Спросил меня отец

     - Черненко то долго протянул? 
     - Да какой там «долго»? - на полгода, может, тебя пережил.  После него и завертелось…
     - Как же у нас получилось так?
     - Не знаю.  Получилось.  Сначала Горбачёв, со своей перестройкой… а потом… потом как-то разом всё…  Историю переписали…  Фронтовиков обидели…

     Мне ужасно стыдно.  Я лихорадочно роюсь в своей голове, пытаюсь найти какие-то особенные слова, которые сразу откроют отцу это «как-то разом».  Сразу и всё!  И про то, как развалилась великая наша страна, - как сами мы её развалили.  Они строили, а мы развалили.  И про бандитские 90-е, и про армию, и про образование...  Понимаю, что таких слов нет, - не придумали.  Но всё равно ищу.  Потому что без них, без этих особенных слов, объяснить ничего не получится.  Нет у меня времени.  Вон там, у колка из трёх десятков берёз, большак повернёт направо; мы с отцом увидим деревню – нашу деревню - и больше отец разговаривать не будет.  Он будет просто идти и молчать.  Так всегда.  А потом, когда на первых избах начнут вырисовываться двери, трубы и окна, прямо перед нами – я мог наступить на него! - большак перебежит жаворонок.  Мы оба замрём на миг, посмотрим друг на друга и всё… я проснусь.
 
     Мне почему-то ужасно стыдно.  Сколько раз мы шли с ним вот так, по этому большаку?  Сколько раз он меня о чём-нибудь спрашивал?   Двадцать?  Сто?  Но я ни разу не смог ответить ему хоть как-то нормально, внятно.  Ни про себя, про то, как прожил эти тридцать лет - без него, ни про нашу страну - что с ней сталось…  Я не мог объяснить ему – НИЧЕГО.  Иногда казалось, что откопались наконец-то эти самые нужные слова! – Но каждый раз сказать их не успевал.  Потому что мы были уже у самого колка, и большак поворачивал свою серебристую ленту к деревне, - уютной, самой расчудесной, навсегда потонувшей в моей памяти в высоченных тополях и развесистых клёнах. 

     Я старше своего отца на целых два года, но мне также стыдно, как и в тот первый раз – ровно полвека тому назад…   
     Тогда я впервые поехал в нашу деревню.  Отца, преподавателя истории, перевели туда директором школы.  Перевели аж из Северного Казахстана! – теперь-то и подумать о подобном смешно; теперь Казахстан – заграница.  Пока решался «вопрос с жильём» и прочие «житейские» мелочи, мы жили у друга отца, в соседней деревне.  От нашей - километрах в пятнадцати.  Как раз вот посреди этих деревень, неподалёку от берёзового колка, и заглох мотоцикл.  И мы пошли…  Чтобы дорога казалась короче, отец всё время чего-то рассказывал.  Я запомнил только последнее: про злую барыню, про немого работника и про его собачонку.  Запомнил на всю жизнь.  Мне было многое там непонятно.  Но переспросить я не мог, так как совершенно точно знал: как только открою рот – зареву.  И было от этого ужасно стыдно.  Точь в точь как сейчас.  Тогда, сопливый, не мог у отца спросить; сейчас, седой, не могу ответить.  Вот они, наши метаморфозы… 

     Случалось так, отец сам начинал отвечать на свои же вопросы.  Получалось это у него всегда коротко и просто.  Но главное – по особенному как-то ЯСНО.  До самых что ни на есть малюсеньких мелочей. 
     Я стал его старше, а он так и остался умней…

     -  На корни свои нельзя топором замахиваться.  Беречь надо.  Для детей, для внуков.  Испокон веков было так.  Недалёко от краю были.  Сгинуть могли «аки обре».  Свято место пусто не бывает.  Сказки про Ленина с полок убрали? – да и ладно бы с тем.  А взамен – что поставили?

     Странно это было слушать, даже в том состоянии – в состоянии  ирреальности что ли, в состоянии какого-то Сокровенного Безвременья.  Ничего такого я отцу ни разу не говорил.  Ну – не мог он ничего подобного знать!  Только потом уже – после колка, после поворота, после жаворонка – и это тоже происходило всегда - я понимал: отец говорил МОИ мысли!  Он лишь по-своему их оформлял, профессионально отбрасывая горы неважного.
     «Профессионально» - это потому что, кроме директора школы и учителя истории, отец всю свою жизнь обязательно был ещё кем-то: каким-то агитатором, лектором-международником или депутатом, чего-то инструктором.  Официальные подтверждения тому, в виде всевозможных «корочек» и «свидетельств об окончании», стопкой лежали под кроватью в его чемодане, - огромном, неподъёмном, коричневом, помятом, с замочками и с железными уголками.  Стопка разноцветных «корочек» и - десятки и десятки! блокнотов и общих тетрадей, исписанных «бисерным» с завитушками подчерком… 

     - Эх, вы…  Настоящее от блестящего не смогли отличить.  За жвачку чуть души не продали…

     Знаю, что глупо оправдываться и лучше бы промолчать: сам, захочет если, ответит.  Пусть не сейчас, - может в следующий раз.  И будет короче, и будет в тысячу раз умней!  Но – вот же, по обочине большака, обгоняя нас, смешно семенит хохлатый серенький жаворонок.  Сейчас он обгонит нас и кинется через дорогу - прямо под ноги!  Мгновенье осталось.  Такое, что разделить невозможно.  И я, вместо того чтобы промолчать, как всегда, лепечу что-то – быстро, невнятно; толи отцу ещё, толи уже сам себе… 

     - Да помню – помню!  Я даже год помню, - день помню! – когда ты мне про «блестящее» урок преподал.  Ты прости меня, ладно?  А тут, понимаешь, - тут как-то разом…  Всё дерьмо наверх выплыло.  Корни гнилыми объявили, нас всех – ущербными.  Поди,  разбери.  А когда спохватились, - столько уже наворочали!  Назад дороги не было.  Точно, что не было!  Да и не дали бы.  Как гиены накинулись.  Мы и сейчас, как в 42-ом…  Веришь, конечно, что всё наладится, - хочется верить.  Как без этого?  А на карту посмотришь – мурашки по коже.  Понимаешь, некуда уже нам отступать… 

     Мне бы чуть-чуть ещё той ирреальности!  Кажется, решил я то – самое сложное, важное!  И нашлись уже, кажется, самые умные, никем непридуманные доселе слова!  Но что-то уже случилось со временем.  Всё важное в нём обернулось неважным, всё сложное – простой человеческой глупостью, а все слова потеряли вдруг смысл.  Я уже не участник чего-то никем до сих пор в живой жизни непознанного, лишь созерцатель...   
     Но разобраться во всём этом потом, - через миг, когда окажусь я совсем наяву, когда мысль моя снова станет реальна, а время вползет уже в свои строгие рамки, чтобы вновь стать привычным, - ленивым, «линейным», - мне будет никак невозможно.  Даже вспомнить то сложное, может глупое, но всё-таки – очень важное, будет уже никак не возможно: ни разобраться, ни даже вспомнить, для того чтобы - пусть хоть как-нибудь, пусть хоть в следующий раз – успеть отцу хоть что-нибудь объяснить…