Каличь

               
    
    
    Пётр тщательно зачищал быстро опустевшую сковороду корочкой хлеба, закончив, отправил промасленный  кусочек в рот и с надеждой оглядел стол. Глазуньи из двух яиц  было  недостаточно, на столе сиротливо лежали  перья зеленого лука и два огурца, явно преклонного  возраста да краюшка черного хлеба. Петру предстояло суточное дежурство. Работал он в военизированной охране: оттуда, на обед домой не сбегаешь, что с собой принесёшь, то и есть будешь. Охранял Пётр перевалочную базу, которая располагалась недалеко от его дома, грузы хранились там важные: уголь, лес, металл, - все то, что позарез требовалось послевоенному хозяйству. Охотников, поживиться добром, было хоть отбавляй: всякому сейчас требовались стройматериалы, кто строил новое жилье, кто подправлял старое. Оставить пост было немыслимо: за кражу с охраны спрос особый. Вот и приходилось сутки напролет мерить шагами территорию базы, до той поры пока не дождешься сменщика и не передашь ему доверенное добро с рук на руки.  Зато потом следующее дежурство только через двое суток, это давало Петру возможность ходить на шабашку и зарабатывать у частников дополнительную копейку. Он слыл хорошим печником, к нему занимали очередь, всем хотелось, чтобы печь была сложена им, Петром. Этому ремеслу научил его дед, ценное оказалось приобретение: без хорошей печки зимой намучаешься и замерзнешь. Петр считал, что охрана дело нетрудное, поэтому не ленился работать  в свободное время не покладая рук. Денег все равно не хватало. Нюрка, жена Петра, была моложе его на десять лет, нигде не работала, любила красиво наряжаться и тратила большую часть заработанных им денег на наряды и на пудру. Хотя её веснушчатое лицо мажь не мажь - результат один. К тому же баловала их единственную дочь Ксюху, покупая ей недешевые игрушки.
Мысли Петра были не из веселых: уже сентябрь месяц нужно подготовиться к зиме. Их края хоть и не холодные, да зима она везде зима, требует, чтобы к ней готовились загодя, запасали топливо и провиант. Из задумчивости Петра вывел торжествующий голос жены:
- Представляешь, как вчера ругалась Денисенчиха со своим благоверным! Просто цирк! Он ей: "Дай рубль!" - а она ему фигу под нос: "Вот, возьми!" Серега ее - хрясь! Аж на улице шлепок было слышно! Лариска выскочила из дома, как коза дикая, а тут бабы вокруг, все видят да смеются. Она сделала вид, что ничего не произошло, а щека-то краснючая: синяк добрый будет!
- Ты бы лучше борща кастрюлю сварила, чем чужие синяки считать! – досадливо поморщился Петр, - что мне эти два яйца, на сутки? Жидкого супца похлебаешь – другое дело.
- Скажи, пожалуйста, - взвилась Нюрка, - борща ему захотелось! А ты на мясо для борща много заработал?!
- Да ты бы зажаренного чего-нибудь сварила, кто про мясо-то речь ведет? А мяса хочется, так поросенка выкормила бы, нежели по деревне сплетни собирать. Боишься руки запачкать? Огород вон с весны не прополотый, огурцы, как дыни, да капуста сморщенная! Картошка и та не завязалась, поди! Я возьмусь за тебя, чтобы не завидовала Лариске зазря!
-Напужал до смерти! Я тебе всю молодость отдала без остатка! Дура была, не послушала мать! Она тебя раскусила ещё в начале! За меня тогда бухгалтер сватался, так на тебя позарилась, думала будешь добытчиком, опорой, а ты в охране задницу мнешь!
Пётр, побледнев, начал медленно вставать из-за стола, кулаки его угрожающе сжались. Неизвестно чем бы закончилась их перепалка, если бы в этот момент на кухню не заглянула Ксюха:
-Па, там тебя какая-то тетка спрашивает.
-Какая еще тетка? - сердито отозвался Петр.
-Да калека  какая-то, на костылях приковыляла!  Мамка знает какая, она вчерась уже приходила к нам.
-Кто, такая? – обратился Петр к жене. В голосе его еще сквозило раздражение.
-Ой, забыла тебе сказать про неё. Это Тонька, с переезда. Работает она там, стрелочницей. Хотела с тобой насчет печки договориться. Ты, Петя, будешь насчет оплаты говорить, не продешеви. Она пенсию получает, и на переезде зарплату, так что запроси с нее хорошенько. Нам на зиму нужно Ксюше новое пальто купить, из старого она давно уж выросла.
- Ты мне лучше провиант на смену собери! Учить она меня будет. Ты, как прорва, хоть сколько неси, - все мало будет. - Петр, не глядя на жену, решительно шагнул за порог.
   Улица встретила Петра ярким светом, сентябрьское солнце не думало сдавать свои позиции. После сумеречной кухни яркий свет резанул по глазам и заставил зажмуриться. В глазах потемнело, Петр вынужден был на мгновение остановиться, чтобы глаза освоились с переменой. Выйдя за калитку, он удивленно остановился: посетительницы не было. Петр хотел уже вернуться во двор, но тут со стороны скамейки послышался приятный женский голос:
-Я здесь, ждать возле калитки трудно, вот я и присела на лавочку!
Петр оглянулся: на лавочке, прилепившейся к забору, сидела молодая женщина рядом с ней стояла пара костылей. Женщине на вид было лет тридцать: статная фигура, пожалуй, слегка полноватая, темные волосы, разделенные на прямой пробор, сколоты на затылке. Коса была уложена по-бабьи, узлом, но этим она нисколько не умаляла миловидности своей хозяйки. На посетительнице ладно сидело легкое летнее платье. Петр разглядел пучки спелых колосков в союзе с ярко-голубыми васильками, которые и составляли основной узор ткани. Но особым украшением  гостьи были её глаза: карего цвета, в самой глубине  которых  пряталась золотинка, казалось, что лучик солнца проник в них, а назад не нашел дороги.  Взгляд Петра скользнул по ногам женщины, увиденное заставило его  смутиться: одна нога стройная, обутая в летнюю сандалию, а второй… не было. Подол платья свободно свисал, обозначая колено, а за ним - пустота. Жалость иголочкой кольнула в сердце: «Такая молодая женщина и такое увечье!»
Петр поймал себя на том, что  бесцеремонно разглядывает свою посетительницу, забыв поздороваться. Женщина же довольно спокойно выдержала его оценивающий взгляд, и только, когда с приветствием было покончено, спросила:
- Как вас по батюшке, Пётр…
-Зачем вам мой батюшка? Просто Пётр, ведь не старик же! Да и батюшку моего звали очень непривычно. – Петр смутился, ощутив на себе ласковый взгляд гостьи, так на него никто никогда не смотрел. – Гордеем звали моего родителя…
-Вот и познакомились, Пётр Гордеевич! А меня Антониной зовут. Я к вам по делу: печка у меня совсем негодной стала, переложить нужно, за труд ваш я заплачу, как положено, за то не беспокойтесь. Я и материал уже припасла: глину, песок, кирпичи достала…
- Одна? Как же вы с этим, - Петр смущенно кивнул на увечную ногу, - одна управляетесь?
- Так и управляюсь, - просто ответила Антонина, - кто же за меня это делать будет?
Пётр, не найдя слов, только сочувственно кивнул, соглашаясь. Они договорились, что работать у нее Пётр начнет с субботы, как только отдежурит свою смену.
Пётр пошел во двор, чтобы не видеть, как Антонина будет подниматься с лавочки и прилаживать свои костыли. Не удержавшись, он оглянулся и несказанно удивился, увидев, как быстро удаляется фигура Антонины. Петр усмехнулся: «Как кенгуру скачет, только на одной ноге!»

   В военизированной охране, дисциплина была, как в армии, строгая: нельзя опаздывать на смену, являться выпивши, уходить с поста, пока не передашь объект сменщику. А уж о прогулах и речи не велось: без предупреждения прогулял – пиши заявление на увольнение! Петр, обходя с проверкой территорию базы, мысленно возвращался к своей нанимательнице: «Ишь, ты, по отчеству величает! Может из культурной семьи? После войны, поди пойми, кто она, откуда залетела?
Кто назад вернулся, а кто и здесь осел: понравилось здесь или возвращаться некуда. Здесь бедно, да все цело. А по России мало ли городов, поселков война разутюжила? Они с матерью тоже беженцы из-под Курска, а остались здесь, в Казахстане. Отец погиб, а от их деревни ничего не осталось, вот и решили никуда не двигаться. Когда эвакуировались,  их эшелон бомбили,  Петр был ранен: ему оторвало два пальца на правой руке. Остались только три пальца: большой, безымянный и мизинец. Нога зажила, а вот из-за руки, получил инвалидность, из-за  неё же не взяли в армию. Здесь с Нюркой познакомился, а потом и женился на ней. Мать его к тому времени умерла: война, смерть отца, нужда – все это помогло, сердцу не выдержать. Остался один. Может быть, родня и осталась в России, да после войны где ее искать? Вот Нюрка и козыряет перед ним: старше её, рука калечная, сам одинокий, вроде бы, как неполноценный. После войны - мужики в цене, не очень-то просто было замуж выйти, хоть и Нюрке моей. Вот и Тоня, скорее всего одна. Хотя баба она видная!  Где же она ногу-то так покалечила?»
Петр усмехнулся: не заметно для себя назвал ее Тоней. Посетовал, что забыл спросить, где проживает Антонина, но это не беда: язык и до Киева доведет!

   Дом Антонины он нашел без труда. Старенький штакетник отделял небольшой, чистенький домик от дороги. В палисаднике цвели астры, георгины, бордовой волной разметался «петушиный гребень». Все аккуратно. Петр потянулся к калитке, навстречу ему выбежала рыжая, лохматая собачонка и громким лаем оповестила хозяйку о чужаке.
Антонина вышла на лай откуда-то из-за дома, очевидно, была на огороде. Петр заметил, что идет она, опираясь  на костылёк,  появившаяся вторая нога, как-то тяжело волочется, отстаёт от здоровой: «Протез наверно, - догадался Петр, - терпение, однако у нее!»
Хозяйка, тем временем, прикрикнула на собачонку, закрыла её в небольшой будке, и пригласила Петра войти. Петр, входя в калитку, заметил, что висит та не на металлических шарнирах, а на обыкновенных брезентовых ремнях, и нижний из них – оборван, отчего калитка, перекосилась и туго открывается: «Значит, нет в доме мужика, - подумал он, - иначе калитка не болталась бы!» 
Антонина встретила его с улыбкой, радостно воскликнула:
- А я, как наслушалась от баб про вашу занятость, подумала, что не скоро до меня очередь дойдет!  Я картошку потихоньку копаю, сушу, да и в погреб понемногу опускаю, много-то не могу.
- Одна? – вырвалось у Петра, - как же вы с этим-то? - он кивнул на костыль.
-А с кем же, - засмеялась Антонина, - за столько лет привыкла  уже! Мне надеяться не на кого! Она провела Петра в дом, показать аварийную печь. Пётр, осмотрев печь, принялся за дело: начал ломать старую. Годный кирпич он аккуратно откладывал в сторону, а остальной мусор выносил за двор: оттуда его легче убрать, да и во дворе будет меньше сажи.
Антонина занялась своим делом. Под небольшой поветкой была устроена летняя кухонька, стоял столик, топчан, на котором можно было отдохнуть, в полуденный зной.
От печки, сложенной прямо под поветкой, потянуло  дымком: хозяйка явно собиралась что-то готовить. Вскоре весь двор наполнил дух упревающего борща. Петр сглотнул слюну, заполнившую рот, и покраснел, как мальчишка, застигнутый в чужом саду. Для себя решил: «Даже, если позовет, не соглашусь обедать, не хватало еще бабу калеку, объедать!»
Но, не прошло и часа, как он, тщательно вымыв руки, сидел за маленьким столиком, покрытым веселенькой клеенкой, перед ним стояла миска душистого борща, лежал молодой чеснок, хлеб. А напротив, сидела ласковая, приветливая женщина и открыто любовалась им.  Петру показалось, что такого вкусного борща он не ел с тех пор, как умерла мать: Нюрка готовить не хотела и  не любила. Петр, хлебая борщ деревянной ложкой, усердно дул, стараясь скрыть свое смущенье. Чтобы не молчать, спросил:
-Ногу-то, где покалечила? – волнуясь, он не заметил, как перешел с Антониной на  ты, - война, али какой случай?
- Да, как посмотреть: и война, и случай – одновременно. Я во время войны осталась сиротой, никого у меня нет. Эвакуировали нас сюда, подальше от войны, и определили в детский дом. Голодно было всегда. Поэтому искали провиант, как могли: ходили в горы собирали грибы, ягоды, коренья. Вот в один из таких походов я сорвалась и сломала ногу. Перелом вышел тяжелый, открытый, пока донесли меня до медпункта, а потом в больницу, много крови потеряла, да и в рану грязь попала. Кое-как живая осталась. Рана загноилась. Пошла гангрена, пришлось ампутировать ногу почти до колена. Вот так и живу: вроде бы здоровая и молодая, а никому такая не нужная. - лицо Антонины поникло,- да и то сказать, сейчас здоровым бабам мужиков не хватает, а что же говорить про таких вот, как я?
Антонина замолчала, а Петр, пробормотал с раскаянием:
-Да и меня дернуло расспрашивать! Кумушка любопытная!
Он смущенно крякнул. Антонина, тяжело опираясь на костыль, взяла опустевшую миску, и налила ему добавки. Петр пробовал протестовать, но она  ласково отвела его возражения:
-Ешьте, Пётр Гордеевич, в моем доме мужчины редкие гости, а уж за столом и подавно! Ешьте, а я на вас погляжу, что может быть приятней, когда твою стряпню с аппетитом едят?
- Что ты все заладила, Гордеевич, да Гордеевич! Что я, профессор, какой? Зови просто, без всяких выкрутасов – Пётр!
- Хорошо, - засмеялась Антонина, - пусть будет по-вашему, Пётр.
После обеда пили чай заваренный мятой. Петр предупредил Антонину, что колосники в печи совсем прогорели и нужны будут новые. Чтобы их купить, нужно время, может быть в выходной день, кто на базар вынесет. Взглянув, на её костыль, он предложил:
- На базар сам схожу, а потом сочтемся. Если на базаре не найду колосников, то попрошу мужиков сварить новые, разумеется, не бесплатно.
Антонина радостно кивала, соглашаясь.
Петр, замесив раствор, продолжил работу.

   Домой Петр вернулся уже вечером. Нюрка, заслышав, что возвратился муж, скомандовала Ксюхе:
-Беги, в сарайку, неси все, что снесли куры!
В комнате пахло одеколоном и дешевой пудрой, Петр, пнув ногой завернувшийся половик, подумал: «За целый день ужин не приготовить! А если бы кур не было? Почему такая несправедливость: Тоне без ноги мучиться, а у Нюрки две ноги, чтобы сплетни по деревне собирать?»
Он вышел в сад, умылся из бочки,  нагревшейся за день водой, идти в дом не хотелось. На крыльце, Нюрка, торопилась разжечь примус.
   
    Как и предполагал Петр, колосников на базаре не оказалось. Пришлось попросить мужиков подправить старые, все это задерживало завершение работы. Пётр решил сходить к Антонине и предупредить её о возникшей задержке. Собираясь к ней, он почему-то взял с собой гвоздей и молоток. Зачем?  Исправить ремень на калитке.  Антонина была на дежурстве. Но Петру её присутствие и не требовалось: он уже хорошо знал, где и что можно взять, мог вполне обойтись без хозяйки.
Пётр, приступая к работе, улыбнулся, представив себе, каким теплом озарятся глаза Тони, и он услышит такие желанные слова: «Петр, какие у тебя умелые руки!» - она улыбнется по-доброму, показав  ряд ровных, белых зубов.  Пётр, почти заканчивал починять калитку, когда услышал за спиной чье-то тяжелое дыхание, он обернулся: на него в упор смотрела невесть откуда появившаяся старуха. Она старалась заглянуть ему в лицо, при этом, не уставала бормотать: «Али мужик у Тоньки объявился? Послал-таки, Господь утешение? Сколько же ей сердешной одной век коротать? Такая баба пропадает, не чета многим!»
Пётр, вытащив изо рта приготовленный гвоздь, пояснил бабке, что он не муж Антонины, работает у нее по найму. А то разнесет старая известие, тогда не отмоешься. Бабка, получив разъяснение, удалилась, бормоча себе под нос. Пётр, закончив с калиткой, прошел в огород: не выкопанной картошки оставалось не более полу сотки, ему, мужику работы на час, а Тоне с одной ногой на неделю. Лопата стояла прислоненная к стене сарая.
Пётр уже закончил последний ряд, собрал выкопанную картошку в одну кучку, когда услышал за своей спиной знакомый певучий голос:
-А я бабке Миронихе не поверила, когда она мне про какого-то мужика поведала!  Зачем ты, Петя, я бы сама справилась, узнает твоя жена, что я говорить ей стану? Наняла печку сложить, да и все остальное повесила. У меня ведь много такого, где мужские руки нужны, да только нет их ни мужиков, ни их рук!
Она сходила в дом, вынесла носовой платок, завязанный узелком, в носовом платочке оказались деньги:
-Вот возьми, Пётр, за помощь.
Пётр, опершись на лопату, недовольно буркнул:
-Спрячь. Лишние завелись? Вот закончу печку, тогда и посчитаемся. Неси ведра, картошку подобрать помогу, пока до смены время есть. Тебе одной тут не перетягать и за неделю! 
Антонина сходила за ведрами:
-Мне на переезд нужно, я сегодня дежурю, попросила сменщицу побыть за меня, она  рядом живет, согласилась побыть часок. А ты, как закончишь, пообедай, я еду на столе оставлю. Буду дома, так лучше привечу!
   На столике, накрытый полотенцем, Петра ждал обед: лук, тонко нарезанное сало, два сваренных вкрутую яйца, в эмалированной кастрюльке вкусно пахла кваском окрошка:
«Когда она все успевает, - растроганно думал Петр. Он поймал себя на мысли, что про себя считает этот маленький домик и его обитательницу своими, – нет, остановил он сам себя, - хороша Маша, да не наша!» 
   
    Домой он пришел затемно, Нюрки дома не оказалось. Соседка передала, что Нюрка  с Ксюхой ушла к своей матери: у той случился день рождения. Петр впервые был даже рад отсутствию жены, отдохнет спокойно без ее болтовни. Сутки на дежурстве тянулись бесконечно. Мужики принесли сваренные колосники, и Петру не терпелось закончить начатую работу. Он всячески старался обмануть сам себя, что кроме печки его в этом доме ничто больше не интересует, и твердо знал, что не печка причина его стремления: Антонина все больше занимала его мысли. Она не сделала ничего, чтобы завлечь его, она была такой, какая она есть, и тем самым притягивала Петра. Он и хотел более близкого знакомства с нею и одновременно боялся.
При слове «культя» Петр съеживался. А все остальное в ней Петру очень нравилось.
 
   Печка вышла на славу, Петр приложил все своё умение, чтобы угодить Тоне. Он тщательно вытер следы раствора, вынес ведро с мусором, приготовил особый раствор, чтобы оштукатурить новую печь. Со двора доносились такие запахи! Ради окончания работы был зарублен молодой петушок и замешана домашняя лапша. Тоня купила четок водки: мастера полагалось угостить. Для себя она поставила наливку собственного изготовления. Когда печь была испытана, мастер, вымыв лицо и руки, занял почетное место  за обеденным столом. Тоня вынесла расчет: деньги Петр взял, как отчет перед Нюркой за потраченное время. Увидев стакан с водкой, растрогался: «Надо же и это предусмотрела!»
Антонина  казалась, как обычно  спокойной и добродушной, только приглядевшись, можно было заметить, что в глубине её красивых глаз поселилась печаль.
Выпитая водка, вкусный обед, придали Петру смелости, ему захотелось быть великодушным и добрым, чем-то отблагодарить эту женщину за тепло и доброту. Он поднялся и, подойдя к Антонине, обнял её со спины, почувствовал запах ее волос. Плечи Антонины в начале напряглись, как бы сопротивляясь, но потом обмякли, уступая его рукам. Вечер незаметно перешел в теплую сентябрьскую ночь, небо, усыпанное яркими звездами, равнодушно смотрело на людскую жизнь с её радостями и печалями. В огороде, что есть мочи, распевали сверчки, призывая любимых. Петр от близости женского тела потерял над собой всякий контроль. Топчан, застеленный рядном, оказался  кстати. Антонина не сопротивлялась, только шепнула Петру в самое ухо: «Будь осторожнее, я еще нетронутая».
   
   Бабий телефон и частые отлучки Петра, сделали свое дело: до Нюрки, наконец-то, дошел истинный смысл тех перемен, которые она начала замечать в муже. Когда упреки за погубленную молодость не возымели нужного действия, Нюрка перешла в контр- наступление: пожаловалась начальству мужа, мотивируя свою жалобу тем, что во время дежурства, к нему приходят женщины, с определенными целями. Но этот сигнал не подтвердился, и дело о вероломстве не имело продолжения. Отчаявшаяся Нюрка, встретив Антонину на улице, кинулась  на нее с кулаками. Потом долго припудривала скулу, но сквозь пудру предательски проступал сине-зеленый цвет. Деревня жила вся в нетерпении: чем же окончится этот необычный роман? Неужели Пётр променяет красавицу - жену на эту безногую каличь? Напряжение достигло своего пика, когда Антонине уже не удавалось скрывать свою беременность. Так прошла зима. Жизнь Петра, превратившаяся в поле сражения, всё больше походила на ад. Летом Антонина родила здорового, крепкого мальчика. Назвала его Богдан, что означало, данный Богом.  В деревне зажужжали любопытные: придёт ли отец, признает ли сына?  Он пришел в тот же вечер, как только Антонину выписали из роддома. Остановился в дверях, и, ставя на порог чемодан, спросил:
-Не прогонишь, Тоня?
Не прогнала. Спустя полгода, продав домишко Антонины, они уехали. Куда? Наверное, туда, где не достанет их людская ненависть, спокойно вырастет их сын, и никогда не услышит презрительного прозвища - каличь, брошенного в спину его матери…