Легкие варианты любви

Надо было подождать чуть-чуть, так, самую капельку. Такую чистую, прозрачную капельку, в которой сидело детское личико с закрытыми глазками и морщило носик и причмокивало.
 
И твой друг Воробьёв вдруг причмокнул и сказал, что жена у тебя - во! Да, и причмокнул.

Но личико сидело и морщилось не для него. Личико блаженствовало, сидя в капельке чистейшей воды. Да, она была  «во». Это не только Воробьёв заметил, Медведев сказал, что она сегодня мила. Вот так!

«А ты не имеешь права говорить мне такие счастливые слова», - улыбнулась она молча. А тот, кто имел многие права, нахмурился и отвернулся, и личико нахмурилось и засопело, а жена сказала тихо-тихо другу Воробьёву, что он, вот он - плохого не держит. Воробей понял, потому что он был как будто чужой ей, и просто друг семьи, и мог её воспринимать отвлечённо, как женщину, которая никогда не сделает больно, и как женщину, которая по обыкновению говорила немного больше, чем ей хотелось. Или Воробей хотел, слишком хотел узнать что-то больше. А ведь это был тебе комплимент, вложенный в уста. Ты ведь и правда брал от жизни самое хорошее. И это личико захочешь взять и полюбить заочной любовью, когда подойдёт за дверями непривычно тихим шагом опоздавшая помощь. Бывают такие легкие варианты любви.

Но нужно было подождать самую капельку, ту самую, что дрожала, дрожала.
Была такая сказка из детства про царевну из лягушки.

Как бы там ни было, а она тебе надоела вдруг, как горькая редька, что ты сам себя вдруг испугался. Самое это слово какое-то противное, бабское - жена. Тебе ведь нравятся девочки в носочках, с маленькой грудкой и аккуратной челочкой. Ну, она и была такой, только ещё не плясала. А теперь смотришь со стороны - не бабочка, а бабища, хочется наорать на неё и выйти, хлопнув дверью, и идти по улице и терзаться, и злиться от этих никчёмных терзаний. А потом свежий ветер уносит терзанья, в конце концов, она сама виновата, и вообще, мать всегда ему говорила, что дом - это женщина, и если тебе там плохо, то это она виновата.

И почему я-то терзаюсь, когда она виновата. Всё верно, прийти домой и не попробовать  просить прощения, пусть хоть почувствует себя виноватой, а то живёт себе и радуется...

Нет, она хорошая такая, милая и добрая, правильно Медведь говорит - мила, мила, мила! «Ты сегодня мила!». И что это его на комплименты занесло? Думает, ему бы такую. И детям как раз такая нужна. Боже мой, и как это всё скучно!
Скучно, мелко, грязно, да, даже грязно... Неужели конец? И что, дальше без изменений?  Затёрто, предсказуемо. Мила! Конечно, она не шифоньер, разве я мог бы это вытерпеть? Но всё же лёгкость, былая лёгкость, она-то куда исчезла – всё то, что я в ней ценил!
 
Мила! Жрет по четыре раза в день. И меня зовет. Под подушкой на ночь карамельки. И зубы потом не чистит. И с утра в постели опять карамельки. И мне предлагает. Ладно бы конфеты, но карамельки, мятные, фу!
Личико тем временем раскачивалось в капле чистой воды, словно, маятник, слушало... Жена в тот момент сложила руки на животе и подумала: «Пусть все уйдут, устала, устала, устала.» Тогда она встала из-за стола и пошла на кухню делать вид усердной работы.

Хмурость твоя прошла, ты повернулся к столу, выключив перед тем телевизор и завязался мужской разговор. «Как она не додумалась выйти раньше, нужно было отвернуться, чтоб она поняла, нужно было так глупо глядеть в телевизор!.. Почему я должен быть деликатным, в конце концов!» Потом Медведь и Воробьев ушли. Все это время, копошась на кухне, она думала: «Скажу сегодня, скажу сегодня... Да! Он узнает и пожалеет меня, и ему станет легче... А, пожалуй, что нет...нет. Он не обрадуется сегодня. Такое нужно узнавать в радости - это на оставшуюся жизнь».
Погасив лампу в спальне, сделала знак, что хватит тебе читать. «Вот еще, будешь мне указывать. Нет, это просто невыносимо! Уснет, и я лягу. А как я узнаю, что уснула?»

В спальню доносился шелест давно нечитаемой газеты. Газета разлучала. Вид усердной работы на диване.

И появилась такая новая, необъяснимая привычка в семейной жизни. Жене была предоставлена возможность спокойно плакать по ночам. Никто не стеснял и, вообще, появилось множество плюсов.

 Как-то в один день врач сказал, что если личико и дальше так будет раскачиваться, то может не стать личика. Все сорвется в тартарары . И они в одну из ночей договорились с личиком, что жена не будет плакать. А личико раскачиваться. Да, так и решили . В жизни шел большой прогресс. Ты начал снова терзаться и мучить, и перестал читать газеты, ты почувствовал: кто-то тебе мешает. И ты начал подозревать нечто. Да, но опять же, это она не доглядела! Если это на самом деле... Но что было в квартире, что бы мешало? Эта корова, что лежала в спальне и еще сейчас шуршит фантиком?

Никак не мог понять, раздражение-то откуда, если она мила, если она добра, если изменилась чуть-чуть? Нет, это повадки ее изме-нились, бабские какие-то. Даже то, что она все время вяжет, и вяжет, и вяжет, и вяжет... Боже мой, скукота, темно-зеленая скукота и безраздельная глупость...

Женишься на одном, а получаешь совсем другое. Почему она превратилась в наседку, почему так быстро, что за охота ей? И чему она все улыбается? Глупость и скукота, других слов нет!

«И как я ему теперь? - думала жена, - как мне теперь сказать, что три месяца, что капелька не сорвалась. Нужно, нужно сказать, он может потом не поверить, что жило это родное личико и хмурилось так похоже, как он. Так же. Так же.» Она вышла из спальни в ночной рубашке с карамелькою за щекой. От нее несло сильной мятой. Взглянув на нее (что это за новая манера - спать в рубашке?), ты снова уткнулся в газету. Она пришла поговорить, это точно.

- Я слушаю тебя, - сказал ты и развернул другую газету. Чтоб пробежать одним глазом по заголовкам: это мы читали, это мы прочитаем, это стоит, это не стоит, а вот это вообще черт знает что... - Ну, так я слушаю тебя, - нетерпеливо.
- Э-э-э... Я хотела тебе рассказать сказочку, - она рассмеялась и протянула тебе карамельку. Ты нахмурился и сказал: «Покороче».

Если покороче, то выйдет подлиннее: многое придется объяснять, а я хотела рассказать складной сказочкой.
У тебя заныло внутри, заныла внутри мысль: «Я не понимаю, зачем я здесь, зачем пропадает вечер... Почему каждый раз я обязан сидеть здесь и вот она - там, потому что боится меня. И я должен теперь слушать ее сказки, и почему ей все это нравится?» Ты все-таки взял ее карамельку, прицелился во что-то на стене и бросил, жена отступила, удивленно глядя .

- Я же не в человека, - усмехнулся ты.
- Мне кажется, сейчас я смогу покороче, нас теперь трое : ты, я, и личико в капельке.
- И это вся твоя сказка?
- Ты же просил покороче!
- Ты что-то там городишь и думаешь, мне понятно!
- Да, мы давно уже живем на разных языках, и я пыталась понять твой и объяснить тебе свой... Я хотела, чтоб ты понял меня и...
- Вот и хорошо, я свободен? - газетки зашелестели.
- И еще я хотела сказать... - тут она попятилась в сторону спальни спиной, спиной, незаметно так, она крепко стояла на ногах, ее не снести сейчас пощечиной, у нее хорошая осанка, у нее тонкие девочки-ступни, и вот она в сторону спальни на цыпочках... - и еще я хотела сказать, что когда ты   приходишь в два часа от той женщины... Твои волосы пахнут... они пахнут... что она курит? - ты ведь не куришь! - засмеялась совсем высоким голосом... А чем она тебя кормит? Вчера без тебя она приходила за  банками. Она сказала, ты обещал ей банки - нужно разлить малиновое варенье, сваренное для тебя.

Тебе кажется, что она уже визжит, как поросенок. И хочется чем-то бросить в нее...

- А я вот ем карамельки, - сказала она, продолжая смеяться, а меня все время тошнит, от твоих волос тошнит, от твоих рубашек тошнит, от всего тошнит!!. От всего-всего! От всего тошнит!..
- Ты уже один раз сказала.
- Я знаю, ты сейчас ненавидишь меня, но ведь это не навсегда! Если б ты подождал чуть-чуть, так, самую капельку! - доносится до тебя, остальное уже плывет как-то мимо.
Ну вот, как мне теперь легко: она знает все. Она весела и спокойна, и ненависти к ней нет, одна только жалость. Да, в минуты хорошего настроения. Раздражение? - я просто часто думал, зачем она здесь? Теперь все устроилось.
- Я знаю, ты сейчас ненавидишь меня, - доносятся до тебя слова.
О, Боже мой! Как много слов и головная боль от них. Какая теперь ненависть? - тебя просто здесь больше нет...
- Но ведь потом, потом я стану прежней!
Что значит потом.
- Но если б ты мог подождать! Боже мой! И в сказке - принцессы из лягушек, из гадких утят, из разных зверушек. Но ведь это не навсегда! И эти пятна, они пройдут.
Какой бред, какой бред...
- Во мне живет маленькое личико, оно все время улыбается и причмокивает, оно уже кушает, и что оно кушает, Боже мой!.. Вот и вся сказка, совсем покороче.
И вот тогда ты говоришь совсем снисходительно:
- Ну, поди, запиши, кто-нибудь над этим поплачет.
А после ты разворачиваешь газету...
 
А до спальни осталось совсем немного и она вошла туда на цыпочках, но личико не сдержало обещанья: оно так вздохнуло легонько и капля - ах! - сорвалась вниз...вниз... Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап... ноль-три-ноль-три-ноль-три-ноль-три-ноль-три.

Жена не оплакивала. Она сказала: «Тебе там будет лучше, солнышко», - глядя в небо сквозь больничное окно. И так она потом всегда говорила, заглядывая в разные окна.