Когда остывает любовь

НАНА БЕЛЛ -http://www.proza.ru/avtor/gofman  - ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В 9-М КОНКУРСЕ ПОВЕСТЕЙ И РОМАНОВ МФ ВСМ

                1
Перед днём рождения мужа Антонина Фёдоровна увидела тот страшный сон, который мучил её уже несколько лет.

 Впервые он приснился ей за несколько дней до событий в Беслане. Спалось ей в ту ночь плохо. Постоянная тревога за сына мучила её с той самой минуты, когда сразу же после родов его завернули в изношенное байковое одеяло и унесли в детское отделение. Потом, когда сына принесли кормить, будто отпустило, но это чувство так и осталось с ней навсегда. Когда же Аркаша объявил, что скоро женится, она поняла, что волнение за сына теперь будет только сильней, потому что никакая баба не будет так заботиться о нём как она. И вот тогда то, промучившись без сна всю ночь и уснув только под утро, ей и приснилось это поганое утро на лесной поляне похожей на школьный двор.

 По краям поляны были расставлены низкие длинные скамейки точно такие же, как те, которые расставляли в её детстве в школьном зале перед утренниками. В её сне накрапывал мелкий дождь, было сыро и от земли поднимался лёгкий туман. Из леса на поляну медленно, как бы нехотя, выходили взрослые, которые вели за руки детей. Подойдя к скамейкам, они садились на них и молчаливо ожидали чего-то. Антонина Фёдоровна с сыном пришли раньше других и долго сидели, укрывшись от дождя плащом, который Антонина Фёдоровна сняла с себя. Она прижимала сына к себе и удивлялась, что упитанный, и крепкий малыш вдруг стал почти бестелесно худ и через его холодную кожу она чувствует каждую косточку, слышит не только стук Аркашиного сердца, но даже движение крови по сосудам. И вот когда все места на скамейках были заняты, и Антонина Фёдоровна напряглась в ожидании первых звуков пионерского горна и хрипловатой барабанной дроби, вместо знаменосцев в красных галстуках на площадку, в которую превратилась поляна, въехали военные грузовики с натянутыми над кузовами брезентом. Они остановились и из них стали выпрыгивать крупные мужчины в камуфляжных одеждах и чёрных масках на лицах. Другие, такие же безликие, как и эти, быстрыми, отрепетированными движениями начали выбрасывать из машин на землю трупы. Почувствовав ужас прижимавшегося к ней сына, Антонина Фёдоровна прикрыла ему глаза рукой и, стараясь не выдать своего страха, уверенным голосом тихо сказала:
- Да что ты трусишь. Это же куклы.
Она взяла сына за руку, встала и сначала медленно, двигаясь лицом к поляне, пошла к лесу. Потом также тихо, стараясь, чтобы никто не заметил их, повернулась и, прикрывая собой сына, ушла прочь.

Проснувшись в то утро, Антонина Фёдоровна долго не могла успокоиться, а когда в Беслане случилось то, что случилось, поняла, что сон её почти вещий и стала бояться своих снов. Но этот сон ещё не раз тревожил её плохими предчувствиями. И когда в день рождения мужа, пережив ещё раз видения той ночи, она проснулась, то долго не могла прийти в себя от ощущения надвигающихся неприятностей.

                2

Иван Андреевич любил день своего рождения с детства.
Подарки, гости приятно нарушали скучную размеренность жизни. И так вошло это в его натуру, что какой бы день рождения он не отмечал, всегда предчувствовал  приятное и неожиданное.  Правда, когда-то  в этот день мама заставляла надевать неприятно - колючую, накрахмаленную рубашку, но это не мешало всем остальным радостям.
 Сегодня же он отмечал своё шестидесятилетие. А потому – новый костюм, свежая рубашка и даже одеколон.  Рубашка была  мягкой, из современной материи, в ней дышало тело,  и даже воротничок не натирал  шею. Последнее было особенно важно для Ивана Андреевича, поскольку кожа у него была нежной.  Как, впрочем, и душа…

 Он ждал,   что сегодня в день своего юбилея, он наконец-то получит долгожданную признательность за свой многолетний честный труд в родном НИИ. Нет, конечно, не орден, не медаль, но хотя бы приветственный адрес, приказ из министерства. Он всегда мечтал, что когда-нибудь его обязательно отметят. В этот день он представлял себя окружённым друзьями, молодёжью, смотрящей на него с уважением, надеялся на присутствие высокого институтского начальства.
Конечно, было бы хорошо отпраздновать юбилей в ресторане. Но, прожив всю жизнь скромно, по-хорошему бедно, Иван Андреевич привык к тощему кошельку бывшего советского, а ныне российского инженера, и потому был готов ограничиться пирожками и салатами, приготовленными женой Антониной Фёдоровной.

Когда-то Антонина Фёдоровна, ТОнюшка, была хороша. Тёмные густые волосы, тонкий стан. Нравилась она не только Ивану, но и его приятелям. Однако в мужья выбрала именно его, Ивана Андреевича.  Это был брак не только по любви.  Тоня часто слышала, как однокурсники Ивана восхищались его математическими способностям. С такой головой, думала Тоня, он и до академика доберётся. Вот тогда-то….  Но…Иван Андреевич не только не стал академиком, он не выбился ни в руководство института, ни отдела. Поэтому приходилось и ей ходить на работу, бегать по магазинам, печь пирожки.

На эти-то пирожки Иван Андреевич в день своего рождения как раз и рассчитывал. К пирожкам у них в институте до сих пор отношение было трепетное и, если кто из мужиков приносил их на торжество, то все завидовали и говорили: “Повезло с женой”.

Но, увы, в последнее время Антонина Фёдоровна почему-то не горела желанием стряпать. В тот вечер накануне юбилея, Иван Андреевич не раз нервно поглядывал на часы, в окно….  Антонина Фёдоровна задерживалась.  Когда же пришла, бросила пакеты с продуктами на стол, обругала продавцов, весь белый свет и пришлось Ивану Андреевичу сдирать наклейки с пластиковых упаковок с салатами, чтобы сослуживцы не догадались, что они куплены в супермаркете, и ворчать про себя на нерадивую жену.
Он хотел спросить у неё про пирожки, но только вздохнул.

Но то было вечером, а утром в приподнято-торжественном настроении, он шёл через проходную, где когда-то сидел живой дядя Паша.
Дядя Паша был ветераном, на фронт уходил из их института, вернулся победителем.  Правда, столяром, как прежде, работать не мог, потому что потерял руку, но вахтёр из него получился отменный. Теперь же вместо него стоял стальной турникет, мимо несгибаемой руки которого не проскочишь, пока не сунешь ему в пасть пластмассовую карточку: время прибытия, убытия и … ничего личного.
 
Если раньше их отдел занимал целый этаж, был многолюден, то теперь он сжался до одной комнаты, где когда-то размещалась институтская техническая библиотека.  Иван Андреевич хорошо помнил, как они с дядей Пашей помогали перетаскивать библиотечные каталоги во двор, где уже полыхал костёр. Рядом с костром, на перевёрнутом каталожном ящике сидела библиотекарша. Опустив голову, она время от времени подбрасывала в огонь библиотечные карточки, которые в начале своего трудового пути заполняла от руки, потом на пишущей машинке, сначала на “Москве”, потом на “Ятрани”. Перевести каталог на жёсткий диск она не успела…
Иван Андреевич подошёл к библиотекарше.
- Смотри, Иван Андреевич, как на Опернплаце, - сказала она и добавила, – “Сожгите меня”. Помнишь, у Брехта?
Библиотекаршу и, правда, скоро сожги. И дядю Пашу следом. В крематории.

А после увезли куда-то институтское оборудование и мебель.
 
Освобождённые помещения, большие, просторные, светлые с высокими потолками, кажется - Сталинский ампир, разделили на офисы, и в них теперь вращались какие-то арендаторы.  Чем они там занимались, никто из институтских не знал, но Ивану Андреевичу казалось, что из - под дверей в коридор тянется запах денег.
Время от времени к зданию института подъезжали автомобили прокуратуры и тогда на улицу выбегали арендаторы с испуганными лицами. На вопросы и удивлённые взгляды сотрудников Института охранники лишь разводили руками.
 После очередного “исчезновения” арендаторов в коридоры выползали сотрудники Института. Их лица светились, ноздри жадно втягивали в себя воздух свободы. Мужчины трясли друг другу руки, женщины оживлённо ворковали.
 Но проходил день-два, и в опустевшие помещения въезжали новые арендаторы, с новой офисной мебелью и техникой.

 Иван Андреевич с удивлением смотрел на незнакомых людей, которые часто стояли на лестничных площадках, курили и перекидывались впечатлениями. Иногда до него доносились обрывки фраз, в которых чаще других звучали слова “бабло, тусовка, прикид”. С особенным недоумением смотрел он на бледных девиц с неестественно длинными разноцветными ногтями.  Их одежда  казалась  ему непристойной ,  а лица пустыми. Он не мог понять, почему вдруг женщины стали выше мужчин….

  Но больше всего Ивана Андреевича поразил Анатолий Максимович, Толя, его бывший однокурсник, выросший до директора Института, он часто  видел его среди этих новых, чуждых им людей.
“Что стало  с его лицом?”  всё чаще думал в последнее время Иван Андреевич.  Сейчас же он волновался:
“Придёт ли Толя сегодня в их закуток, вызовет ли его к себе?»
С этими мыслями Иван Андреевич быстро шёл к своему отделу, спеша поскорее оказаться среди своих, потому что месяца два назад, поднимаясь по лестнице, он слышал, как кто-то  из офисных  бросил ему в след:
 - Смотри, смотри какой перец пошёл”, - и стоящие с ним рядом, глумливо расхохотались.
- Балласт, - добавил кто-то.
И вот это последнее слово так задело Ивана Андреевича за живое, что он до сих пор не мог отделаться от обиды  и всё повторял:
“Какой же балласт, у меня и авторские, и внедрения, да я и сейчас всю тему тащу. А что эти? Только и умеют, что кнопки  в компьютере нажимать. Ну, конечно, возраст… Что ж я теперь и не мужчина?.. Балласт, ну надо же, балласт”.  И он всё повторял и повторял это ужасное слово и сокрушённо качал головой, будто оно открыло для него что-то новое, страшное.

Помнится, в тот вечер, придя домой,  он с возмущением рассказал об этом жене и неприятно поразился, что она не разделила его негодования.  Ему даже показалось,  что при слове “балласт” на её лице промелькнула  злорадная улыбка.

Но жизнь продолжалась. По утрам Иван Андреевич надевал джинсы, втискивался в автобус, совал в стальную  пасть турникета  пластмассовую карточку и поднимался в свой отсек. Нет-нет да вспоминал услышанное на лестнице словечко, и тогда ему становилось тошно.

  И вот сегодня, в день своего рождения, он  вдруг почему-то почувствовал себя особенно неуютно. Может быть,  оттого, что на нём был костюм?
Нет,  он никогда и не надел бы его, если бы не торжественная дата.
- Неприлично, - вот уже несколько дней твердила ему жена, - перед начальством и в джинсах. У тебя же костюм ненадёванный.
- Вот заставила меня костюм надеть, - словно оправдывался Иван Андреевич перед сотрудниками, - терпеть я эти костюмы не могу.
- Да, уж,- посмеивались сотрудники, - тебя Иван Андреевич как в гроб обрядили, хорошо хоть в тапки белые  не обули.
Иван Андреевич заставлял себя улыбаться, а в голове крутилось:
“Балласт…”

После обеда дали, наконец, команду праздновать. Выпивки было достаточно, но Иван Андреевич и рюмки не выпил. Вызовут, а от него – пахнет. Неудобно.

Не вызвали. А на следующий день к ним в отдел забежала новенькая кадровичка, молодая с нежно-смуглой кожей, сунула Ивану Андреевичу приказ и попросила расписаться в уведомлении.
“Уволить в связи с уходом на пенсию” - прочитал Иван Андреевич. Его лицо побледнело, пробил пот, ладонью правой руки потёр шею и…расписался,
не веря, что это про него. Вышел в коридор, бросился к кабинету директора.  Как и думал, вернее, боялся думать, Анатолия Максимовича на месте не оказалось.

                3
С тех пор он с утра до вечера лежал на диване, щёлкал пультом от телевизора. Все передачи раздражали его. Похожие друг на друга девицы, с неестественно раздутыми губами преследовали его.
“Кто они?” – думал Иван Андреевич,- “Неужели все шлюхи?”
С раздражением выключал телевизор и решал, что нужно заняться чем-нибудь по дому.
Например, позаниматься с внуками.
Но вдруг оказалось, что даже математику с физикой он не помнит.

Скоро он совсем слёг, а  всем не до него. Жена всё крутилась как белка, зарабатывая деньги в страховой компании.
- На мужиках далеко не уедешь, - любила повторять она, и, обводя рукой комнату, добавляла:
- Всё сама, всё сама. И ковёр, и хрусталь.

 Иван Андреевич лежал один. От него пахло чем-то старым и больным. Он чувствовал, что становится обузой для семьи и часто повторял про себя то словечко, брошенное ему вслед.
 “ Балласт”.

Антонина же Фёдоровна  теперь ломала голову:
“Как жить дальше?”
Однажды, встретив на улице школьную подругу, принялась ей рассказывать:
- Мы ведь с мужем в одной комнате, в другой – дети, внуки. Хочу его на дачу перевезти. Как ты думаешь?
Только сама знаешь, у нас дача это одно название. Щитовой домик на болоте.
Не знаю вот только, что там с ним будет…
- Да ничего не будет. Есть у меня один таджик на примете, он у нас на даче всё лето работал, - подхватила разговор подруга, -  ты его возьми. У него даже паспорта нет, но будь с ним построже, деньгами не балуй. Кормить будешь и ладно. Что ему ещё?”

В ноябре Ивана Андреевича повезли на дачу.
Когда машина подъехала к участку, шёл мелкий холодный дождь.  Худющий таджик по имени Ахмат,  в какой-то бабской накидке, уже поджидал их у забора. Увидев приезжих, Ахмат заулыбался, начал говорить что-то по-своему.

- За ноги его держи, да тащи на себя, -  с раздражением говорил таджику сын Ивана Андреевича, когда они вытаскивали отца из машины.

 Сын Ивана Андреевича, Аркадий, был неуклюж, толст, но изо всех сил пытался понравиться новой жизни: ещё весной он на лысо побрился, нацепил на грудь тяжёлую золотую цепь с массивным крестом и даже  купил праворульный джип.  Теперь он старался смотреть на всех холодным безразличным взглядом, и только пухлые губы, немного детские, выдавали его мягкий  характер.

Ивана Андреевича кое-как дотащили до крыльца.
 Антонина Фёдоровна пыталась открыть замок, но ключ не поворачивался.
- Ну, потерпи ты, потерпи, Иван Андреевич. Что ты ноешь как маленький?  - говорила Антонина Фёдоровна. - Сейчас что-нибудь придумаем.
Но ни она, ни её сын дверь открыть не смогли.
Замок открыл Ахмат.

В доме было холодно и сыро.
Антонина Фёдоровна с хозяйским видом показала Ахмату на буржуйку, и сказала:
- Топи чаще. В лесу сушняка навалом, сплошной бурелом.  Так что холодно вам не будет…

С тех пор началась у Ивана Андреевича и Ахмата новая жизнь.

Жена Ивана Андреевича навещала их не часто, на электричке не наездишься, а сын сразу сказал, что у него куча дел и ездить туда-сюда он не сможет.
 
Поэтому случались дни, когда продовольственные запасы у Ивана Андреевича и Ахмата заканчивались. Тогда Ахмат шёл
в магазин, который находился на горе, за шоссе, и там, если везло, за небольшую плату разгружал фургоны с товаром.
 
 Как-то Ахмат  раздобыл на свалке у реки старый  велосипед, на котором теперь время от времени объезжал садовые участки и предлагал свои услуги. Кому чинил забор, кому бетонировал подвал или пилил дрова.
Поздно вечером возвращался домой с продуктами, а Иван Андреевич, глядя, как Ахмат чистит картошку, думал:
“Неужели ворует?”
Однажды Иван Андреевич спросил Ахмата:
- Откуда всё это? – и показал глазами на стол, где лежали хлеб, упаковка риса и даже “Масло крестьянское 1 сорт”.
- Машину разгрузил, соседке дрова рубил, - односложно отвечал Ахмат.
Иван Андреевич покраснел и подумал:
- Молодец. Работает. Все работают, только я – балласт.
Он хотел встать, помочь Ахмату. Приподнялся, начал спускать с кровати ноги и вдруг почувствовал, что перед глазами всё поплыло и к горлу подступила тошнота. Пришлось лечь. Смотрел, как Ахмат топил печь, грел воду, варил что-то…
Так и перебивались…

Иногда Ахмат присаживался на край дивана, на котором лежал Иван Андреевич и начинал на распев читать что-то очень похожее на стихи, заканчивающееся словом “Аллах”.
Тогда Иван  Андреевич тоже пытался тоже вспомнить какие-нибудь стихи, из тех, которые учил в школе, шептал их про себя, а однажды даже всплыли слова : “Шаганэ ты моя, Шаганэ!...”
и вспомнил Антонину Фёдоровну, какой она была в молодости.

Когда же Ивану Андреевичу становилось особенно плохо, Ахмат бросал все дела, расстилал коврик и начинал молиться ещё более усердно, чем обычно, через некоторое время Иван Андреевич чувствовал облегчение и засыпал.

Уснув, Иван Андреевич стонал, тело вздрагивало, веки дрожали. Два сна постоянно преследовали его. Первый снился чаще. Будто идёт он по тёмному институтскому коридору. Впереди, у кабинета Анатолия Максимовича, горит тусклая электрическая лампочка, которая качается как на ветру, и время от времени гаснет, когда же она загорается, Иван Андреевич замечает, что он, Иван Андреевич, идёт по узкой половице, а вокруг него грязная жижа, в которой плавают какие-то чертежи и схемы. Иван Андреевич наклоняется и видит, что это же его авторские свидетельства, его, не защищенная диссертация, он пытается достать их и вдруг половица ломается, и он громко кричит.
Второй сон, хоть и снился реже, но тревожил, пугал ещё сильнее. Снилось лето, прогулка с сыном вдоль железной дороги. Зелень. Жёлтые одуванчики. Сынок его, маленький, розовощёкий крепыш, весёлый, озорной, бежит впереди, вдоль железной дороги, а по рельсам – состав с брёвнами и вдруг эти брёвна начинают скатываться прямо на сына.  “А!” -кричит Иван Андреевич… и слышит голос Ахмата:
 - Проснись, проснись!
Однажды Ахмат сказал:
- Иван Андреевич, молись - видишь, я молюсь, и мне Аллах помогает. Он и тебе поможет.
Иван Андреевич и рад бы молиться, но кроме “Господи, помилуй!” не знал ни одной молитвы. Ему даже хотелось перекреститься, но правая рука, онемевшая, слабая, не слушалась. С трудом он собирал в щепоть три пальца, большой, указательный и безымянный, но поднести ко лбу руку не мог. Ему казалось, что если бы он знал молитвы, которые должен был знать с детства, ему было бы легче …

                4
Антонина Фёдоровна же, хоть и вступила в возраст полупочтенный, не теряла интереса к жизни. Помимо работы у неё было очень много затей. Ей хотелось начать новую жизнь и восполнить всю ту пустоту, которая постепенно отняла её у жизни.  Нет, превращаться в отягощённую внуками бабушку она не хотела! Нет, конечно, дом надо привести в порядок. В конце концов она же здесь главная! Но главное – заняться собой. Отдохнуть в конце концов, попутешествовать. Единственно, что отягощало её был Иван Андреевич.

Приехав как-то на дачу Антонина Фёдоровна и  застала Ахмата стоящим на коленях.
- Выгоню, Ахмат! Так-то ты за больным ухаживаешь! – побагровев, закричала она.
Но Ахмат, будто не слышал крика Антонины Фёдоровны и продолжал молиться.
Иван Андреевич приподнялся на кровати, посмотрел на жену и удивился той перемене, которая произошла в ней после того, как его перевезли  на дачу: подкрашенные волосы, подведённые тёмной линией брови, глаза, рот будто помолодели.
- Успокойся, Тонюшка. Когда он молится, мне легче.
И тут Иван Андреевич вспомнил, что его жена моложе, чем он. Подумал, что его, Ивана Андреевича, она, наверно, никогда и не любила и, может быть, досадовала, что вышла замуж за него, а не за Толю, который и при должности, и при деньгах, не то, что он – балласт.
- Ну, расскажи, как там вы, как сама, как Аркаша?  Все здоровы? – говорил он медленно, с трудом подбирал слова. Голос у него был тихий невнятный.

Антонина Фёдоровна хотела сказать ему, как ей тяжело жить с семьёй сына, как она устала от работы, от толкучки в метро, от капризных клиентов, от этих поездок к нему на дачу. И только она подумала эти последние слова, Иван Андреевич вдруг вздрогнул и сказал, будто выдохнул, будто заготовленное заранее:

- ТОнюшка, ты ко мне можешь не ездить, трудно тебе. Ты привези мне молитвослов. Будем с Ахматом вместе молиться, может быть какой-нибудь Бог нас и услышит.
-
Антонина Фёдоровна удивилась словам мужа, хотела съязвить, посмеяться над ним, мол, ишь какой богомолец выискался, но вместо этого также тихо, как он ответила:

- Хорошо. Обязательно привезу.

А потом засобиралась быстро, вынула из кошелька тысячу, положила её на стол. Холодно поцеловала мужа в лоб и вышла.

                4

Она не смогла и не хотела говорить с ним о сыне, который в последнее время стал совсем неузнаваем. Ходил насупившись, опустив голову. А вчера его как будто прорвало, и он всё говорил, и говорил матери о том, как важно сейчас встроиться в новую жизнь, и если не сейчас, то потом уже будет поздно, что в бизнесе надо рисковать и что у него появился шанс, его берут в компаньоны, одна только беда: у него нет денег, но его партнёр по бизнесу готов в счёт его взноса взять их дачный участок и что это его, Аркадия, шанс, а, значит, и её, потому что когда он встанет на ноги, тогда и он, и она с отцом будут жить как люди.
Антонина Фёдоровна слушала долго, молча, а потом резко поднялась и сказала:
- А отца куда? Опять сюда, ко мне в койку? – и, вдруг стукнув кулаком по столу, закричала:
- Не возьму! Я только недавно себе новый диван купила, а он, он опять провоняет всё, не возьму, не надейся.
- Я и не прошу, чтоб ты брала. Обойдутся как-нибудь со своим таджиком. Ты только подпиши.
Антонина Фёдоровна подписала…

И уже через несколько дней новый хозяин вступил в свои права. По участку засновали незнакомые люди, требуя, чтобы освободили помещение, показывали какие-то бумаги.
Иван Андреевич молчал, а Ахмат всё повторял и повторял:
- Но, ведь, зима же скоро…
     Но его и слушать не хотели.

И Ахмат, подстелив под Ивана Андреевича матрас, к двум углам которого привязал верёвки, потащил его в найденный поодаль подвал от старого разрушенного дома. Он знал, что нового хозяина этого участка недавно убили и неизвестно, когда и кто будет обживать это место. А потому, решил он, мы здесь никому не помешаем.

 И принялся перетаскивать всё что мог в новое логово. Ахмат был мужик опытный. Он привык выживать. Иван Андреевич безучастно молчал и, казалось, не понимал или не хотел понимать происходящего. Когда Ахмат перекладывал его на матрас пытался помочь ему, делая нескладные движения.
 Но когда взгляд Ивана Андреевича натолкнулся на книжную полку с узкими томами Феймановских лекций по физике, выражение глаз, которое перехватил Ахмат, было таким просящим, что Ахмат не выдержал и спросил:
- С собой хочешь взять? Бери,- и, подставив табурет, достал с полки книжку. Сдунул с неё пыль. – Одной хватит или все брать?
Иван Андреевич показал палец, что означало – одну и прижал её к груди, мечтательно закрыл глаза и вдохнул в себя запах старой бумаги. И он, и этот томик Феймана были безнадёжно обречены и это роднило их до боли в груди, до жжения в сердце и пощипывания в носу. Он вспомнил, нет, он никогда и не забывал, что это был первый Тонин подарок.                5

А что же Антонина Фёдоровна? После разговора с Аркашей, она долго не могла уснуть, принимала валокордин и смотрела Ночной клуб TV. Но уже утром, наведя дамскую красоту, как она говорила, на рожу лица, обзванивала старых страхователей, искала новых, носилась по городу, заглянула в Леруа мерлен, где присматривалась к новой плитке для ванной комнаты. Она планировала евроремонт!  Для бордюра она выбрала нежно-розовую с яркими бордовыми сердечками. Уже под вечер заглянула в СПА салон, чтобы записаться на мелировку волос, и вдруг остолбенела.
 Прямо на неё шёл он, Толя, Анатолий Максимович. Высокий, осанистый, с густой серебряной шевелюрой искусно уложенных волос, с лёгкой улыбкой на красивых, чуть капризных губах. Он благоухал какими-то необыкновенным парижским ароматом и смотрел на Антонину Фёдоровну нежным, проникновенным взглядом…
 Эта случайная встреча окрылила жену Ивана Андреевича, придала ей новое ускорение и направление в жизни.
 Ещё бы! Ей показалось, что вот-вот сбудутся все мечты её жизни. И хотя то, что поведал ей Толя, объективно рассуждая, было явлением довольно печальным, и многие безвинные души теперь действительно страдали, потеряв, как и Иван Андреевич работу, её только обрадовало.

Толя скороговоркой поведал ей, что их НИИ продали, и вместо института, теперь в этом здании, ещё бы Сталинский ампир, будут многоуровневые апартаменты с видом на парк, а потом и парк приватизируют и обнесут, как и всё сейчас забором и, изобразив гримасу тоски и страдания, добавил, что он, Толя, теперь тоже пенсионер, такой же как Иван, только у Ивана есть она, Тонюшка, а у него никого нет, потому что жена с дочкой и внучкой уехали в Лондон, надо же девочке дать образование, и, притянув к себе Антонину Фёдоровну, уже не страдая, а улыбаясь и как-то странно причмокивая губами, продолжал:
- Помнишь, как в том анекдоте одын, одын, совсем одын и, уже чуть оттолкнув от себя Антонину Фёдоровну, изображая танец, по-осетински туда-сюда задвигал руками. Вот, собираюсь по программе для пенсионеров переселиться на Кипр. Один. Ты как? Поедешь со мной? -И опять притянул к себе. – Составишь компанию?
Голова Антонины Фёдоровны, отделившись от тела, вскружилась и полетела над сумрачным городом, с его шумом, гарью и печалями…
- Жди, Тонюшка, моего звонка, теперь скоро! Мне в институте ещё недельки две покрутиться , а уж потом…, – и, как-то стремительно быстро, небрежно закинув конец длинного красного шарфа за спину, исчез в тумане осеннего полумрака.

А Антонина Фёдоровна стояла и смотрела ему вслед, ожидая, что он оглянется, махнёт на прощанье, улыбнётся. Не оглянулся. Не махнул. Не улыбнулся. Но Антонина Фёдоровна, не обратила внимания на эти косвенные признаки мужского вероломства и поспешила в салон. Она знала, что теперь у неё появилась новая забота – соответствовать Толе. А это значит, что она должна быть так же безупречна, как и он. Главное – лицо. Её лицо должно стать молодым и сексуальным! Она решила начать с губ…, потом руки, тибетская диета и, конечно же шмотки. Да, придётся покрутиться, побегать, зарабатывая на все эти необходимые теперь для неё компоненты красоты и молодости…
               
Утром, довольная собой и всем белым светом, она быстро шла на работу в офис, продумывая про себя новую тактику по привлечению клиентов. Однако, войдя в свою комнату заметила, что за её столом закинув ногу на ногу, сидит сверкая длинными ногами в чёрных прозрачных колготках, юная дива и не мигая смотрит на неё. Взгляд дивы показался Антонине Фёдоровне дерзким, и она резко сказала:
- Что расселась? Встань. Это моё место.
- Было, - услышала она в ответ.
И тут же дверь отворилась и в комнату вошел начальник их агентства, молодой, юркий, невысокого роста. Закинув голову, он рассмеялся и, сузив глаза с улыбкой произнёс:
- Любезная, видите ли для привлечения новых клиентов нам нужны новые кадры, молодые, так что, извините, Антонина Фёдоровна, c сегодняшнего дня это место Гульнары.

  Никогда ещё Антонина Фёдоровна не чувствовала себя так погано. Слёзы, гнев, недоумение. Её, опытного работника, который столько лет… Но, нет, только не слёзы, перед этими недоумками, нет, и поджав задрожавшие губы в дверь. Это уже потом за Трудовой, расчётом. Сейчас главное сохранить лицо, не показать им своей боли, обиды, отчаяния.
- Ничего, - думала она, - с моей клиентурой меня любое агентство с руками оторвёт.
Но шли дни. Из двери в дверь бегала Антонина Фёдоровна, ей обещали, назначали день для собеседования, но смотрели как-то мимо неё в угол или вовсе через неё как на пустое место. И даже её клиентура их не интересовала…
- Ну, и пусть, - повторяла она про себя, - самим же хуже.  Я всё равно с Толиком скоро уеду. А они пусть тут…



                6

Собираясь в заморские страны Антонина Фёдоровна часто открывала гардероб и, доставая из него то один наряд, то другой примеряла их перед зеркалом. “Нет, всё это не то, - думала она, - придётся там покупать.”
 И всё ждала, и ждала звонка от Толи. Но по-городскому теперь больше звонили невестке, а её мобильный почти всё время молчал. Пришлось звонить самой.
“Аппарат абонента выключен”, гудки.
“Надо съездить в институт, наверно, ещё бумаги не разгрёб, - предположила она, - Хорошо у меня там свои люди, проинформируют”. В институте действительно её когда-то хорошо знали, она ходила с Иваном Андреевичем на вечера, позже, на распродажи, которые для сотрудников устраивал профком, ещё позже у неё появилась там клиентура и даже сам Анатолий Максимович не раз страховал у неё то имущество, то жизнь.
Подойдя к институту, она увидела, что около отдела кадров, который уже несколько лет находился в небольшой пристройке рядом со складом строительных материалов, толпились люди. Обойдя страждущих, желавших получить свои трудовые книжки, Антонина Фёдоровна вошла в тесное помещение, в котором сидела за столом одна из знакомых по старой жизни кадровичек и отыскивала что-то на экране пузатого, устаревшего ныне монитора. Узнав Антонину Фёдоровну, она подняла на неё глаза и сказала:
- Вот. Теперь одна. Молодёжь-то тю-тю. За гроши никто работать не хочет. А эта-то, знаешь, Анжелка - она показала глазами на пустой стол рядом с окном, - где теперь? – и не дожидаясь ответа, - сообщила, - с директором нашим бывшим, Анатолием Максимовичем, на Кипр уфинтила. Вот так. А мне тут разгребать. А ваш-то как, жив?
- Жив, - еле-еле пробормотала Антонина Фёдоровна. До свидания. Я ведь к Анжеле приходила, она у меня страховалась. Ну, теперь уж всё равно.
Вышла на улицу и, не отвечая на приветствия и вопросы, узнавших её людей, пошла куда-то, куда несли её ноги, а вслед ей неслось:
     - Наверно, муж умер. Видели? Не в себе она.

                7

“Домой, домой, - шептала Антонина Фёдоровна. Ей хотелось только одного – запереться в своей комнате, голову под подушку… Но и этого ей сделать не удалось…
Войдя в квартиру, она сразу же удивилась тишине. Ни детей, ни невестки. Насупившись, в куртке поверх футболки, сидел на кухне Аркаша.
Почувствовав что-то нехорошее, Антонина Фёдоровна бросилась к сыну.
- Валентина где, дети?
- Я их, мам, к тёще отправил. Здесь такие, мам, дела… Короче, описывать нас сейчас придут.
- Как описывать, что ты говоришь, что это значит? – опускаясь на стул говорила Антонина Фёдоровна.
- Да, мам, судебные приставы.
- Что ты говоришь? Опомнись? Ты что с ума сошёл?
- Нет, мам, не с ума. Ты прости меня. Я и комнату уже снял. Хочешь поехать со мной? Нет, твою долю я не трогал. Ты не думай. Ты можешь здесь оставаться.
- Так. Объясни толком.
- Тут и объяснять нечего. Я под свою долю кредит взял на бизнес. А возвращать нечем. Уже все сроки прошли. Вот они и придут.
- Ты же уже дачу продал. Зачем же ещё квартиру?
- Дача, мам, это другое. Это я с напарником. А это я сам. Просто ещё, бабло не пошло. Ты не думай, я потом квартиру выкуплю или воще коттедж отгрохаю.  Просто время ещё не пришло. Ты не волнуйся. Всё небо наше будет! Ты смотри только какой проект – реклама на облаках. Голову поднимешь, а над тобой – всё небо – моё…

Последних слов Антонина Фёдоровна уже не слыхала.
Резко встала, не раздеваясь, громко стуча каблуками, прошла в свою комнату, собрала самое необходимое, из гардероба достала коробку со старыми сапогами, вытащила из них и бросила на пол газету, достала трубочкой свёрнутую тысячу зелёных – в сумку, из тумбочки – документы свои, Ивана, да ещё Молитвослов.” Я же ему ещё тогда купила. Сразу как попросил. Перед отъездом на Кипр хотела отдать. Всё. Пока, сынок. Я к отцу”.


                8

Дорога от станции была привычна Антонине Фёдоровне. За тридцать лет она изучила все дороги, все тропинки, привыкла к тому, что вместо зелёных лужаек, поредевшего леса торчат неприглядные, какие-то голые, все на одно лицо, коттеджи. Вместо детского санатория – тоже коттеджный посёлок, но с таким высоким забором, что домов не видно. Над забором – колючая проволока, а на нём – остриём вверх – расставлены битые бутылки. Ровная асфальтовая дорога, которая вела к этому посёлку, обрывалась сразу же за воротами, над которыми смотрели во все стороны всевидящие глаза видеокамер, прощупывали прохожих мощные, слепящие прожектора.
“Гость, предъяви, документ!” – гласила надпись.
 
Идти было трудно. Дорога в метро, в электричке казалось притупила ощущение тяжёлого, непоправимого. Но чем ближе Антонина Фёдоровна подходила к их садовому товариществу, всё большее и большее волнение мучило её. Прерывалось дыхание, стальным обручем сдавливало голову. Войдя в узкий проулок из глухих заборов, который когда-то был весёлой улицей с растущими по бокам берёзками, соснами, лёгкими разноцветными заборчиками, за которыми виднелись незамысловатые почти одинаковые летние домики, волнение сменилось тревогой.
 
“А вдруг…, - думала она, - нашей дачи уже нет? Нет! - успокаивала себя Антонина Фёдоровна, - кому наше болото нужно, купили небось впрок, чтоб деньги вложить”.
Прошла мимо участка Ивашкиных. Вспомнила как кто-то так, играючи, в прошлом году застрелил их собаку, Рекса. “Ох, хороша была! И, ведь на привязи. Кому помешала?” Прошла мимо Синицыных. Когда-то большая семья после смерти одного из сыновей распалась: муж, художник, эмигрировал в Канаду, жена ушла в монастырь. Сын, с которым когда-то дружил Аркаша, теперь приезжает редко, не нравится ему здесь. Да, и то, правда, что здесь делать: река в мазуте, по берегам – помойка, лес жучок сожрал, ели все голые. Ещё два участка – Мурашова и ещё чей-то за таким высоким забором, что не разглядишь ничего, а потом их. Ноги совсем ватные. И голова кружится. Страшно. Встала передохнуть. Не идут ноги. Глаза закрыла и, как в пропасть, повернула налево, к калитке.

 Перед ней – ровная песчаная площадка. Ни дома, ни деревца, ни кустика. В конце участка группа рабочих, смуглые, черноволосые в тёмных куртках, у некоторых на голове шапки. Копают что-то. Переговариваются. Ёжатся.
Закричала: “Ахмат,Ахмат!”
Один отошёл, направился к ней.
- Тебе чего? Я Ахмат.
- Нет, мне другой нужен, он здесь жил со стариком, мужем моим. Дом здесь стоял.
- Не знаю таких. Мы только сегодня приехали.

И пошла назад от забора к забору, шатаясь, плача, не чувствуя ветра, холода, предзимья.
Если находила проход между участками, шла туда, причитая, время от времени выкрикивая: “Ахмат, Ахмат!”
Вдруг как ищейка, берущая след, она напряглась. Рядом с чуть заметным холмиком она заметила тонкую струйку дыма, поднимающуюся от земли.
Пошла быстрее. И звала уже не Ахмата.

Зашептала:
- Иван, Иван, Ванечка! – будто забыла, что скинула его с каких-то своих бабских счетов, будто забыла, что Иван ей только кровать пролёживал, что вот уже почти год как называет его про себя не Ванечкой, не Иваном и даже не Иваном Андреевичем, а балластом.

Рядом с ней, за кустами, раздался звук, напоминающий скрип двери. И тут же она увидела, как откуда-то из-под земли спиной к ней вылез Ахмат. Она почему-то присела, чтобы тот её не увидел. Ахмат прошёл мимо, что-то медленно, односложно шепча, взяв топор стал рубить сваленные рядом старые доски, разламывать картон.
 Антонина Фёдоровна заметила на них остатки нежной, зеленоватой краски. Да, те самые, которые она красила несколько лет назад, пытаясь, как она говорила, облагородить родные пенаты. Боясь, что Ахмат увидит её, словно вор она рванула дверь, увидела ступеньки вниз, тусклый свет, задохнулась кислым, бросила вниз Молитвослов.
- Нет, туда не пойду! Лучше подохну как собака.
Отскочив от двери, поспешила прочь, оглянулась и наткнулась на полоснувший как нож, взгляд.
Почему-то стало страшно.

Пошла быстро, почти побежала, путаясь в мокрой траве. Скорее на станцию. Да, той короткой дорогой, которой они любили ходить с Иваном, когда вечерами задерживались на даче. Надо было обойдя коттеджи, выйти к реке, спуститься по тропинке с крутого берега, а там через мост – станция. Она быстро нашла эту их тропинку.
 Подумала:
- Вернуться? Выгнать Ахмата? А вдруг Толя никуда не уехал и ждёт её? Нет, надо позвонить ему, но не сейчас, из дома. А где её дом? Где? Есть ли у неё дом?

Идти было всё труднее. Посмотрев под ноги она увидела под ногами осколки, обрывки, куски тряпья, шифера. Антонина Фёдоровна оглянулась назад и только сейчас заметила, что уже давно идёт не по тропинке к станции, а стоит посередине громадной свалки. Вокруг неё валялись обрывки старого, знакомого. Вот кусок её старой зелёной кофты, в которой она ходила прохладными вечерами на даче, вот старые сапоги, похожие на Ивановы. Вдруг под ногами она увидела что-то очень дорогое. Ещё не зная, что это, наклонилась и подняла детскую игрушку. Да, это был тот самый клоун, которого лет тридцать назад потерял Аркаша. Тот был ярко-красный с жёлтым шариком на колпачке, а этот выцветший, потерявший колпачок, со стёршимся лицом. Аркаша любил засовывать колпачок в рот и подолгу сосал его. А как-то вечером, играя, бросил его в открытое окно и
 тут же заревел:
- Где мой гномик?
 Они с Иваном  бросились  искать игрушку. Светили фонариком, сталкивались в темноте, целовались, но так и не нашли.  И вот нашёлся… Антонина Фёдоровна быстро, почти бегом стала спускаться вниз, где далеко-далеко внизу слабыми огнями виднелась станция. Хотелось бежать, но ноги вязли в мусоре. Чтобы сделать шаг ей приходилось сначала вытянуть ногу, переставить её, потом другую. Ноги были такими же ватно-безвольными, как в том сне, который приснился ей до Беслана.
Нет, вниз она спуститься не может, слишком высока свалка. А вверх? Туда, к Ивану. Он простит… Но сил уже не было.