже читал! – воскликнул Женька. – Только ведь она невзапрвдешная, она детская. Таких маленьких лилипутов и не бывает.
Мигин расплылся в улыбке и наставительно, как старший младшему, стал объяснять:
– Просто ты читал эту книгу переделанную для детей. А на самом деле это серьезная книга. В ней Свифт высмеивает английские порядки того времени, в котором он жил. И вообще смеется над глупыми людьми, воображающими себя великими мудрецами. А если хочешь прочесть что-то очень интересное, прочитай «Пятнадцатилетнего капитана» – мировская книга!
Так у Женьки установились с Мигиным вполне дружественные отношения, хотя они и не стали близкими друзьями.
«Пятнадцатилетнего капитана» Женька взял в библиотеке в тот же день, но прочесть его удалось не так-то скоро: каждый день после обеда в детдоме ему нужно было бежать домой и помогать заготовлять дрова для их ненасытной печки. По решению Исполкома им во двор привезли длинный свежеспиленный еловый ствол, который Женькино семейство должно было своими силами превратить в дрова. Над страшной длины деревом с вечера до поздней ночи трудились мать и сестра, пытаясь обмененной на подушку пилой отпиливать хотя бы по два чурбана за день. Но и этого не удалось бы, если бы вначале им не помог Поклён. Во-первых, он развел и наточил зубья пилы. Во-вторых, несколько дней подряд сам приходил пилить вместе с матерью и обучил ее и Валю этому нехитрому искусству. А потом уж за дерево принялись женщины. Женькина задача пока сводилась к рубке чурбанов. Сначала Женька вообще не мог как следует поднять топор, чтобы тот не дрожал в его руках. А уж ударить им по чурбану у него не хватало ни сил, ни смелости, потому что Женьке казалось, что если топор с силой кинуть вниз, то он неминуемо отрубит ему ногу. Тут на помощь Женьке пришел Яшка. Хоть Яшка был и меньше Женьки по росту, да и телом - сама худоба, все же топор в его руках вел себя послушно. Силы у Яшки не хватало, чтобы разломать толстый мерзлый чурбан, но острие топора прочно врезалось в чурбан точно посередке, а затем Яшка забивал топор найденной у них в сарае кувалдой, пока чурбан не раскалывался надвое. Но главное, Яшка научил Женьку правильно держать ручку топора и так расставлять ноги, чтобы топор случайно по ним не попал. Все эти премудрости дровяной науки Женьке пришлось постигать в ускоренном темпе, потому что у Яшки и своих работ по дому хватало, да и не мог он, по слабости своей, работать на «два фронта». Уже через несколько дней Женька перестал нуждаться в Яшкиной помощи. Только вот попасть в середину чурбана ему удавалось только со второго или третьего раза. А без этого расщепление чурбана превращалось в долгое и мучительное извлечение топора, зажатого боковыми волокнами дерева.
Книжку «Пятнадцатилетний капитан» Женька бережно носил за пазухой и ждал каждой свободной минуты, чтобы прочесть хоть несколько страниц. Электричество в групповой выключали рано, и когда Женька возвращался в детдом, там было уже темно. Выручала огромная печка с широкой топочной дверцей, позволявшей засовывать в топку длинные поленья. Когда поленья разгорались, дверцу открывали, чтобы напустить больше жару в помещение, которое плохо держало тепло, а при свете пылающего огня можно было свободно читать. Женька пристраивался на полене или прямо на полу и читал, пока совсем не слипались глаза, или не прогонял его спать их групповой пионервожатый Слава. Славе был уже за шестнадцать, учился он в девятом классе, учился очень хорошо, потому его и оставили в детдоме до окончания десятилетки. Таких старших мальчиков и девочек назначали пионервожатыми в помощь воспитателям. Слава был высоким красивым парнем. До войны занимался в гимнастической секции при школе, но и теперь каждый день делал собственную зарядку, орудуя, как гантелями, связанными вместе кирпичами. Он же по утрам выводил на общую зарядку и всю группу мальчиков при любой погоде. Славу все любили. Он фактически и заправлял всеми делами в группе, а воспитательницу, Нину Кузьминичну, они почти и не видели. Несмотря на Славину молодость, обращаться к нему полагалось «на Вы», Вячеслав Александрович. Слава был комсомольцем и убежденным врагом всякой несправедливости. В группе были ребята разного возраста, так как их подобрали, в основном по числу законченных классов. У них же в группе целыми днями обитал и Бессмертный, хотя его зачислили в группу шестиклассников, а так как они его терпеть не могли, он боялся лишний раз там показываться. Разница в возрасте приводила к тому, что старшие, а значит, более сильные частенько измывались над младшими и иногда и просто избивали за отказ выполнить какую-нибудь их прихоть. Слава хорошо знал всех ребят группы и сразу замечал, кто стал очередной жертвой любителей похвастаться своей силой. Однажды Женька столкнулся с заводилой всех драчунов и лодырей Венькой Козловым, по кличке Веник. Веник был дежурным по групповой. Вынося мусор после уборки, он увидел стоящего возле дверей Женьку.
– Эй ты, доморощенный, – крикнул ему Веник, – вынеси мусор.
Женька растерялся. Он знал, что его пребывание в детдоме не вполне законно. И ссориться с кем-нибудь ему не хотелось, чтобы не возбуждать еще более сквозившую у многих неприязнь к нему как к чужаку. Он бы и вынес мусор, но Веник, не дождавшись Женькиного согласия, обратился к нему еще более грубо:
– Ну, что глаза выпятил? Бери ведро, говорю, и бегом на помойку.
Ноябрь только начался. На улице было сыро и холодно, а до помойки идти далеко. Но главное, грубый окрик вечного воображалы, свысока глядевшего на всех слабее себя, задел Женьку за живое. Он и сам не понял, как у него вырвалось:
– Сам донесешь. Не барин. Двадцать лет, как холуев нет.
– Чего-чего? – оттопырив нижнюю губу, с угрожающим придыханием заговорил Веник. – А этого видел? – И Веник поднес кулак к самому носу Женьки. – Неси, говорят!
– Не понесу! – стиснув зубы, ответил Женька. Теперь даже угроза смерти не заставила бы его взяться за помойное ведро.
И тут же Женька получил удар кулаком в нос. Веник умел драться. У Женьки сверкнули искры в глазах, на мгновение он потерял способность вообще что-нибудь соображать, а когда пришел в себя, то почувствовал, что из его носа вытекают две тоненькие липкие струйки. Женька непроизвольным движением руки вытер нос и поднес руку к глазам – это была кровь. При виде крови Женька так испугался, что заревел и бросился бежать к матери в главный корпус. Ледяной ветер и снег с дождем охладили его разгоряченное лицо, да и кровь из носа тоже перестала течь, когда он наконец нашел мать, то от «подарка», доставшегося ему от Веника, остались лишь чуть припухлая губа и покрасневший нос. Мать молча высушила сбивчивый, сопровождающийся постоянными всхлипами рассказ Женьки, вынула из рукава платок, утерла заплаканное Женькино лицо и, глядя куда-то мимо него, без жалостливого сочувствия ровным голосом произнесла жестокие слова:
   – Ничем я тебе, Женя, помочь не могу. Если я заступлюсь за тебя сегодня, то завтра тебе от этих мальчишек за ябедничество, как они это понимают, попадет еще больше. Но главное, и это ты должен знать, что я нахожусь здесь, как говорят, «на птичьих правах». Меня назначили сюда на работу по распоряжению РОНО, как одну из лучших учительниц, не считаясь с мнением дирекции детдома, желавшего устроить сюда своего человека. Поэтому, что бы я ни делала – все плохо. Мне приходится терпеть всякие несправедливости ради вас. Если я уйду из детдома – нам просто не выжить. Терпи, сын, и учись постоять за себя сам. Ты уже большой. Такое время нынче, что надо быстрее взрослеть.
Женька слушал мать, и ему его собственное горе показалось совсем маленьким, по сравнению с горем матери. И все же… и все же в душе его поселилась обида. Ему так хотелось, чтобы мать обняла его, пожалела, сказала что-нибудь в утешение, чтобы они вместе стали сопротивляться тем невзгодам, что обрушились на их головы. А получалось, что мать толкала его одного в непонятный и страшный водоворот жизни. Так и не дождавшись ни ласкового, ни сочувственного слова, Женька выскользнул из-под лежавшей на его плече руки матери, и все еще тяжело дыша распухшим носом, побежал обратно в свой корпус. Когда он, мрачный и совершенно растерянный после холодных и жестких слов матери, стоял в коридоре, не решаясь войти в групповую, его увидел Вячеслав Александрович.
– Ну, что задумался, герой? – весело спросил он. – Тебя что, не пускают? Ну-ка, ну-ка повернись ко мне лицом. – Слава крепко взял Женьку за плечи и повернул к себе. – О-о! – воскликнул Слава, увидев заплаканное Женькино лицо и распухший нос. – И кто же это тебя так?!
Ябедничество среди детдомовских считалось величайшим «грехом», но рассказать о всех своих обидах и обидчиках Вячеславу Александровичу, если он сам спрашивал об этом, «обществом дозволялось». Все знали, что если Вячеслав Александрович взялся найти виновника – он все равно его найдет, и тогда уж не поздоровится ни виновнику, ни тому, кто его скрывал. Слава всегда внушал ребятам: «Скрывать хулигана – это не ябедничество, а трусость. А от этого хулиганы только наглеют». – И все же Женька с трудом заставил себя произнести имя своего обидчика:
– Венька Козлов, – невнятно пробормотал он.
– Кто, кто? – не понял Слава. – Говори ясней.
– Козлов! – уже громче и отчетливей произнес Женька.
– А-а, Козлов! Ну, это понятно. Этот может. А за что?
– Приказал мне мусор вынести за себя. Сегодня его дежурство.
– Вот навязали нам сорванцов из другого детдома, – сквозь зубы проговорил Слава. – Дополнили до полного штата. Никак не можем приучить их к нашим порядкам.
Женька давно уже понял, почему мальчики в группе так резко отличаются друг от друга. Большинство – это очень доброжелательные воспитанные дети. А среди всех особая компания самых настоящих хулиганов – из тех, кого с трудом вытащили из бродяжничества и бандитских компаний, и от которых их «родной» «Пролетарский» детский дом при первой же возможности отказался.
– Ну, давай смелее, заходи, – поторопил Женьку Вячеслав Александрович, – сейчас разберемся. – Та-ак, - громко начал он, как только они с Женькой вошли в групповую, – и где же проживает этот отважный «боксер» – чемпион детского сада и окрестностей?
В группе на минуту воцарилась абсолютная тишина, но все взоры обратились в закуток между печкой и стеной, где местные «главари» устроили себе теплое гнездышко.
В этом закутке помещалось четыре топчана. Один из них принадлежал Козлову.
– Выходи, выходи, храбрец среди овец. Не трусь, покажи нам свое личико. Сопровождаемый взглядами всей группы, Веник вышел из закутка, опустив голову и теребя пальцы. – Так это ты его так разукрасил? – спросил Слава, показав на Женьку.
Веник молча кивнул головой, признавая содеянное.
– Тебе сколько лет?
– Двенадцать.
– А тебе? – спросил Слава, обращаясь к Женьке.
– Десять.
– Значит, нашел себе под силу? А как на счет извиниться перед Женей?
– Не буду.
– А со мной не хочешь подраться? Вызываю тебя на дуэль – до первой крови. Идет?
– Тоже сравнили, – прогундосил Веник, – я – и Вы. Вам уже девятнадцать… или двадцать…
Слава едва удержался от смеха, с трудом сохранив строгость на лице.
– Ты малость ошибся, Козлов, мне скоро будет тридцать, но подлецом и хулиганом, оказывается, можно стать и в двенадцать. – Ну а если мне не тридцать, а так, скажем, шестнадцать с половиной? Ты как, согласен?
Веник испуганно вытаращил глаза, и от страха изо рта у него распузырились слюни – получить взбучку от шестнадцатилетнего было куда более вероятно, чем от девятнадцатилетнего. При этом все в группе, в том числе и Женька, были удивлены, узнав, что их Вячеслав Александрович так молод.
– Не, – деланно подвсхлипывая, ответил Веник, – против Вас я не могу…
– Хорошо. Раз со мной не можешь, так давай с Ваней Шубиным. – Ваня Шубин был рослым, физически хорошо развитым мальчиком. До войны он уже успел позаниматься в гимнастической секции. – Ну, с Ваней-то, я думаю, ты справишься одной левой? А? Ему-то всего одиннадцать. Ваня, ты как, согласен? – И Слава подмигнул стоявшему неподалеку Шубину.
– Согласен! – выкрикнул Ваня, выступая из сгрудившихся вокруг Вячеслава Александровича ребят.
– А ну-ка, шире круг! Давайте, боксеры, вперед. Становитесь! Козлов, где ты там? А ну, в круг. Не тащить же тебя. Ваня Шубин от моего имени защищает честь Жени Ветрова. Веня Козлов выступает от имени всех хулиганов группы. Поединок идет до первой крови. Если победит Шубин, Козлов извиняется перед Ветровым. Если победит Козлов, то поединок продолжается с Андреем Харченко, потом с Колей Борисовым, потом со мной и так до полной победы добра над злом.
Ваня сразу занял место посреди круга, а Козлова в круг затолкали ребята, пихая его руками со всех сторон.
– Так, – продолжал Слава свою воспитательную игру, – встали. Хорошо. Пожали друг другу руки. Драться честно. Подножек не ставить. Ниже пояса и лежачего не бить. Последний раз спрашиваю, не хочешь ли ты, Веня Козлов, извиниться перед Женей Ветровым?
Веник посмотрел на широкоплечего подвижного Шубина, потом на крепыша Андрейченко, потом на долговязого Борисова, потом на самого Вячеслава Андреевича, тяжело вздохнул и, растянув рот, пуская пузыри – это состояние, видимо, заменяло ему слезы, противным ноющим голосом проговорил: «Я больше не буду».
– Так ты извиняешься перед Ветровым? – не отступал Слава.
– Извиняюсь, - тихо, со всхлипом проныл Веник.
– Ладно, - примирительно сказал Слава, – еще раз прощается. Но если такое повторится, пеняй на себя. А теперь все в постели. И помните, никто не имеет права обижать слабых. Спокойной ночи!
Так, под прикрытием Вячеслава Александровича, жизнь в детдоме оказалась довольно сносной. Да и в заготовке дров у него появился кое-какой навык. А главное, он чувствовал, что у него прибавляется сил. Женька уже уверенней держал в руках топор, научился попадать лезвием в самую серединку чурки, мог подменить сестру на распилке ствола, после того как она с матерью уже сделала начальный запил; с одной спички разжигал поленья в печке. В общем, научился тому, что умеют делать все деревенские ребята. Труднее стало, когда наступили настоящие вятские морозы. От детдомовского барака до дома было около двух километров, и проделывать почти каждый день этот путь туда и обратно после школы было непросто. Женька напяливал на себя все, что только сумели взять с собой из его вещей при эвакуации, так что тело кое-как, но было защищено, а вот руки и ноги страшно страдали от мороза. Варежки у него были из какой-то простой легкой ткани и почти не держали тепла. Шерстяные варежки стоили дорого. На них не было денег. Ботинки у Женьки были еще прочные, почти новые, но беда была в том, что он быстро подрос за последние пять месяцев, и нога уже еле-еле втискивалась в ботинок. С двумя носками на ноге в ботинок еще с трудом можно было втиснуться, но о портянке нельзя было и мечтать. Женька даже завидовал Яшке, который ходил по-старинному – в лаптях с онучами, перевязанными веревками. Спасал Женьку только быстрый бег.
В школе у Женьки дела шли неплохо. Каждое новое стихотворение, которое следовало выучить согласно программе, Анна Михайловна поручала прочитать ему, учитывая его чтецкие способности. За это она прощала Женьке мелкие шалости и «подпольное» – из-под парты, чтение книг. В общем, первую и вторую учебные четверти Женька окончил «на отлично». А вот кормить в детдоме за это время стали еще хуже. Полдники в виде кусочка хлеба с крохотным кусочком сахара или маленького черного круглого коржика отменили. На завтрак давали только кусок черного хлеба – «птюху», как называли его детдомовцы, а чуть-чуть сладковатый чай наливали из общего котла. Суп превратился в жижу с несколькими зернышками крупы и обрезком соленого огурца. Каши давали по одной большой раздаточной ложке – плюх ложку каши в тарелку – и отходи, не задерживай других. Добавка разрешалась только старшеклассникам. Воспитатели и пионервожатые стали питаться за отдельными столами, после того как поест основная масса детей.
Голод заставлял ребят все пристальней присматриваться к полдникам Анны Михайловны. От них часто разносился такой аппетитный запах, что голодным мальчишкам становилось не по себе.
– А я все равно сожру у нее обед, – пообещал разозленный раздражающим запахом пищи Бессмертный. – Не может, сука, пожрать в учительской.
Однако, несмотря на тучность, Анна Михайловна обнаружила мгновенную реакцию и крепкую руку. Когда однажды за ее полдником потянулся, спрятавшийся за печкой Загоруйко, Анна Михайловна так ухватила его за плечо, что тот аж вскрикнул от боли. Затем, взяв его за шиворот, она легко дотащила Загоруйко до его парты и прямо-таки бросила на скамейку. Этот случай надолго отбил попытки даже у самых нахальных поохотиться за учительским полдником. Поэтому бахвальство Бессмертного никто не принимал всерьез.
Эта более-менее человеческая жизнь длилась до середины марта. В начале марта весь детдом всколыхнула новость: трое пионервожатых, которым исполнилось семнадцать лет, уходят добровольцами на фронт. Одним из них оказался и Вячеслав Александрович. Особенно удручило это известие младших по возрасту и тех лучших мальчиков, на кого Слава опирался для поддержания порядка в группе. Теперь они оставались беззащитными перед лицом шайки хулиганья. Надежды на воспитательницу не было никакой. Ее редкие посещения мальчишеской половины барака сводились к тому, что она, стоя в дверях, окидывала усталым равнодушным взглядом помещение и, не переходя порога, спрашивала, обращаясь к тем, кто находился в групповой: «Ну, как тут у вас, мальчики? Не деретесь? Смотрите у меня! А то отдам на воспитание Вячеславу Александровичу. Дежурный-то кто?»
По такому случаю отыскивали дежурного, и Нина Кузьминична, гладя дежурного по головке, выражала ему пожелание навести порядок в групповой. В общем, была сама доброта. После чего гусиной походкой, переваливаясь с ноги на ногу и виляя задом, удалялась в комнату воспитателей. За тяжелую переваливающуюся походку ребята прозвали ее «Гусыней». Но и без нее Слава справлялся с воспитательской работой: проводил зарядку, следил, чтобы все помылись, чтобы у всех были полотенца (в других группах ушлые пацаны уже умудрились поменять полотенца в базарный день на кусок хлеба), чтобы были заправлены постели, чтобы в обеих групповых было чисто. И вообще, он вносил разнообразие в ребячью жизнь, закованную в мрачные стены серого бревенчатого здания с тесными групповыми и узкими коридорами, пропитавшимися запахами встроенного в здание туалета. Он был мастером устраивать всевозможные соревнования по шашкам, шахматам, соревнования по подтягиванию, по отжиманию с пола, по борьбе, по лучшему порядку в групповых, по «взятию высоты». Причем высотой служила оставленная строителями огромная куча песка, на которой можно было играть и зимой и летом. А еще Слава сам нарисовал большую карту СССР, на которой красной и синей ленточками, закрепленными булавками отмечал изменяющуюся линию фронта. Женька и другие ребята часто стояли перед ней, взволнованные тем, как близко синяя линия подходит к Москве. И как радовались все, глядя на карту, когда красные флажки стали стремительно передвигаться на Юг, после нашей победы под Москвой. И вот Слава уходит на фронт. Просто невозможно было представить жизнь в группе без него. После первых слухов прошло некоторое время. Ничего не менялось. Уже стали поговаривать, что Слава уйдет в армию после окончания десятого класса. А оказалось, что просто в военкомате ждали, когда наберется достаточное число призывников, чтобы увезти их на одной машине. Всех сельских шоферов и трактористов забрали в армию, поэтому если и были в селе какие-то машины, то они стояли где-то в гаражах, дожидаясь лучших времен. Даже голубая «начальственная» легковушка и та куда-то пропала. А сама председатель Исполкома, моложавая дама с грустными черными глазами и волосами, красиво тронутыми сединой, зимой ездила на какой-то запряженной одной лошадью «тарантайке», в которой колеса заменяли на полозья. В конце марта в село въехал рокочущий на всю округу звероподобный грузовик ЗИС-5, всполошивший все детское население. Еще бы! Это было первое появление грузовика в селе за полгода, и появление его оказалось для Женьки и его сотоварищей безрадостным. Именно на нем и должен был отправиться на призывной пункт Слава вместе с другими призывниками. Провожать Славу вышли все детдомовцы. И теперь уже никто не называл его Вячеславом Александровичем, а звали просто Славой, потому что наголо остриженный, он, как и его спутники, выглядел совсем еще мальчиком. В грузовике были сделаны скамейки, прибитые к кузову, но не было тента. Погода стояла в этот день морозная, и воспитательницы набросились на двух шоферов, управлявших ЗИСом, требуя сделать что-нибудь, чтобы молодые парни не обморозились на ветру. Чертыхаясь и понося всех вокруг, подвыпившее шоферье развернуло-таки брезент, лежавший в кузове, и закрепило его на четырех высоких брусьях, которые они прибили к бортам кузова. За этим-то брезентовым «щитом» потом и укрылась вся небольшая группка новобранцев. В самый последний момент прибежал вечный враг директрисы – воспитательница старшей группы Аннушка, и принесла толстое шерстяное одеяло.
– Это ж надо, отправлять мальчика в такую стужу на сто километров пути в простом пальтишке, из которого он давно вырос – и стыда нет! – басила она, бросая одеяло Славе в кузов. – Посмотрите, как другие-то одеты.
Действительно, местные парни были одеты в кожухи на козьем меху или в теплые самодельные ватники и все до единого в валенках. Провожали парней только одни женщины. Они стояли возле грузовика в накинутых на голову цветастых платках, концами которых они утирали слезы.
Наконец, машина тронулась, и сразу все: и детдомовцы, и местные, совсем потерявшиеся среди детдомовской публики, закричали какие-то слова напутствий и пожеланий; послышались и женский плач, и даже чье-то женское рыдание, но благодаря многим детским голосам, в которых не было той душераздирающей тоски, с которой обычно провожали здесь новобранцев, проводы получились почти бодрыми, а не трагично-жалостливыми.
Отсутствие Вячеслава Александровича почувствовалось уже через несколько дней. Еще три дня выводил группу на зарядку Ваня Шубин, но на четвертый день от зарядки отказалась шайка Козлова, а потом  почти все. Только Ваня Шубин с несколькими мальчиками упорно поддерживал традицию. Но настоящая беда пришла, когда старшим в группе назначили неизвестно откуда взявшегося Августа. Август был примерно одного возраста с Бессмертным, но по блатным замашкам намного его превосходил. Учился Август в пятом или шестом классе, но жил в Женькиной групповой, устроив себе логово в углу между печкой и стеной, в окружении отобранных в помощь себе самых отпетых хулиганов. Ваня Шубин, умный, крепкого здоровья паренек, как-то само собой стал на пути августовского единовластия. Он по-прежнему, как и при Славе, выводил ребят на зарядку, не позволял выполнять бандитские приказы Августа «оставить птюху», заправить ему постель, бежать в рыночный день на базар, чтобы выпрашивать или воровать у крестьян хлеб и овощи. Вся малышня, все «слабачки» стали, естественно, укрываться за крепкой спиной Шубина. Так что конец весны прошел без особых потрясений.
Третий класс Женька закончил отличником, на что мать отреагировала, как на нечто само собой разумеющееся. С середины мая Женька появлялся в детдоме только для того, чтобы поесть, а иногда упрашивал добрую повариху тетю Лизу оставлять ему обед до ужина в принесенной из дома алюминиевой миске и небольшой кастрюльке, потому что весь день с утра Женька копал грядки под картошку километрах в четырех от села (ближе уже земли не осталось), и если пробегать за обедом туда-сюда восемь километров, то у Женьки уже не осталось бы сил втыкать в землю тяжеленную лопату. Полученный в ужин обед Женька брал на следующий день с собой и обедал прямо в поле вместе с сестрой, а иногда и с матерью, если ее отпускали с работы. После посадки картошки (вернее картофельной кожуры с ростками), прополки и окучивания восходящих ростков у Женьки началась ягодная страда. Он с сестрой и соседскими ребятишками уходили за много километров от села за земляникой. Ближние подступы к селу быстро обирались местными жителями, а потому приходилось уходить все дальше и дальше. И все же сбор ягод поначалу был совсем маленьким. Едва хватало, чтобы досталось всем четверым по маленькой чашечке ягод, залитых молоком. Зато это было почти «довоенное» наслаждение! Но однажды сестре Вале словно кто-то подсказал с небес, и она, поддаваясь этому голосу, свернула с обычного маршрута и повела всю ватагу далеко в сторону от дороги, провела ее сквозь лесную чащобу и неожиданно вывела к двум невысоким холмам сплошь заросшими земляничными кустиками и так густо, что даже издали они розовели из-за пробивавшейся сквозь листву ягод. Теперь сбор земляники шел быстро, словно они работали на плантации, специально для них приготовленной природой. Уже к полудню все корзинки и туески наполнялись доверху, а под вечер, только возвратившись из ягодного похода и наскоро перекусив, Женька шел на небольшой рынок в центре села продавать свежую ягоду. Рынок этот, в отличие от базара, открывавшегося всего два раза в неделю, работал каждый день и рассчитан был на местную «элиту», которая могла позволить себе купить свежее молоко, ягоды, выпечку местных кулинарок, рыбешки у местных рыбаков в любой день и по цене значительно большей, чем на базаре. Самым удивительным продуктом были, конечно, маленькие рыбки, выловленные рыбаками-фанатиками в местном пруду, потому что даже самым упорным мальчишкам ни разу не удавалось поймать ничего. Ягоды Женька продавал быстро. Во-первых, они у него были заметно крупнее, чем у остальных, а во-вторых, Женька бессовестно «демпинговал», то есть продавал стакан ягод на рубль-два дешевле, чем это было установлено на рынке. Бабки, торговавшие ягодами, насмерть держали установленную цену и со злобой посматривали на Женьку. Порой они даже грозили раскидать к чертовой матери его ягоды. Но Женька, естественно, понятия не имел о «демпинге» и никак не мог уразуметь причину озлобленности у этих обычно приветливых бабок. Просто ему важно было срочно продать ягоды, чтобы завтра утром снова отправиться за новым сбором. На вырученные деньги покупали молоко для маленького брата Сашки, льняное масло для жарки картошки, керосин для коптилки, спички и другие мелочи.
Но в конце июля ягодные походы пришлось оставить. Во всем районе началась уборка льна. Почти вся техника стояла по МТС из-за нехватки механизаторов. Поэтому на уборку льна мобилизовали всех от мала до велика, ну и, конечно, детдом. Женька, как приписанный к детдому, тоже не миновал «мобилизации». На работу поднимали рано утром, едва только всходило солнце, вели к льняным полям километров за восемь-десять. Давали отдохнуть полчаса, а потом все принимались дергать лен небольшими пучками, складывая их затем до полноценного снопа. Старшим девочкам разрешили пользоваться серпом, а младшие работали только руками. Детдомовские пацаны сразу сообразили, что такая работа: дергать льняные стебли в жару, почти не разгибаясь, – это не для них и быстренько заняли места подносчиков снопов, вязальщиков, погрузчиков на телеги, а Женька так и остался дергать лен в группе с девочками. У девочек выдергивание льна получалось почему-то куда успешнее, чем у Женьки. Они быстро уходили далеко вперед, оставляя Женьку бороться с его полосой льна и подсмеиваясь над его нерасторопностью. Наконец, сжалившись над ним, наиболее сердобольные девочки помогали ему быстро догнать ушедших вперед, но через некоторое время все повторялось сначала. Женьке было страшно стыдно перед девчонками за свою нерадивость и он решил, чтобы не отставать, захватывать руками пучки льна потолще. И действительно, какое-то время он шел наравне со всеми, но вскоре почувствовал, как на ладонях и на пальцах начинают надуваться водянистые бугры. Тут он впервые познакомился с «трудовыми мозолями». Дергать лен становилось все труднее, а когда водяные мозоли лопнули, то и совсем невозможно. Позвали воспитательницу. Нина Кузьминична, оглядев Женькины мозоли, покачала головой и сказала с укоризной: «Ну, предупреждали же, дергайте помалу. А теперь что с тобой делать? Пойдешь лен теребить». - Девочки нашли какую-то тряпку и перевязали Женьке ладони, потому что без перевязи он вообще уже не мог ничего держать в руках. Нина Кузьминична позвала колхозницу, наблюдавшую за работой детей, и та отвела Женьку в теребильный цех. Он представлял собой длинный высокий навес, укрывавший от солнца и дождя столы, на которых лен обрабатывали толстыми деревянными колотушками. Колхозница вынула из-под стола несколько хорошо высушенных льняных снопов, показала Женьке что надо делать и ушла. Сначала работа показалась Женьке легкой. Он колотил изо всех сил по гроздьям коробочек на вершине снопа, пока на нем не оставались лишь чистые стебли. Но через несколько минут вокруг него образовалось густое пыльное облако, наполненное к тому же массой мелких колючих остинок, образовавшихся от измельченных коробочек. Эта колючая мелочь лезла в глаза, в нос, в рот, в горло. В горле так запершило, что невыносимо стало дышать. Женька выбежал из цеха, тяжело дыша, кашляя и стараясь сплюнуть налипшие в гортани колючки.
Тут снова появилась колхозница с небольшим туеском:
– Ну, что? Легкая работа? - усмехаясь, спросила она. – Вот вы, городские, и поймете, что значит наш крестьянский труд. На, выпей молока. Только сперва ополосни глотку и сплюнь.
 Женщина подала Женьке туесок. Молока там было совсем немного. Женька отпил чуть-чуть, задрал голову вверх, побулькал молоком, выпуская воздух, и сплюнул, а потом жадно допил остатки. Горлу сразу стало легче.
– Я забыла тебе наротник дать. Ты уж прости, – она наклонилась перед одним из столов, пошарила там рукой и вынула несколько наротников, представлявших сшитые вместе две тряпочки, между которыми был проложен слой пакли. К двум сторонам тряпочек были пришиты завязки. - Вот, на, прикрой рот и нос и завяжи сзади, на голове. Давай я тебе помогу. – Женщина приложила Женьке наротник так, чтобы он закрывал и рот и нос, и завязала на его затылке тесемки «бантиком». – Ну вот, теперь тебе пыль глотку драть не будет. Да вот еще, бей ближе к краю стола, чтоб шелуха быстрей на землю спадала. Тогда и глазам легче будет. Ну, работай, малек. Скоро у тебя пополнение будет, - женщина улыбнулась Женьке на прощанье и ушла.
И правда, где-то через полчаса к нему в цех пришли сначала три девочки, тоже с перевязанными руками, а потом целая гурьба мальчишек из семей эвакуированных. Их тоже сняли с уборки льна из-за мозолей на руках.
Так Женька проработал три дня. На ночь в село не возвращались, чтобы не тратить силы на длинный путь. Ночевали в ближайшей деревне на сеновалах. Сон был легким и крепким, не то что в тесной, пропитанной запахом грязных ног и мочи групповой. Вот только кормили в деревне куда хуже, чем в детдоме. Бедность кругом была страшная. Оттого и детдомовцам перепадало на обед всего несколько вареных картошек с льняным маслом и с двумя кусочками черного вязкого хлеба, наполовину состоявшим из лебеды. На завтрак и на ужин – кружка молока и один кусок такого же хлеба. Голодные детдомовцы быстро навострились пополнять свой рацион ворованной картошкой с ближайшего поля. Ни варить, ни печь ее было не в чем и не на чем. До леса было слишком далеко, так что и костра не разожжешь. Поэтому картошку ели сырой. Женька тоже с голодухи ел сырую картошку. Но он быстро усвоил, что не всякая картошка годится на то, чтобы ее есть в сыром виде. Тут надо было различать сорта. Вкусней всего была «сахарная картошка», как ее назвали детдомовцы, – белая, белая и сочная, чуть-чуть отдававшая крахмалом. От других сортов на желудке становилось тяжело, а то даже и тошнило.
Через три дня закончилась льняная страда. И только Женька возвратился домой, как началась новая страда – грибная. Грибы надо было собирать во что бы то ни стало, потому что на сданные в приемные пункты грибы выдавали керосин, спички, соль, кое-что из нижнего белья и кое-какую обувь. Сразу же после первого похода за грибами Валя и Женька пришли с грибами в приемный пункт. Там уже стояли несколько человек с корзинами. Ожидая своей очереди, Валя присмотрела себе спортсменки еще довоенного изготовления: синие, с белыми полосками и белой резиновой подошвой – они приковывали к себе взгляд, напоминая о той, казавшейся неправдоподобной довоенной жизни. Валя и Женька посмотрели на таблицу, приклеенную к окошку приемного пункта, и ужаснулись: за эти спортсменки надо было сдать больше ста килограммов грибов! Это казалось совершенно невыполнимой задачей. Ведь надо было еще запастись и керосином, и спичками, и солью. Когда Валя и Женька подали свои грибы приемщику, интеллигентному мужчине с коротенькой седой бородой и усами, то выяснилось, что принимаются далеко не все грибы, а только те, что пригодны для засушки и для соления. Из двух полных корзин, что принесли Валя с Женькой, годных для сдачи грибов набралось меньше трех килограммов. Но Валя не пала духом: «Все равно наберем на спортсменки, – решительно заявила она Женьке. – Вот увидишь!»
И снова и Женька, и местные жители, жившие по соседству, подивились удивительному Валькиному дару. Она по какому-то наитию находила грибные места, словно кто-то свыше вел ее по нужному пути. А главное, она удивительным образом ориентировалась в лесу, и когда даже местные дети, ходившие вместе с ней за грибами, считали, что они заблудились, Валя только посмеивалась и говорила с укоризной: «Эх вы, собственных лесов не знаете. Не бойтесь. Собирайте грибы, а на дорогу я вас выведу». – И действительно выводила. Она никогда не останавливалась в том месте, где грибы вроде и были, но за каждым надо было охотиться по одному. Она сразу шла искать новое место, где грибы росли как на плантации – «бери – не хочу». Женька только замирал от страха, когда сестра заводила ребят в темный густой лес, где еловые ветки чуть ли не касались земли, но стоило только нагнуться пониже ветвей, как взгляду открывалось, что все земля между стволами огромных елей сплошь усеяна красными головками грибов. И делов-то было: набирай корзину и иди домой. Или она приводила на поляны сплошь заросшую рыжиками, которые хорошо сдавались на соление, и снова сбор занимал не больше часа. Только вот на обратный путь с тяжелой ношей тратилось много больше времени, чем на сам сбор. К началу октября Валя с Женькой сдали столько грибов, что получили за них три литра керосина, несколько пачек бумажных спичек (новинку производства военных лет), килограмм соли, ботинки на деревянной подошве для Женьки, который честно все лето отходил босиком, и которому на зиму ботинки были совершенно необходимы, потому что в старые нога уже не влезала. Но, главное, хотя после всего полученного от приемного пункта на Валины спортсменки и не хватало несколько килограмм, седой приемщик сам вынул и поставил перед Валей полюбившиеся ей спортсменки:
– Таких отменных грибов, как вы с вашим братом, никто не сдавал, – сказал он, улыбаясь и ожидая, когда Валя придет в себя от неожиданно свалившегося на нее счастья. – Берите, девочка. Это Вам приз за вашу работу.
Женька так взволновался, будто спортсменки достались ему самому. Он не отрываясь смотрел, как сестра взяла дрожащими руками это несказанное сокровище и прижала к груди. У нее от счастья даже слезинки засветились в глазах: «Спасибо Вам! Большое, большое спасибо!», – говорила Валя, утирая кулачком слезы.
В первые дни сентября началась уборка картошки. Урожай на их поле выдался небывалый. Просто не верилось, что из каких-то очисток с ростками может вырасти самая настоящая картошка, да еще в таком количестве. Очистки сажали квадратно-гнездовым способом, как тогда настойчиво советовали по радио. Землю под картошкой удобряли навозом и золой. Лунку под картошку делали глубокую – на штык лопаты. И вот теперь с каждой лунки получали почти по целому ведерку картошки. Чтобы посмотреть на такое чудо, приходили даже местные жители, у которых огороды были поблизости. Никто не хотел верить, что все это богатство произросло из простых очисток. С двух соток Женькино семейство набрало около двадцати пудов картошки. Но нужно было еще перевезти все это богатство домой. В детдоме была своя лошадь, подаренная Сельсоветом, но каждый час ее работы был расписан на столько дней вперед, что картошка скорее сгнила бы в поле или была бы разворована, прежде чем Женькина мать дождалась бы своей очереди. Приходилось мешки с картошкой подтаскивать к обочине дороги и с самого утра ждать какой-нибудь попутной подводы, возница которой согласился бы подкинуть до их дома пять мешков картошки. Брать сразу пять мешков долго не находилось никого. Наконец мать уговорила какого-то мужичка, восседавшего на ящике в пустой телеге, влачимой неимоверно тощей лошадью. Мужичок за немалые по местным меркам деньги согласился довезти картошку до их дома и, главное, помог забросить мешки в телегу, чего не смогли бы сделать мать, Валя и Женька втроем. Мешки были в дефиците и стоили дорого. Поэтому купили всего пять мешков, не рассчитывая на такой большой урожай. Вот и набилось в каждом мешке почти по пять пудов картошки. С большим трудом лошадь дотащилась до Женькиного дома. В пути ее все время заносило в обочину, где она пыталась ущипнуть хоть клок травы, или она просто останавливалась, чтобы передохнуть. Чтобы кляча не опрокинула в конце концов телегу в кювет, Женька нарвал огромный пук травы и, встав впереди лошади, стал вести ее за собой, суя ей в пасть одну порцию травы за другой. Когда телега с картошкой наконец подкатила к дому, Женька бросился открывать ворота во двор. Ворота были огромные и добротно сделанные. На них со стороны двора были три могучие щеколды, которые должны были бы запираться на три замка. Замков, видимо, так и не успели поставить, но проушины одной пары щеколд были крепко забиты деревянным чопом. Женька долго провозился с уже успевшими заржаветь щеколдами, с трудом выбил чоп, а когда все же открыл ворота, то увидел плачущую Валю и мешки картошки, сброшенные прямо на дороге. Женька тут же выскочил из ворот, чтобы догнать подводу, но она уже быстро удалялась, громыхая на крутом спуске, начинавшимся прямо за их домом. «А ведь он мог увезти всю нашу картошку!» - с ужасом подумал Женька.
– Мешки-то все сбросил? – закричал он, все еще находясь под страхом от пришедшей в голову мысли.
– Все, – сквозь слезы проговорила Валя. – Один с собой хотел прихватить. Хорошо, что лошадь-то дохлая. Я успела наброситься на мешок и стащить на землю. Вон, из-за этого дурака и платье порвала.
Но на долгие переживания не было времени. Надо было до вечера перетаскать все свое картофельное богатство в подпол. Подпол был в их доме удивительно сухой с почти неменяющейся температурой и летом и зимой. С помощью коптилки Валя с Женькой еще раз перебрали всю картошку, отбирая все хоть чуть-чуть пораненные клубни, чтобы не допустить гниения. Картошка при свете коптилки казалась ровной, чистой и чуть поблескивающей. Двадцать пудов на четверых – это не так уж много, но все же они были спасением, потому что почти все вещи, которые можно было выменять на продукты, были уже проданы. Теперь вся надежда была на картошку.
 
4.         «РИМСКОЕ ПРАВО» ПРИ «АВГУСТЕ»

В четвертый класс Женька пришел с опозданием на три дня из-за уборки и перевозки картошки и сразу почувствовал, что атмосфера в классе резко изменилась. В классе кроме него не осталось ни одного «домашнего», то есть не детдомовца. Зато прибавилось новичков, подобранных на дорогах войны. Они сидели отдельной группой и не сходились ни с кем из старожилов. Сам Женька по-прежнему устроился на первой парте рядом с Вовой Мигиным. Мигин за лето почти не подрос, но стал еще более грустным и замкнутым. Ватага Августа тоже, как всегда, обособилась на «камчатке» и вела себя так, что Анне Михайловне приходилось то и дело наводить порядок. На первой же контрольной работе по арифметике выяснилось, что Вова Мигин, Саша Сергеев, Коля Борисов теперь обязаны выполнять работу и за себя, и за прислужников Августа. При каждой диктовке, изложении, контрольной или самостоятельной работе по арифметике по классу то и дело сновали записки с подсказками, как правильно надо написать какое-то слово или предложение, передавались целые листы с решенными примерами и задачами. Анна Михайловна, уткнувшись в книгу, делала вид, что ничего не замечает
Первые дни осени были еще теплыми. Стояло «бабье лето». Пополневшая за лето Анна Михайловна приходила в безразмерных платьях в сотнях каких-то складок, сборок, со странной конструкцией возле шеи, очень напоминающей хомут. А в целом она стала окончательно похожа на дореволюционную купчиху, какими их обычно изображали на различных карикатурах, высмеивающих царское время. Как всегда, домработница Анны Михайловны носила в школу ее полдник. В прошлом году, после «расправы» над Загоруйко, никто не осмеливался покуситься на съестные припасы «дорогой учительницы», и она, видимо, потеряла бдительность. Осмелевшие под водительством Августа «тетили» и «вититолины», воспользовавшись тем, что Анну Михайловну отвлекла каким-то вопросом пришедшая в класс завуч, похитили на мгновение сетку, где между больших глубоких тарелок находилась вожделенная еда, и тут же возвратили сетку на место. Три урока до большой перемены прошли как обычно. А на большой перемене вся шайка почему-то на этот раз не пошла разминаться во двор школы, а осталась в классе и тихонько уселась, спрятавшись за огромной тушей печи. Анна Михайловна, оглядев класс и убедившись, что никого нет, сняла сетку с загнетки, выдвинутой из печи, вынула газетный сверток, в которые были завернуты тарелки, поставила тарелки на стол, протерла руки носовым платочком, что всегда находился у нее в левом рукаве, вознесла руки над тарелками, словно совершала ритуальное действо, наконец осторожно приподняла верхнюю тарелку и … и увидела на нижней тарелке самую настоящую лягушку. Анна Михайловна вскочила со стула, замахала руками, закричала: «Тьфу, какая гадость!» и быстро, насколько позволяла ей тяжесть собственного тела, выбежала из класса. А вслед ей из-за печки неслись восторженные крики мелкого ворья: «Жаба! Жаба!». На эти крики сбежался весь класс. Бессмертный спокойно вынул лягушку из тарелки, погладил ее и, подойдя к отрытому окну, бросил в траву, растущую вокруг стен школы. С этого случая Анну Михайловну иначе как «Жаба» не называли.
Женька думал, что Анна Михайловна будет настолько оскорблена выходкой блатной шайки, что никогда больше не придет в школу. Но всех поразило даже больше, чем лягушка в тарелке, то, что Анна Михайловна как ни в чем не бывало пришла после окончания большой перемены на урок и, только растянув свой огромный рот в нарочитую улыбку, произнесла, то ли шутя, то ли угрожая: «Ну, я покажу вам, поганцы маленькие! Это вам даром не пройдет. Я тоже умею шутить». Авторитет Анны Михайловны безнадежно упал, и ей приходилось восстанавливать его физическим воздействием. Она подходила к нарушителю дисциплины, хватала его за шиворот и как котенка выкидывала из класса. А Бессмертного, которого нельзя было уже поднять, хватала за ухо с такой силой, что даже этот большой балбес не мог вырваться из ее руки.
В это время, после просмотра кинобоевиков, на которые собиралось все население села, в детдоме пошло поветрие на изготовление игрушечных «наганов». Лучше всех делал наганы Загоруйко и Саша Сергеев. Загоруйко делал наганы за какую-нибудь еду. За наган надо было отдать две «птюхи» или пол обеда. Сергеев сначала делал наганы для друзей, но скоро его заставили делать для себя Август и его компания. Женька не мог спокойно смотреть на отполированный до блеска белый «наганчик», с бойком, притянутым к дулу крепкой резинкой, отрезанной от противогазной маски. Благо противогазы валялись в кладовке для вещей без всякого присмотра. При отодвигании бойка вдоль полочки для разгона резинка натягивалась, нижний край бойка чуть-чуть опускался за край полочки, и наган «заряжался». В дуло закладывался горох или маленький камешек. Маленький наган стрелял не далеко, но зато его очень удобно было носить в кармане. Большой наган с двойной резинкой стрелял прицельно метров на пять. Полка для разгона бойка была у него длинной почти в спичечный коробок. Чтобы оттянуть боек до края полки, надо было потрудиться изо всех сил. Удар камешка от такого нагана в лицо или в руку больно ранил. А уж глаз выбил бы непременно. Женьке такого оружия и вовсе было не надо, но вот желание иметь маленький наган не давало ему покоя. Наконец Женька не вытерпел и на переменке подошел к Саше, с которым они были почти в дружбе:
– Саш, – начал Женька заискивающим тоном, – сделай мне наганчик. А?
– Ну вот, еще и ты, – отворачиваясь от Женьки, раздраженно сказал Саша. – Я только и делаю, что строгаю эти наганы. Мне не то, что учиться, даже спать не дают. Августу надо, Козлу надо, Бессмертному надо – всем надо. И попробуй не сделай – без еды оставят! Когда я тебе буду делать? – Саша замолчал и вытер кулаком глаза. Потом снова повернулся лицом к Женьке. Он был добрым мальчиком, и ему не хотелось обижать своего приятеля. – Знаешь, Жека, я тебе по-быстрому нарисую наган на тетрадке, а ты уж потом сам как-нибудь. Когда выпилишь примерно по рисунку, принесешь в класс. Я тебе скажу чего не так. А делать тебе – нет. Если там узнают, что я не им делаю… – Саша опять замолчал и отвернулся от Женьки.
– Я понимаю, – сочувствующе произнес Женька, – попробую сам.
На уроке «Родная природа», когда Анна Михайловна, стоя у доски, тыкала длинной указкой по огромной зеленой карте, показывая где залежи каменного угля, меди, соли, каких-то удобрений, Саша взял у Женьки тетрадку и стал рисовать в ней контуры будущего Женькиного оружия. В самый разгар учительского рассказа об ископаемых вдруг раздался грубоватый голос Бессмертного:
– Анна Михайловна, а чивой-то удобрения стали ископать? Или в деревнях уже своего г… не хватает?
– Во-первых, прекрати выражаться на уроках! – гневно выкрикнула Анна Михайловна. – А во-вторых, я говорю о минеральных удобрениях. Я уже рассказывала о них, а ты и Загоруйко как всегда ничего не слышите – все свои похождения вспоминаете. Гнать тебя пора из школы. Все равно из такого лодыря ничего не получится.
Вдруг из задних парт кто-то громко пропищал измененным голосом: «Жаба!»
– Кто это сказал?! – грозно спросила Анна Михайловна, и двинулась к «камчатке» между рядами. – Я спрашиваю, кто это сказал? Все равно найду!
– А чего он сказал? – с напускной наивностью спросил Венька Козлов. – Я не слышал.
Венька явно рассчитывал поймать учительницу в словесную западню, но после его вопроса вдруг всем стало понятно, что слово «жаба» крикнул он сам.
Анна Михайловна неожиданно резко повернулась к Козлову, схватила его за шиворот и вывела из класса. Вернувшись, она встала у доски и долго молча вертела в руках указку. Молчал и весь класс, ожидая, что будет дальше. Наконец Анна Михайловна обвела весь класс суровым взглядом и со спокойствием, за которым чувствовалась скрытая угроза, произнесла: «Я думаю, что больше никто из вас не посмеет еще раз выкрикнуть что-нибудь подобное». В общем, всем показалось, что ничего особенного не произошло, и жизнь покатилась по-прежнему дальше.
Женька в тот же день после занятий, дома, отыскал в сарайчике нужную дощечку, перерисовал на нее то, что ему изобразил в тетради Саша, и принялся выстругивать ножом, который он нашел среди инструментов, оставленных в кладовке бывшим хозяином, и просидел за работой над наганом до самого вечера. На другой день он принес в школу свою заготовку и показал Саше. Саша посмотрел на Женькину работу и грустно сказал:
– Заготовку ты, вообще-то, испортил. Надо оставлять больше места на закругления и на выступы: курок, мушку,  поддульник. Но все равно ты этот доделай. Сам увидишь свои ошибки. Зато второй точно получится.
Над завершением своей первой в жизни самостоятельно произведенной вещи Женька потрудился еще три дня. Надо было просверлить отверстие для дула, вырезать боек с длинным тонким толкателем, ровно вырезать из противогазной маски резинку, отшлифовать поверхность нагана. И все эти работы для Женьки были новыми, таящими в себе множество неожиданных препятствий. Первый блин у Женьки явно не получился. По сравнению с тем, что делал Саша, Женькин наган выглядел недоразвитым уродцем. Да и не стрелял фактически, а только едва выталкивал горошины из дула. Надо было начинать все сначала.
На четвертый день, когда уже все забыли о выходке Веника, а Женька пришел в школу с только что изготовленным наганом, перед самым началом занятий по классу прокатился гул: «Смотрите, смотрите, Веника-то как уработали!». Женька вскочил с парты и заглянул за печку, прикрывавшую вход в класс. У самой двери он увидел стоявшего в тени печки и не решавшегося войти в класс Козлова. Ничего особенного в нем Женька не заметил, но видно было, что лицо у него припухло от слез. Все стало ясно, когда Козлов вышел из тени на свет. Оказалось, что уши у него горят огнем, прямо до фиолетового отлива.
– Козел, – с деловитым интересом осведомился Бессмертный, – кто это тебя?
– Не знаю, – еще слегка всхлипывая, пронюнил Веник. – Мужик какой-то. Я через базар бежал. А он из-за лотков выскочил и мне подножку – раз - я в снег носом, а он сзади меня за уши. А потом снова носом в снег. Пока я вставал, – а его уже нет.
– А чего-нибудь говорил? – спросил Бессмертный.
– Не-а. Ничего.
– Ха, ха! – закричал Загоруйко. – Это тебе за «Жабу»! Зуб даю!
– Вот старая курва, – выругался Бессмертный. – Свою мазу держит. А тут нам на мозги капает: будьте послушными, примерными, родину любите. «Жаба» – она и есть жаба.
Однако после происшествия с Козловым никто не решался повторить его подвиг.
Положение в группе особенно осложнилось зимой, когда при наступивших сильных морозах стали еще хуже кормить. Теперь наглая шайка Августа стала находить десятки разных способов, чтобы отобрать хлеб или часть обеда у мальчиков группы. Главным способом в этой системе были придуманные ими различные проигрыши, связанные с ними долги и нарастание величины долга по мере увеличения срока его неуплаты. Мальчишек завлекали в игры типа наперстка, в карты, в «веришь не веришь», ловили на неудачно сказанным слове, каком-нибудь сообщении и на десятках других мелочей, о которых человек в обычной жизни и не задумывается. Например, кто-то скажет, что он нашел железную ложку, и тут же какой-нибудь августовский «прихлебанец» кричит: «За железную ложку ответишь?» – «Отвечу», – отвечает незадачливый спорщик. – «А она алюминиевая! Понял? Все! Гони «птюху». Не помог решить задачу на уроке или дал неправильный ответ: «Гони птюху!». Или краплеными картами заставляют мальчишку играть «в очко». Проиграл: «Гони птюху!
Ваня Шубин, Андрей Харченко, Коля Борисов, воспитанные в условиях, где не было места блатным и шпане, не поддавались на подлые уловки августовской шайки, но они не знали, что делать с таким «абсолютным правом блатяг» как «проиграл». Всякие их попытки вступиться за человека, которого за какой-то вздорный «проигрыш» оставляют без хлеба или вовсе без обеда, встречали злобный и опирающийся на дикое традиционное правило, вбитое человечеству в голову не иначе чем дьяволом, «проиграл!». Женька никак не мог понять, как это при помощи слов можно проиграть что-то вещественное, например хлеб. И если его втягивали в какие-то игры, он сразу говорил: «Играю на просто так». Однако это не уберегало Женьку от того, чтобы от него все равно не потребовали расплату за проигранную игру, совсем не обращая внимание на его условие в начале игры, но Женька ни разу не отдал за нелепые «проигрыши» ни одной «птюхи», ни обеда. Он понял на примере других, – только отдай первый раз, и тогда это никогда не кончится. За неподчинение блатным правилам его били и, по мере нарастания «долга», били все безжалостнее. Особенно почему-то преследовал его приведенный в детдом всего с полгода назад Федоренко. Его поймали где-то в прифронтовой полосе. Он постоянно хвастался своими «боевыми подвигами», и теперь, как «фронтовик», был принят в компанию блатных. Неизвестно чем бы это кончилось для Женьки, если бы он случайно не сблизился с двумя мальчиками, Пашей и Шуриком, приведенными в детдом поздней осенью. Паша был, видимо, постарше и выглядел порассудительнее Шурика, который смотрелся моложе Паши и «заводней». К ним как-то тоже подошли «бойцы» Августа и потребовали «оставить «птюху». И Паша, и Шурик повели себя так, будто они и вообще не слышат, что им говорят. Это обозлило «бойцов», и после отбоя шесть человек направились учить Пашу и Шурика, уже лежавших в постелях. Видимо, кто-то из соседей по топчанам успел их предупредить, потому что едва подрастающие стервецы приблизились к постелям Паши и Шурика, как те, словно по команде вскочили и бросились на врагов. С истошным криком «бей фашистов» Паша и Шурик, извиваясь всем телом, вырывались из рук августовских прихлебал, били их ногами, кусали куда попало, тыкали пальцами в глаза. Наконец Паша, вывернувшись, отломал у топчанов деревянные подголовники, и вместе с Шуриком они со всего маха, нисколько не смягчая силу ударов, стали бить по головам, по рукам, по спинам нападавших. И дрались до тех пор, пока не загнали в угол за печкой всю банду, закрывшуюся от них поставленными на ребро топчанами. Правда, в этот вечер Августа не было в групповой. Он ушел в главный корпус играть в бильярд. Может быть, именно его отсутствие позволило ребятам победить. Но все равно это было здорово. Никто, конечно, не спал. Все вскочили с постелей и кричали: «Так им и надо!»
После тяжелой драки разгоряченные Паша и Шурик вышли в коридор. Женька тихонько выскочил вслед за ними. Коридор был чуть-чуть освещен коптилкой, подвешенной над туалетом. Ребята наполняли водой алюминиевую кружку, прицепленную к питьевому бачку, и жадно пили.
– Как вы их здорово! – восторженно прошептал Женька.
– Мы не такие трусы, как все вы здесь, – негромко сказал Паша, передавая кружку Шурику. – И ты тоже. У вас еду отнимают, а вам хоть бы хны.
– Не, я им ничего не давал, - с обидой сказал Женька. – И не дам.
– Но тебя же бьют? А ты?
– Но их же много! – пытался оправдаться Женька.
– А ты притворись психическим, – посоветовал Паша.
– Как это – психическим?
– А вот так. Начнут бить – не стой и не закрывайся от ударов, а нападай и бейся, даже когда они сами устанут. И беги за ними, если станут убегать, и бей. А главного врага, как увидишь утром сразу и бей. Ты ведь не такой уж и слабенький. А мы здесь долго жить не будем. Мы все равно отсюда уйдем к своим.
– К своим?
– Ну да, на фронт. Нас обманом сюда отправили. Мы были зачислены в сыны полка. Полк наш стоял около Тихвина. Весной как раз передышка была. Комбат подошел к нам и сказал: «Пора вам нормальную форму сшить, а то вы хлюпаете в огромных сапогах, гимнастерки на вас с чужого плеча, сморщенные, все в складках, в ворот спокойно голова пролезет, плечи аж на локтях висят. В общем, не военные, а нищенки в солдатских обносках. Поедете со старшиной в Тихвин, чтоб там, в тыловой части полка, вам подогнали форму по росту». – Старшина посадил нас в полуторку, привез в Тихвин, отыскал мастерскую, где офицерам форму подгоняют, со всеми договорился. Солдат-инвалид, он там у них за главного портного, приказал мерки с нас снять и попросил старшину подождать до вечера. К вечеру обещал, что все будет готово. Старшина уехал по своим делам, а вечером должен был нас забрать. Мы с Шуриком, нет, чтобы сидеть себе тихо около мастерской, взяли и вылезли город посмотреть, какой он побитый стал после немцев.
– А я тоже в Тихвине был, – обрадовано вклинился Женька. – Мы там в кинотеатре жили. А кинотеатр как? Остался?
– Не знаю. Не видели. В общем, идем, рты разеваем: то дом снарядом пробит, то сгорел совсем – только трубы торчат, то вдруг ну совсем целый, даже не верится. Только кое-где стекла побиты. И тут к нам подъезжает небольшой автобус «газик» (и откуда он только взялся?), а из него выходит милиционер и женщина в форме. Женщина так вежливо говорит: «Молодые люди, подойдите поближе». – Мы подошли. – «Скажите, вы здесь живете?» – «Нет, – отвечаем, – мы с фронта приехали. Мы сыны полка. Нам сейчас форму подгоняют». – Женщина переглянулась с милиционером, подошла ко мне, положила руку на мое плечо и сказала: «Все понятно, мальчики, вы беспризорные». В это время милиционер уже держал Шурика. «Давайте, проедем с нами». Мы, конечно, вырываться и кричать: «Не беспризорные мы. Мы и номер части знаем. Мы сыны полка!». Женщина говорит: «Да успокойтесь вы! Никто вас сажать в колонию не собирается. Мы же видим, что вы хорошие мальчики. Мы просто все проверим и отпустим вас в вашу часть. А то сейчас много всяких «самозванцев» развелось, и все говорят, что они «сыны полка». Ну мы и успокоились. А уже часа через два нас под охраной повезли в товарном вагоне в Вологду. Там пересадили в пассажирский, а потом с какой-то станции привезли на подводах сюда. Но мы все равно вернемся к своим, – твердо заключил Паша.
– А можно я с вами? – загорелся Женька под впечатлением от рассказанного Пашей.
Паша оглядел Женьку с ног до головы и, кривя губы в усмешке, спросил:
– А не сдрейфишь?
– Не сдрейфлю. Зуб даю.
      – Не надо нам твоего зуба. Нам надо продуктов наготовить. Ты думаешь так просто до Тихвина добраться? Дураки мы, что тогда прямо с подвод не дернули. Очень голодные были. Нам говорили, что мы в хороший детдом едем, имени Сталина. Что там житуха как до войны. Думали, здесь подкрепимся немного, а если и верно, что там по-довоенному жизнь, то… А здесь вообще нормальному человеку жить нельзя. Здесь гопа верх держит, и никто и не думает с ней кончать. Ну, если правда хочешь бежать с нами, так давай собирать продукты вместе. Мы уже тайник сделали, где их хранить.
Женька пообещал принести много печеной картошки и сушить сухари из хлеба с обеда у себя дома, которые они будут откладывать. И еще поменять на хлеб свои довоенные ботинки, которые ему уже малы, и он их давно не носит.
– Ладно, заметано, - остановил Женьку Паша. – Иди, спи.
Женька перед уходом еще раз взглянул на ребят. Даже при тусклом свете коптилки на лицах их видны были следы полученных ударов. Один глаз у Шурика совсем затек, а губы так распухли, что он, наверное, потому и молчал все это время, что ему трудно было говорить. Женька тихонько вернулся в групповую, лег в постель, но долго еще не мог уснуть от будоражащей его мысли о том, что ему придется бросить и мать, и Валю, и брата Сашу и бежать фронт.
Увидев, что Женька дружит с такой грозной парою, его перестали трогать. Однако события стали развиваться совсем не так, как это предполагали трое заговорщиков. В тот день, вернувшись далеко за полночь, Август нашел, что многие из его войска серьезно ранены. У Тетили сломан палец, у Кзлова-Веника пробита голова, у Федоренко от уха до подбородка рассечена щека. А синяки и царапины уже и не в счет. Ответный ход Августа был совершенно неожиданным. Никому не говоря, он утром сводил всех побитых в главный корпус в медицинский кабинет к медсестре, которая оказала помощь раненой шпане, а потом Август доложил об избиении «пай-мальчиков» доставленными к ним в детдом осенью под конвоем двумя «урками». Директриса не соизволила даже заглянуть в «свинарник» младших групп. Она жила в школьном «дворце» и как могла украшала его. Что происходило за пределами «дворца», ее мало интересовало. Достаточно было сведений, поставляемых ей ее доверенными лицами, в числе которых был и «красавчик» Август. Действуя согласно доносу Августа, дирекция составила документы с просьбой отправить Пашу и Шурика за нанесение многих телесных повреждений образцовым воспитанникам детдома в детскую исправительную колонию. О чем через несколько дней Нина Кузьминична с большой радостью и объявила, собрав всех мальчиков в групповой. К этому времени Женька успел принести своим товарищам только пару килограммов картошки и немного сухарей. Паша и Шурик, узнав о намерение отправить их в колонию, внешне остались совершенно спокойными. Но однажды ночью они вызвали Женьку в коридор.
– Жека, – шепотом спросил Паша, – ты обменял ботинки на хлеб?
– Нет еще, – смущенно ответил Женька. – Мама запрятала их куда-то, никак не найти.
– Ладно. Ищи, – отворачиваясь от Женьки, сказал Паша. – Иди спать.
Утром, после подъема, обнаружилось, что постели Паши и Шурика уже заправлены. Этому сначала не придали значения. Паша и Шурик часто вставали раньше всех и выбегали делать свою, как они говорили, «армейскую зарядку». Встревожились только тогда, когда они не пришли на завтрак. А тут еще повариха доложила директрисе, что из хлеборезки пропали две буханки хлеба. Только тогда стало понятно, что Паша и Шурик отправились в бега. Женька, конечно, не знал, кто и как занимался поиском беглецов, но ясным осталось только одно: их так и не поймали. Этот удачный побег стал примером для многих других ребят, бежавших куда-нибудь на удачу, лишь бы избавиться от постоянного насилия и издевательства малолетних блатяг.
После бегства Паши и Шурика шайка Августа стала вести себя еще наглей. У Шубина, Андрейченко, Борисова постоянно происходили словесные перепалки с Августом, который, как староста группы, старался всеми способами унизить их, заставляя дежурить вне очереди, посылая только их на чистку картошки, обрезку турнепса для лошади, мойку полов в коридоре и групповых, заготовку дров для печки. Иногда словесные стычки переходили в драки. Но Шубин, Харченко и Борисов умели постоять за себя. И Август, хоть и был старше их года на два, ничего не мог с ними поделать. Женька стоял целиком на стороне этих порядочных ребят. Но он практически ничем им помочь не мог, потому что весь день находился дома, где у него и так забот было по горло, а когда приходил в группу переночевать, то все «военные действия» уже заканчивались. А вообще-то, за них была почти вся группа, но хитро расставленная блатная сеть, опутавшая «долгами» очень многих доверчивых и наивных мальчишек, разъединяла группу и оставляла Шубина, Харченко и Борисова одних против Августа и его шайки.
В начале зимы Август получил неожиданное подкрепление. Где-то на объятых хаосом путях-дорогах военного времени выловили и привезли в детдом некоего отморозка Паниотти. С виду сын благороднейших родителей. Безупречная русская речь, честный взгляд, интеллигентное лицо, приятные манеры скрывали за собою безжалостного и сладострастного садиста. Паниотти сразу понравился Нине Кузьминичне и директрисе за итальянскую фамилию и благородную внешность. К тому же, он, как и Август, был старше ребят группы, но в отличие от него закончил только три класса. Паниотти определили в четвертый класс и назначили помощником старосты. Через несколько дней Паниотти, как «свой по духу», влился в шайку Августа.
С приходом Паниотти все поняли, что Август был просто ангелом, хотя Август и угрожал должникам, и досаждал мелкими придирками, и натравливал на них свою шайку, но при нем после битья все же долг списывался. Его можно было умолить слезами, запугать истерикой, а Паниотти не кричал, не угрожал, не посылал днем никого из шайки на «расправу», он спокойно отходил от «отказника» с ядовитой ухмылочкой. Ночью должник просыпался от страшного удара в лоб. Это кто-то из шайки, по заданию Паниотти, бил «должника» по лбу смоченной в моче новой калошей. После удара на лбу недели две сохранялись яркие красные точки (словно выступившая сыпь) от продавивших кожу пупырышек, покрывающих подошву калоши. Отказавшихся платить «проигрыши» сразу не стало. Но этот же прием Паниотти решил применить и на тех, кто жил обособленно от группы, не подчиняясь законам, насаждаемых шайкой. Первым, на кого выпала такая кара, оказался Ваня Шубин. Однако Титиля, которому приказано было исполнить «наказание», не смог справиться со своей задачей. Пробираясь между топчанами, он разбудил Ваню, и тот, хотя и спросонья, но все же успел подставить руку, так что калоша лишь скользнула по его голове, обдав каплями мочи. Ваня вскочил, схватил Титилю за горло и зашипел ему в лицо: «Гад! Задушу!». «Это не я. Это Пайёти», – со страху просипел Титиля. Ваня проскочил коридор, ворвался во вторую групповую, нашел спящего Паниотти и избил его так, что Паниотти стал похож на китайца с узкими щелочками в распухших веках.. Вся группа молча торжествовала. В школе Женька подошел к Ване на перемене и тихонько спросил:
– Вань, а можно я тоже буду с вами?
– Как это «с вами»? Ты и так с нами.
– Нет, ну помогать вам… Ну, против этих…
– Не надо. Лучше мы одни. Вас они и до смерти забить могут. И никто не узнает. Если бы все сразу встали против них – тогда другое дело. А так, только ты да еще два-три наберется. Остальные с голоду дохнут, а пойти против них боятся.
– Но ведь надо же пожаловаться куда-то.
– Во-во, точно, «куда-то». А куда? Что, Нина Кузьминична не знает? Ей ребята жаловались. А она, ты же знаешь, добрая такая, ласковая: «Ах, деточки, говорит, – да разве так можно? Это просто безобразие! Я с Августом серьезно поговорю». Хорошо, когда забудет и не поговорит. А если поговорит, то потом тому, кто пожаловался, так бока наломают – больше жаловаться не захочется. А что, директриса не знает? А твоя мать?
– Так она только подменная! При ней они ничего такого не делают. И она не хочет ни в чем разбираться. Боится, что ее выгонят, а тогда и нам с сестрой и братом не выжить.
– А ты ей говорил, чего у нас тут?
– Не, про калоши еще не говорил.
– А про «птюхи»?
– Говорил. Она об этом и директору, и Аннушке рассказала. Это после ее шухера стали следить, чтобы мы съедали все в столовой и ничего не выносили.
– Ну да, так за всеми и уследишь. Эти гады у «проигравших» хлеб еще в столовой отбирают и отдают дежурному, а дежурный у них всегда свой. Его не проверяют. Вот он и уносит. Здесь жаловаться некому. Даже милиции нет. Ладно, Жека, иди, а то еще и тебе перепадет за то, что со мной сговариваешься.
– Постой, Вань, – оглянувшись на всякий случай, зашептал Женька, – а что, если все Аннушке рассказать? Она партийная. У нее в старшей группе все как у нас при Вячеславе Александровиче было. Она никого обижать не дает. Она и директрису, знаешь, как ругала? Сам слышал. Я к маме ходил, а они как раз в большом зале около бильярда стояли. Аннушка прямо при всех кричала: «Я вас на чистую воду выведу. Во что детдом превратили! Я в Киров поеду, в Обком партии. Здесь у вас все свои. А там разберутся».
– К Аннушке? – обрадовано переспросил Ваня. – К Аннушке можно.
На этом они с Женькой и разошлись.
После уроков, пообедав в детдоме, Женька, как всегда, побежал домой. До вечера надо было поскорее наготовить дров, настругать щепок для растопки печки, начистить картошки и сахарной свеклы, которую насобирали при первых морозах на неубранных колхозных полях, а потом хоть немного заняться своим новым наганом, который, он был уверен, получится лучше первого. Придя в групповую перед отбоем, Женька увидел, что перед жарко пылающей топкой печки создана целая фабрика по производству наганов. Федоренко, Загаруйко и Сергеев выстругивали общий контур нагана. Михаялка, замкнутый мальчик, тоже из новеньких, говоривший только по-украински, нагрев добела длинный тонкий стержень, похожий на шомпол, проделывал им отверстия в стволе нагана. Титиля с Толевитиным шлифовали поверхность наганов огрызками точильного камня, Бессмертный вытачивал длинные стержни толкателей бойков. Женька сразу понял, почему его наган не стреляет. Дуло нагана он просверливал большим расплющенным гвоздем, и, конечно, неровности в отверстии ствола не позволяли разгоняться заряду. Надо было идти либо на поклон к шпане и за пару «птюх» упросить выжечь дуло, либо что-то придумывать самому. С такими грустными мыслями Женька лег спать.
Как-то после уроков, в морозный день, Женька догнал Ваню, бежавшего к детдому напрямик через базарную площадь, и на бегу спросил:
– Ну, ты ходил к Аннушке?
– Ходил, – ответил Ваня, укрываясь от морозного ветра опущенным ухом шапки. Болела она. Ее комната на втором этаже, рядом с групповыми. За ней девочки из старших групп ухаживают. Сказали, чтоб приходил в другой раз.
– Не повезло, – громко сказал Женька, перекрикивая вой ветра.
– Это ничего, – так же громко ответил Ваня, – плохо, что меня там Август увидел. Он со старшеклассниками в бильярд играл. «Ты чего здесь? – спрашивает, а я говорю: «Бильярд пришел посмотреть». А он говорит: «А чего это ты от Аннушкиной группы идешь?» «Я думал, что там выход», – говорю. А он мне: «Ладно, двигай домой».
– А, ничего, – оптимистично закончил Женька. – А почем он знает? Не догадается.
Через несколько дней после этого разговора в классе проводилась самостоятельная работа – изложение. Анна Михайловна прочитала рассказ, и все, кроме «избранных», склонились над тетрадями. Тут же Вове Мигину передали двойной тетрадный лист от Бессмертного, Саше Сергееву от Загоруйко, Борисову от Козлова. Мигин демонстративно отложил полученный лист на край парты, закончил изложение и одним из первых сдал его учительнице. Сергеев, едва закончив свое изложение, бросился что-то писать на присланном листке. Борисов сначала хотел отложить «весточку от Козла», но потом сдался и тоже стал что-то писать, положив чужой листок в свою тетрадь. Сергеев и Борисов сдали свои работы последними. С Мигиным начали разбираться сразу на перемене. Вся шайка окружила Володю в углу игровой комнаты и что-то выговаривала ему приглушенными голосами, иногда тыкая его исподтишка кулаками в спину и бока. Шубин и Харченко подошли к группе, окружившей Мигина, легко отстранили Тетилю и Толю Витина и вывели из круга Володю. Наброситься на Ваню и Андрея сейчас кодла не посмела. Мигина все очень уважали. Тут бы за него вступились бы почти все. Но зло кодла затаила на черный день.
Неожиданно в середине зимы в школе стали давать «завтраки», так назывались небольшие, чуть побольше пятака, не то лепешки, не то пряники из ржаной муки, подслащенные сахарином. Это было настоящим чудом. Ребята растягивали удовольствие на всю перемену, а некоторые ухитрялись посасывать пряник и на уроке, откусывая от него по самой малой крошке. Вся шайка сейчас же вступила в борьбу за пряники. Каких только ухищрений они не придумывали, чтобы выманить у кого-нибудь это лакомство. И когда никакие способы обмана не помогали, у наиболее слабых пряники просто отбирали. Одним из таких был Лёня Кашин, потерявший на путях эвакуации своих родителей и недавно приведенный в детдом. Он еще совсем не знал детдомовских порядков и поддавался на всякие провокации, устраиваемыми мошенниками. Только на перемене раздали пряники, как к Лёне подскочил Федоренко и предложил ему сыграть в спички.
– Давай загадаем, – заговорщически шептал он наивному новичку, - вытянешь короткую спичку – я тебе отдаю свой пряник, а если длинную, то ты отдаешь мне свой. И прежде чем мальчишка сообразил в чем дело, Федоренко поднес к его носу пальцы с зажатыми в них двумя спичками. – Ну, тащи. – Лёня, еще не соображая, чем эта игра может закончиться, вытащил спичку из пальцев Федоренко, и она, конечно, оказалась короткой.
– Ну все, – уже не слащавым, как в начале, а наглым тоном Федоренко угрожающе накинулся на Лёню, – гони сосало. Пряник, говорю, гони.
Ошарашенный грубым окриком, Лёня спрятал руку с пряником под парту, не в силах расстаться со столь редким лакомством. Федоренко потянулся за Лёниной рукой, но тут к нему подошел Харченко и хлопнул его по плечу, когда Федоренко обернулся, Андрей перехватил его левую руку, заломил большой палец, ладонь разжалась, и обнаружилось, что обе спички лежащие в ней – короткие. То есть Федоренко «играл» наверняка.
– Ничего ему не отдавай, – хмуро сказал Андрей – Видишь, он тебя обманул. – После этого Андрей выпустил руку Федоренко и спокойно сел за парту.
– А тебе-то что? Дождешься, - зашипел Федоренко. – Тоже мне «правдило» нашелся.
На следующей перемене Федоренко подскочил к Андрею и, кривляясь, стал обзывать его, явно вызывая на драку. Андрей не стал с ним вообще разговаривать и хотел отойти. Тогда Федоренко замахнулся для удара, но Андрей опередил его и сильно ударил в грудь. Федоренко отлетел в сторону, едва не сев на пол. К Андрею неожиданно подошел Паниотти.
– Что, нашел слабее себя? – язвительно произнес он. – А со мной не хочешь?
– Я ни с кем не хочу. И с ним тоже, – Харченко показал на Федоренко. – Он не слабый, и пусть не обманывает новеньких.
– Ты еще будешь учить, чего нам делать. А в ухо, хошь?
– Попробуй, – спокойно ответил Андрей. Он, конечно, помнил, как Шубин помял Паниотти, да и сам Андрей мог постоять за себя, драться он умел.
Назревала серьезная драка, и вокруг двух противников уже собралась толпа любопытствующих. Женька тоже протиснулся между телами посмотреть, что будет? Он, конечно, всей душой был на стороне Харченко и не сомневался, что Андрей победит Паниотти. Только ему казалось странным, что уже один раз проученный Шубиным, Паниотти снова нарывается быть побитым, а Паниотти, разражаясь всевозможными угрозами и ругательствами, стал приближаться к Андрею. В этот момент Венька Козлов подкрался сзади и лег под самые ноги Андрея. Женька, увидев, что задумал Паниотти, закричал: «Андрей, смотри, сзади!» Но было поздно, Паниотти бросился вперед и что есть силы, двумя руками толкнул Андрея в грудь. Пол, на котором сошлись Андрей и Паниотти, был цементным. На этом месте когда-то стояла плита для приготовления завтраков. Плиту за ненадобностью убрали, а пол так и не успели заделать досками. Андрей рухнул как подкошенный и со всего маху ударился головой о цементный пол. Удар был такой силы, что Андрей потерял сознание. Лицо его смертельно побледнело. Все сразу поняли, что произошло что-то ужасное. Банда Паниотти трусливо разбежалась, а Женька и другие мальчишки, как умели, стали помогать Андрею. Женька и еще  какой-то мальчик из соседнего класса принесли бачок с водой и стали из кружки поливать Андрею лицо, голову и грудь. Через несколько минут он пришел в себя. Ребята помогли ему встать. Андрей встал, но его пошатывало.
– Меня тошнит, – сказал он тихо. – Я домой пойду. Лягу. Голова здорово болит.
Тут только прибежал Шубин с охапкой дров.
– Что случилось? - спросил он, обращаясь ко всем.
– Паниотти с Андреем подрался, – ответил за всех Саша Сергеев.
– А меня как раз Анна Михайловна за дровами послала.
– И не подрался, а нечестно завалили, – хмуро уточнил Женька. – Козел Андрею сзади под ноги подкатился, а Паниотти на Андрея бросился и сбил. Вот он головой и… Пол сам видишь какой.
Шубин занес дрова в класс и тут же выбежал снова. Он положил руку прислонившегося к стенке Харченко себе на плечо и повел Андрея к выходу.
– Идите в класс, – сказал Ваня все еще стоявшим вокруг ребятам, – я Андрея сам доведу до групповой. Я у Анны Михайловны отпросился.
На второй день Андрею стало совсем плохо, а на третий его увезли в большую сельскую больницу, располагавшуюся в больничном городке, где была даже собственная электростанция, работавшая от ветряка. И тут шайка Августа-Паниотти показала себя во всей красе. Они тайно добились от Нины Кузьминичны разрешение на уход за больным. Каждое утро кто-нибудь из шайки бежал в больницу «дежурить» у постели больного и сидел там целый день. Но сначала об этом никто не знал. Просто заметили, что один из шайки приходит в группу поздно вечером, и в логове шайки сразу начинается подозрительная возня с шушуканиями, неожиданными возгласами и предупреждениями «тихо!». Явно там шла какая-то дележка. А некоторые, выходя их своего закутка, все еще продолжали что-то дожевывать. При всеобщем постоянном чувстве голода жующий человек сразу же бросался в глаза, и тут же невольно возникал вопрос: «Что и где достал?». Дня через три, не дождавшись разрешения от Нины Кузьминичны, Ваня после обеда побежал навестить товарища. В больнице его не хотели впускать по той причине, что один дежурный уже там сидел, а пускать большее число детдомовцев в больнице опасались. Но Ване все же удалось упросить медсестру пропустить его к товарищу. Когда он вошел в палату, то встретил там «дежурившего» Козлова. Козлов зашипел на него: «Чего ты приперся? Мы тут и без тебя…», но преградить путь Шубину не осмелился. – «А мне не понятно, как можешь быть здесь ты, гаденыш», – оттолкнув Козлова, зло процедил Ваня. – Но с этим мы еще разберемся. Это вам так не пройдет». – Ваня просидел возле Андрея целый час, но Андрей пролежал все это время без памяти и друга не узнал. Заглянув в тумбочку Андрея, он увидел в ней две грязных пустых тарелки и все понял: «дежурные» просто объедают больного.
Женька как раз в этот день не пошел домой из-за того, что обойные гвозди, которыми был прибит парусиновый верх ботинка, вывалились, и парусина оторвалась от подошвы. Вот он и ждал, когда умелец на все руки Михаялко прибьет оторвавшийся верх ботинка, заменив обойные гвозди обычными, но насадив на них деревянные шайбы, чтобы гвозди не порвали материю. Женька видел, что Ваня, придя из больницы в групповую, сразу нашел Колю Борисова и что-то долго взволнованно рассказывал, а потом решительно направился к выходу. Женька побежал за на ним, хоть и был в одних чулках, догнал его в коридоре и, тронув за руку, спросил: «Вань, чего там у вас?». «Хреново. Андрею не выжить. Иду к директрисе или к Аннушке – все равно, но их надо остановить!»
– Кого? – не понял Женька.
– Не поверишь. Эти «запечники» дежурят в больнице! – Ваня быстро повернулся и скрылся за дверью тамбура, отделявшего коридор от улицы.
Женька сразу все понял. Утром при умывании Женька увидел у Вани на лбу большую ссадину, пересекавшую бровь. Но поговорить с Ваней не удалось. Август, как всегда, не давал никому задерживаться, чтобы не опоздать на завтрак. И потом все шло так же, в сплошной спешке. Бегом по морозцу без пальто в столовую, несколько минут на завтрак под подгоняющие окрики Нины Кузьминичны и Августа. Потом бегом в групповую, хватать сумки с книгами и натягивать пальто. Потом с полкилометра бегом в школу, и наконец хорошо протопленная печь, теплый класс и место за партой, где можно отдохнуть и даже тихонько вздремнуть.
Ни на перебежке в главный корпус, ни в самой столовой, ни при одевании в групповой Женьке не удалось ни на секунду остановить Ваню. Он точно избегал встречи с ним. Женька догнал его только когда вся группа бежала в школу через базарную площадь. «Ваня, – крикнул Женька, хватая Шубина за руку, – так ты ходил?» Ваня резко отдернул руку и продолжал молча бежать дальше. «Вань, да чего ты? – обиженно допытывался Женька, не понимая поведения товарища. Они еще пробежали рядом какое-то время, как вдруг Ваня внезапно повернулся и остановился так, что Женька чуть было не врезался в него головой.
– Говори, ты сказал им, что я иду к Аннушке? – зло, сквозь зубы проговорил Шубин.
– Я? – удивился Женька. – Да никогда с ними вообще… Я никому… Под салютом всех вождей!
– А кто? – спросил Ваня, снова переходя на бег.
– А сам ты кому еще говорил, что идешь? – спросил его на бегу Женька.
– Борисову и Саше Сергееву. Я хотел, чтобы мы стали дежурить в больнице вместо этих, «запечных».
– Сашка не мог, - твердо заверил Женька. – Он их ненавидит, хоть ему и приходится работать на них. За это они у него еду не отбирают. А иногда чего-нибудь дают из наворованного на базаре. Турнепс приносят, морковку… А ты знаешь, что Борисов согласился за них в школе всякие задания делать? Сам согласился. За еду.
– Колька согласился? Ну ты и врать!
– Чего врать! Он сзади меня сидит. К нему, как контрольная или какая другая работа, сразу листки передают, и он дует за себя и за Козла.
– За Козла, за этого вшивого гаденыша…? Сломался, значит. А я ему все-все рассказал. Сегодня схожу в среднюю школу, где учатся Аннушкины ребята. Пусть помогут с Аннушкой встретиться. А то там у них в коридоре, где воспитательские комнаты, все время старшие девчонки дежурят и никого не пускают. Я когда первый раз туда сунулся, так наврали, что Аннушка больна. А Колька, значит…Понятно. Когда я теперь к Аннушке шел, меня встретили за дверью на входе трое: Паниотти, Август и Федоренко. Мне бы живым не уйти. Только они себя выдали: дверь приоткрыли перед самым моим носом – посмотреть близко я или нет. Я сразу назад. Досталось немного, но и им тоже.
Два дня еще Ваня приходил в школу и ни с кем не разговаривал, даже с Женькой. На переменах оставался в классе, спрятавшись от Анны Михайловны за печкой, а на третий день исчез. Больше Женька никогда его не видел, и даже никаких слухов о нем не дошло до группы. Дней через десять «дежурство» в больнице и дележ краденной у больного еды прекратился, из чего Женька сделал вывод, что Андрей умер. На всякий случай он с наивным интересом спросил у воспитательницы: «Нина Кузьминична, а Харченко скоро выздоровеет?» – «Нет, Женечка, Андрей уже не выздоровеет. Он умер от менингита. Очень жаль. Такой был хороший мальчик». - Женьке хотелось крикнуть ей: «Вы все врете!», – но сделать этого он, конечно, не посмел, потому что отлично понимал, чем это грозит. А вместе с тем последствия августовского и паниотьевского «правления» сказывались все явственнее и все плотнее окутывали всю массу ребят страхом. Сила шайки представлялась неодолимой, и сама мысль пожаловаться казалась невозможной. Все свыклись с установившимися законами и считали их в порядке вещей. Женьке все страшнее и страшнее становилось приходить в группу. Кодла его пока особенно не трогала. Во-первых, он воспользовался советом, когда-то данным Пашей, и стал «психическим». При всякой попытке его побить, он хватался за что попало и дрался до полного изнеможения и себя, и тех, кто на него напал. Во-вторых, главари, Август и Паниотти, все-таки побаивались большого скандала, который в крайнем случае могла устроить Женькина мать. Кроме Саши Сергеева, Володи Мигина и Михаялки, который работал на производстве «оружия» для «кодлы», мало чего понимал в происходящем и поэтому ничего не боялся, Женьке стало не с кем и поговорить. Ребята таяли прямо на глазах – ужасно худели, подхватывали болезни и умирали. Женька в глубине души люто ненавидел «добрую», «спокойную» Нину Кузьминичну и не мог без кипящей неприязни смотреть на ее неторопливую, по-утиному переваливающуюся походку, так не соответствующую истинному характеру этой холодной и фальшивой женщины.
Как бы ни было трудно было справляться с домашними работами, возвращаться ночевать в группу, при необходимости доучивать уроки, в гудящей на все голоса групповой, все время ожидать очередной драки, но все же жить еще было как-то можно. Все-таки в классе Женька чувствовал себя не последним человеком. Теперь он не был отличник и не старался им стать, боясь, что «кодла» тут же наложит руку и на него, но был твердым «четверочником» и находился на хорошем счету у Анны Михайловны. На свою беду он все же закончил изготовление нагана. Отверстие в стволе тайно прожег ему Михаялко, а уж остальное он доделал сам, при том не плохо. Даже Саша Сергеев похвалил его наган. И тут случилось непредвиденное. Однажды, раздав ученикам самостоятельное задание по математике, Анна Михайловна, как обычно, погрузилась то ли в книгу, то ли в сон, предоставив класс на несколько минут самому себе. Закончив задание, Женька не мог справиться с желанием еще раз взглянуть на свой наган. Он вынул его из кармана и стал показывать его Володе Мигину, который тоже уже освободился от задания.
– Сам делал? – спросил Володя, разглядывая наган, – или у «этих» купил?
– Конечно, сам. Знаешь, сколько они за один наган берут? Три «птюхи».
– И дуло сам просверливал?
– Не, дуло мне Михаялко прожег, втихую. Только ты никому не говори. А то…
– Не скажу. А чем стреляешь?
– Да ничем. Камешек где сейчас зимой найдешь? А горох тем более. С голодухи ни одной горошины никто не уронит – все найдут и съедят. Иногда бумажками скатанными пробую –  ничего бьет, только недалеко.
– А у меня горошины есть. После базарного дня двенадцать штук нашел. Еще две остались. Хочешь, проверим, влезут в дуло или нет?
– Вот это здоровски! Давай!
Володя порылся в кармане и выудил одну горошину:
– На, закладывай.
Женька взял горошину, оттянул боек с толкателем, зацепил боек за край полки и вложил горошину в дуло. Удивительно, но горошина точно закрыла все отверстие. Михаялко не подвел. Женька приподнял ствол пистолета, чтобы посмотреть, докатилась ли горошина до толкателя, а в это время, сидящий точно сзади него, недавно прибывший в детдом новичок, имени которого Женька еще даже не запомнил, протянул руку и щелкнул пальцем по бойку. Боек соскочил с полки, и наган выстрелил. Женьке потом всю  жизнь казалось, что он даже видел, как горошина, вылетев из ствола, пролетает небольшое расстояние от его парты до стола Анны Михайловны, перелетает через слегка опущенную ей книгу и точно вонзается в крошечный кусочек лба, неприкрытого густою прядью волос учительницы. Конечно, если бы Женька стрелял сам, то он немедленно бы спрятал наган, и Анне Михайловне никогда не удалось бы узнать, кто этот «храбрый стрелок». Но все случилось настолько неожиданно, что Женька замер на месте от удивления и страха, держа в руке предательское оружие. Анна Михайловна вскочила мгновенно, отбросила книгу и кинулась к обомлевшему Женьке. И прежде чем Женька успел хотя бы спасти наган, отбросив его Сергееву или Борисову, Анна Михайловна ухватила его за руку и выхватила орудие преступления. Не давая ему опомниться, она перегнулась через парту и вытащила его портфель.
– Хулиган! - кричала Анна Михайловна на весь класс. – А притворялся порядочным. Стихи читал. Вот твое истинное лицо. Никто не позволит тебе стрелять по учителям. А если бы в глаз? Ты бы у меня в детской колонии сидел! Мать приведешь, тогда получишь портфель!
Страшнее этого наказания могла быть только колония. Женька буквально взвыл, прося о пощаде:
– Анна Михайловна, простите! Это нечаянно! Я не хотел. Я никогда и не думал в вас стрелять. Это не я. Меня подтолкнули. Простите!
Анна Михайловна оставалась непреклонной и, несмотря на Женькины причитания, громовым голосом продолжала произносить свою обвинительную речь до самого звонка.
После уроков Женька снова подошел к Анне Михайловне и снова плакал, умоляя ее не говорить о злополучном выстреле матери. Но Анна Михайловна даже не стала его слушать, она быстро вышла и погрузилась в присланные за нею сани.
Придя в детдом, Женька дождался, когда мать придет в столовую вместе с группой, в которой дежурила в этот день, и сказал ей, что учительница отобрала у него портфель за плохое поведение на уроке, и что она отдаст портфель только, если мать сама придет в школу. Про выстрел Женька говорить не стал. Он все еще надеялся, что Анна Михайловна пожалеет его и ничего про это не расскажет. Ведь Женька до этого никогда не позволял себе грубых выходок, которые то и дело совершала другие детдомовцы, особенно шпана из шайки Августа.
– Что ж это за поведение, за которое портфель отбирают? – строго спросила мать.
У Женьки от горькой необходимости оправдываться пересохло во рту.
– Да ничего такого не было, – с трудом начал он. – Просто я решил все задачки до перемены и стал показывать свой наган Вове Мигину. А она увидела наган, ну и отобрала портфель.
– Ну вот, – тяжело вздохнула мать, – не хватало мне чужих оболтусов, так приходится еще и со своим разбираться. Ладно, иди. Завтра схожу в школу, узнаю, за что у вас там портфели отбирают.
Мать пришла в школу к самому началу занятий и встретилась с Анной Михайловной перед входом в класс. Женька не отходил от двери, чтобы послушать, что будет говорить учительница. Ее зычный голос легко проникал через неплотно прикрытую дверь и с каждым новым словом преображал Женьку из прилежного ученика в неисправимого хулигана. Поняв, что просвета в этом потоке убийственных обвинений не будет, Женька отошел от двери, сел за парту и смирился с тем, что его ожидает сегодня вечером.
Мать пришла домой, когда Женька уже собирался уходить на ночлег в детдом. Она взяла стоявший у порога голяк, подошла к Женьке, строго посмотрела ему в глаза и сказала: «Значит, ты просто показал свой наган Мигину?», – и стала бить его скрученной проволокой ручкой голяка по чему придется. Женька молчал и лишь по возможности прикрывал руками голову и лицо. Закончив экзекуцию, мать бросила голяк и ушла на кухню, а Женька, с трудом просунув в рукава пальто руки, больно побитые рукояткой голяка, стуча деревяшками подошв эрзац-ботинок по ледяной дороге, потрусил в детдом.
Вместе с тем жизнь в классе после злосчастного выстрела становилась для Женьки все невыносимее. Анна Михайловна оказалась на редкость злопамятной. И если блатному хулиганью она из трусости что-то и прощала, то на тех, у кого против нее не было защиты, она отыгрывалась сполна. Уже недели через две Женька стал первым хулиганом в классе. Разбирательство любого проступка начиналось с того, что прежде всего подозревался Женька. Кто-то крикнет: «Анна Михайловна, а мне на рубашку брызнули чернилом!» И тут же раздавался трубный голос Анны Михайловны: «Ветров, встань у печки до конца урока». Кто-то кинет бумажку через весь класс – у Анны Михайловны нет сомнения: «Ветров, выйди из класса!». Ее пристрастность была настолько очевидна и смешна, что вскоре весь класс стал играть в игру «А это все Ветров!». «Кто открыл форточку и выстудил класс?» Весь класс дружно хором отвечает: «Ветров!». «Почему дров не принесли?». Хор: «Это Ветров!». Анна Михайловна утром доверительно делится с классом: «Какой сегодня мороз! Представляете, я в шубе, и то продрогла!». Класс хором в ответ: «Это все Ветров!».
В конце концов Женьке надоело быть «без вины виноватым», и он стал вести себя так, как и положено «штатному хулигану». Он демонстративно точил на уроке новый наган взамен отобранного Анной Михайловной, на вызов к доске, прочитать заданное стихотворение, отвечал: «Не знаю», – и даже не вставал с места. Женька, путем медленного взбивания чернил проволочным колечком, превращал чернила в огромные гирлянды отвратительных фиолетовых пузырьков, что делало чернила непригодными для письма. А когда все тот же новичок, что спровоцировал выстрел в Анну Михайловну (теперь Женька уже знал, что его зовут Вадик), брызнул чернилами на его рубашку, Женька спокойно встал, повернулся в сторону Вадика и вылил свою чернильницу ему на голову. Теперь он уже стал «хулиганом-профессионалом» и не позволял себе ротозейства, скованности, растерянности и хотя бы малейшего отступления перед авторитетом и силой учительницы. Сделав очередной хулиганский выпад, Женька первым делом хватал портфель. А если за портфель успевала ухватиться и Анна Михайловна, то он вырывал его у нее, упершись ногой в парту, резко отбрасывая назад все тело. Против такого приема Анна Михайловна была бессильна. Вырвав портфель, Женька убегал из класса и бродил по сельским улицам до конца уроков. Анна Михайловна снова стала вызвать Женькину мать в школу, и она пришла еще один раз – последний. «Вам даже овец нельзя доверять, – сказала мать Анне Михайловне, – не то что детей. Научитесь воспитывать сами. И больше за мной не присылайте».
Где-то в феврале в доме Женьки произошло важное событие: проживавшая в их доме семья Митрофановых нашла себе более просторное жилье. В один из дней они быстро собрали вещи и уехали на попутной подводе, оставив Женькиной семье в подарок неплохо сколоченный топчан. Женька смотрел на него с вожделением и обречённо тащился в детдом.
Испытание детдомом кончилось неожиданно. Вообще-то ребята в группе, измотанные холодом, голодом и бездельем в длинные зимние вечера, бесцельным хождением по тесным помещениям при свете едва мерцающей коптилки, засыпали быстро и крепко. Разбудить их мог только «гром небесный», или грозный окрик ненавистного и страшного Августа. «Запечная шайка» отлично использовала это обстоятельство. Раскочегарив печку на полную мощь и открыв дверцу, они усаживались полукругом у полыхающего огня и усаживали тут же подневольный рабочий люд, который творил все новые и новые конструкции наганов и рогаток, что в базарные дни шли нарасхват. Пока нерабочая часть блатных рассказывала о своих хулиганских подвигах, основная масса сидящих у огня «ковала оружие» для добычи картошки и кусков хлеба. Но тут же, у печки, совершались и различные «слушания дел» «должников», «отказников» и откровенных противников, особенно из новеньких, все еще надеющихся добиться справедливости путем слезных жалоб Нине Кузьминичне и даже пробующих пробиться к самой директрисе. В ту страшную ночь Женьке захотелось в туалет. Он приподнял голову над подушкой, разлепил глаза, и то, что он увидел при ярком свете печного огня, моментально согнало с него весь сон. В полукруге, образованным кодлой, в середине которого сидели Август и Паниотти, стоял Володя Мигин. Он был в одной рубашке, без трусов, руки опущены вдоль тела и сжаты в кулаки. Тонкие ноги в свете огня казались белыми и длинными, и весь он был похож на большую картошку, стоящую на двух белых спичках. Паниотти поднял подол Володиной рубахи и приглушенно засмеялся:
– Смотрите, у него и «крантик» есть! – Мигин хотел опустить рубашку, чтобы прикрыться, но Паниотти тонким гибким прутом ударил его по рукам: «Чего стесняться? Здесь все свои. Ты лучше скажи, когда начнешь отдавать долги. А то ведь «крантик» можем и отвинтить.
– У меня нет долгов, – негромко, но твердо, без тени страха ответил Мигин.
– Темнишь, Мигин, – угрожающе произнес Паниотти. – Вот старшие говорят, что задания за них делать отказался. А ведь сначала был уговор, еще в третьем классе. А теперь Мигин стал таким великим, хотел сразу в пятый класс перейти. И обгадился. Так что сиди, где сидишь, и уговор выполняй.
– Не буду! – тихо произнес Мигин.
– Как это не будешь? – с издевкой сказал Август. – А уговор на что? Ты знаешь, что делают с теми, кто против уговора пошел?
– Никакого уговора не было. Просто я обещал помогать отстающим. Помогать, но не делать за них все задания и контрольные. И сначала, в третьем классе, писал им шпаргалки. А потом… – Мигин замолчал.
– И чего потом? – нетерпеливо спросил Август.
– А потом я понял, что они и не собираются учиться. А я из-за них не смог сдать тогда за четвертый класс. А сейчас сдам за пятый.
– Чего, чего? – пробасил Бессмертный. – Ты мне еще сочинение про лес не написал, а уже в пятый класс!
– А ты ведь сс...ся в постель, а воображаешь себя умней всех, - с ехидной ухмылкой сказал Паниотти. Сс…ный «гений».
– Я не писаюсь. Это вранье! – громко сказал Мигин.
– Не ори, здесь не глухие, – зло прошипел Паниотти. – А чьи это сс…ные трусы?
– Это мне налили.
– Ах, налили. Завтра вся группа будет знать, что отличник Мигин засс…ха. Понял? Короче так, ребятам надо получить такой табель, чтоб перейти в пятый. Им некогда за книгами торчать. Последний раз спрашиваю, будешь делать за них задания?
–  Нет. И на вас управа найдется. Когда-нибудь и вас…
– А пососать не хочешь? – сказал Паниотти. – Бессмертный, покажи. – Бессмертный стал расстегивать брюки и спускать трусы.
Женька закрылся одеялом, чтобы не смотреть, что будет дальше. Его всего трясло от ужасающей реальности происходящего. Потом он слышал только тяжелое дыхание навалившихся на Мигина тел. Женька вылез из-под одеяла только тогда, когда вся кодла разошлись спать, а из печной топки исходил лишь розоватый свет догорающих углей. Он бесшумно скользнул между топчанами и, пригнувшись, подлез к постели Мигина. Володя лежал, укрывшись с головой одеялом, из-под которого слышалось лишь его хриплое дыхание. Утром Мигин не встал с подъемом, а когда дежурный по группе стал его будить, то Август остановил дежурного: «Мигин заболел. Пусть полежит. Завтрак ему принесут». И точно, Титиля принес ему тарелку каши, кусок хлеба и кружку чая.
Весь день Женька находился под впечатлением прошедшей ночи. Внутри его все еще кипели и ярость бессилия, и ненависть, и невыносимая потребность с кем-то поделиться своей тайной, и страх перед возможным предательством. Поэтому, хотя он почти не спал в эту ночь, спать ему не хотелось. Однако на уроках он сидел тихо, не обращая внимания на зло-испуганные взгляды Анны Михайловны, с минуты на минуту ожидавшей очередной Женькиной выходки. От такого необычно тихого поведения Женьки у нее, видимо, даже родилась мысль о чем-то вроде примирения: «Ветров, принеси дров! Пожалуйста!» - тоном вежливого приказа обратилась она к Женьке. «Вадик, иди, принеси дров, – сказал Женька, обернувшись к соседу, сидящему сзади. – Слышал? Анна Михайловна просит».
Анна Михайловна уничтожила Женьку взглядом, но драматизировать ситуацию не стала: «Да, Вадик, принеси дров, – тут же переадресовала она свою просьбу Вадику. – От этого хулигана добра не дождешься».
После обеда Женька собрал все, что по мелочи лежало в его тумбочке, вынул из своей наволочки заначку в целый рубль, взял из кладовки противогаз и калоши и пошел домой, с твердым решением уже никогда не возвращаться в детдом.
Дома он все рассказал Вале. Она приняла его решение расстаться навсегда с детдомом и с радостью, и со страхом:
– Ой, а что мать скажет? Это ведь тебя сразу с питания снимут. На одну картошку и хлеб сядешь, как я. В колхозе я подрабатывать только весной начну. Правда мама с получки масло льняное покупает. Иногда молоко мороженное. Но за деньги-то сейчас много не купишь.
– Ничего, картошки хватит. Почти весь подпол только нашей картошкой и завален.
– Ты ничего не понимаешь, – горько усмехнулась Валя, – плохо глядел. Это мы с мамой картошку почти в один ряд разгорнули, чтоб не гнила. Вот и кажется, что много. А еще только конец февраля. Но все равно, если то, что ты рассказал, правда, то туда нельзя возвращаться. Так и тебя могут. Назло матери. Она ведь всегда поддерживает Анну Васильевну, а та с директрисой воюет, все грозится в обком поехать с жалобой, да только болезнь не позволяет. Мне девочки из детдома рассказывали, что у нее контузия после Гражданской. Тяжело ходить. И сердце болит. Ладно, будь что будет. Главное, теперь у тебя в доме свое место есть. На всякий случай соберу тебе постель. Твой тюфяк еще с самого приезда в кладовке лежит. Сегодня на жестком помучаешься, а завтра сена у Дементихи попросим.
Дементиха была богатой местной кулачихой. Дом ее стоял рядом с Женькиным. Когда-то Дементиха жила где-то на юге, была раскулачена и выслана на север. Однако и здесь, в Лунях, ей удалось купить огромный крытый двор, захватить всю землю, что относилась к приусадебным участкам близ лежащих домов, образовав рядом с двором громадное картофельное поле. Воспользовавшись тем, что хозяин только что построенного дома ушел на фронт, Дементиха обкорнала его приусадебный участок так, что даже баня фронтовика оказалась в ее владениях. А возле его дома остался лишь жалкий клочок земли шириной равной ширине ворот – это шагов семь-восемь, и длиной равной длине дома с прилегающим к нему сараем – шагов сорок. Странно, что жалобы жителей, оставшихся фактически без приусадебных участков, сельское начальство оставляло без всякого внимания. Дементиха держала двух коров, быка, свиней, коз, птицу, так что сено у нее, конечно, было. Могла бы и дать на тюфяк.
 
5.                НА ПЕРЕПУТЬЕ

Мать как всегда пришла поздно. Валя быстренько собрала ей ужин: ложки две картофельного «кондера», стакан молока и две тоненьких печеных сахарных свеклы, чтобы подсластить чай из сушеной ромашки. Поужинав, мать строго спросила Женьку:
– Ну, а ты чего сидишь? Пора в группу идти.
– Я больше туда не пойду, мама. Там такое творится… – и Женька рассказал все, что он пережил прошлой ночью.
Мать долго сидела молча. Женька смотрел на мать и не узнавал. Из дамы с претензиями на высшую степень интеллигентности она превратилась в усталую, худую, холодную женщину, обозленную на выпавшую ей долю. У всех были мужья как мужья – воевали на фронте. Их семьи получали аттестаты и карточки с целым набором продуктов помимо хлеба. К семьям военнослужащих и отношение было совсем другим. А здесь полная неизвестность, где находится муж, и плюс подозрения, что он вообще остался в оккупации. До войны муж был уважаемым человеком. Выведенная им новая порода кроликов должна была демонстрироваться на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. А на его аллеи из огромных спелых подсолнухов, выращенных на пришкольном агроучастке, приезжали посмотреть как на чудо и ученые из ВИРа, и руководители города. И вот теперь он оставил ее в ужасном положении, как моральном, так и бытовом. Это разве легко, сохранить детей в такое время, имея в резерве пару подушек, несколько наволочек и простыней, на которые в первые дни сравнительной дешевизны удалось выменять немного картошки, льняного масла и муки. Хорошо еще, что тогда удалось пристроить Женю на питание в детдом. И вот теперь…
– Что ж делать, оставайся, – после долгого раздумья произнесла мать. Но на сытую жизнь не надейся. Детдомовская еда тоже не масленица, но здесь у нас и такой нет.
Однако еще какое-то время Женьке пришлось бегать питаться в детдом, потому что туда была отдана его продовольственная карточка. Там он увидел Мигина. Его было не узнать. Лицо осунулось и приняло какой-то неживой желтоватый оттенок, глаза стали еще больше, рот напряженно сомкнулся, будто не хотел выпустить ни одного слова. Володя ни с кем не разговаривал и тотчас отворачивался, если кто-то пытался посмотреть ему в глаза. Он перестал разговаривать даже с Женькой. На вопросы или совсем не отвечал, либо отвечал кратко и раздраженно. И все же Мигин стал ходить в школу. Анна Михайловна несколько раз вызывала его к доске, но он всякий раз отвечал: «Простите. Я сегодня не готов». «Тоже мне профессор! – возмущалась «Жаба», совершенно не чувствуя состояния ученика. – «Подумаешь, отличник! У меня все равны. Вот возьму и поставлю двойку». «Ставьте, – невозмутимо отвечал Мигин. – Я потом выучу». При этом он стал, почти не прерываясь, писать записки, шпаргалки, целые листы сочинений, ответы на решения задач и тут же пускать их по рядам, чтобы они дошли до адресатов. И так продолжалось недели три. Женька с жалостью и с неизъяснимым чувством сострадания смотрел на Мигина: «Все-таки, значит, уломали его!» – думал он, и эта мысль прямо душила его ненавистью к Паниотти и Августу.
В ближайший воскресный базар кодле страшно повезло: кто-то сумел стащить у потерявшего бдительность мужика большую торбу, сшитую из плотной материи; в такие торбы, отправляясь на базар, крестьяне складывали запас провизии на весь путь до базара и обратно. Богатство блатным досталось огромное. Но и мужики за полтора года соседства базара с детдомом тоже кое-чего уразумели. Как только происходила большая кража, так они сразу бросались к их корпусу. Сначала, при первых кражах, они обращались за помощью к дирекции, но вскоре поняли, что это бесполезно, и стали сами вламываться прямо в групповые младших групп, потому что видели, что воры – это мальчишки малого возраста. И несколько раз им по горячим следам украденное удавалось обнаружить. При этом Август всегда ухитрялся остаться в стороне от преступления, а полувменяемых малолеток Тититлю и Толивитина, бравших воровство вещей или продуктов на себя, подергав для острастки за уши, отпускали «как детей обиженных Богом». На этот раз, учтя прошлый опыт, кодла спрятала торбу в огромную топку печки, предварительно выгребя из нее золу, а снаружи прикрыла торбу дровами. Так как времени на особые «прятки» не было (базар находился буквально в ста шагах от деревянного корпуса младших групп), то торбу прятали прямо на глазах тех, кто в этот момент еще не успел уйти на ужин. Все равно никто бы не посмел выдать. Вернувшись с ужина, все «бойцы» Августа то вертелись у печки, словно пытаясь унюхать запах упрятанной в торбе еды, то бегали выглядывать на улицу – не бегут ли к корпусу мужики. Но, к их счастью, обворованный мужичок, видно, не заметил вовремя пропажи провизии, а отъехав далеко, не решился возвращаться в метельную февральскую стужу. Ближе к отбою, когда стало ясно, что мужицкого набега не предвидится, и что можно начать топить печку, Паниотти открыл дверцу, сложил дрова на железном листе перед печкой и засунул руку в топку, пытаясь нащупать торбу. И тут обнаружилось, что печь пуста. Паниотти в полном недоумении поднял  руку и потряс ею над головой, не замечая слетающего с его руки пепла:
– Это что? – закричал он на всю групповую. – Кто это сделал?
– Что, в печке ничего нет? – растерянно спросил подбежавший на крик Паниотти Август.
– Пусто! – кратко зафиксировал убийственный факт Паниотти.
– Та-ак! – сквозь зубы процедил Август. – А ну, собрать всю группу. «Бойцы» бросились в коридор, в воспитательскую, в кладовку, в туалет, и вскоре вся группа стояла вдоль длинного «урочного стола».
– Всех собрали? – спросил Август у Бессмертного.
– Вроде всех.
– Кто из вас…? - начал было Август и тут же осекся. – А Мигин где?
Все бросились искать Мигина. Побежали даже в центральный корпус. Посмотрели нет ли его среди мальчиков Анны Васильевны – нигде Мигина не оказалось. Пришлось срочно сообщать директрисе о том, что Мигин, кажется, сбежал. Возможно, если бы погоню предприняли в тот же вечер, то Мигина бы и догнали. Сил было у него немного, и вряд ли он мог быстро идти по снегу, по заснеженным февральской метелью дорогам. А их было только две: на Чуевку и на Валонки. Но директриса, для которой любое проявление деятельности было в тягость, сказала со своим непробиваемым спокойствием: «Господи, Мигин, тоже мне беглец. Ничего с ним не случится. Ну куда он уйдет в такой мороз и метель. Завтра вернется».
Успокоенный директрисой Август приказал топить печь. Сидение у огня сопровождалось не только зажигательными историями из воровской жизни, но еще и поеданием того, что удалось содрать с «должников» и «хилятиков». Август открыл тайник, чтобы вынуть из него награбленные продукты и с наслаждением подкрепиться вместе с усевшейся у печки шпаной. Но и тут шайку ожидал жестокий удар. В тайнике не почти не осталось ни сухарей, ни хлеба, ни печеной картошки, ни сахара. Август и Паниотти посылали проклятья в адрес бежавшего Мигина и грозились убить его, как только поймают.
 
6.          СОВСЕМ ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

После ухода Женьки из детдома, его отношения с детдомовцами обострились, и особенно, конечно, с «шестерками» Августа. К тому же, кажется, Женька раздражал Анну Михайловну уже одним фактом своего присутствия. Да тут еще почти каждую неделю кто-то выбывал из группы, и как раз из тех, с кем Женька мог, если не дружить, то хотя бы общаться на переменах. Неожиданно заболел и умер Саша Сергеев. Слег в больницу и так и не возвратился Кашин, положили в детдомовский лазарет даже Колю Борисова, который никогда ни что не жаловался. Поиски Мигина ничего не дали. Милиционеры из Чуевки и Валонок доехали до самых Луней, но никого не нашли. Женьке стало противно ходить в школу. «Жаба» совсем потеряла контроль над классом и, пытаясь угодить шпане, изливала всю свою желчь на тех, кто не умел дать ей ответа. Теперь, когда Женька больше не ходил в детдом, он быстро перезнакомился с мальчишками ближайших домов, и жизнь его стала в тысячу раз интересней. Среди них он был равным, и заслужить их уважение можно было только личными качествами. Правда, после ухода из детдома, у Женьки появилась новая непростая обязанность: отвозить младшего брата в детский сад и обратно на санках без металлических полозьев. Санки плохо скользили и все время норовили опрокинуться. Но все равно Женька испытывал необычайное чувство свободы. Он даже стал пропускать уроки, уходя в морозные дни к местным приятелям, начинавшим учиться во вторую смену.
В один из редких приходов Женьки в школу к нему неожиданно подкатился Михаялко и, как будто давнишний друг, хлопнул его по плечу:
– Я бачу тебе здись не дуже солодко. Мене тож само. Я у бега пийду. А то ж воны зовсим замордовалы. Итые их наганы во де у мени, – Михаялка провел ладонью по горлу. – О це ж кажную ночь сиды и жгы им дула. Та пошлы воны... Воны думають, шо их схорон Мигин хапнув. На мене и не подумалы. Все на Мигига списалы. А Мигин тольки торбу стягнув. А ийные сухары, та картошку, та сахар — то я. Ну, я чуток припасив вже съив, но ище до Хвалонок дотягну.
– Не говори так громко, Миха, – испуганно сказал Женька, осмотревшись по сторонам. – Услышит кто… сам знаешь. И зачем сейчас-то бежать? Холодно еще. Замерзнешь.
– А посля – усей жратве каюк приде. Я не стерплю. Съим.
– А, Миха, шутишь ты все. Чего тебе бежать? Они ж тебя не трогают.
– Шутю, шутю, Жека! Куда тут бегти-то?
На том их разговор и закончился. А на следующий день Михаялко в школу не пришел. Хотя в этот раз, испугавшись второго побега подряд, в милицию позвонили сразу, нашли Михаялку только в конце марта, когда он в Валонках пришел в больницу с обмороженными руками. В детдом он вернулся с ампутированными кончиками пальцев на левой руке. На уроках он ничего не делал, а когда его Анна Михайловна просила хотя бы открыть книгу, Михаялко вскакивал, вытягивал свою изуродованную руку, на которой еще не до конца зажили обрубки пальцев, и кричал: «Во, гляньте, меня вже навчилы, на всюю жись! А тут я все одно не буду, сбегу!»
Коля Борисов так и не появился в школе, да и вообще класс как-то заметно поредел. С началом теплых дней сбежали трое «тихих новеньких», так и не успевшие ответить ни на один вопрос учителя и не написавшие ни одного слова ни на диктанте, ни на сочинении. Женька даже не запомнил всех их имен. Знал только, что лидера этой тройки звали Валера. Кого бы Анна Михайловна ни вызвала из троицы, вставал всегда один Валера и говорил за всех: «Не, мы сегодня не выучили». Анна Михайловна сначала кричала на него: «Тебя не спрашивают! Пусть встанет Застенюк! Застенюк, отвечайте!»
Застенюк – эту фамилию Женька тоже запомнил, потому что она уж очень подходила к сутулому парнишке с серым безжизненным лицом. Застенюк вставал и, опустив голову, молчал до тех пор, пока учительница, потеряв надежду добиться от него хотя бы единого слова, наконец, говорила: «Садись, Застенюк! Просто не знаю, что с тобой будет!».
Весною же, когда дороги стали освобождаться от снега и льда, в кювете нашли тело Вовы Мигина. Странным было то, что найден он был чуть ли не за сорок километров от села, при этом торба с продуктами была совершенно пуста. Казалось, будто кто-то вез его на подводе, а потом, забрав еду, сбросил в глубокий кювет, занесенный снегом.
Известие о трагической гибели Мигина взволновало весь детдом. Женька не мог сдержать слез. Всем вдруг как-то особенно стало ясно, что потерян не простой ребенок, а человек, у которого могло быть большое будущее. По случаю смерти Мигина в детдоме было проведено что-то вроде траурного собрания, посвященного его памяти. Анна Васильевна, превозмогая боль в ногах, пришла в самом конце собрания и, то и дело утирая слезы платком, сказала: «Тут есть и моя вина. Надо было давно взять этого мальчика ко мне в группу. А я все ждала, что он, как мы с ним договорились, сдаст экстерном за четвертый класс. Но обстановка, сложившаяся в его группе, не позволила ему этого сделать. И я знаю, что в группе процветают воровские законы, и я знаю, кто их устанавливает, и кто этого нарочно не замечает. Завтра я выезжаю в обком. Телеграмма с вызовом для приема уже получена».
После отъезда Анны Васильевны в детдоме наступило «траурное затишье» в группах и лихорадочная деятельность в администрации. Что-то куда-то увозили, что-то привозили, срочно писались одни документы и сжигались другие. В общем, шла серьезная подготовка к любым «случайностям». Однако через пять дней пришло печальное известие, что Анна Васильевна, с трудом перенеся тяжелую дорогу в слякотные мартовские дни, скончалась в приемной Чуевской больницы. Портрет Анны Васильевны в траурной рамке повесили на общее обозрение в большом игровом зале. И снова жизнь в детдоме вошла в прежнюю колею.
В школу Женька стал приходить все реже и реже. Все стихи в Хрестоматии он давно выучил наизусть, примеры из задачника перерешал дома или в гостях у соседского подростка Коли Трегубова. Трегубовы жили через дорогу наискосок, прямо на углу двух пересекающихся улиц. Дом их был снаружи обит светлыми струганными досками и ярко отличался от обычных серых деревенских домов этого района. Коля был на три года старше Женьки и лет на десять искушеннее его и в сельской жизни, и в знании огромного числа практических вещей, о которых Женька еще даже и не догадывался. Коля умел делать и запускать змея, он был знаком с некоторыми законами электричества и мог соединять лапочки от фонариков различными способами, называя их «параллельным или последовательным соединением». Такой премудрости Женька пока еще постичь не мог, хотя и делал вид, что чего-то там соображает. Электричество Коля получал от отслуживших срок больших телеграфных батарей, которые ему дарили девушки-телеграфистки за различные услуги, которые он им оказывал: то починит крыльцо, то наколет дров, то изготовит таганец собственной конструкции, на котором чайник закипает буквально на десяти-двенадцати щепинах,  при этом почти без копоти. Колина комната была освещена тремя лампочками от фонариков, и, по сравнению с Женькиной коптилкой, казалось, что в комнате настоящее электрическое освещение. Коле было занятно учить Женьку, кстати, стать учителем и было его заветной мечтой. Он учил Женьку срезать лыко, плести лапти, запрягать лошадь (в их доме располагался постоялый двор, где колхозники или государственные перевозчики останавливались на ночь, чтоб передохнуть на бесконечных путях-дорогах Вятского края), задавал ему на вид простенькие практические задачки, до решения которых Женьке самому редко удавалось додуматься. Коля помогал ему решать и все самые трудные задачи по арифметике за четвертый класс, но при том, добродушно смеясь, предсказывал Женьке, что математика из него не получится. Эти занятия с Колей по арифметике и знание наизусть всех стихов позволили Женьке даже при редком посещении школы получить за год переводные тройки по основным предметам. Об этом сказал ему Титиля, подглядев по Женькиной просьбе оценки в учительском журнале. Больше Женька в детдомовскую школу не ходил. Наступила пора сажать картошку, и было не до этого. Неожиданно землю, на которой они сажали картошку в прошлом году и в которую было вложено столько труда по удалению камней, по ношению навоза, по вскапыванию участков целины, Женькиной семье не дали. Три, а может быть, даже и больше, сотки выделили им километрах в шести от села, на подзоле, уже истощенном какими-то другими посадками. В прошлом году их участок под картошку вспахал колхоз, в виде шефской помощи детдомовским работникам. В этом году Райисполком выделял землю сразу на семьи всех работников детдома. А распределяла участки сама директриса. В солнечный майский день они добрались до нового участка. К нему вела самая обычная проселочная дорога, по которой можно проехать на телеге только в сухую погоду. Мать, присев на высушенный солнцем бугорок, грустно осмотрела их новый участок, выделявшийся малой полоской среди огромного поля, окруженного со всех сторон немым непроходимым лесом, и со вздохом произнесла: «Тяжелый год уготовила нам Зинаидушка. Не знаю уж, какую картошку мы здесь соберем. И пахать никто сюда не поедет. Это поле в этом году не засеивается. Так что беритесь за лопаты, мои дорогие, сколько наковыряем, то и наше».
Женька тоже с тоской посмотрел на свой участок, который был обозначен двумя палками, воткнутыми в землю, и изогнутым краем границы поля, обозначенной кустами ольхи со стороны дороги. Противоположный край его кончался где-то далеко, упираясь кромкой в виднеющуюся в дали темную полосу леса. Земля сверху уже успела подсохнуть под первыми лучами весеннего солнца, и поле представлялось серой безжизненной пустыней, будто сюда много лет свозили золу со всего села. В выделенном участке явно было больше разрешенных трех соток. Видно, тот, кто нарезал участок, тоже понимал, что смешно высчитывать до сантиметра норму земли, если на всем огромном пространстве все равно не будет больше ни одной посадки. «Ну, посидели – и хватит», – сказала мать, поднимаясь и берясь за лопату. Она расчертила лопатой на земле три прямоугольника, определив каждому, сколько ему нужно вскопать за сегодняшний день. Женьке мать выделила норму точно такую же, что и Вале. Женька укоризненно посмотрел на мать, но спорить не стал. Он взял лопату и сразу начал копать, не дожидаясь, когда приступят к работе мать и Валя. Земля здесь, после их прошлогодней глинистой полоски, показалась необычно легкой. Лопата входила до упора почти без напряжения, но даже неискушенный в крестьянских премудростях Женька чувствовал, что земля пустая, будто из нее выжали все соки. Но и при такой мягкой земле, учитывая, что матери дали только один день на огородные работы, Женьке с Валей пришлось бы поработать с утра до вечера дня три. А ведь еще надо и навозу натаскать сюда, а это километров пять, не меньше, да картошку принести, да прокопать борозды для посадки, да все разровнять граблями – в общем, дел было невпроворот.
Когда Женька, мать и Валя уже основательно втянулись в работу, вдруг со стороны дороги, через кусты, к ним вышел мужичок с глубоко посаженными глазами, седоватый уже, но еще крепенький, с небольшой бородкой и аккуратными усами.
– И чего здеся деяти? – с интересом спросил мужичок. – Здеся ж поле бросово. Не родить оно. Передых дають. А сами-то откудова?
Все перестали копать и уставились на пришельца. Мать, испугавшись, не пришли ли отбирать землю, дрожащим голосом ответила:
– Да из Луней мы. А землю тут нам Исполком выделил. Вот у меня и бумажка есть.
И мать стала доставать спрятанный на груди мешочек с документами и деньгами.
– Да что ты, жонка, – запротестовал мужичок, – я те чиво, начальствие какое? Просто чё тудока уродится-то? И где здеся ваш укуток?
Мать лопатой показала участок земли, который им предстояло вскопать.
– И чё, все утое надо поднять у трох?
– Считайте, двоим, – грустно ответила мать. – Мне с завтрашнего дня на работу.
– Да-а, – мужичок почесал кудлатую голову, – утож скока им вдвох волохаться!
Мать в ответ пожала плечами: «Уж как придется. Не сделают – так что зимой есть будут?»
– То верно, - согласился мужичок, пристально посмотрел на Женьку и Валю и нырнул снова в кусты.
А через несколько минут он уже заезжал на поле по проделанному сквозь кусты ольшаника проезду, соединяющему поле с дорогой, сидя на передке – передней оси телеги, с запряженным в нее невысоким упитанным мерином. К передку были привязаны сразу два плуга. Мужичок остановил лошадь прямо на Женькином участке и сказал матери, слезая с передка:
– Я тудо-ка на Карачае пахал. Так мерин у меня добрый. До срока управились. Вот я и удумал, чтоб малых у тебя от лопатной тяготы ослобонить, запахать весь твой клин. А там уж борозды под клубки они уж самои наделають.
– Спасибо вам, – не веря еще в свалившееся с небес счастье, растерянно заговорила мать, - я уж не знаю, как вас и благодарить. Простите, как вас зовут?
– А проста кличте, Тимофеич. Мы не графья какие. Тутошные мы, сельские.
– Огромное вам спасибо, Тимофеич, я даже не знаю, чем мне вас отблагодарить.
– А чё там благодарить? Слово доброе кажешь, и на том спасибо. А мому мерину тут на час трудов не наберетья. А то я гляжу, ты уж не от баской жизени посохла, да и детишки твои тожа ребра ель-ель прятают.
Тимофеич перепряг лошадь в плуг, подозвал Женьку и велел ему вести коня под уздцы, чтобы борозда была ровной, а сам ухватился за рога плуга. И часа не прошло, как вся Женькина делянка была вспахана. Тимофеич снова запряг Мерина в передок, накинул на передок плуг, уселся сам и направился к проезду на дорогу. Валя и Женька кричали ему «спасибо!», а мать, вытащив из нагрудного мешочка деньги, пыталась на бегу отдать их Тимофеичу.
– Да ты чего? – возмутился Тимофеич, приостанавливая мерина. – Хто ж доброе дело за деньги делат? Не, не, деньгу ты убери. Это я вам так, по душевности подсобил. Подарка от меня. Право дело! – засмеялся Тимофеич. Я ще вам навозу, коли сподоблюсь, закину.
Весело понукая мерина, Тимофеич съехал на дорогу и скрылся в плотно окружающих ее зарослях.
На следующий день рано утром, едва Валя и Женька принесли на поле первую половину посадочной картошки и глазков, появился Тимофеич на телеге груженой навозом. Навоз лежал на железном листе как на противне. Тимофеич снял жердину с одной стороны телеги и быстро сгорнул ей навоз с железного листа на землю.
– Во! – обнадеживающе сказал Тимофеич. – Теперча могет чего и уродица! Помогай вам Бог! А я ще заявнусь. Гляну чего у вас тут.
Женька побежал рядом с телегой проводить Тимофеича до дороги. От Тимофеича веяло теплом и верой в чего-то хорошее. Выехав на дорогу, Тимофеич остановился:
– Слушай, малой, здеся с полверсты вниз по дороге яма имеется под ракитами. Она и в сушь не усыхат. Так, ежели огурцы, али тыкву, коли жара достанет, то и полить сподобитесь. Тако прощевай, как там…?
– Женя.
– Ну вот, бывай здоров, Вгений! – и мерин быстро покатил Тимофеича вниз по дороге.
Картошку посадили в простые борозды, тут уж было не «квадратно-гнездового метода». Все силы забирала дорога. А когда Женька приходил окучивать и полоть картофельное поле, то его охватывала тоска и даже страх от полного безлюдья. В прошедшем году рядом с их делянкой были участки и детдомовских воспитателей, и многих знакомых из числа эвакуированных, а здесь никого. За весь день работы ни пеший не пройдет, ни конный не проедет. Чтобы отогнать страх и приободрить себя, Женька громко распевал все песни, которые только знал.
Зато вечера после полевых работ, сбора ягод и грибов, а также редкие свободные дни он проводил в компании, состоявшей из местных мальчишек и детей из эвакуированных семей. До поздних сумерек сражались они в лапту, в чижика, в двенадцать палочек, запускали бумажных змеев, играли в казаки-разбойники, купались в крохотной речке Унинке, где даже с их маленьким ростом невозможно было найти место с глубиной выше головы. После страшной детдомовской жизни, когда каждый день нависала угроза быть избитым или униженным, Женька снова почувствовал себя свободным, хотя никто не освобождал его от все тех же ежедневных работ по дому. Напротив, поскольку Женька серьезно подвырос и стал сильнее, на него возлагались все больше и больше обязанностей, поскольку Валя на все лето устроилась работать в колхозе и возвращалась домой с наступлением сумерек. Но все же Женька в любую свободную минуту бежал к местным ребятам, с которыми включался в какую-нибудь игру или шел на речку. Речка была узкой и грязной. В ней водилась такая неприятная живность как водяной волос, про который рассказывали страшные истории, но ребята все равно в жаркие дни бесстрашно бросались в воду. А еще в речке полно было «ракушек» или «беззубок» - так называли ребята речных моллюсков, спрятанных между двумя крепкими известковыми створками. Вечно голодные, ребята разжимали створки «ракушек», вырезали из внутренностей мясистые тельца, называвшиеся почему-то «ножками», и варили их в ржавых консервных банках. Есть такое варево, особенно по первому разу, было страшно противно. И Женьке казалось, что больше никогда  в рот не возьмет этой гадости. Но голод требовал хоть какой-нибудь пищи. И через некоторое время Женька снова шел с ребятами готовить «ракушечный суп». Но при этом он внес существенные поправки в его приготовление. Во-первых, подобрал возле детдомовской столовой большую банку из-под американской тушенки, еще совсем чистую, попросил ребят приносить по нескольку крупинок соли, нарывал пучок дикого чеснока, набрасывал заячьей капусты, чистил и резал корень одуванчика и все это добавлял в «суп». От этого варево становилось чуть-чуть более съедобным. Но все равно Женька не мог одолеть больше двух ложек такого «супа».
Увлекшись, он забывал про все на свете, а потому иногда приходил домой слишком поздно, чтобы успеть приготовить щепки для таганка, начистить и сварить картошку, убрать комнаты, вытеребить норму шерсти, за что платили небольшие деньги или давали несколько пряников и сладковатый морс. Если хоть что-то из всех его обязанностей не было сделано к приходу матери, Женьке жестоко и больно доставалось от нее. Но все это было мелочами жизни по сравнению с полутюремной детдомовской жизнью. Особенно любил Женька игру в лапту. Мало того, что он неплохо бегал, он к тому же открыл для себя, что, увертываясь от мяча, даже превосходит многих своих приятелей юркостью. Например, он мог на бегу неожиданно упасть на руки. Правда, такой трюк требовал слишком большой платы. Ладони после этого горели как обожженные, а то и расцарапывались до крови, но ради спасения команды Женька шел и на такой подвиг. Этот трюк мог бы ему когда-нибудь дорого обойтись, если бы не все тот же Коля, научивший его, падая, делать переворот через голову. У ребят он назывался «нырком». Но главное достоинство Женьки, как члена команды, заключалось в том, что он научился больше всех «набивать мяч» на «лапте», то есть подбрасывать мяч на палке. «Набивание» мяча было своего рода жребием, определявшим кому быть в «городе», кому «под городом». Сначала «лапта» делалась в виде деревянной лопатки, но от нее мяч летел недалеко. Поэтому вскоре ребята перешли на круглые палки. А вот на круглой палке несколько раз подбросить мяч было очень трудно. Мало кому удавалось проделать такое на круглой палке и три раза, а у Женьки выходило и пять, и десять раз. Поэтому Женька был желанным игроком в любой команде. Там, за игрой в лапту, Женька познакомился с двумя своими приятелями – Серегой Ворониным и Эдиком Чурским. Серега и Эдик представляли собой полные противоположности. Серега был белокурым, спокойным, сильным, добрым, рассудительным мальчиком, внушавшим сразу невольное к себе уважение. И хотя он никогда не брал на себя лидерства, его слово среди пацанов часто было решающим. Эдик, напротив, был темноволосым, с черными озорными глазками, весь переполненный бьющей из него энергией и фантазиями. В игры его принимали неохотно, потому что Эдик был страшным спорщиком. И любая игра могла закончиться на середине из-за того, что Эдик начинал отстаивать свою правоту в споре – попали или нет в него мячом, то есть «запятнали» или «не запятнали» – до бесконечности. Зато Эдик сразу прилепился к Женьке на почве постоянной жажды деятельности. Эдик каким-то образом был знаком со многими семьями местной интеллигенции и рассказывал необыкновенные вещи о каких-то упрятанных в закрытом дворе «взаправдешных» машинах, в которых можно сидеть и даже крутить руль. Женька и сам был тот еще фантазер, поэтому слушал Эдика с интересом, хотя ничему не верил.

 
                «РАЙСКИЙ УГОЛ»

Но вот однажды Эдик притащил Женьку к себе. Оказалось, что он живет на первом этаже большого, по Лунинским меркам, двухэтажного дома. Но самое удивительное, что во дворе этого дома Женька увидел настоящую полуторку и ту самую голубоватую легковую машину, на которой приехало в Луни детдомовское начальство. Это для Женьки явилось двойным чудом сразу. За каждой появившейся в селе машиной гонялись толпы ребят, уже начинавших забывать, как они выглядят. А тут преспокойненько стояли внешне совершенно новенькие машины — и никаких зевак. Тайна такого положения открылась Женьке чуть позже, когда он поближе познакомился с Эдиком. Оказалось, что на втором этаже живет семья бывшего большого местного начальника, которому и принадлежала эта красивая легковушка. А полуторку сюда поставили потому, что она принадлежала Исполкому, но с ней случилась какая-то неполадка, разобраться с которой мог только водитель начальника, тоже ушедший на фронт. Семья водителя жила в том же доме, на первом этаже, рядом с Эдиком. Этот самый водитель и подвозил Зинаиду с ее преданным окружением со станции в Луни. А любопытствующего народа не было потому, что во двор к начальнику, огороженному высоким забором и зарослями акации, даже заглядывать было «не принято», а не то чтобы заходить. Женька сразу был захвачен необычным открытием. Это было равносильно тому, что бы вдруг в Лунях обнаружить Камеронову галерею. Женьку, конечно, потянуло в этот двор, так напоминавший ему Детское Село, и он стал все чаще ходить туда вместе с Эдиком. Там, во дворе, фантазия Эдика, удвоенная фантазией Женьки, превращала двор в поле боя, где обе машины то представлялись танками, то броневиками, то санитарными машинами, то просто укрытиями, из-за которых Эдик и Женька храбро сражались с наступающими фашистами. Жена начальника, Надежда Ивановна, жила с дочерью Юлией и оказалась женщиной доброй и, хотя и прожила в Лунях много лет, сохранила чистую ленинградскую интеллигентную речь. Юли в начале лета дома не было. Она уезжала в Киров к родственникам, а когда вернулась, то сразу присоединилась в играх к мальчишкам. Надежде Ивановне Женька сразу понравился. Это Женька узнал от самого Эдика, когда Женька попросил его взять с собой во двор хотя бы Серегу.
– Нет, – вздохнув, сказал Эдик, – никого кроме тебя Надежда Ивановна приглашать не разрешила. Она боится, что легковушку могут попортить, а ей за нее отвечать. Машина-то государственная. А то еще и отвинтят чего-нибудь. Нет, больше никого. Мне сначала и за тебя попало. А я ей говорю, что он сын учительницы и на Олимпиаде в Москве должен был выступать, если б не война. Ну вот она и пришла посмотреть на тебя. Помнишь? Когда ты второй раз пришел ко мне, она встретила тебя у калитки и спросила: «А Вы к кому?». Ты ей чего-то там наплел со страху, но она только посмеялась. «Ладно, – сказала, – идите, играйте».
– Чего ты сразу про Олимпиаду? – смутился Женька. – Может, еще бы и не поехал. Я тебе про это как другу, а ты сразу всем…
– Да ладно, ну сказал и сказал. Кто теперь разберет: поехал бы, не поехал. Главное, во двор впустили.
Те часы военного лета, что Женька провел во дворе дома Надежды Ивановны, урывая их между неумолимыми походами за ягодами, за грибами, окучиванием картошки, заготовкой щепы для таганка и сидением с Сашкой, были самыми счастливыми за все время эвакуации. Две настоящие машины, стоявшие во дворе – полуторка и легковушка, создавали богатую пищу для фантазии в их бесконечных играх в войну. К тому же вскоре к ним присоединилось еще два «игрока»: Славик, сын какого-то нового начальника, занявшего пустующую в доме квартиру на втором этаже, и девочка Мила, дочь подруги Надежды Ивановны, приехавшей погостить в Луни на несколько дней из Остожек, по сравнению с которой Луни были настоящим городом.
При таком-то количестве «бойцов» у Эдика родилась мысль вооружить всех не какими-то палками и обрезками дощечек, изображающими наганы и ружья, а самыми «настоящими» автоматами. Но вот взяться за их изготовление оказалось делом непростым. Автоматы они видели только в кино, а по мелькающим кадрам кинофильмов представить истинные размеры автоматов было невозможно. Неожиданно помощь пришла со стороны Надежды Ивановны. К ней один или два раза в месяц приходила корреспонденция из Кирова, и вот в одной из газет была помещена фотография отличившегося в бою красноармейца с автоматом на груди. По этому снимку Надежда Ивановна, как умела, сделала увеличенную копию на куске старых обоев. И ребята принялись за дело. Тут-то и пригодился Женькин опыт в изготовлении нагана. Силуэт вырезали грубо, простой ножовкой, которую Эдик нашел в отцовских инструментах, а все «отделочные работы» производились острыми осколками кремня, залежи которого находились недалеко от кузни. Об этих «залежах» знали все мужики проезжавших по Луням обозов. Они частенько навещали это «заветное» место, где добывали себе камни для трута. И управлялись этими камнями на удивление быстро. Удары по кремню стальным стержнем или другим таким же камнем вызывали сноп искр. Три-четыре удара камень о камень – и трут начинал тлеть. Из разговоров мужиков между собой Женька узнал, что нигде больше они не встречали таких «быстро запальных» кремней.
Четыре дня ребята трудились над автоматами, но зато потом пошла такая «война», от которой Женька забывал все на свете и даже вовремя забирать младшего брата из детсада. Саша плакал, сидя один в садике перед детсадовским домом под наблюдением кого-нибудь из работниц, живущих в этом же доме. Женьку он не выдал ни разу, но вот Сашиным воспитательницам надоело подолгу оберегать одного ребенка, и они рассказали о Женькиных опозданиях матери. Очередная выволочка, проведенная все тем же веником, была не так страшна, как обещание матери пойти к этой самой Надежде Ивановне, о которой Женька, естественно, все рассказал, и потребовать, чтобы она его больше не пускала к себе во двор. К счастью для Женьки, занятая от зари до зари детдомовскими делами, мать так и не собралась дойти до Надежды Ивановны.
Где-то в середине августа Эдик утром забежал за Женькой, который в это время топором отщеплял от сухого полена лучинки для растопки таганка. На нем летом готовили обед и ужин. Пронырливый как таракан, Эдик тотчас же обследовал всю их прихожую и обнаружил, что в сенях есть забитая гвоздем дверь рядом с общей кладовкой. И пока Женька доделывал свою работу, Эдик проник и в этот небольшой чуланчик. Сам Женька открывал его один раз, но, не заметив в этой узкой щели ничего стоящего, никогда больше в нее не заглядывал. А Эдик прибежал к Женьке радостный, с целой кипой книг, покрытых пылью и паутиной.
– Ты это видал? – спросил он у Женьки, положив книги на землю, отряхиваясь от пыли и снимая с себя паутину.
Тут были такие заманчивые, еще с довоенного времени знакомые книги, которые Женька видел у Вали, как История средних веков с готическим собором на обложке, География, Алгебра, Зоология и что-то еще.
– Ого! – удивился Женька такой богатой находке. Книги вообще, а учебники в особенности во время войны стоили очень дорого. – И где ты это все нашел?
– Эх ты! – с тоном неоспоримого превосходства произнес Эдик. – С такими книжками сидишь, а в кино сходить рубля не найдешь.
– Ты это брось, – не на шутку оскорбился Женька. – Почем я знаю, чьи это книги? И как это такие книги продавать? Я сам по ним учиться буду.
– Когда? – рассмеялся Эдик. – Когда будешь-то? Ты только в пятый перешел. А эти книги для старших классов. И лежат уже сколько лет в кладовке. Давай отдадим их Миле. Она уже в шестом учиться будет. А эти книги как раз для шестого или седьмого.
– А я? – спросил Женька.
– А через год она тебе их назад привезет.
Мила была очень воспитанной девочкой, что и неудивительно, мать ее была коренной ленинградкой, в порядочности которой не приходилось сомневаться. При этом Женька совсем забыл про Анну Кузьминичну и про ее дочь, которая уже перешла в седьмой класс. Он подумал, что книги принадлежали прежнему хозяину дома, тем более что кладовка всегда была забита гвоздем.
– Ладно, – согласился Женька, – Миле отдать можно. Она девочка что надо. Пусть берет до следующего лета. Но как ты кладовку открыл?!
– А во, видал? – и Эдик повертел перед носом у Женьки молотком с ручкой, изготовленной под гвоздодер. Женька нашел его в сарайчике дома, в куче сена. И Яшка, и Коля, и даже Дементьиха завидовали Женьке, когда он ходил возле своих ворот и выдергивал из них гвозди для каких-нибудь поделок по хозяйству. Прежний хозяин, как будто предвидя в дальнейшем исчезновения из магазинов такого нужного изделия, как гвоздь, понабивал их в ворота в таком количестве, что до самого отъезда из Луней Женька не смог вырвать все гвозди, которые были забиты в совершенно новые ворота.
– Где ты его взял? – удивился Женька.
– А он рядом с тобой лежал. Молоток у тебя клевый. За ним глядеть надо. Чего ж это ты ни разу в этот чулан не заглянул? А там... такой клад! Так что, Миле книжки отдаем?
Женька согласился, и Эдик, перевязав книги веревкой, побежал обрадовать Милу, которая явно ему очень нравилась.
Когда Женька появился во дворе Надежды Ивановны, то увидел Милу, сидевшую на крыльце дома и перелистывающую Историю средних веков, а рядом с ней Эдика, прислонившегося к Миле и заглядывающего через ее плечо на картинки с королями в странных одеяниях и рыцарями в стальных доспехах. Оба так увлеклись: Мила чтением, а Эдька возможностью прислониться к Милиному плечу, что даже не заметили Женькиного прихода.
– Здрасти, – громко сказал Женька, и Эдька от неожиданности даже вскочил на ноги.
– А мы тут книжки рассматриваем те, что я для Милы достал.
При этом Эдька говорил так, что будто бы Женька здесь и вовсе ни при чем. Это Женьке очень не понравилось, но он не стал при Миле выводить Эдьку «на чистую воду», а только прошептал сквозь зубы: «Ладно уж, помолчи «доставала»».
Прошло еще пару недель военных забав с «взаправдашними» автоматами и с совершенно настоящими автомобилями. И вдруг взорвался ужасающий «вулкан», так рванувший землю из-под Женькиных ног, что вся летняя идиллия полетела вверх тормашками. Роль «вулкана» играла Анна Кузьминична, обнаружившая пропажу книг, и извергавшая громы и молнии на Женьку, ни минуты не сомневаясь, что это его рук дело. А заметила она пропажу книг только потому, что Эдька не догадался поставить выдернутый гвоздь на место, и дверь в кладовку осталась приоткрытой. Ну а книги-то, оказалось, принадлежат бывшей «дорогой» Женькиной воспитательнице, которая «взорвалась» с большим удовольствием, так как считала себя непререкаемо честной и порядочной, не в пример другим, а Женькина мать стала теперь еще и матерью вора. Кузьминична истерически причитала, закатывая глаза: «Вот какого бандита вы воспитали! А еще учитель!» - Слушая ее, Женькина мать то краснела, то бледнела, но не ответила Кузьминичне ни слова. Кузьминична была в большой дружбе с Зинаидой, и ссора с ней грозила матери потерей места в детдоме. Наконец мать повернулась, ушла в свою комнату и послала Валю за Женькой. Валя нашла Женьку по дороге из кинотеатра. Он только что посмотрел фильм «Большой вальс», на который он прошел по билету, по-дружески купленному Эдиком. Женька был еще весь под впечатлением фантастически красивого и трогательного фильма, когда его окликнула Валя. Сестра наскоро пересказала Женьке суть дела, и он шел домой, не чувствуя под собой ног. Только теперь он осознал, что приятный подарок для Милы вылился в самое обычное воровство. Само слово воровство его пугало больше, чем предстоящая экзекуция. На дрожащих ногах он протиснулся в комнату матери и стал у порога, низко опустив голову.
– Ну, рассказывай, – тихо и устало проговорила мать.
Женька, сгорая от стыда, путаясь в событиях, кое-как объяснил, как все произошло.
– Но я правда не знал, что это книги Кузьминихи, – нудно повторял он, размазывая по лицу сами по себе катившиеся слезы, – я думал, что эти книги тех, кто дом построил. И кладовка всегда была забита… И все равно эти книги в будущем году Мила привезла бы сюда.
– Ладно, иди, – неожиданно просто, даже не повысив голоса, сказала мать. – Только книги надо немедленно возвратить.
Женька вышел во двор. «Возвратить, - думал Женька, - легко сказать. Это же сколько еще стыда надо испытать, прежде, чем заполучить эти проклятые книги обратно. И как на него будут смотреть: Юля, Мила, Слава, Надежда Ивановна…?». Уже наступали сумерки, и идти к Надежде Ивановне было поздно. Женька забрался на крышу крыльца и стал смотреть в неоглядную даль теряющихся в сумерках полей, и необъяснимая прелесть природы потихоньку успокоила его душу, и завтрашний день ему стал казаться не таким уж и страшным.
На следующий день Женька, необычно мрачный, не поднимая глаз, вошел во двор к Надежде Ивановне. Хмуро проговорив «здравствуйте» открывавшим ему калитку Юле и Миле, он тронул за руку Милу и отозвал ее в сторону. Он задумал все сделать так, чтобы о книгах не узнала Надежда Ивановна.
– Знаешь, Мила, – с трудом начал Женька, – вот те книги, что мы тебе с Эдиком подарили, они…
– А ты-то при чем? – язвительно усмехнулась Мила, – книги мне продал Эдик. Он сказал, что эти книги какая-то женщина продавала на рынке. И он даже денег попросил у своей матери, чтобы их купить.
– Как продал?! – в ужасе воскликнул Женька, поняв, что теперь-то уж без скандала дело не обойдется. – Эти книги нашей соседки, понимаешь. И два года лежали в заколоченном чулане. Нам туда нечего было класть, и я никогда в него не заглядывал. А когда Эдька открыл чулан и нашел там книги, то я подумал, что это книги прежних хозяев. От них много чего осталось в доме – и молоток, и колун, и грабли, и лопата. Мил, может, ты отдашь тихонько, а? Чтобы Надежда Ивановна не узнала?
– Противно это все, – отворачиваясь от Женьки, сказала Мила. – Вот уж никогда от тебя такого не ожидала.
Женька стоял, свесив голову, и бессмысленно перебирал пальцы. Глаза его были полны слез. Обидней всего было то, что виноватым она назвала только его и ни слова об Эдьке.
– Да я бы отдала, – сказала Мила, поглядев на убитого горем Женьку, – да мама уже все вещи упаковала. Мы же завтра уезжаем. Но ведь и про деньги же надо сказать.
И тут появился Эдька. Веселый как всегда, он тут же подбежал к Миле и Женьке.
– О чем это вы шепчетесь? Какую мы вчера киноху с Женькой видали! Правда, Жека?! «Большой вальс». Мировское кино! Как она с этим Штраусом вальсы крутила! А какие у них там…
– Подожди, Эдик, мы тут сейчас не при кино, а про книги говорим.
– А-а! Это значит, он все разболтал. – Эдик зло глянул на Женьку. – Молчал бы, так еще бы сколько раз в кино сходили.
– Книги-то эти принадлежат его соседке, - холодно оборвала Эдкину браваду Мила. – А это называется воровством.
Тут Эдька сразу бросился защищаться:
– Почем я знал, чьи это книги? Я просто пошарил там у них, пока Женька растопку готовил. У них в сенях еще две кладовки. И все открытые. А эта была забита на гвоздь. Ну я и открыл кладовку, чтоб посмотреть чего в ней такого, чтоб на гвоздь закрывать – а там книги. И пыль на них, будто они сто лет тут лежат. Спросил у Женьки: «Чьи это книги?», – «Не знаю», – говорит. Ну я и придумал подарить их тебе.
– Подарить! – с презрением воскликнула Мила. – А сам взял и продал. А теперь эти книги надо отдавать. Оба вы воры! – крикнула Мила и убежала в дом.
В общем, история с книгами моментально докатилась до Надежды Ивановны, и приговор ее был неумолим: обоим «жуликам» впредь запрещалось появляться в ее дворе.
Книги благополучно были возвращены Нине Кузьминичне, но радость общения с Надеждой Ивановной, с Юлей, Милой, Славой были потеряны навсегда. Да и с Эдиком дружба тоже оборвалась. Все это неприятное дело с продажей Миле книг, которые Эдик должен был ей подарить, выглядело для Женьки хуже воровства.
Последние дни лета ознаменовались одним большим для села событием: со своими спектаклями пришел в Луни детский дом из Шемхат. Именно пришел, совершив многокило­метровый переход, со множеством всякого реквизита и декораций, которые им приходилось нести на себе. Сам по себе переход был поистине героическим, но еще более героическими были своими руками изготовленные костюмы, декорации и игра юных артистов. Объявление о спектаклях делалось всего лишь одно, на здании райсовета, на стенде рядом с стендом газеты «Правда». Но этого было вполне достаточно, чтобы через несколько часов об этом событии знало все село. Сравнительно небольшой сельский клуб набивался до предела. Приходилось играть по два спектакля в день. На спектакли пускали только по билетам. Детям бесплатно, а взрослым за небольшую плату, чтобы окупить расходы на костюмы и переход. На время спектаклей дети размещались в здании детдома, куда Женька, на правах сына воспитательницы, имел свободный проход. Все шемхатовцы были в белоснежных рубашках с красным галстуком. Девочки в темно-синих юбочках, а мальчики в такого же цвета брюках. Уже в первый день Женька так влюбился в одну из шемхатовских девочек, что перебывал на всех утренних представлениях и даже ухитрился сесть рядом с ней, так как она, к счастью для него, в утренних спектаклях не участвовала. Ему даже удалось на протянутую для знакомства руку на мгновение заполучить руку девочки и услышать ее имя – Таня. Потом, на других спектаклях, Женька уже не смотрел на сцену, а просто сидел рядом с Таней и млел от того, что мизинцы их чуть-чуть соприкасались.
Когда шемхатовцы отправились в обратный путь, Женька пошел их провожать и километров пять нес какой-то тюк, набитый театральными костюмами, шагая рядом с Таней. Таня говорила мало. Говорил фактически один только Женька. Он рассказал Тане о том, что есть на свете такой удивительный город – Детское Село, где находятся самые красивые в мире дворцы, а в парках столько разных удивительных павильонов, что и за несколько дней всего не пересмотришь. И какое там озеро, и какой там стоит памятник с огромным орлом на высоченной мраморной колонне. Так за этими Женькиными рассказами незаметно прошли пять километров до поворота на «царскую дорогу». Дальше воспитатели Шемхатовского детдома провожающих не пустили. Женька со страхом понял, что пришла пора расставаться, а он не знает, что надо делать при расставании? Наконец он с трудом проговорил:
– Таня, вы еще к нам придете?
– Придем, но ведь это только через год…
– Давай, я напишу тебе письмо?
– Напиши.
– А как?
– Не знаю. Ну, просто напиши: село Шемхаты, детдом, Тане Красновой.
– Обязательно напишу, жарко прошептал Женька, я... – но тут воспитательницы уже в строгой форме приказали провожающим отойти в сторону от шемхатовской колонны, так как время пути было рассчитано до минуты.
Женька долго стоял на скрещении двух дорог, пока жиденькая цепочка юных артистов не скрылась за поворотом.
И это было первое в жизни Женьки расставание, когда, казалось, такое близкое и желанное сердцу существо уходило от него навсегда.
Женька тихонько брел назад к дому. Солнце было позади него. А впереди, на темнеющем небе, в таком же большом, как солнце, кругу светилось лицо Тани. – «Напишу, обязательно напишу!» – думал Женька всю дорогу до дома. Он так завидовал шемхатовцам . У них были старые, добрые, умные воспитательницы. У Женьки душа разрывалась, когда он видел, как они обнимают и целуют своих ребят, отличившихся в спектакле. А у него строгая, сухая мама, которая смотрит на него как на существо в общем-то ей ненужное, но которое она обязана кормить и одевать.
Письма Тане Женька так и не написал. Во-первых, потому, что совершенно не понимал, как нужно было писать письмо девочке и о чем? А во-вторых, началась «веселая» уборочная пора, и тут уж стало не до писем. Работы кончались затемно, и Женька, в момент смахнув в рот все, что приготовила Валя, падал на свой топчан, засыпая, еще не коснувшись подушки, а утром, разбуженный все той же Валей, как очумелый бежал то ли на картофельное поле, километров за шесть, то ли в школу, километра за четыре. Изматывающая осенняя уборочная пора закончилась только тогда, когда, словно неустанно следивший за своими «подопечными», снова появился Тимофеич и помог им собрать и вывезти их скудный, по сравнению с прошлым годом, урожай картошки.

9.  ЛУНИНСКАЯ ШКОЛА. НОВЫЕ                ТОВАРИЩИ.     НОВЫЕ УЧИТЕЛЯ

С тревожным чувством пришел Женька первый раз в местную школу. Идти до нее было почти в два раза дальше, чем до детдомовской, но главное тревожило то, как примут его новые товарищи. Школа оказалась большим одноэтажным бревенчатым зданием. Внутри было довольно просторно, но в зимнее время очень холодно. Дети сидели в пальто и тулупчиках, а учителя мужественно держались, преподавая без верхней зимней одежды.
Ребята встретили Женьку поначалу настороженно, все-таки, что ни говори, а детдомовец. И не мудрено, худая слава о детдомовцах уже давно закрепилась на селе. Против детдомовской спайки местным трудно было устоять. Поэтому в многочисленных драках детдомовцы чаще оказывались победителями. Но вскоре, убедившись, что у Женьки нет никаких зловредных замашек, ребята приняли его в свой коллектив как своего. Однако более всего поразили Женьку местные учителя. На всех уроках Женька сидел с удовольствием, потому что было очень интересно. Самыми интересными были уроки географии, русского и немецкого языка. Игра в географические названия в конце урока не оставляла никого равнодушными. Женька, благодаря хорошей памяти, часто выходил победителем. В конце пятого класса он уже назубок знал все главные проливы моря и озера и почти все отмеченные на карте города Европейских стран.
Немецкий им преподавала испанка Изабель Ивановна. Она приходила в школу в ярко-коричневом кожаном пальто широким распахом, в белоснежном шарфе, прикрывающем горло и грудь и кожаных сапожках. Изабель Ивановна никогда не снимала своего пальто, да этого и не надо было, потому что в школе всегда было прохладно, и многие сидели в верхней одежде, и она была ослепительно нарядна на фоне носимых тогда телогреек, аляповатых тулупов и вытершихся от времени пальто. Изабель Ивановна сражалась в рядах республиканской армии Испании, и много рассказывала детям о том героическом времени. Особенно нравились Женьки стихи об Испании того времени, которые сразу же ему запомнились:
«…Шли они шеренгами по десять,
Чтобы грудью танки оттолкнуть,
И хотелось каждому повесить
Щит непроницаемый на грудь….»
Женька никогда бы не стал изучать «фашистский» язык, если бы не обаяние Изабель Ивановны. Но благодаря ей он не только стал его изучать, но и стал одним из лучших по знанию немецкого. Ему Изабель Ивановна даже поручила написать лозунг: «Эс лебе геноссе Сталин!»
Зима с 1942 на 1943 годы оказалась не менее суровой, чем предыдущая. Где-то в начале декабря с длинным обозом привезли в село ленинградцев, эвакуированных по Ладожскому льду. Обоз пришел поздно вечером, когда зимний день почти не оставлял света. Фигуры сидящих на подводах людей были едва различимы, но все же сразу бросалась в глаза их застывшие без малейшего движения силуэты. Сани с привезенными блокадниками поставили в два ряда на главной площади села перед исполкомом, а потом возницы, посчитав свое дело сделанным, разошлись отдыхать по постоялым дворам, уведя с собой лошадей. Женька вместе с другими ленинградскими мальчишками крутился возле прибывших, стараясь расспросить как там, в Ленинграде, но люди, сидевшие в подводах либо вообще ничего не отвечали, либо тихо просили горячей воды и хлеба. Странно, но никаких мер по устройству голодных замерзающих людей на ночлег райком не принимал. Время шло. К ночи мороз резко усилился, а люди все сидели и сидели в неподвижных позах, и было уже непонятно, живы они или нет. Вдруг до Женьки дошло, что люди-то ведь могут намертво замерзнуть! И он закричал мальчишкам, из любопытства крутившимся возле обоза и уже собиравшимся уже уходить: « Ребята, стойте! Надо жечь костры! Ведь люди совсем замерзнут. Им до утра не выдержать!» Как ни странно, но вся пацанва, даже уже отошедшая далеко, откликнулась на Женькины призывы и бросилась по ближайшим дворам и старым заброшенным развалюхам собирать сено, солому, обломки бревен, дранку, осыпавшуюся с крыш и вообще все, что могло гореть. Общими силами они разожгли между подводами костры, которые прогорали очень быстро, и ребята едва успевали подносить новое топливо. Вряд ли Женьке с помощниками удалось бы долго поддерживать огонь в кострах, если бы кто-то не догадался сломать перегородки в подвале старой, уже закрытой перед войной школы, верхний этаж которой из-за большого притока эвакуированных снова приспособили под классы. Где-то глубоко за полночь Женькина команда поредела. Остались только трое самых отчаянных, которые вместе с Женькой поддерживали огонь в кострах до рассвета. На рассвете появились возницы с лошадями, а через некоторое время и какой-то начальник в бурках, в бекеше и огромной кроличьей шапке. Стоя среди площади, он раздавал возницам бумажки, видимо, с адресами, по которым надо было развести прибывших людей.
Женька и его трое неизвестных ему помощников стояли тесной кучкой и зло смотрели на этого плотного сытого дядьку.
– А чего вы людей бросили? - с надрывом крикнул Женька.
– Никто никого не бросал, – огрызнулся дядька, но осторожно, видимо, понимая, что могло бы произойти с людьми на подводах, если б не эти мальчишки. – Надо ж было место подыскать. Их же человек тридцать сразу подбросили, а у нас и так все забито дальше некуда. Так вы что, всю ночь костры жгли?
– Всю ночь, – за всех ответил Женька
– Если бы не мы, – жестко сказал кто-то, кого Женька не рассмотрел в темноте, – они, может быть, и не дожили.
– Да-а, – со вздохом сказал представитель сельсовета, – это большое упущение с нашей стороны, но мы…
Вдруг из ближайшей к ним подводы раздался сиплый, но хорошо слышимый в тихое морозное утро женский голос: «Что там мы, мы… Скажите спасибо этим мальчикам от всех нас. А с вами Бог сам разберется». – Последние слова были еле слышны, так как у женщины уже едва хватило сил их произнести.
– Правильно, правильно! – засуетился субъект в бекеше, – Спасибо вам, большое спасибо! Зайдите в Райсовет, мы вас отблагодарим.
– Ну, пошли, пацаны, – сказал, судя по голосу, все тот же мальчик, и Женька снова не смог рассмотреть его лица.
И ребята разошлись в разные стороны.
Женька тихонько пробрался к себе в дом. На шум его шагов отреагировала только Валя.
– Где это ты шляешься по ночам? – по-матерински строго спросила сестра.
– Мы костры всю ночь жгли. Блокадников отогревали. Их вчера вечером из Чуевки привезли с обозом.
– Ладно, приляг, поспи немного. До школы-то осталось всего ничего.
Когда Валя растолкала Женьку, чтобы отправить его в школу, мать уже ушла на работу. Поэтому разбор его провинности был перенесен на вечер. После ужина мать сурово спросила Женьку:
– Ну, расскажи, где ты болтался этой ночью?
– Я не болтался, – с вызовом ответил Женька. – Я людей спасал. Пришел обоз с блокадниками. Их по Ладоге вывезли. А здесь бросили на площади и ушли. И целую ночь никого не было. А люди даже шелохнуться не могут от голода и мороза. Вот я и уговорил ребят жечь костры. Сначала много было, а потом осталось только трое и я.
– Прости, – сухо сказала мать. – Ты у меня, оказывается, герой.
– Никакой я не герой, – с обидой сказал Женька, – а просто я…
Женька сорвался с места и бросился в сени, где, уткнувшись в бревенчатую стену, тихо плакал. Ему не нужно было никаких похвал, но небрежно брошенные слова о его «геройстве» были невыносимо оскорбительны.
Однако история с кострами не осталась незамеченной. В школе их классная руководительница на уроке рассказала о прекрасном поступке мальчиков, которые всю ночь жгли костры возле прибывших с обозом блокадников, и призвала ребят учиться у них благородству. Женька ужасно краснел. Он сидел, пригнувшись, чтобы скрыть лицо. Ему казалось, что вот-вот все узнают, что один из этих мальчиков это он.
В один из январских дней, когда Женька, забыв обо всем, читал «Таинственный остров», в дверь тихонько кто-то не то чтобы постучался, а как-то поскребся. Женька бросился открывать дверь и увидел у порога двух очень похожих друг на друга изнеможённых женщин с серо-желтыми лицами и нависшими под глазами водяными мешками. Они стояли, поддерживая друг друга под руки. Одна из них молча протянула руку ладонью вверх, показывая этим, что просит что-нибудь подать. Приглядевшись, Женька вспомнил, что это были те две женщины, мимо которых он много раз проходил в ту ночь, когда жег костры, потому что подвода с ними находилась точно напротив одного из костров. Еще тогда он подумал, увидев их в ярком свете костра, о том, как удивительно они похожи. Словно близнецы. И вот теперь они стоят перед ним и просят подаяния. Положение у Женьки было сложное. Он уже один раз спасал их, а сейчас, когда они пережили ту страшную ночь, не помочь им выжить, отказав  хоть в какой-нибудь пище…? С другой стороны, Женька не знал, чем он может им помочь? Оставшуюся часть буханки хлеба мать строго замеряла, чтобы хватало от одного дня «отоваривания карточек» до другого. Льняное масло не во что было налить. Единственное, что можно было дать – это несколько картошин. Картошка хранилась в подполе. Расположение картошки тоже дотошно отмечалась матерью, чтобы не было ссор с соседями, так как их картошка располагалась рядом. И все же это была единственная возможность хоть что-то подать бедным женщинам. «Подождите, – отрывисто сказал Женька и, не закрывая дверь, бросился внутрь комнаты, нашел коптилку, зажег ее и спустился в подпол. Осторожно, из разных мест, вынул четыре картофелины и с ними в руках вернулся к женщинам, все так же молча ждавшим его прихода. Не зная почему, но четыре картофелины он отдал не в одну протянутую руку, а дал каждой женщине по две штуки.
Вернувшись с работы и поужинав, мать как всегда полезла в подпол, чтобы набрать норму картошки и выдать ее Вале для пропитания на следующий день.
Едва поднявшись по лестничке из подпола, она обвела всех троих взглядом и грозно спросила: «кто лазил в подпол?»
Валя, Женька и даже маленький Саша застыли в страхе. Женька понял, что, торопясь, видимо, нарушил материнские отметины. Ничего не оставалось, как сознаться.
– Это я лазил, – понурив голову, сознался Женька. – Пришли две женщины, блокадницы. У них уже водянка. Еле стоят. Я им дал по две картошины.
– А ты про нас подумал? – побледнев от ярости, сказала мать. – У твоей матери остались только кожа да кости. Твой брат, – тут она прервала свою гневную речь, потому что брат выглядел полненьким и сытеньким, неплохо питаясь в детском саду. – Вернее твоя сестра, учится и работает, чтобы хоть копейку в дом принести. А ты? Всем не поможешь. А нас угробишь.
Потом, приказав Вале обхватить Женьку, мать стала без разбора бить его тяжелой рукояткой голяка. Обхваченный Валей Женька не мог даже голову прикрыть руками. Женька выл от боли и кричал на весь дом: «Фашисты! Подлюги! Вы не люди!» Валя, обливаясь слезами, выпустила из рук Женьку, и он, выбежав во двор, стал снегом утирать побитую голову и лицо. К ужину Женьку не допустили. Только когда Женька лег на свой топчан, Валя тихонько подсунула ему под одеяло кусок хлеба и деревянную плошку с густым супом-кандером.
После такой карательной меры Женька не проникся к матери ненавистью, но перестал воспринимать ее матерью, а кем-то вроде воспитательницы. Он все чаще стал думать об отце, и почему-то был абсолютно уверен, что отец жив, и что он непременно вернется. И еще у него была задумка, когда установится теплая погода, бежать в Шемхаты. Это стало его успокоительной мечтой: «Ничего, ничего, – думал он, – бейте, бейте! А я все равно сбегу!»

9.     Надька. Тетя Надя. Надежда Николаевна


Однажды, в самом конце занятий, к их школе подъехали грузовые сани, запряженные толстым лощеным мерином, разительно отличавшимся от тощих лохматых местных лошадок. Сани были загружены дровами, а управляла ими известная всему селу разбитная баба с широкоскулым лицом и кривым сломанным носом. Все в селе звали эту бабу Надькой. Надька была языкастой, умной, сыпавшей без перерыва шутками-прибаутками, и не дай-то Бог попрекнуть ее в чем-нибудь – так отбреет языком, что на всю жизнь откажешься с ней связываться. Матом Надька не ругалась, но употребляла его так естественно, что это не резало слух. Учителя попросили мальчиков разгрузить сани и сложить дрова в дровяном сарае. Когда сани были разгружены, и Надька уже повернула своего мерина на выезд из школьного двора, ей на глаза попался Женька. Они с Женькой были давно знакомы, но только на расстоянии. Ближайшая дорога к пивному заводу, к которому был приписан мерин, проходила по Женькиной улице. И раз-два в день Надька, грохоча летом разболтанной телегой, а зимой громко погоняя своего жирного мерина, чтобы тот хотя бы изобразил бег при пустых, легко скользящих по снегу санях, обязательно проезжала мимо Женькиного дома. Особенно нравилось Женьке, когда Надька, стоя в телеге и натянув вожжи, раскатистым голосом, без всякой фальши, распевала советские песни: «Катюшу», «Тачанку», «Три танкиста» и много других. Женька, обладавший хорошим слухом (недаром же он два года учился играть на скрипке), выбегал за ворота и махал Надьке рукой, она ему в ответ тоже.
 Так вот, заметив Женьку, Надька удивленно воскликнула:
– Эй, пацан, здорово! Это же ты с Пролетарской четыре?
– Я, – краснея от такого внимания к себе, ответил Женька.
– Как зовут-то?
– Женя.
–А я-то все думала, как зовут этого пацана, что выбегает на мои песни? А тут, глядь, он собственной персоной. А ну-ка, садись, Жека, в сани. Повезу тебя домой. Все равно мимо твоего дома ехать.
Женька перелез через борт грузовых саней, и они жиденькой рысью, на которую только и был способен жирный мерин, покатили к Женькиному дому. По дороге Надька расспрашивала Женьку: откуда он, как попал в Луни, кто отец, кто мать. Женька быстренько на все это ответил, а потом сам стал рассказывать про удивительный город П, в котором он жил до войны и в который он непременно вернется. И тут Женька заметил, что всегда веселая и заводная Надька вдруг погрустнела:
– А я, Женя, была и в Москве, и в Ленинграде. И вообще, где я только не была.
Женька и рот раскрыл удивления. Надька заговорила совершенно «по- городскому».
– А вот кривая куда забросила. Эй, лодырь! – прикрикнула она на мерина. – А ну, пошевеливайся. – А потом обратилась к Женьке. – Даем три танкиста, а?
Так с пением во весь голос они и добрались до Женькиного дома. Возле Женькиных ворот Надька притормозила мерина:
– Ну, что? Домой пойдешь, или ко мне поедем? Солодом угощу. Не едал? Вкусная штука!
– А чего дома делать? Поедем, – согласился Женька, которому при его всегдашнем чувстве голода обещание что-то дать поесть перекрывало все остальные резоны.
Надька дернула вожжами, и они покатились вниз под горку так, что хомут сполз бедному мерину на самые уши, и он с трудом удерживал раскатившиеся сани. Наконец они достигли пологой низины, где у самой речки стоял длинный деревянный барк – он же и пивзавод. Надька завела Женьку вовнутрь завода, где Женька увидел огромные деревянные бочки – бродильни, в которых отмачивался ячмень. Но они с Надькой прошли дальше – туда, где отбродивший ячмень складывали на длинные деревянные листы толстым слоем, для просушки, и плотный слой ячменя выглядел как огромный, сильно пахнувший пивом пирог. Надька, как свой человек на заводе, не стесняясь работниц, отломала по куску солода и себе, и Женьке. Женьке солод показался таким вкусным, что он тут же попросил у Надьки еще. Но та поглядела на него и полушутя, полусерьезно сказала:
– Ишь ты, как разъелся. Еще ему подавай. Здесь, брат, все на учете. Все куда-то увозят до грамма.. Это вот мне девчонки прощают. А без меня и крошки тебе не дадут. Так что, скажи спасибо и за этот кусок.
– Да я ничего. Спасибо, тетя Надя. Я думал, здесь как в казеиновом цеху. Там этого казеина – бери, сколько хочешь. Только больше двух-трех кусочков все равно не съешь – вытошнит.
– Ну вот, потому – и бери, сколько хочешь. А солод только давай – за час все сметут и зернышка не оставят.
Потом они с Надькой вышли из ворот завода, и пошли вдоль здания к уныло стоящему мерину.
– Отдыхай пока, Борька. Скоро тебе опять гору осиливать, – и Надька легонько пошлепала по тугому, лоснящемуся крупу лошади. – А вот тут я живу, – сказала Надька, подойдя к еле заметной двери в стене барака. – Хошь глянуть?
– Угу, – согласился Женька, хотя уже заметно стемнело и пора было бежать домой растапливать печку.
Комнатка оказалась узенькой и продолговатой, как купе в вагоне, справа у входа стоял стол, а за ним хорошо заправленный топчан с высокой настоящей перьевой подушкой, накрытой вышитой накидкой. Ближе к окну, у стены, напротив кровати виднелась тумбочка, а на ней книга и коптилка. И, несмотря на малые размеры комнатки, она показалась Женьке очень уютной.
– А у тебя хорошо! – искренне сказал Женька, который не ожидал увидеть в комнате Надьки такого порядка при ее-то вечно растрепанных волосах и прожженном замусоленном ватнике.
– И я думаю, что хорошо. Здесь я немного отдыхаю от этой чертовой жизни. – Да, Жека, беги-ка ты домой. Уже совсем темно стало.
Женька подхватил свой портфельчик и бросился домой, который был совсем близко, но на пути к которому надо было преодолеть эту чертову гору.
После такого близкого знакомства Женька стал часто заходить к тете Наде в гости, а потом как-то незаметно стал помогать ей запрягать и распрягать Борьку, нагружать сани всякими товарами и грузами, которые она то возила на завод, то вывозила с завода. Иногда ему за работу перепадал кусочек солода. Надька даже пообещала ему, что в следующее лето поможет вспахать участок под картошку, а осенью привезти урожай домой.
Женька уже успел и забыть про тех женщин, которым дал четыре картофелины, как вдруг они появились снова на его пороге. И снова молча протянули к нему руки за подаянием. Вид их был ужасен. Казалось, сама смерть не могла бы выглядеть страшнее. Женька не стал объяснять им, что у него у самого ничего нет, что он сам страшно хочет есть, что его может ждать жестокое наказание, если он чем-то им поможет, ни говоря ни слова, взял свечу и полез в подпол. В этот раз он постарался быть как можно более осторожным. Он пригляделся ко всем ниточкам и щепочкам, которые вроде бы случайно упали на картошку, выбрал, как ему показалось, четыре незащищенных места и вынул из них по картошине. Выбравшись из подпола, он снова дал по две картошины каждой женщине.
– Вы сестры? – не утерпел спросить Женька женщин.
– Нет, – еле слышно ответила одна из них, – мы мать и дочь.
Женька растерянно посмотрел на обоих, он не мог определить, кто из них старше.
Со страхом ожидал Женька вечера, когда придет мать. Но в этот раз, спустившись в подол за очередной порцией картошки, мать ничего не заметила.
Новый, 44-й год отметился для Женьки прежде всего победой наших войск под Сталинградом. Жить стало сразу, как-то веселей. Женька не сомневался, что близится время, когда он увидится с отцом.
Он был уверен, что его отец не может погибнуть. Он жив!
Однако грандиозный успех на фронте никак не отразился на его желудке. Нормы выдачи продуктов по карточкам не увеличились. Женька по-прежнему ходил вечно голодным. А война продолжала творить свое черное дело. В конце января умерла Изабель Ивановна. Она замерзла в своей комнатушке. Оказалось, что гордая испанка, не привыкшая отираться возле властных кабинетов, сходила несколько раз в райсовет, попросила помощи в обеспечении дровами, попросила выдать ей карточку не обычного служащего, но военную, как бойцу испанского сопротивления, и какую-нибудь одежду, так как кроме этого кожаного пальто и сапожек у нее ничего не было. И ей все это обещали, но тут же забывали. Все, что можно было променять на продукты, она променяла. Она так и умерла в единственном, что у нее оставалось из вещей – в кожаном пальто и в потрескавшихся лакированных сапожках. С этого дня уроков немецкого языка в школе не стало. Другого преподавателя иностранного языка в селе не нашлось.
А вот те две женщины, блокадницы, были все еще живы и снова пришли к Женьке за подаянием. Так же Женька безропотно слазил в подпол и принес им четыре картошки, и так же мать ничего не заметила, хотя картошки оставалось все меньше и меньше. Пережив еще один страх пред возможной выволочкой, Женька дал себе слово, что больше он не подаст этим женщинам, так как теперь, как ни старайся, отбор четырех клубней не может остаться незамеченным.
А тем временем Женька так приглянулся «тете Наде», что она стала частенько забирать его прямо из школы, чтобы он помогал ей в бесконечных разъездах по селу – то привезти дров эвакуированным, то помочь им переехать из одного дома в другой, то привезти хлеб в магазин, то подтянуть к единственному на все село киоску бочку с морсом, да и вообще везде, где требовалась «лошадиная сила в одного мерина Борьку», приписанная не то к Райсовету, не то к пивзаводу.
В самый последний день января Женька возвращался со школы, не дождавшись Надьки, он шел себе по тесовым дорожкам, напевая какой-то мотивчик. А пел он всегда, если только с кем-то не разговаривал. Вдруг, как говорится, носом к носу столкнулся с Люсей Лукиной. Это было настолько же невероятно, как если бы Женька увидел перед собой живого отца:
– Люся! – заорал Женька во все горло и бросился обнимать ее за талию, так как Люся за это время сильно подросла и возвышалась над Женькой чуть ли не на целую голову.
– Ой! Женька! – не меньше Женьки удивилась Люся и обняла Женьку за шею.
А потом они закружились на одном месте, говоря какие-то бессвязные радостные слова, все еще не веря в реальность произошедшего. Женьки и в голову не могло прийти, чем в скором будущем обернется эта встреча. А сейчас Люда положила руку Женькино плечо и они, перебивая друг друга, рассказывали обо всем, что с ними произошло за это время. Наконец Женька спросил об отце:
– Люсь, а когда вы уезжали из Пушкина, папа был уже на фронте? Ты когда его видела?
– В день нашего отъезда твой папа был еще дома. Он подходил к нашей полуторке и просил, чтобы мы взяли его с собой. Но у нас совершенно не было места, а твой папа просил взять еще много одежды и картошки. А в кузове некуда было ногу поставить, не то что взять еще одного человека.
– А вы-то, что такого везли? – удивился Женька. – В кузове всю квартиру можно увезти.
– А мы и взяли всю мебель из папиного кабинета. Нам дали в Ленинграде комнату, но там даже стола хорошего не было, и стульев, и кроватей — ну просто ничего. А тут еще два филодендрона... Помнишь? Это же целые деревья! Мама ни за что не хотела их бросать. Мы к ним привыкли, как к родным.
– Филиодроны я еще как помню. Я даже прятался в них от тебя, когда мы играли в прятки. А ты так и не догадалась, где меня искать. Я на кадку ногами стану и прижмусь к стволу – а там, как в лесу... А как же папа?
– Ну, во-первых, филодендроны. Во-вторых, мама сказала ему, что заберет его с другим рейсом. Но он к следующему приезду грузовика не пришел.
– И вы ничего не знаете о нем?
– Ничего, – сказала Люся, как-то странно смутившись и убрав руку с Женькиного плеча. – Он, наверно, пешком в Ленинград ушел. Тогда многие ушли пешком, когда поняли, что Пушкин наши не удержат. Ну, вот я и пришла. – Люся остановилась напротив хорошенького домика, стоявшего неподалеку от здания детдома и почти совсем скрытого деревьями. – Я тебя к нам не приглашаю. У нас еще и вещи не разобраны. Ну, я побежала! Как-нибудь встретимся!
Женька ничего не мог понять. Ему хотелось закричать: «Люся, куда же ты? Нам же надо так много рассказать!» – Но Люся перебежала на другую сторону улицы и махнула ему рукой.
Женька остановился растерянно на белых от снега мостках и, моргая недоуменно глазами, проводил Люсю взглядом, пока она не скрылась за деревьями на противоположной стороне улицы. Больше он никого из Лукиных не встречал, хотя было трудно не встретиться, даже в таком большом селе как Луни. Но долго переживать обидное поведение Люси Женьке не пришлось. Забот у него и так хватало. А тут еще, как назло, кончился керосин. Валя потеряла талоны, которые они летом получили за грибы и ягоды. Пришлось несколько вечеров просидеть при лучине. Оказалось, чтобы лучина горела долго и равномерно, нужна была целая наука. Заниматься же при тех лучинах, которые настрогал Женька было невозможно. То они горели слишком ярко и быстро сгорали, то еле коптили, почти не давая света. Надо было где-то любой ценой достать керосину. У Яшки керосину не было уже давно. Да и почти местные пользовались лучинами, заготовленными с лета. Лучины были длинные, пропитанные не то маслом, не то смолой, закреплялись они на подставках с длинным стержнем с разрезом на конце, в который вставлялась лучина. Так бы и сидеть Женьке всю зиму с лучиной, да тут он вспомнил о Надьке и сразу же бросился к ней за помощью. Надька выслушала Женьку и рассмеялась:
– Ты что, сразу не мог сказать? Два дня по селу гоняли, а ты только опомнился. У нас уже почти две недели при соборе автоколонна на переформировании стоит. Возьми банку и сбегай к военным. Попроси вызвать Пашу, сержанта. А как он выйдет, скажи, что Надя просила бензину налить. Да, пусть немного машинного масла накапает, чтоб не такой опасный был и горел подольше.
На следующий день, после уроков, Женька прибежал к собору и увидел, что одна сторона собора окружена крепкой изгородью, за которой стоит штук десять машин. Женька протиснулся в приоткрытую калитку, прочно застрявшую в снегу, и тут же перед ним возник высокий военный с загорелым симпатичным лицом, в промасленном ватнике и ушанке с зеленой звездой.
– Ты, пацан, чего здесь делаешь? – беззлобно спросил военный.
– Да я от тети Нади... я хотел..., – заикаясь от неожиданного появления красноармейца, затараторил Женька.
– Ну ты и даешь, пацан! – рассмеялся красноармеец. – Это что ж, твою «тетю Надю» вся Красная армия должна знать. А, может, ты от тети Мани?
– Не, я от тети Нади, – не давая себя сбить с позиции, возразил Женька. – Она послала меня к дяденьке сержанту Паше.
– Так бы и говорил: «Мне нужен сержант Горелов», а то «тетя Надя», «дядя сержант». Тебе сколько лет?
– Двенадцать.
– Порядочно. Ты что, сын Надежды, что ли?
– Не. Я просто помогаю ей работать, грузы возить.
– Понятно. А я вот и есть «сержант Паша». Ну и что тебе надо?
– Вот! – Женька протянул банку из-под американской тушенки. – Бензину бы надо.
– Это можно, раз «тетя Надя» просила.
Сержат взял банку и пошел к двери, ведущей в подвал в собора.
– И еще она просила масла туда капнуть! – крикнул вдогонку ему Женька.
– Хорошо, капну! – отозвался сержант уже из глубины подвала.
– Ну вот, держи, – сказал сержант, возвращаясь из подвала с банкой полной бензина. – Что ж ты крышку взять не догадался? Расплескаешь ведь, по такой-то скользоте. А то и вовсе шлепнешься – и пропал весь твой бензин. Постой, мы сейчас это переиграем.
Сержант подошел к одной из машин, открыл кабину, что-то там поискал и достал бутылку. Захлопнув дверцу, он снова вернулся к Женьке, который даже помыслить не мог, что сержант может отдать ему такую ценность, каковой была сейчас любая бутылка. А сержант посмотрел через бутылку на свет, увидел, что там болтается еще немного какой-то жидкости, и тут же вылил ее в рот.
– Во, видал — абсолютно чистая. Вот сюда и вольем.
Сержант грубыми сильными пальцами чуть-чуть сжал края банки, отчего образовался небольшой желобок, с помощью которого он перелил бензин из банки в бутылку и заткнул ее пробкой.
– На, держи. Да не разбей! А Надежде Николаевне от нас фронтовой привет! Понял?
– Понял! Передам! Большое спасибо! – переполненный благодарностью выпалил Женька.
– Ну беги, пацан. Как следует учись теперь. А то ж какая это наука без света?
Одурев от свалившегося на него счастья, Женька со всех ног пустился домой. Дома, едва открыв дверь и увидев посреди комнаты Валю, которая только что привезла младшего брата, Женька выбросил вперед руку с полулитровой бутылкой, почти полностью заполненной бензином:
– Во! Видала? – восторженно крикнул он. – Настоящий бензин! И вместе с бутылкой!
– Где это ты взял? – насторожившись, спросила сестра. – Небось опять Эдик где-то стянул, как с этими книгами?
– Как что, так сразу про книги. Я давно уже с Эдькой не вожусь. Это от тети Нади. За работу.
– От Нади — это другое дело. Она со всем селом знакома. Чего хочешь достанет. Ну-ка, покажи? – Валя взяла бутылку, вынула пробку, и сразу на всю комнату дохнуло бензином. – Ой! – вскрикнула Валя. – Правда, керосин!
– Не керосин, а бензин, – уточнил Женька.
– А-а, какая разница. Теперь вечером хоть почитать можно будет. Ну, ты, Женька, молодец! Вот уж не ожидала, что Надя тебе так отплатит. Я думала, ты так просто катаешься.
Со светом от коптилки жизнь пошла веселей. В школьной библиотеки все самые интересные книги были на руках, и Женька, основываясь только на любви к толстым книгам, взял почитать «Степана Кольчугина» какого-то неизвестного Женьке автора Гроссмана. Книга, не в пример Жюлю Верну или Диккенсу, была непонятной и скучной. После двух-трех страниц Женька неизменно засыпал за столом, получал от матери затрещину за леность и отправлялся спать.
После удачной операции с приобретением бензина Женька еще усерднее стал помогать тете Наде, и в его жизни прошло несколько сравнительно спокойных дней. В это же время он заметил, что с тетей Надей произошли поразительные перемены. Волосы она стала тщательно причесывать. Вместо шапки-ушанки появился фетровый берет. Старый затрепанный ватник сменился кожушком из белой овчины. Да и саму тетю Надю как-то постепенно стали звать уже не Надькой, а Надеждой. Однако «мирная жизнь» кончилась в конце февраля, в еще очень морозный день. Женька сидел на полу и строгал щепки для растопки печи, когда в дверь постучали. У него ёкнуло сердце: «Неужели это опять они, блокадницы?» Женька застыл на месте, не решаясь подойти и открыть дверь. «Может, уйдут?» - подумал он и затих. Но стук повторился еще более требовательно. Понимая, что пришедшие и сами могут открыть дверь, Женька поднялся с полу и медленно пошел открывать дверь. Он шел и думал, чем же он может им сейчас помочь? Картошки к концу зимы осталось так мало, что взять незаметно хотя бы две картофелины было невозможно. Открыв дверь, он увидел, что, действительно, в сенях стоят все те же дочь и мать. Как и прежде, одна из них молча протягивает ладонь за подаянием. Женька постоял в дверях, держась за ручку, с твердым намерением сообщить женщинам, что помочь им нечем не может и закрыть дверь. Но вид просительниц стал настолько ужасен, что, казалось, это два мертвеца пришли к нему за своим последним подаянием. Женька почувствовал, что отказать им сейчас в помощи все равно, что убить. Поэтому, ничего не говоря, он оставил дверь открытой и полез подпол. Там уже без всякой страховки взял четыре картофелины, вылез и вложил по две, каждой в руки.
Поздно вечером мать как всегда спустилась подпол и, конечно же, заметила, что картошки стало меньше.
– Где картошка? – сурово спросила она у Женьки
–Опять эти женщины приходили, – тихо, опустив голову, проронил Женька.
– И ты снова дал?
Женька, в подтверждение содеянного, кивнул головой.
– Так. А ну, Валя, возьми-ка его за руки. Он у нас сейчас запомнит, как у своих последнее отбирать.
Валя послушно бросилась к Женьке и обхватила его  туловище вместе с руками. Мать все той же жесткой ручкой голяка успела ударить Женьку по голове несколько раз, только теперь либо Женька стал сильнее, либо сестра не так крепко его держала, но он сумел вырваться из ее рук, плечом распахнул дверь и выбежал на улицу. Ярко светила луна, снег переливался серебряным светом, и, как обычно при луне, был сильный мороз. Стоять на месте было невозможно. Женька выбежал без шапки, но, к счастью, на нем была плотная суконная курточка — американский подарок советским детям, которая не давала возможности замерзнуть сразу. Сначала Женька решил бежать в детдом. Обычно двери в деревянный барак младших групп никогда не закрывались, так что можно было отсидеться до утра в коридоре или в гардеробной, накинув все, что висит на вешалках. Он одним махом, подгоняемый морозом, пробежал полтора километра до детдома, сунулся в двери, но они оказались закрытыми. Видно, после многочисленных краж, совершенных пацанами на рынке, в детдоме, опасаясь возмездия обобранных, решили закрываться. Женька постучал в окно, что располагалось рядом со входом, но оно выходило в коридор, и его стука в групповых никто не услышал.
Долго стучать в ожидании, что, наконец, его кто-то услышит, он не мог. Мороз схватывал все сильней и сильней. Уже трудно было дышать. Спасти мог только бег. «Но куда? Да к тете Наде! – куда же еще!» Женька не хотел, чтобы она узнала, что с ним произошло, но теперь другого выхода не было. И он, что было сил бросился назад, пробежал мимо своего дома, спустился с горы к пивному заводу, пробежал по тропке в снегу, ведущей к жилищу Нади, и постучал в дверь.
– Кто там? – грубо спросила Надя.
– Это я, – сдавленным от слез голосом пропищал Женька.
– Господи, это ты, что ли, Жека? – удивилась Надя, открывая дверь. – А позже не мог? Ну, заходи скорей. Вон сколько холоду напустил.
Женька переступил порог, и Надя закрыла дверь. В комнате было тепло и темновато, так как коптилка стояла на тумбочке, у самого окна. Там же лежала раскрытая книга.
– Что случилось? Глянь-ка, да ты ж совсем раздетый!
– Я из дома убежал.
– Ну вот, час от часу не легче. Чего это тебя из дому на свежий воздух понесло? Тут замерзнуть минутное дело.
– Били меня.
– Как это били? Кто бил-то?
– Да мать с сестрой. Я картошки дал двум блокадницам... Ну, из тех, что мы спасали, когда жгли костры... Они много раз приходили к нам, и я им всегда давал по четыре картошины. А у матери все замечено всякими отметками: щепочками, соломкой. Она сразу замечает, если кто сразу две или три картошки возьмет. Мне уже попадало. И я хотел больше им ничего не давать. А они сегодня пришли снова. Такие страшные. Желтые. Совсем как мертвые. И я снова дал им по две картошины. Не мог не дать. Ведь выходит, что я их тогда спас, а теперь вроде как ..., - и Женька заплакал.
– Не плачь, Жека, ты правильно сделал, – сказала Надя, положив руку на коротко остриженную Женькину голову, и тут же вскрикнула: – А это что? – Надя провела рукой по Женькиной голове, ощупывая шишки, оставленные от удара голяком. – А ну- ка, что это у тебя? Вся голова в шишках! – Надя поднесла поближе коптилку и осмотрела Женькину голову. – И ссадин полно. Надо чем-то промыть. У меня тут самогонки немного есть про запас. Сейчас мы тебе шишки твои прочистим.
Надя достала из-под стола, укрытого скатертью, свисающей до самого пола, большую бутылку тройного одеколона с мутноватой жидкостью, намочила ею полотенце и протерла им Женькину голову. В ссадинах сильно защипало, но Женька терпел и только морщился от боли. Потом она налила ему стакан «чая» из заваренного зверобоя и дала большой кусок солода.
– Ну, а теперь давай спать. Утро вечера мудренее.
Женьку Надя уложила на двух ватниках, за столом, ближе к двери, где его из-за скатерти совсем не было видно, и накрыла своим кожушком.
– Переночуешь сегодня здесь, а завтра я с твоей матерью поговорю как следует. На такого ребенка молиться надо. Как же это она так...
Женьке на новой постели было и мягко и тепло. Уже почти засыпая, он вдруг вспомнил, что сержант назвал Надю Надеждой Николаевной.
– А правда Вас Надеждой Николаевной зовут? – спросил он Надю, которая уже укладывалась на своей кровати.
– Правда. А ты почем знаешь?
– А мне сержант Паша сказал.
–Жека, а Паша понравился тебе? – с затаенным интересом спросила Надя.
– Понравился.
–О-ох! – вздохнула Надя. – И мне тоже. Так понравился... Ладно, спи.
Надя разбудила Женьку рано утром. Напоила чаем с все тем же солодом, одела его в свой старый ватник, нахлобучила на него свой старый треух, а потом они вместе запрягли стоявшего без единого шевеления, как бронзовая статуя, Борьку, который, видимо, еще не отойдя от сна, даже хомут дал надеть на себя без обычного сопротивления. «Тетя Надя» уселась на доску, опирающуюся на оба борта грузового короба, а Женька примостился в его углу. И они поехали в гору, то есть неизбежно к Женькиному дому. Женька хотел поближе подобраться к Наде и попросить ее поехать другой дорогой, но передумал. Он понял, что Надя делает это нарочно. Да и не вечно же жить ему в Надиной комнате. Он только со страхом подумал, что ждет его дома. Как только Борька вывез наконец сани из-под горы, сразу же показался Женькин дом. А когда они подъехали еще ближе, то увидели, что перед воротами, в валенках, в зимнем пальто, закутавшись шерстяным платком, стоит Валя, постукивая ногой об ногу. Стало ясно, что стоит она здесь давно и успела уже подзамерзнуть.
Увидев сани с восседавшей на коробе Надькой, Валя бросилась к ней:
– Надя, ты не видела случайно...? - начала она и осеклась, заметив сидящего в углу короба Женьку. - Ой! – воскликнула она от неожиданности, – И Женька здесь! Жень, выходи, тебе ничего не будет. Мама всю ночь тебя проискала. А сейчас она побежала на телефонную станцию, звонить в милицию Чуевки и Валонки. Надо ее предупредить, что ты нашелся, и что звонить не надо. Я побегу.
– Постой, – остановила ее Надя, – давай, я тебя до школы подброшу. А там уж до станции недалеко. А ты, «беглец», выбирайся из кузова да иди домой, выспись как следует. Ватник потом занесешь.
Женька выбрался из кузова и, опустив голову, побрел домой. Дома он увидел, что Валя оставила ему на столе завтрак: кусочек хлеба, картошину в «мундире», почти полный стакан молока и печеную свеклину.
Мать пришла домой поздно, когда Женька уже улегся на свой топчан. И хоть она видела, что сын еще не спит, но ни о чем говорить с ним не стала. А утром, когда Женька проснулся, она уже ушла на работу. Так они «не виделись» несколько дней. А потом все как-то незаметно вошло в прежнюю колею жизни, только всякие попытки матери к примирению, Женька начисто отвергал. Набычившись, он вырывался из-под ее руки и убегал в сени или во двор колоть дрова. А возвратившись, обходил мать стороной, как можно дальше, и начинал заниматься своими обязательными делами: строгал щепу для растопки печи, чистил картошку, сахарную свеклу, кусочки которой, пекли и клали в чай вместо сахара, чистил сковородку и кастрюлю, зажигал коптилку и садился за уроки.

 
 10.     БЕДА ЗА БЕДОЙ И … ПРОЩАЙТЕ, ЛУНИ!
 
В середине марта неожиданно резко потеплело. Запахло весной. Дела в школе у Женьки шли очень хорошо. Он снова ощутил радостное чувство – быть среди первых,и поэтому бежал в школу с радостью, хотя путь до школы был дальний, и вставать приходилось рано, и утопать то в сугробах зимой, то в красной вязкой глине осенью и весной, пока не доберешься до спасительных мосточков в центре села. Он не опаздывал даже на зарядку, которая в те годы была обязательной. Однако новая гроза разразилась много раньше, чем прогремели первые весенние грозы. И пришла она с неожиданной стороны.
Мать Люси Лукиной, Любовь Александровна, волевая властная женщина, которая до войны фактически была директором школы, так как ее добрейший интеллигентнейший муж целиком находился под ее властью, стала распространять слухи о том, что отец Женьки добровольно остался в оккупации. До матери эти слухи дошли не сразу, уже тогда, когда о «предательском поступке» отца знали почти все эвакуированные. При том и сама суть слухов менялась от «предположительной» – в начале марта, до «утвердительной» – к апрелю, когда Любовь Александровне захотелось устроиться воспитателем в детдом, а свободных мест там не оказалось.
С каждым днем жить в селе становилось все тяжелее. Бывшие хорошие знакомые еще с Ленинграда, либо вовсе отворачивались от матери, либо только холодно здоровались. До Женьки дошло, что дело обстоит серьезно, только тогда, когда он,после чистки картошки, набрав глазков потолще, пошел разложить их на подоконнике в комнатке матери и Вали, где глазки на очистках под ярким весенним солнцем должны были вырасти в толстые ярко-фиолетовые ростки. Дверь была открыта, и Женька, войдя в комнату, увидел, что мать стоит перед их маленьким столиком, покрытым скатертью, взятой из детскоселькой квартиры, и рассматривает какую-то желтоватую бумагу с огромным двухглавым орлом. На столике стояла тарелка, а рядом с ней лежал блок бумажных спичек. Мать была так увлечена чтением документа, что не заметила Женьку. По лицу у нее текли слезы. Женька понял, что с матерью происходит что-то серьезное, а потому застыл на месте, прижав к груди очистки, чтобы они не рассыпались. Мать еще долго смотрела на бумагу с орлами, потом, поцеловав, решительно разорвала ее на четыре части, положила обрывки на тарелку, подожгла и закрыла лицо руками.
– Мама, ты что? – не выдержав, спросил Женька, первый раз обратившись к матери после своего побега.
Мать резко повернулась к нему и поняла, что он все видел.
– Да вот, Женя, – помолчав и стерев платком слезы, начала говорить мать, – был у меня дед, герой Крымской войны. Вам в школе о ней, наверное, еще не говорили, но «Севастопольские рассказы», я видела, ты читал. Так вот, дед мой был одним из тринадцати уцелевших защитников Малахова кургана в Севастополе. Так называют там главную высоту города. Деда император наградил орденом и дал грамоту, по которой все его ближайшие родственники имели право на бесплатное обучение в учебных заведениях России. Вот только поэтому я и смогла окончить гимназию. Всю жизнь хранила. В самые тяжелые времена уберегла... А вот теперь... Теперь, чувствую, Любовь Александровна не успокоится. И не дай Бог, придут с обыском. За такую бумагу не простят. Вот и пришлось от нее избавиться. А жаль — это единственная память о деде.
К началу апреля так потеплело, что снег на улицах почти весь растаял. По главной улице, круто поднимавшейся в гору, рядом с мосточками весело сбегали к речке напористые ручьи, и пацаны из детдома, вырывая листы из тетрадей, делали всевозможной формы бумажные кораблики, запуская целую флотилию вниз по течению под радостные возгласы зевак.
В конце апреля, поздно вечером к Женьке постучали в дверь. Женька перепугался. Он подумал, что это опять те две женщины блокадницы. Но дома была Валя, и это придало ему храбрости. – «В крайнем случае, – решил он, – Валю пошлю разбираться с просительницами», – и Женька открыл дверь. За дверью стоял Яшка, с которым они были в ссоре и который давно уже не появлялся у него во дворе.
– Ты чего Яшка? –  удивленно спросил Женька.
– А того. Твоя Надька пьяная леже под мостками чуток завыше детдома. И почти весь зад голый. А ты все «тетя Надя», «тетя Надя»... Вот выходи и глянь на свою «тетю Надю».
Надежда, конечно, могла и матом кого-нибудь из хамов «опоясать», и самогонки принять в мороз, когда целый день с утра до поздней ночи приходилось развозить всякую всячину по всему селу, но чтобы пить допьяна – этого с ней никогда раньше не было. Женька быстро оделся и побежал «в село», как выражались жители окраин. Пока он добежал до детдома, уже начали сгущаться сумерки, но еще было достаточно светло, чтобы увидеть лежавшее возле мостков тело. На деревянном тротуаре, над Надеждой стояло несколько женщин, не то осуждающие пьяную бабу, не то собирающиеся ей помочь. Женька спрыгнул с мостков прямо к Наде. Она лежала лицом к земле, в коротком пальто, верхней частью тела на земляном валу, над которым на некотором возвышении выстраивались мостки, а оголенные до бедер ноги сползли в грязную ложбину, промытую ручьями. В сумерках, на фоне черной земли ноги казались неестественно белыми. Чулки были спущены к самым щиколоткам, а на одной ноге не было туфли. Ее Женька увидел чуть повыше, она лежала в лужице, оставленной пересохшим ручьем. Потом он наклонился к Наде и, дрожа всем телом, дотронулся до ее лица, пытаясь повернуть Надину голову к себе.
– Тетя Надя, тетя Надя, – бессвязно повторял Женька, стараясь пробудить ее из забытья.
– Да она наверно уже мертвая, – громко сказала одна из женщин, стоявших на мостках.
– Да жива я, живая, – с трудом процедила Надя. – Кто это? – испуганно спросила она, перехватив Женькину руку.
– Да это я, тетя Надя, Женька.
– Жека, это ты? Дорогой ты мой Жека! Ой, выручай меня. Ох, тяжело мне... – Надя на минуту затихла. – Ну-ка, помоги мне подняться.
Женька подошел к Наде со стороны головы, лежавшей на земле, уперся обеими руками в Надино плечо и повернул ее так, что теперь она уже не лежала, а сидела на земляном бугре, выпирающем за мостки. Потом Женька вспрыгнул на мостки, подсунул руки Наде подмышки и стал изо всех сил тащить ее вверх. Но он не смог приподнять тяжёлое Надино тело. И тут на помощь пришли стоявшие на мостках женщины. Они подхватили Надю с двух сторон под руки, и она же уже начала подниматься, но едва оперлась на ноги, как вскрикнула от боли и тут же снова села на землю.
– Нет, Жека, с ногой что-то. Не наступить. Больно. Жека, ты беги скорей запряги Борьку. Самой мне до дома не добраться.
– Я быстро, только не вставай. Вот твоя  вторая туфля. – И Женька, обстучав туфлю об мостки, натянул ее на ногу Наде. А потом обратился к помогавшим ему женщинам:
– Тетеньки, побудьте здесь немного, а? А то мне ее в телегу не затащить.
Женщины немного посовещались, и двое согласились подождать.
Женька одним духом долетел до конюшни. Вывести Борьку и поставить его вдоль оглоблей телеги ничего не стоило. Но вот одеть хомут... Без помощи Нади ему этого никогда не удавалось. Вот и в этот раз, едва только Женька подходил к Борьке с хомутом, тот высоко поднимал голову или совсем отходил в сторону от телеги. Женька весь измучился, бегая за Борькой с тяжеленным хомутом. А тут еще и страх, что женщины не дождутся, а тогда он никак не сможет посадить Надю в телегу. Женька расплакался и стал слезно упрашивать Борьку позволить надеть на себя этот проклятый хомут.
– Боренька, миленький, – всхлипывая, повторял Женька, – там нас тетя Надя ждет. Ну, давай, ну, наденем хомут. Ну, миленький. – Он уже не считал с какого раза, но вдруг Борька сам нагнул голову, и Женька дрожащими от усталости руками успел пропихнуть хомут через огромную Борькину голову. Ну а справиться с упряжью было делом привычным.
Когда Женька пригнал, наконец, Борьку с повозкой к злополучному месту, то увидел, что женщины затащили Надю на мостки, подол платья уже опущен ниже колен, а чулки заправлены под платье. Сама же Надя снова сидит в забытьи, сгорбившись, опустив голову к коленям. Женька подвел телегу так, что высокие мостки оказались почти на уровне днища телеги. Так что переправка Нади с мостков на телегу не заняла много времени. Уложив Надю на телегу, Женька поблагодарил женщин за помощь и отправился в обратный путь. Иногда Надя приходила в себя и тихо говорила: «Это все из-за Паши. Паша! Паша! Что я наделала...» – и она снова умолкала. Только спускаясь с горы к пивзаводу, Женька понял, что внести Надю в дом будет ничуть не легче, чем было затащить ее в телегу. «И что делать?» – холодом обдал его этот вопрос, – «Что делать-то? Дурак, надо ж было тех женщин попросить!» Остановив телегу напротив Надиной двери, Женька спрыгнул на землю и стал думать, куда податься за помощью. И совсем уже хотел пойти домой за матерью и Валей, но тут, ему на счастье, погромыхивая колотушкой, возник из темноты заводской сторож Михеич. Женька бросился к сторожу, как к спасителю.
– Михеич, тут с Надей беда. С ногой у нее что-то. Встать не может. Помоги ее в комнату затащить.
Михеич был еще не таким уж и старым, крепким мужиком, но пышная борода и усы делали его на вид древним стариком.
– Ну, ить где вона? – холодно спросил Михеич. – С энтими вояками совсем с курсу сбилась. Пьяная небось.
К этому времени стало совсем темно, и потому Михеич снял с плеча ремень с фонарем, неторопливо достал из широких карманов тулупа трут, кресало, с трех раз поджег трут и запалил свечу в фонаре.
– Ну, инде энтая гулена?
– Да вот на телеге, – торопливо заговорил Женька, – да и не пьяная она вроде. А вроде ее кто-то побил.
– Щас поглядим, – все еще хмуро проговорил Михеич, подходя к телеге и освещая Надежду фонарем.
Надя не то спала, не то снова была в забытьи. При свете фонаря стали видны ссадины на ее лице и огромное темное пятно, начинавшееся от скулы и прятавшееся у виска, в волосах.
– Ого! – подивился Михеич, – никак и взаправду били девку. Ты глико, кровяк какой наворотили! Ключ от ейной фатеры знае иде?
– Знаю, он у нее всегда тут припрятан, – и Женька, встав на колени, пошарил рукой под порогом перед входом в Надину комнату. – Вот он! – громко сказал Женька, – показывая ключ Михеичу.
Надя, очнувшись, видимо, от Женькиного голоса, тихо простонала:
– Где это я?
– Та уж дома почитай, – куда добродушнее, чем прежде сказал Михеич. – Вот, сторожим тебя вместях с твоим малым. Щас домой тебя переволакивать будем. А завтрича из больничного городка кого из дохторов примчим. Вон, малый уже и дверь открыл. Давай руки сюда. Вот так. Да не боись ты. Бревна грузней тебя таскал. А уж тебя-то... как-нибудь.. Малый, а ну, подбери ноги у Надьки, чтоб по земле не волочились.
Михеич, крепко зажав Надины руки у себя на груди, тихонько стаскивал ее с повозки. Как только ее колени вышли за боковину телеги, Женька подхватил Надины ноги, и они с Михеичем занесли бедную «тетю Надю» в комнату. Там осторожно положили ее на кровать. Михеич зажег Надину коптилку. Еще раз осмотрел Надю, освещая её фонарем и сказал:
– Тебе так бросать низя. Ты уж не кобенься, но надобно тебя рассупонить. Да и ёдом помазать бы в самый раз.
– А у нее самогон есть. Под столом, – вспомнил Женька и достал ту самую бутылку из-под тройного одеколона.
– Пойдеть, – авторитетно заявил Михеич и прибавил, – А ты, милой, давай-ка, иди распряги Борьку. Нехай одыхаить.
Когда Женька вернулся в Надину комнату, после того как поставил Борьку в стойло, Надя лежала на кровати, а Михеич бережно укрывал ее одеялом.
– А-а, и ты уже готов? – сказал он, оборотившись к Женьке. – Ну, пошли. Теперича нехай до утра терпит. А как директор завода заявится, так по камутатору дохтора покличет. Главное с ногой определиться. Чи выхнута, чи поломата.
Они вышли из дома. Стояла холодная темная апрельская ночь. Только огонек фонаря сторожа слегка освещал пространство вокруг Михеича и Женьки.
– Спасибо, Михеич. Без вас – хоть на телеге ее оставляй.
– Да ладно, малой, че мы не люди? Беги домой. Усё будет ладом.
Михеич потушил фонарь, и стало совсем темно, и только чуть-чуть светлеющее на западе небо посылало крохотку света, дававшую возможность хоть что-то различать в плотных сумерках ночи. Кое-как Женька добрался до дома, где его уже давно ждала Валя.
– Где ты пропадаешь? – недовольно забурчала сестра. – Волнуйся тут за тебя. И спать не ляжешь.
– Надю побили. Я ее домой на лошади отвозил.
– Ладно, завтра расскажешь. Ложись спать.
На следующий день, сразу после школы Женька прибежал к Наде и, волнуясь, постучал в дверь.
– Кто там? Входите! – услышал Женька сдавленный Надин голос и, стараясь не стучать деревянными подошвами своих эрац-ботинок, вошел в комнату. Надя лежала на кровати, укрывшись под самый подбородок одеялом, но не спала.
– Заходи, Жека, заходи, – каким-то слабым, необычным для нее голосом заговорила она. – Спасибо-то тебе какое! Вот уж выручил, так выручил. Век тебя помнить буду. Да ты садись вот здесь, напротив. Вот видишь, как все может повернуться. У меня уже раз было такое, только еще пострашней. Дурная была, веселая. Пела песни в самодеятельности. Меня почти все в Новгороде знали. Я на почте работала. А тут начальник стал ко мне приставать. И женатый вроде уже, а туда же... Я ему, конечно, полное «атанде». И вот как-то мы ездили в деревню с выступлением да возвратились поздно. Загуляли с местными немного. Вот я и опоздала. А тут этот закон об уголовной ответственности за опоздания вышел. Ну, меня мой начальничек под него и подвел. Дали-то немного – шесть месяцев. А всю жизнь наперекосяк пустили. Там мне и нос «поправили». Как у бандитки какой. А теперь вот с Пашей сдружилась. Говорил он мне, никогда к этой шоферне не ходи. Ушлые ребята. Им все пофиг. Дальше фронта не ушлют. А здесь и начальства кроме него никакого нет, чтоб в узде держать. А мы с ним должны были встретиться - в кино идти. Я пришла, а Паши нет. Ждала, ждала да и пошла к собору, в их часть. Там сержантик меня увидел:
– Заходи, – говорит, – заходи!
– Да нет, – говорю, – незачем мне заходить. Я только спросить пришла, Паша здесь?
– Здесь, здесь, – отвечает сержантик, – заходи. Он скоро придет.
Ну я, сдуру-то, и зашла. Комната большая у них там, стол длинный, на столе домино. Видно, в «козла» гоняют». – «Присаживайся, – говорят, – Паша через минуту-другую явится». Тут же достали стаканы, по куску хлеба нарезали, самогон в стаканы налили и говорят: «Давай за армию!» Немного выпила, а смотрю, у них глаза засверкали. Похоть так и прет. Поднялась я да бежать. Они не думали, что я сразу их мысли учую, не сумели меня до выхода задержать. Да и я-то после тюрьмы знаю, как с мужичьем разбираться. Не на ту напали. Так этот сержантик на Пашином «газике» меня догнал и сшиб, когда я на другую сторону дороги перебегала. А сегодня, уже после врача, ко мне Михеич приходил. Сказал, что вчера по приказу военкома срочно отправили призывников в Чуевку. На студебеккере отвезли. Думаю, их Паша и повез. Дороги-то все размыты по весне. Только ему и справиться. А ты-то как?
– Да ничего. В школе почти в отличниках хожу. Училки там что надо, не то что в детдоме. Только вот слух пустили про моего отца, что он сам, нарочно, в оккупации остался. Теперь мать могут из детдома уволить.
– Это у нас умеют. Хлебом не корми, а дай над людьми поизмываться. В крайнем случае, если из детдома уволят, отвезу вас в Сосновку. Там тоже эвакуированный детдом. Может и пристроят.
В это время дверь распахнулась, и в комнату вошел сержант Паша.
– Здорово! Где тут болящая? – зычно спросил он, и направился к Надиной кровати, не остановившись на Женьке взглядом.
Женька съехал с табуретки и тихонько улизнул в двери. А дома его ждало ошеломляющее известие. Валя и младший брат стояли возле матери, а та держала в руках развернутый треугольник военного письма. «Папа!» – подумал Женька.
– Это от папы? – крикнул он, бросаясь к матери.
– Нет, это не от папы, но тоже спасительное для нас письмо. Это от дедушки, из Суджи. Он нам прислал «вызов», и мы дня через два выезжаем в Курскую область. Зинаида вчера объявила мне, что я работаю последнюю неделю. Не знаю, что бы мы делали, если бы не дедушка. Где и кто бы мне дал здесь работу? Начнем готовиться прямо сегодня. Вот бы с военными о машине договориться. А то до Чуевки на лошади по весенней дороге и за двое суток не доедешь.
– С машиной договоримся. Я тетю Надю попрошу. У нее старший сержант знакомый. Он у них там командир.
– Хорошо, – сказала мать, – но к Наде мы пойдем вместе. Надо же и о цене поговорить. Даром тоже никто не повезет. А денег у нас немного. Надо будет продать три пуда муки, что Валя заработала в колхозе, остатки картошки, свеклы, морковки и все, что возможно из вещей, ведь чуть ли не через всю страну придется проехать. А на юге, после военной разрухи, наверно, не везде еще и железную дорогу восстановили. Куда едем...? И не ехать нельзя. Выхода нет.
В первый же базарный день Женька, мать и Валя продали все, что было намечено к продаже, кроме муки. Муку продали знакомым, так как мука стоила больших денег, а светиться ими при людях было опасно. Когда стала известна сумма, которой мать могла располагать, она вместе с Женькой пришла к Наде.
Надя уже немного оправилась и даже ходила по комнате, опираясь на самодельный костыль и волоча больную загипсованную ногу по полу. Женьку она встретила радостно.
– Ой, Жека! Что, навестить пришел? Да я-то уже ничего. Скоро мы с тобой снова работать начнем. А это кто? – спросила Надя, глянув на мать. – И чего вам надо?
– Это моя мама.
–Мама? Ну, вот и познакомимся. Сын-то у вас – золотко. Как верный солдат — не обманет и не предаст. – Надя обняла Женьку и поцеловала его в макушку. – Где б я была, если бы не он? Так что у вас там ко мне?
– Уезжать нам надо, тетя Надя, – опередив мать начал Женька. – Может, дядя Паша поможет с машиной?
– Поможет, Жека, поможет. Это я только ради него... – Надя хмуро посмотрела на мать. – Не мне вас учить, но так поступить с мальчиком ... Ладно, поговорим о деле.
Договорились быстро. Надя сказала Женьке, чтобы приходил вечером, как раз и Паша будет у нее. Он и скажет, в какой день можно будет выехать.
Вечером Женька прибежал к Наде. На маленьком столике, покрытом все той же скатертью, стояла бутылка с мутноватым самогоном, тарелка с кусками хлеба и солода, банка с американской тушенкой и стеклянная банка с каким-то питьем. Паша уже сидел за столом и был навеселе. Поздоровавшись, Женька стал возле двери, в ожидании того, что ему скажут.
– Так это тебе что ль цельный «студебеккер» нужен? – со смехом спросил Паша. – Для тебя и телеги многовато.
– Так я ж не один — не понял шутки Женька.
– А-а, ну раз не один, тогда другой компот. А знаешь, сколько это стоит?
– Да погоди ты, Паша, не пугай пацана. Мы ж договорились, найдешь еще несколько человек, и рейс окупится. Жека, иди сюда, – подозвала Женьку Надя, – возьми хлеба и намажь тушенкой. Нет, давай я лучше сама. Тут военное время, понимаешь, люди кусок изо рта рвут, а ты такой стеснительный. Ох, тяжело такому жить, – говорила Надя, намазывая кусок хлеба тушенкой, – особенно если, не дай Бог, на подлюг нарвется.
Запах тушенки был умопомрачающе аппетитен. Взяв хлеб с тушенкой из рук Нади, вечно голодный Женька, забыв обо всем, захватил зубами огромный кусок, но, увидев как насмешливо заулыбались Паша и Надя, опомнился и заставил себя есть медленно, откусывая хлеб по маленьким кусочкам.
– Ну что ж, решили, так решили, – подвел итог Паша. – Беги домой, скажи, послезавтра в шесть часов выезжаем.
И точно, через день, рано утром к Женькиному дому подкатил громадный «студебеккер». В его кузове, на закрепленных ближе к кабине двух скамейках и на тюках с одеждой уже сидело несколько человек, но свободного места было еще много. У Женькиного семейства давно уже все было готово к отъезду. Бросить в кузов три тюка с одеждой было делом нескольких минут.
И вот, фыркнув слегка мотором, «студебеккер» повез Женьку в другую жизнь. Женька смотрел, как удаляется его аккуратный, ладный, с пятью небольшими окошками домишко, в котором ему довелось пережить всякого, но который спас его и всю семью в самую трудную минуту, и Женьке до слез стало жалко расставаться с ним, с домом, где он знал любой уголок, любую половицу, любую трещинку в огромной «голландке», прислонясь к которой, он согревался после длинного пути по морозу из школы домой. А дом становился все меньше и меньше и наконец совсем скрылся за другими домами, но Женька понял, этого дома он никогда, никогда не забудет. В нем навсегда осталось его нелегкое детство.