Хронос

В крохотный, размером с ноготь визир фотокамеры мы видим кресло. Это дорогое – мягкое, обтянутое черной кожей, с дубовыми резными вставками в передней части подлокотников – старинное кресло.
Вы готовы? – спрашивает мужской голос.
Вполне, - отвечает другой.
Тогда мы несем.
Очень скоро слышатся шаги двух человек, их ботинки стучат каблуками по паркету.
Осторожно, говорит кто-то.
Двое мужчин, попадая в кадр, подносят к самому креслу и усаживают в него мальчика лет двенадцати. Один из мужчин поправляет на мальчике бархатный пиджачок, бережно укладывает кисти мальчика на подлокотники. После этого мужчины отходят.
Господа, слышим мы мужской голос, не могли бы вы оставить нас одних?
Слышатся шаги, закрывается дверь.
В кадре появляется усатый мужчина в шерстяном клетчатом пиджаке фасона начала 20 века. Он склоняется над мальчиком, внимательно вглядывается в его бескровное лицо. Слегка поправляет пядь волос на лбу.
После того, как мужчина выходит из кадра, слышится какая-то возня, слегка отодвигается камера. Теряется, но почти сразу находится фокус. Чиркает спичка. Слышно, как вспыхивает магниевый порошок. Вспышка освещает сидящего в кресле мертвого мальчика.
Спустя миг мы видим уже готовый фотоснимок. На наших глазах он слегка выцветает, желтеет, покрывается царапинами… но вот по фотоснимку пробегает волна, другая, словно он опущен в воду… и вот уже фотоснимок качается на зеленых морских волнах. Мы слышим крик пролетающей в высоте чайки и приближающийся плеск весел. Скоро в поле нашего зрения попадает борт просмоленной рыбацкой лодки. Чья-то рука тянется к фотоснимку и выхватывает его из воды.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: НЕЗНАКОМЕЦ

Эта история случилась в 1943 году на Арабатской стрелке - узкой полоске скупой крымской земли, протянувшейся на сотню и разделяющей Азовское море и соленое озеро Сиваш. Война была далеко, где-то за горизонтом, а на хуторе «Рыбацкий», жизнь шла своим чередом. Жизнь скупая, но мирная. Только далекие зарницы порою освещали ночное небо, да слово «война», изредка срывалось с обветренных губ хуторян.

С высоты птичьего полета мы видим узкую полоску берега, разделяющую бескрайние воды. Слева вода имеет зеленоватый цвет, справа – синяя. Мы летим над этой полосой суши и видим только песок, траву и редкие деревья. Нет ни домов, ни людей. Только узкая полоска дороги говорит о том, что люди здесь иногда бывают.

Дом стоял на морском берегу, шагах в ста от воды. Возле дома женщина стирала белье. Был влажен от пота ее загорелый лоб. Руки натружены стиркой и работой на земле. Громко кричала чайка, бросала тень на женское лицо, но женщине было не до птицы - мяла белую ткань, пенила воду. Птица кричала опять, но женщина все так же была прогружена в работу. Когда же чайка издала пронзительный крик и пролетела так близко, что едва не задела крылом женского лица, женщина вскинула взгляд, проводила взором долгим, потом вытерла руки о фартук и вошла в дом.
Звали женщину Анной.
Простым было убранство дома: беленые стены, грубая мебель, плетеные коврики на скрипучих полах.
Открыв сундук, белый сверток достала. Положив на постель, развернула. Мужская рубаха. Долго смотрела. Гладила ткань ладонью. К лицу подносила. Прикрыв же глаза, запах вдохнула. Вжалась в рубаху лицом. Сидела неподвижная и немая. А в доме тихо, только старенькие часы тикают, качают маятником.
Наконец, поднялась. Бережно, будто была это не рубаха, но спящий младенец, в сундук убрала. Легла на постель. Легла так, словно на плечи ее давила непосильная ноша. Прикрыв же глаза, увидала внутренним взором под парусом лодку, и юношу в лодке, и юноша машет рукой…

Сквозь зеленую толщу воды мы видим очертания руки. Точнее – кисти. Еще точнее – девичьей кисти на фоне песчаного дна. Если мы станем двигаться вверх, то увидим сгиб руки, увидим длинные рыжие волосы, которые точно актинии колышутся в едва подвижной донной воде. Еще выше мы увидим лицо. Это лицо девушки. Оно сплошь покрыто веснушками. И абсолютно безмятежно, словно принадлежит утонувшей в море Офелии. Мы вглядываемся в это лицо. Мы любуемся им. Однако же вовсе не потому, что лицо это красиво, как раз красивым его и не назовешь, скорее в силу необычайности этого сочетания: лицо девушки на фоне бледного донного песка.
Девушка открывает глаза, переворачивается, отталкивается от песчаного дна ногами и с громким не то вскриком, не то вздохом выныривает из горькой воды.

По уходящей в бесконечность, точно шрам, рассекающей выжженную палящим солнцем степь, пыльной дороге, вдоль моря, на телеге, впряженной в уже не молодого, но все еще полного сил коня, покуривая небольшую трубочку, ехал мужчина.
Мужчина был щупл, с лицом на столько не примечательным, что ежели на него посмотреть, то пожалуй, через минуту уже и не вспомнишь. Ему было лет сорок - сорок пять, а может статься, и того меньше, небритое лицо старило его. Ехал босой. В расстегнутой рубахе. В потрепанной соломенной шляпе. В кузове телеги лежали его сапоги с торчащими из-за голенищ портянками. Был там и сверток внушительного вида, в котором находилось нечто угловатое, неудобно торчащее.
Время от времени мужчина оборачивался, глядел на сверток и в глазах его вспыхивали огоньки восторга и ликования, словно вез он в телеге счастье свое, столь долгожданное и вот, только теперь, спустя целую жизнь обретенное.
Неподалеку от дороги мужчина приметил бродящую в задумчивости девушку. Тпру-у-у-у! – скомандовал он, и конь послушно остановился.
Мужчина терпеливо ждал, когда девушка заметит его.
Конь заржал, словно говоря: вот они – мы, ждем тебя, пошевеливайся! И это сработало. Девушка замечает ожидающий ее «экипаж». Она подходит и, не говоря ни слова, забирается в кузов.
Девушке было лет шестнадцать, на вид подросток, еще несколько угловатая, но уже приобретающая положенные особе ее возраста округлости. Звали ее Марина.
Мужчина причмокивает, конь трогает.
Какое-то время едут, молча. Марина смотрит на угловатый сверток.
Дядя Марк, спрашивает она, а что это у тебя такое?
Приедем – узнаешь.
Войдя в дом, мужчина ставит неудобный сверток на стол, затем идет в кухню, зачерпывает из стоящего тут же ведра воды, с жадностью пьет.
Вернувшись к столу он разворачивает сверток,  опускается на табурет и с восхищением глядит на открывшийся взору граммофон. Проводит ладонью по одной из его граней.
Марина, говорит он девушке, подай-ка мне отвертку.
А где она?
Вот там, в верхнем ящике комода.
Марина заглядывает в ящик, перебирает хранящийся там хлам. Видит старинный фотоснимок, берет его в руки, рассматривает. На фотоснимке тот самый мальчик, которого мы уже видели. Вот уже много лет фотография лежала здесь вместе с другим хламом, который вроде как не нужен, а выбрасывать все ж таки жалко. И вот теперь, поди ж ты, попалась Марине на глаза.
Едва увидав фотоснимок, поняла, скорее даже, ощутила Марина, что сей предмет всенепременно должен принадлежать ей.
Ну где ты там? – слышит она голос Марка. Марина берет отвертку и, не отрывая взгляда от фотографии, подает мужчине.
Кто это? – спрашивает она.
А бес его знает. Я его прямо в море выловил… тебя, поди, и на свете тогда еще не было.
Какой красивый, говорит Марина и показывает Марку. Тот словно видит снимок впервые. Отдай ее мне, дядя Марк!
Да забирай, мне она на что?
Особой пользы Марк в этом предмете не усматривал, а сделать приятное Марине, в которой души не чаял, ибо любил ее как родную дочь, которой господь ему не послал, а если и послал бы, то она, ей богу, была бы один в один как Марина, всегда был рад.
Словно зачарованная, не отрывая взгляда от фотоснимка Марина выходит из дома, а мужчина, внимательно осмотрев приобретение, начинает выкручивать из днища граммофона шуруп.

К вечеру задул сильный ветер.
Вскоре на горизонте показались черные тучи.
Марк, глядя на то, как волнуется море,  спешил на берег, оттаскивал лодку подальше от воды.
А море волновалось все сильней и сильней, темнело прямо на глазах. Начинало штормить.
Сильный ветер трепал деревья и травы. Стучал ставнями. Бился в закрытые окна. Забирался под юбку Анны, покуда та спешно снимала с веревок белье.

В темной комнате горела лампа.
Мотылек бился о стеклянный колпак.
Было слышно, как воет за окном ветер.
Марина листала тетрадь. Что-то читала тихонько, чуть заметно шевеля губами. Иногда  поднимала глаза и смотрела в темное окно. После чего снова возвращалась к письму. Наконец, закрыла тетрадь, устремила невидящий взор в царящую за окошком тьму и долго сидела неподвижно. Затем достала из ящика стола изъятый у Марка фотоснимок и положила пред собой. Долго сидела, глядя то на него каким-то особым, невидящим взором, словно в этот миг прозревала нечто невидимое, недоступное человеческому глазу. Вдруг захотелось ей показать фото матери.
Мам, сказала она.
Что милая?
Мать оторвалась от пряжи, посмотрела на дочь, но девушка в последний миг передумывает, прячет фото: да нет, ничего.

"Сегодня днем нашла в траве скелет. То ли собаки. То ли лисицы. Белый-белый от ветров, от дождей, от времени. Рассматривала ребра и позвонки и прочие кости. Представляла, что эта зверюга видела в своей жизни, что чувствовала? Продолжила она свой род? Или умерла, так и не дав потомства? Очень может быть, что однажды ночью она подходила к нашему дому… осторожно бродила вокруг… нюхала… а в это время на веревках сушились рыбы… куда делось все то, что она видела, что чувствовала? Хотела взять какую-нибудь кость в руки, но услыхала, как неподалеку заржал Алеша – это дядя Марк вернулся из города. Поехали к нему. Оказалось, что он купил граммофон, правда, сломанный. Хорошая покупка. Надеюсь, у него получится его отремонтировать. Тогда будем садиться все вместе и слушать музыку.
А еще дядя Марк подарил мне старинную фотографию. Сказал, что много лет назад, еще до моего рождения, выловил ее в море. Как он туда попала? Вот уж, действительно, загадка!"

На другой день, с перекинутой через плечо небольшой котомкой, с нахлобученной на голову с широченными полями соломенной шляпой, Марина брела вдоль берега. Шла, не глядя нa бескрaйние песчaные просторы косы, на которой проходила вся ее жизнь.
Прогуливаясь по берегу, она разглядывала выброшенный на песок хлам. Засохшие водоросли и ракушки, старые башмаки, обломки затонувших кораблей, обточенные морем стекляшки, корни дерев, обрывки одежд и рыбацких сетей – одним словом, все то, что море, исторгнув из недр своих, швырнуло на берег.
Мимо чего-то девушка проходила, не задерживаясь, что-то трогала, что-то подносила к носу и, закрыв глаза, втягивала запах.
Бесшумно, медленно ступaла она по песку. Совсем не глядела, кудa идет. А зачем, когда идешь по берегу, никогда не заблудишься.

Со стороны единственного соседнего дома, который стоит примерно в половине версты от дома Анны и Марины, идет Марк, извечный сосед женщин.
Он идет слегка покачиваясь. Мужчина явно навеселе.
Шагах в ста от дома он останавливается, забивает трубочку табаком, курит.
Докурив, разворачивается и идет обратно.
Однако же, сделав шагов десять, разворачивается снова и идет к дому.
Эй, говорит он громко уже в дверях, есть кто живой?
Заходи, раздается из дома голос Анны.
Марк входит, но очень скоро внутри дома слышится грохот и мужчина стремительно покидает женскую обитель.
Когда он, не оборачиваясь, спешит восвояси, на пороге появляется Анна. Она застегивает пуговицу на блузе и сдувает со лба выбившуюся из-под косынки прядь. Ее гневный взгляд постепенно теряет свою силу, делается сначала спокойным, и вот уже в нем появляется что-то такое, что бывает в глазах человека, который смотрит на убегающего прочь побитого пса.
Тоже мне, говорит она, завоеватель!

Скинув платье, Марина вошла в воду. Теплые зеленые губы моря обхватили ее разгоряченное тело. Когда же зашла по шею, сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, затем выдавила из груди весь воздух, легла на воду и стала погружаться. А сама смотрела из-под воды вверх, на небо, на ноги свои - представляла, что тонет по-настоящему.
Вот ведь, думала, как красив человек, когда тонет. Сколько в нем изящества, неторопливости. Сколько грусти во всем его облике, в каждом его члене…
Затем долетела до дна. Легла. А легкие уже пылают – воздуха, воздуха, дай нам воздуха. Лежала, колыхалась в подводных токах. Сердце девушки начинает биться чаще – словно испугавшись, словно в агонии. А потом замедляется. Бьется реже… еще реже… и вот, наконец, случается то, ради чего Марина все это делает – перед глазами появляются вспышки и цветные круги, мелькают диковинные узоры...
Но вот Марина перевернулась на живот, оттолкнулась от дна ногами и точно ракета взмыла над соленой водой, вынырнула с громким не то вдохом, не то криком: аххх.

С граммофоном в руках Марк идет к берегу.
Входит по пояс в воду.
Подымает граммофон над головой, чтобы с размахом швырнуть в воду, выместить на нем зло, как бы говоря: будь ты проклята, чертова машина! Денег на тебя угрохал! Пластинку вон купил! Так пропади ж ты пропадом!
Мужчина замирает да так и остается стоять, нелепо подняв граммофон над головой. Затем опускает граммофон, разворачивается и выходит из воды.

Приметив в кромке травы черепаху, Марина роется в котомке и извлекает из ее недр кусок красной ленты. Им она обвязывает черепаху вокруг панциря.
Попалась!
Немного поиграв черепахой на привязи, она отпускает неторопливую путницу, позволяя той скрыться в траве.
Ну ладно уж, иди…
Продолжив прогулку, Марина разглядывала выброшенный на песок хлам. Что-то она уже видала здесь позавчера, когда делала точно такой же обход. Что-то появилось на берегу вновь. Скажем, вот этой, похожей на косматое чудовище коряги не было. Не было вон того разодранного ботинка. И вон той дохлой рыбы тоже не было… а пройдя еще немного, увидала вдалеке, шагах в ста,  человеческую фигуру.
Мужчина лежал, широко раскинув руки. Соленые волны омывали его белые пятки. Мужчина не двигался. Живой или мертвый – не ясно.
До смерти испугалась Марина, прыгнула в траву, пригнулась пониже. Шептала: мамочка, мамочка… сердце стучало громко и часто. Как быть? Что делать? В конце концов, не сидеть же в траве вечно.
Набравшись смелости, Марина вышла из травы, с опаской пошла вперед. Утопленник, крутилось у ней в голове, утопленник, утопленник…
Когда же подошла, увидала, что спина мужчины, чуть заметно вздымалась и опадала. Жив! Села Марина рядом, ткнула в плечо незнакомца.
Эй! Э-эй…

Море синело за окном.
Колыхалась цветастая занавеска.
Тикали часы на комоде.
А в комнате на постели лежал человек. Лежал в беспамятстве. Неподвижный точно мертвец. Мужчина был хорош собой, высокий, поджарый. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь – тридцать.
Рядом с мужчиной сидела Анна, вглядывалась в его лицо.
Вдруг жажда, иссушившая горло мужчины, заставила его приоткрыть рот и сухим языком провести по сухим, потрескавшимся губам. И был этот жест мольбой, мольбой истощенного к тому, кто полон сил. И Анна, не медля, брала кружку с водой, подносила к устам незнакомца. И тот пил эту воду глотками громкими и жадными.
Он похож на младенца, думала женщина, что напившись материнского молока, мгновенно успокаивается и засыпает.

На морском берегу говорят двое.
Это Марина и ее мать. Мы их не видим. Достаточно того, что мы смотрим на море, на волны, на пенные гребни. Если повезет, увидим пролетающую мимо чайку или альбатроса.
Мама, мне страшно.
Мне тоже страшно.
Почему так?
Я не знаю.

Примерно в часе ходьбы от хутора на берегу лежал старый баркас. Лежал словно огромная сказочная рыба с распоротым брюхом, ибо днище его было пробито. К нему-то Марина пришла и сквозь дыру забралась внутрь.
Дав глазам привыкнуть к царящему внутри полумраку, слегка раскопала песок, извлекла жестяную коробку, положила перед собой и замерла в священном трепете. Но вот отделяет крышку и взор ее падает на то, что сама она называет «мои сокровища» и чем она дорожит больше всего на свете.
Здесь было восемь предметов. Целый патрон от револьвера. Серебряное колечко с надписью «спаси и сохрани», которое она нашла в песке у самой воды. Заграничная монета с изображением прекрасной девы, достоинством в пять чего-то. Крохотный перочинный ножик ее отца. Его ей дала мать. Сказала: отец всегда носил его с собой и никогда не расставался, однако же в море не брал, боялся утопить. Молочный зуб, который выпал у Марины в десять лет. Кусочек янтаря, внутри которого на веки вечные застыл муравей. Был здесь и листок с совсем уж диковинными знаками. Вообще-то это были японские иероглифы, но Марина об иероглифах ничего не знала.
И вот теперь у нее появилось новое сокровище. Самое бесценное. Сокровище, которое она не променяла бы ни на что на свете – фотография спящего мальчика. Завладев фотографией, Марина ощутила, что приобрела нечто, намного большее, нежели кусочек картона с изображением спящего мальчика. Она ощутила, что приобрела друга, которого у нее не было, но в коем она в высшей степени нуждалась, и коему могла бы без опаски поведывать самые тайные и самые темные устремления своего растущего сердца.
Девушка вытащила фотографию из котомки, пристально посмотрела на изображение, сунула в коробку, закрыла коробку крышкой, опустила в ямку. Закопав же, бросилась из убежища прочь.

Вечер.
Мама просит меня посидеть рядом с незнакомцем.
Вот, почитай ему, говорит она и протягивает мне книгу.
Я нахожу место, которое мне нравится больше всего.
На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать его. Искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город. Не видали ли вы того, которого любит душа моя?..
Дождавшись, когда мать отлучилась из дома, я откладываю книгу и пристально вглядываюсь в красивое лицо. Интересно, какие у него глаза? Хоть бы голубые.
Я касаюсь его руки. Сейчас она расслаблена, но в ней угадывается не дюжая сила – вон какая мускулатура. Касаюсь его пальцев.
Затем осторожно беру мужскую ладонь в свою. Глажу ее, рассматриваю начертанные на ней линии. Интересно, это правда, что  по ним можно узнать прошлое человека и даже его будущее? Или вранье?
Я прижималась к ладони щекой. Провожу по ней лицом, волосами. Он все равно ничего не чувствует. Я представляю, что это он (не я) гладит меня теперь. Мое сердце бьется чаще и громче. Мне почему-то страшно. А почему - сама не знаю.

Простой была пища: вареный картофель, хлеб испеченный, лук да редис, да десяток яиц. Стали трапезничать. Ели в неловком молчании: каждый – в свою тарелку.
Расскажи нам, кто ты и откуда, наконец, молвила Анна, и как тебя звать, и как оказался в море?
Меня зовут Йоган, говорит мужчина, Йоган Зандерс. Я из Латвии, военный инженер. Самолет, в котором я летел, был атакован немецким истребителем. Помню только неожиданный взрыв… покинул самолет. С парашютом. А потом только  море и тьма вокруг.
А родные?
Поезд, на котором они эвакуировались из Белорусии, попал под бомбежку…
Ясно. Значит, Йоган, говоришь… ты куришь?
Увы.
Женщина поднялась, достала из ящика комода початую пачку папирос: держи. Только не слишком нажимай – больше нету.
Мужчина, приняв подарок, берет руку женщины, прижимает ее к своему загорелому лбу, а затем касается губами. Анна бросает на Марину взгляд и приподнимает бровь: вот это я понимаю - кавалер!

Наполнив ведра у колодца, Анна положила коромысло на плечо и пошла по тропинке к дому. Вода слегка плескалась в ведрах.
Навстречу ей шел Йоган. Когда между ними осталось шага два, остановились, поглядели друг другу в глаза.
Далеко ли собрался, инженер?
Хочу пройтись в ту сторону, посмотреть, что там. Могу я тебе помочь?
Иди уже! Еще напомогаешься.
Сказав так, женщина продолжила путь. А мужчина обернулся и долго глядел женщине вослед, на то, как она шла, чуть покачивая стройным как у девицы станом, на стройную гибкую шею, и в глазах его зажигалось тепло.

Застав Марину на берегу, Йоган сел рядом, достал из пачки папирусу, закурил.
О чем ты думаешь, спросил он Марину.
Ни о чем. Просто сижу, слушаю эти волны, этот ветер. Слушаю и сама превращаюсь в волны, в ветер, в песок, в облака.
Вдруг над ними послышался птичий крик. Марина запрокинула голову вверх. Надо же, сказала она, чайка! Я звала ее и она прилетела!
Помолчали.
Дай мне, сказала Марина, протянув руку к папироске Йогана. Он дал. Марина затянулась раза два, закашлялась, вернула.
Наверное, это банальный вопрос, сказал Йоган, но все же я спрошу: кем бы ты хотела стать, когда вырастешь?
У тебя ресницы закручиваются, неожиданно сказала Марина, глядя на лицо мужчины.
Ты не ответила.
Я уже выросла.
Ну хорошо, кем ты хочешь стать, когда станешь как твоя мать? С интересом смотрел на девушку Йоган. На то, как щурится. Как едва заметно кусает губу. Как ищет глазами подсказку.
Я не стану как моя мать, сказала Марина, поднимаясь.
Как это?
Умру молодой. Сказав так, Марина поднялась и пошла прочь.
С чего ты взяла? – крикнул Йоган вослед.
Марина обернулась, крикнула: море нашептало!

Видом сердит, Марк выходил из дому. Следом шла Анна.
Ну пойми же ты, остолоп ты этакий, говорила она, это для нас с Мариной!
Молчал человек. Сопел. Тяжко дышал.
Женщина приблизилась, взяла мужчину за руку, чуть пожала.
Ну вот и молодец!
Сказала и пошла прочь. Уже издалека крикнула, обернувшись: Спасибо тебе, Марк! Ты - настоящий друг!
Ничего не ответил сосед, сел на песок, скрестил ноги, стал в море глядеть.
Давай, вей из меня веревки, тебе не привыкать…

Еще затемно, оставляя на влажном песке след, шли по берегу двое. Были по-утреннему угрюмы. Нес парус и весла Йоган. Нес сети Марк.
Вверх дном лежала лодка на берегу. Перевернули. К воде подтащили.
Ставили парус.
Бросали сети на днище.
Оттолкнув лодку, забрались в нее.
Сказал Марк: садись на весла.
Сел Йоган на весла, стал грести от берега прочь.

Мы снова видим лицо Марины под водой.
Ее глаза распахнуты. Ее волосы, точно актинии, колышутся в зеленоватой морской воде.
Проходит какое-то время, прежде чем она, оттолкнувшись от дна ногами, всплывает на поверхность.

Море. Синее. Черное. Зеленое море. Море дышит. Море стреляет тысячью искр отраженных солнечных лучей. Море без памяти. Море – пожиратель людей, кораблей и лодок. Море – даритель рыб, водорослей и моллюсков. Открытое море без берега - куда не кинь взор, увидишь только воду. Холодную горькую воду. Воду-яд, воду-отраву, выпьешь – помрешь. И вот посреди этой водной пустыни качается на спокойных волнах лодка.
Черные бока лодки истекали смолой. Горячее солнце стояло высоко. С протянутых к мачте веревок капала смола. Обвисший парус был черен от грязи и смолы, резко вырисовывался своей чернотой на фоне синего неба. Йоган сидел на веслах, Марк на корме - проверял сеть.
А что с ее мужем, спросил Йоган. На что сосед отвечал недовольно, что ежели тот хочет ловить с ним рыбу, то пускай так уж и быть ловит, только молча. Но позже все же ответил, что муж Анны ушел в море и не вернулся. А потом, вволю намолчавшись, добавил: Марина у ней в ту пору как раз под сердцем была. 
Любишь ее, спрашивал Йоган, но не получив ответа, кивая, отвечал на свой вопрос сам: такую красивую женщину, нельзя не любить.

Когда стемнело и Марина вышла на берег, увидала Йогана. Тот стоял, широко расставив ноги, по-матросски засунув руку в карманы, и упрямо глядел в бурлящую черноту.
Марина подошла. Иногда мне кажется, сказала она, что оттуда на меня кто-то смотрит.
Кто смотрит, спросил Йоган.
Кто-то очень древний и очень страшный. Смотрит и ждет...
У нас на Балтике есть древнее поверье, что раз в тысячу лет на свет появляется совершенно особенная дева.
В чем же ее особенность?
По одной версии – это дева, рожденная в море.
А по другой?
А по другой – это дева, в море зачатая.
И что дальше?
И тогда из пучины на сушу выходит… кто бы ты думала?
Морской дьявол.
Точно.
И он приходит, чтобы назвать эту деву невестой и утащить ее в свое подводное царство…
Как ты догадалась?
Ну, это очевидно.

Лицо мужчины было похоже на лицо дьявола – неприятное, хитрое и злое. Он сидел с винтовкой в руках на корме лодки, которая сквозь густой утренний туман шла по сонному еще морю.
В лодке кроме него были еще двое. Один на веслах, один на носу. Все трое – в советской военной форме. Те двое, что не гребут, изо всех сил вглядываются в туман, сквозь мутную стену силясь разглядеть хоть что-то.
Слышь, Крюк, говорит тот, что на веслах, ты уверен, что мы плывем в ту сторону? – как бы на своих не нарваться.
Что, очко играет? - отвечает  мужчина с винтовкой. Греби давай!
На этом разговор заканчивается.
Трое в лодке продолжают путь в молчании.
Но вот из тумана выплывает берег. Мужчины причаливают, вытаскивают вещмешки и покидают лодку.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: БЛИЗОСТЬ

Сегодня днем, сразу после обеда, когда ты собрался выйти из дому, ты ненадолго задержался в дверном проеме.
Я подошла сзади и протянула руку, чтобы коснуться твоей спины кончиками пальцев, чтобы ощутить бегущий под твоей кожей ток…
Но у меня ничего не вышло - я замерла в нерешительности.
Ты не обернулся, но мне кажется, я почти уверена в этом, что ты все почувствовал. И все же ты сделал вид, что мой порыв, впрочем, как и моя трусость, остались незамеченными.
А потом ты сделал шаг вперед, словно ничего не произошло, и пошел от дома прочь.
Поражение.

Не спеша, шла по берегу Анна. Вглядывалась в убегающую полоску песка. Но берег был пуст.
Когда же дошла до места, где берег делал крутой изгиб, решила срезать. Сошла с песка и вошла в высокую траву. А чуть пройдя, увидала Йогана - стоял обнаженным по колено в воду. Гибкий, поджарый. Руки как крылья раскинул. Лицо поднял вверх – к солнцу.
Женщина замерла.  Залюбовалась.
Он же, постояв немного, сделал несколько шагов на глубину, нырнул, скрылся в волнах. Женщина внимательно вглядывается в море, но мужчины нет так долго, что выражение ее лица меняется от любопытства до тревоги. Закусила губу. Сердце забилось чаще. Не в силах стоять на месте, вышла на песок, туда, где лежали мужские одежды. Только тогда, шагах в ста, а может и больше, над водой показалась голова. Прикрыв глаза, вздохнула с облегчением женщина.
А Йоган, мощно взмахивая руками, плыл в море.

В доме Марка Йоган в внимательно вглядывался в нутро вскрытого им граммофона. Трогал отверткой пружинки и шестерни, вращал рукоять завода.
Ну вот и все, сказал он, после того, как внутри аппарата что-то щелкнуло.
Марк протянул Йогану пластинку в сильно потрепанном конверте.
Йоган читает вслух: Клаудио Монтеверди. Мадригал. Плач нимфы. Исполняют… ну, это не важно… 
Марина, передвигает табурет поближе: погоди, дай сяду поудобней.
Йоган жестом предлагает Марку последовать примеру Марины, но Марк так же, жестом дает знать, мол, ничего, мне и так хорошо.
Йоган бережно извлекает пластинку из конверта, и удерживая ее за края, сдувает пыль, ставит на диск граммофона. Крутит рукоять завода. Двигает рычажок пуска. 
Когда пластинка начинает вращаться, Йоган осторожно опускает иглу. Тут же из раструба граммофона раздаются характерный треск и шипение, которые почти сразу сменяются музыкой и пением на итальянском языке.

Amor", dicea, il ciel mirando, il pi; ferm;,
"dove, dov'; la f;che'l traditor giur;?"

С первых же звуков музыки лицо Марины теряет свою беззаботность и веселость и становится предельно серьезным. Взор ее устремляется в даль. А очень скоро на глазах девушки наворачиваются слезы. Слезы затапливают ее глаза. Текут по щекам. Словно вся скорбь мира в миг обрушивается на нее.

После того, как ушли от дяди Марка, сидели на берегу и смотрели на  багровое закатное солнце.
Снова и снова внутри моей головы звучала эта старинная тоскливая баллада. Мадригал… дурацкое слово. «Баллада» - на много лучше.
Когда я спросила я тебя, о чем эта песня, ты сказал, что ее поет нимфа, которую бросил возлюбленный ради земной девушки. Она просит вернуть ей ее любовь и говорит, что, даже если у ее соперницы глаза красивей, в душе ее нет той нежности и преданности. Нимфа молит богов вернуть ей любовь или лишить ее жизни.
У меня нет слов…

Вечером Анна нагрела на огне воды, наполнила таз. А затем, освободившись от одеяний, и оставшись в одной нижней юбке, стала мочить губку в дымящейся воде и мыть крепкое, стройное, полное сил тело.
В какой-то миг, мельком глянула в зеркало, заметила, что Йоган стоит в дверном проеме у ней за спиной. Стоит и смотрит. Но не жадно, а скорее, смущенно. Она же вместо того, чтобы сказать «уйди», обернулась к нему лицом, но вовсе не прикрыла грудей руками, а напротив – опустила руки, показывая мужчине красоту своего тела, такого еще сильного, такого выносливого, исполненного нерастраченной любви и ласки, как бы говоря: Ну что же ты стоишь? Мы в доме одни. Подойди… Но Йоган в смущении опустил голову. Поняв, что мужчина приглашение не примет, по крайней мере, не в этот раз, женщина отвернулась, опустила губку в горячую воду и продолжила начатое.

В темноте сидели у огня трое в военной форме.
Хоть бы что-нибудь сожрать, говорил один, кишки уже крутит.
Т-с-с, тихо, отвечал другой, смотри-ка, и вытянул палец, указывая на что-то в темноте. Остальные двое устремили взоры во тьму. Там, шагах в десяти от костра стояла лиса, с любопытством глядела на людей, на огонь.
Не шевелитесь, братцы, сказал один и медленно потянулся за винтовкой.
Ты что делаешь? У нас патронов с гулькин нос!
А что от них толку, если мы тут с голоду передохнем?
Человек медленно вскинул оружие, медленно передернул затвор, прицелился и выстрелил.

Хутор спал.
Спали глиняные кувшины у стены.
Спали беленые стены.
Спали птицы на дереве, что подле дома.
Из окна в дом вплывал сонный морской воздух.
Даже старая, потемневшая от времени икона с изображением пресвятой девы - и та спала, прикрыв древние очи.
Только Анна не может уснуть. Стоит ей прикрыть веки, дабы отделить себя от видимого мира и погрузиться в мир невидимый, в мир морока и сновидений, как перед внутренним ее взором возникает Йоган. Но не цельный его образ, как, скажем, на фотографии, а разрозненный, дробный. То привидятся кисти его рук с красивыми длинными пальцами. То – ладные плечи. А то и вовсе – послышится его запах, запах пота и моря, запах мужчины. Будто он притаился в комнате и сидит себя тихонько, наблюдая за отходящей ко сну женщиной.
Анна сама не замечает, что сердце ее начинает биться громче, а дыхание учащается. Да и ладонь сама по себе начинает гладить груди, словно после долгих лет забвения вспомнила, что у нее есть тело, плоть, плоть одинокой женщины… медленно, словно бы в нерешительности ее ладонь ползет через весь живот к белому горячему паху…
Женщина резко садится в постели. Она тяжело дышит. Сердце ее колотится с такой силой, что удары отдаются в ушах гулким стуком. Не помня себя, она натягивает на голое тело платье и выходит из дому.

Белея в потемках как приведенье, Анна приближается к летнему домику и уже протягивает руку, дабы распахнуть дверь и пересечь границу, за которой находятся владения (пусть даже временные) чужого мужчины, а заодно и границу между приличным и не приличным... Вот тут-то страх, живущий в каждом человеке, выползает из своего логова и впивается в гулкое сердце женщины своими острыми зубами и парализует. Никто не видит ее. Никто ничего не узнает. Никто не осудит. А даже если и увидит, что с того? – она – взрослая самостоятельная женщина, вдова. У нее – взрослая дочь, пусть себя видят! Пусть знают! Пусть думают, что хотят! Но нет, тело ее деревенеет и она начинает медленно, словно испугавшись собственного порыва, того демона, который столько лет спал где-то внутри, а теперь того и гляди вырвется на волю и не известно, каких бед натворит, пятиться обратно.
Женщина делает шаг назад. Потом еще один. И еще один. Она поворачивается к летнему домику спиной и уже готова сдаться и вернуться в постель. Однако же в последний миг естество женщины со всеми его «хочу» одерживает победу над рассудком со всеми его «нельзя». Женщина разворачивается и подходит к домику, и сжимает рукоять двери, и открывает ее, и входит внутрь. Лишний раз доказывая этим шагом, что из двух участников смертельной схватки, где на одной стороне баррикад - человек с его железной волей, порохом и железом, а на другой – природа, с ее ветрами и морозами, всемыслимыми бактериями и корнями дерев, последняя, хоть и с некоторой задержкой, неизменно одерживает верх.

Оказывшись внутри летнего домика, Анна увидала, что Йоган не спит, но лежит, заложив руки за  голову. Какое-то время они смотрят друг на друга. Наконец мужчина поднимается, ибо все уже понимает, и обнаженный, подходит к женщине. Он проводит ладонью по ее плечу, он берет прядь ее волос, подносит к лицу в глубоко втягивает ее запах, он едва заметно касается кончиками пальцев губ женщины, он стягивает платье с женских плеч, и то с тихим шорохом падает на пол. Женщина проводит ладонью по груди мужчины, по его плоскому твердому животу и опускает ниже - к паху. Когда в ее ладони оказывается «сила» мужчины, кровь ударяет ей в голову. И если до этого мига где-то внутри у нее оставались крупицы сомнения и страха, то теперь ни в сердце ее, ни в сознании, ни тем более в теле, нет ничего, что отделяло бы ее, одинокую женщину от этого мужчины. Ухватившись за «силу», женщина ведет мужчину к постели. Ведет, как коня за поводья. Плевать! Плевать на все! Она получит то, что хочет! Отбросив стыдливость, женщина ложится на спину, раскидывает бедра и впускает мужчину в себя…

С громким шипением пар вырывался из чайника наружу.
Марк  снимал чайник с огня, лил воду в глубокую миску. Ставил на стол, где уже были зеркало и помазок, и станок для бритья.
Стал бриться, скоблить недельную щетину. Потом замер. Вжал бритву в голую щеку. С силой вжал. Тонкой струйкой кровь потекла к подбородку.
Не поморщился.

Сидя перед домом, Марк чинил развалившийся сапог – приколачивал подошву крохотными гвоздиками. Неподалеку от дома вверх дном лежала старенькая, но вполне пригожая лодка.
В скором времени к нему подходил Йоган. Ничего не говорил, только молча наблюдал, как тот управляется с молотком и гвоздями.
Хочу сходить в море один, наконец говорит Йоган, дашь свою лодку?
Валяй.
Хорошая сталь, сказал Йоган, выдернув торчащую из под крыши сарая железку.  Рессорная. Я бы из нее, пожалуй, кое-что сделал.
Ну ты и наглый! Ладно, забирай.
Когда Йоган отходит от дома шагов на двадцать, Марк не глядя на Йогана, крикнул вослед.
Ежели наловишь больше, чем в прошлый раз, я тебе свою старую лодку даром отдам!

Дрожали на ветру стебли трав.
По песку, вдоль прибоя скользила тень.
Марина спешила за поворот берега. Каждая ее клеточка, каждая ее жилка дрожали от предвкушения встречи. Встречи с человеком.
Вон он, уже совсем рядом, только пересечь поросший высокой травой луг. Внутри себя девушка ощущала сотрясавший ее грудь стук. Э, нет, думала она, так дело не пойдет. А ну-ка стой! Марина останавливается. Она смотрит на свои ладони и видит, что пальцы ее дрожат. Дрожь идет из самых глубин ее плоти. Из сердца. Из костей. Даже нет, из самого костного мозга.
Нет, так нельзя, думает она, нельзя, чтоб он думал, что ты спешишь к нему. Отдышись.  Вдох. Выдох. Еще вдох. Все, теперь можно.
Отдышавшись, девушка вышла из-за поворота и, не спеша, направилась туда, где Йоган подтаскивал к берегу лодку.
Когда Марина заглянула в лодку, увидала на дне множество огромных форелей. Многие были мертвы, одна все еще жива, но уже задыхалась, раздувала алые жабры. Замерла девушка. Затрепетали ноздри ее. Думала: вот, умирает эта рыба ни за что ни про что, чтоб только мы, люди, брюхо свое набили…
Заметил Йоган замешательство девушки, взял живую рыбу в руки, протянул ей. А та, не задумываясь, взяла. Он же стал вытягивать лодку к берегу ближе.
Зачем ты дал ее мне?
Можешь ее отпустить, если хочешь.
Девушка стояла, глядя на рыбу в своих ладонях, как раздувала жабры, как била хвостом уже вяло, едва-едва. Марина опускает рыбину в воду, и та, вяло вильнув хвостом, уплывает в море.
Пусть тебе повезет больше остальных!
Из сарая Марка раздавался грохот. Гремели старые прохудившиеся ведра, двигались деревянные жерди, звякали бутыли…
Но вот в дверном проеме появляется и сам хозяин. В его руках покрытая толстым слоем пыли небольшая рама для картины. Марк внимательно рассматривает ее и сдувает пыль. Серое облачко взмывает в воздух.

Знаки. Нас окружают знаки. Но мы либо не замечаем их, либо не умеем правильно понять.
Сегодня днем, когда мама хотела почистить, чтобы приготовить к обеду, несколько рыб, я сказала, что сделаю это сама. Я отобрала у мамы нож и стала соскабливать чешую со сверкающих на солнце рыб. А мама стала разводить в летней печке огонь. Нравится он тебе? - ни с того, ни с сего спросила она меня. В тот же миг я ощутила боль. Резкую и жгучую. Сама не понимаю, как это вышло. Вскрикнув, я уронила нож и поднесла палец к губам.  А мама вытерла руки о фартук и подошла ко мне, просила показать. Я протянула ей руку - из пореза на пальце тонкой струйкой вытекала кровь.
Что это значит? Ты убьешь меня?

Жег костер на берегу.
Бросал ветки в огонь.
Плавил в ведре смолу.
Йоган.
Позже Марк подошел. Стали днище смолить. Днище старенькой лодки. Той, что уже несколько лет лежала забытая, никому не нужная возле дома Марка.
Работали молча.
Уходи ты отсюда, парень, сказал Марк, наконец. Уходи от греха подальше…

Улучив момент, когда осталась в доме одна, Анна отодвинула коврик в самом углу комнаты, поддела ножом половицу подле стены и извлекла из подполья круглую жестяную банку. Сняла крышку, запустила руку внутрь, извлекла на свет божий пачку ассигнаций и серебряный перстенек с кровавым агатом.
Деньги пересчитала.
Перстень на палец надела, покрутила рукой так и эдак, полюбовалась. Затем сняла перстенек и вернула в тайник, а деньги оставила. Поставила половицу на место и прикрыла ковриком.
Не заметила, как по коврику ползет паук.

Было раннее утро.
Было холодным солнце, не набрало еще огненной силы.
И блестела роса на стеблях трав и цветов, и в каждой капле ее отражалось бледное небо.
Дверь дома отворялась со скрипом - выходила на порог женщина. И хоть лицо ее было по-утреннему сонным, была причесана и ухожена и в платье выходном, нарядном.
Шла к дому соседа. А там уж стояла запряженная в телегу лошадь. И корзина была в телеге забитая рыбой копченой. И сам сосед неподалеку, видом угрюм, недоволен, курил извечную свою трубочку.
Забирались в телегу.
Но!

Проснувшись, Марина потягивалась, улыбалась новому дню.
Ветерок колыхал занавеску.
Муха билась под потолком, искала выход.

Позже, войдя в летний домик, Марина задержалась на пороге, осмотрелась. Все здесь было по-прежнему:  светло и уютно. Только на гвозде висела штормовка Йогана. Девушка провела по ней ладонью. Потом сняла с гвоздя, надела, посмотрелась в небольшое зеркало на стене, скорчила рожицу, показала язык.
М-м, чучело!
Повесила штормовку на место, подошла к постели, в которой теперь спал мужчина. Поглядела, как-то странно, по-собачьи склонив голову. Села на стоявший рядом табурет и замерла. Затем поднялась, легла на постель, закрыла глаза и долго лежала неподвижно.
Когда же открыла глаза, был в них блеск озорной. Тут же вскочила, скинула платье и, нагая, забралась под одеяло. Легла на живот, закрыла глаза. Стала втягивать оставшиеся на подушке и  простыни крупицы мужского запаха.

Мы под водой.
Мы скользим над песчаным дном.
Дно напоминает морщинистую кожу невиданного, спящего тысячелетним сном исполина.
Тут и там на нашем пути встречаются рачки-отшельники, обглоданные крабами мертвые рыбы, куски полусгнившего, ставшего почти черным дерева, пустые, покрытые микроскопическими водорослями и заполненные донным же песком бутылки.
Вот обрывок рыбацкой сети.
А вот предмет, очертания которого невозможно разгадать из-за покрывших его ракушек…
Все это медленно, точно во сне проплывает под нами и исчезает где-то за нашей спиной…
Но вот мы останавливаемся.
В этом месте толща воды не превышает полутора метров. Мы ждем. Однако ничего не происходит. Медленно и важно мимо нас проплывает небольшая, размером с раскрытую ладонь медуза. Но вот она скрывается из виду, а мы все ждем…
И вот, наконец-то происходит то, ради чего мы здесь: в зеленоватую морскую воду падает монета. Сверкнув в солнечном луче ослепительным блеском, она зигзагами опускается на песчаное дно.

Домой Марина возвращалась впотьмах.
Еще издали примечала светящееся окошко родного дома.
Осторожно открыв калитку – чтоб не скрипнула, подошла к дому, заглянула.
Увидала, как Йоган приближался окну, глядел в отражение в темном стекле, поправлял ворот, а мать ладонью оглаживала на нем новенькую рубаху. Стоящей во тьме Марины, они не видали.
Где же ты пропадаешь, сказала мать, когда девушка вошла в дом, после чего протянула ей сверток: это тебе от нас с Йоганом. С Днем рожденья!

На другой день, едва проснувшись, Марина рвала бумагу, надевала новое платье, спешила к зеркалу в доме, глядела на себя.
Когда мать отлучилась, Марина извлекла из-за шкафа ключ, медленно, словно в предвкушении какого-то важного открытия, подошла к сундуку и открыла его.
Заглянув, погрузила в сундучьи недра  обе руки и стала что-то перекладывать с места на место. Но вот медленно-медленно достала что-то, как снег белое. Это был тюль.
К зеркалу подходила, набрасывала тюль на голову, как фату. Так и сидела, с лицом совершенно серьезным, безрадостным. Глядела исподлобья на невесту из зеркала. Невесту в синем платье под белой фатой.

Вот, говорил Марк, протягивая Марине раму для картины, которую давеча откопал среди хлама в сарае, хотел тебе вчера отдать, но ты весь день где-то пропадала.
Ого! – с расширенными от восторга глазами Марина принимала подарок. Она вытягивала руки перед собой и направляла раму на соседа. Внутри рамы Марк смотрелся непривычно.
Ну-ка, дядя Марк, замри!

Из песка торчит палка.
К ее верхней части тонкой бечевкой примотана подаренная Марком рама.
Марина смотрит сквозь раму, будто в окошко, на Йогана, который чинит сети, ищет разрывы, вяжет нитью суровой.
Если бы на работу Йогана поглядел Марк, он бы непременно сказал, что пальцы у того деревянные и вовсе не гнутся. Однако же всем давным-давно известно, что мужчины и женщины, особенно, когда этим женщинам лет шестнадцать, по-разному смотрят друг на друга. А потому Марине нехитрые действия человека казались чем-то диковинным и явно заслуживающим внимания.
Марина и раньше видала, как сосед чинит сети, но видала издалека, и это никогда не вызывало в ней особого интереса. Теперь же, когда же это делает Йоган, она не может отвести глаз.
Марина подымается и подходит к сетям вплотную и смотрит так, словно это не рядовая починка сети, но какой-то странный ритуал. Сюда. Теперь сюда. В обратную сторону. Еще одно движение. Руки мужчины поднимаются все выше и выше. Вот они оказываются почти на одном уровне с лицом Марины. В этот миг его глаза  встречаются с ее глазами и его руки замирают. Он смотрит и смотрит на нее и не отводит взгляда. И она смотрит. И что-то происходит в эти мгновения, она словно попадает в плен этого взгляда, взгляда мужчины.
Ты уже придумал, спрашивает она неожиданно.
Что?
Имя для своей лодки.
Даже не думал об этом.
А нож у тебя есть?
В лодке посмотри.
Девушка отошла, склонилась над лодкой, нашла под сиденьем на корме нож. Как бы выискивая походящее место, обошла лодку вокруг, и вот в носовой части на левом борту начинает кончиком ножа вырезать что-то.
Закончив, ушла.
Йоган оставил сети и подошел к лодке. Потом опустился на колено и провел кончиками пальцев по свежей надписи.
Это странное короткое слово: ЯЛТ.

Я втыкаю палку с рамой в песок и сквозь раму смотрю на закат. Живописная картина. Вот бы ее на холст. Впрочем, она несколько пустовата. Чего-то явно не хватает. Я знаю чего!
В ограниченное рамой пространство входит черный силуэт. Это силуэт девушки. Мой, если быть точной. Я смотрю прямо в море.
А вот еще один силуэт. Это ты. Ты подходишь ко мне и кладешь руку мне на плечо. Прижимаешь меня к себе. А я опускаю голову тебе на плечо…
И вот на фоне кровавого неба два черных силуэта.
Это мы.
Мы смотрим на красное солнце, что садится в золотую от бликов воду.
Завершенность.

Домой Марина пришла только ночью.
Прислонила палку с рамой к стене. Села, опершись спиной о дерево. Стала думать о Йогане, и ночь делала его образ еще более красивым и желанным.
Было тихо и темно.
Марина сидела, закрыв глаза, и все больше теряла ощущение действительности, проваливалась куда-то. Улыбаясь, она глядела в темноту закрытых глаз, где плавали какие-то цветные фигуры и пятна.
Иногда она открывала глаза и тогда в каждой тени ей чудилась мужская фигура. И в эти мгновения сердце у ней замирало.
Она была почти уверена, что Йоган, как и она, не спит в этот час, и сейчас неслышно подкрадется к ней и крепко обнимет, и прижмет к себе. Однако же никого не было, и Марина все так же сидела одна, дрожа от волнения и вслушиваясь в шорох волн. А все те нежные слова, которые были в ее душе, вызвали на ее глазах слезы. И слезы катились по щекам тихо и горячо…
Вдруг словно лезвием полоснуло по сердцу – услыхала, как из летнего домика, из распахнутого окошка раздались женские стоны…

Не помня себя, точно во сне, Марина шла на звук. И звук этот резал ее, точно бритва.
Шаг.
И еще один.
И еще.
И еще.
Словно магнитом тянуло.
Словно отказывалась верить, что это явь, не сон.
Не понимала, не помнила, зачем идет, куда идет.
Шла, точно мертвая.
И только когда тень ее, ибо в спину светила луна, легла на беленую стену летнего домика, все вдруг оборвалось и стало тихо. Будто и не было ничего. Будто почудилось ей. Пригрезилось. Приснилось. И только грохот в ушах: бух-бух, бух-бух - то колотилось изболевшееся сердце.

Бежать.
Туда, где ветер.
Туда, где волны и шорох трав.
Тропинка к морю.
Прохладный песок под ногами.
Бежать изо всех сил.
Чтобы взорвались легкие.
Чтобы сердце выпрыгнуло из груди.
Дальше.
Еще дальше.
Не видеть.
Не слышать.
Забыть? Невозможно.
Подняться.
Упасть.
Снова подняться.
Снова бежать.
Выплюнуть песок набегу.
Закричать? Ни в коем случае!
Я долго бегу, не разбирая дороги.
Ноги сами несут.
Падаю. Поднимаюсь. Бегу дальше.
Но вот спотыкаюсь, падаю лицом в песок, да так и остаюсь.
Задыхаюсь.
Впиваюсь пальцами в желтую пыль.
Реву? Нет, не дождетесь.

Днем Йоган обтачивал изъятую у Марка железку. Он клал ее на ступеньку у порога дома, прижимал сверху ногой и напильником «отгрызал» от нее крупицы каленого железа.
Что это будет, спрашивала Анна, глядя на заготовку.
Нож.
Зачем тебе такой страшный? 
Зачем мужчине нож? чтобы убивать.
Но женщина, поняв шутку, сказала: ну давай, убей меня, прямо сейчас, и взяв руку мужчины, приставила острие к левой своей груди, стала глядеть вызывающе.
А где сейчас Марина, спросил тот.
Гуляет.
Мужчина взял женщину за руку и повел в дом. Но в этот миг Анна замечает прислоненную к стене палку с рамой. Погоди-ка, говорит она и подходит к раме. Внимательно глядит на нее, касается кончиками пальцев.
Это же… - говорит она – вот это да…
Тут же все ее игривое настроение как рукой смахнуло. Женщина жестом дает мужчине понять, мол, нет, не теперь, и уходит на берег, и садится на песок и устремляет взор вдаль.

Ночь.
Море.
По морю идет лодка.
В лодке двое – Йоган и Анна.
Йоган на веслах. 
Все, хватит, говорит Анна и Йоган бросает весла.
Сидят молча. Вслушиваются.

Я сюда на этюды приехала, начала Анна. Места тут красивые. Так и просятся на холст.
Хотела стать художницей … хотела нарисовать такую картину, чтобы ее запомнили люди. Чтобы повесили в музей. Смешно…
Сняла комнату за бесценок. У Марка, кстати говоря. Стала гулять, на закаты глядеть…   
Как-то вечером сосед наш, молодой рыбак, заходит к нам и говорит, что если я не была в море ночью, то не знаю море. А я ж молодая была, задорная, любопытная. Поехали, говорю.
И вот мы в море. А вокруг тьма, хоть глаз коли. Море будто уснуло, едва-едва плещет. И вроде ничего страшного, а как-то не по себе. Жуть непонятная.
А знаешь ли ты, спрашивает он меня в этой тьме, отчего ходят по морям корабли-призраки? Их еще летучими голандцами зовут… отчего, говорю. А оттого,  что есть в черных глубинах, куда свет не проникает, древняя как мир сила. Слепая. Неразборчивая. Спит до поры. Крепко спит. Но иногда пробуждается: то ли сон увидала какой, то ли разбудило что. И тогда древнее существо поднимается на поверхность...   Никто не знает, какое оно на самом деле. Одни говорят: огромный спрут, левиафан. Другие говорят: великан-старик. Третьи утверждают, что это прекрасный юноша с ледяными синими глазами. Но все сходятся в одном: на кого обратит темный взор, тот – не жилец.
И если неподалеку идет корабль, вся команда спешит на палубу, к иллюминаторам, к окошкам да люкам – лишь бы только увидать чего никто не видал... Вот и ходят по морям корабли со скелетами, а то и вовсе без команды…
И хоть была я не верующая, у меня сердце замерло от восторга и от жути. Это тебе не спаситель с иконы. Тут что-то другое. Даже если не видишь, каждой клеточкой ощущаешь присутствие древней как мир силы. Каждым вздыбленным волоском на коже. И никуда этот страх не денешь. Не скажешь: глупости, предрассудки. Тело само знает: есть в глубине моря что-то жуткое и огромное...
И так мне стало жутко, что прижалась я к моему рыбачку. К молодому, сильному… сама не знаю, что на меня нашло… тогда у нас все и случилось…

Собрав в кучку несколько книжек, расческу и зеркало, кой-какую одежу, Марина завязала покрывало в узел и вышла из дома.
Ненавижу тебя! – зло сказала она сидевшему на крыльце Йогану, больно толкнула коленом в плечо. Лучше б я тебя вообще не нашла! Гад!
Сказав так, пошла в летний домик – разбирать вещи, обживать новое место.
Послушай, сказал Йоган сидевшей тут же Анне, может, не надо вот так?
Надо. Только так и надо. Она уже взрослая. Привыкнет.

Пошевеливая вожжами, Марк рассеянно слушал мерный топот копыт по пыльной дороге.
Было уже светло и дорога, убегавшая вдаль, казалась фиолетовой.
Марк глядел вдаль и курил. Что же это такое, думал он, что за жизнь такая проклятущая! Столько лет… столько лет – и все без толку. А тут появляется какой-то хмырь и – здрасте-пожалуйста – я вся ваша…
Вдруг лошадь стала.
Море всегда  выбрасывало на берег что-то. Иногда оно выбрасывало мертвого дельфина, и тогда запах гнилой квашенной капусты неделю или даже две заползал в каждый уголок, в каждую щелку дома. На этот раз оно прибило к берегу не сосну, которую Марк и заметил.
Слез человек со скрипучей телеги, дошел до огромного бревна с торчащими из него корнями с одного конца и обломками сучьев – с другого. Из-за тяжести своей бревно даже не раскачивалось на прибрежных волнах, но уже основательно увязло с мокрый песок. Подошел. Провел ладонью по мокрой шершавой коре. Постоял немного, думая о чем-то, поскреб щетину на подбородке.
Затем стал глядеть в море. Словно там, в этой зеленой, неподвижной, стреляющей бликами бесконечности видел что-то.
Потом кивнул. Сказал: я тебя понял.

Вечер.
Я сижу на лавке у дома.
Наблюдаю как остывшее солнце вот-вот коснется моря.
Мать с Йоганом выходят из дома и куда-то уходят. Голубки.
Что ж, это как нельзя кстати.
Пусть отойдут от дома подальше…
А теперь самое время!
Я иду в летний домик и снимаю с вешалки новое платье.
Выхожу.
Иду в большой дом.
На пороге задерживаюсь и окидываю комнату внимательным взглядом - пытаюсь приметить, что здесь изменилось с появлением мужчины. По большому счету, ничего. Ну разве что – пачка папирос и коробок спичек на столе.
Я медленно подхожу к постели. Какое-то время стою возле нее, но вот наклоняюсь и кладу на нее платье. Кладу и расправляю.   
На кухне я беру нож и пробую лезвие пальцем - остро ли.
Вернувшись к постели, на которой раньше спала только мать, а теперь на ней спит еще и «этот», замираю на миг и начинаю наносить удары ножом по платью, по платью.

Здесь, в этом месте что-то странное со мной происходит, говорил Йоган, когда они с Анной, не спеша, брели по берегу. Я словно попал в другое измерение. В измерение, где Хронос, бог времени, не пожирает своих детей, но бережно несет на своих плечах, несет, словно огромная едва подвижная река…
Анна останавливается, смотрит на Йогана, проводит ладонью по его волосам.
Бог времени пожирает своих детей… ты сумасшедший…
Вы живете в раю, только не понимаете этого. Здесь я чувствую себя… Адамом.
Адамом… слушай, «Адам», а ты ничего не замечаешь?
Ты о чем?
Я о Марине.
А что я должен заметить?
Она в тебя влюблена по уши.
Что ты предлагаешь?
Но Анна только пожимает плечами: я не знаю.
Мужчина берет женщину за руку и долго и нежно целует то место, где лекари щупают пульс. Когда женщина, вздохнув, прикрывает глаза, он увлекает ее в высокую траву.
Иди ко мне, моя Ева...

Сидя на кровати, женщина с дочкой вместе зашивали прорехи в одеяле и на матрасе.
Молчали.
В какой-то миг мать раскрыла, было, рот, чтобы сказать что-то, но передумала.
Когда закончили, женщина обняла девушку и долго держала в своих объятиях: ах, Марина, Марина…

В потемках, Анна ежилась от дохнувшего прохладой морского бриза. Она сидела у дома и ждала возвращения Йогана из моря.
Вдруг услыхала, как неподалеку закашлял мужчина.
Йоган! – сказала она громко.
Это я, услыхала в ответ голос Марка из темноты.
А где Йоган, спросила она, когда Марк подошел к дому.
Там, отвечал сосед, кивая в сторону. А где Марина? – спрашивал он, присаживаясь рядом.
Спит, набегалась за день.
Марк сел рядом. Помолчал. Потом сказал: А ты знаешь, кого ты у себя приютила?
Ты о чем?
Никакой он не инженер! И не латыш! Фриц он! Самый что ни на есть фриц!

А ну, погодь… кажись, у нас тут рыба идет, - говорил Марк напарнику, вглядываясь в воду. Подождем чуток.
Йоган садится у мачты, прислоняется спиной и смотрит на заходящее холодеющее солнце. Послушай, Марк, говорит он, вот ты всю жизнь ходишь в море, а довелось тебе хоть раз увидать что-то необычное?
Разве в море бывает что-то необычное, удивлялся вопросу Марк. Хотя, однажды, давно, еще до рождения Марины, я нашел в море фотографию. Уж не знаю, как она туда попала. Она была очень старая. Теперь таких не делают. На ней был мальчик. Вроде как спящий…
Мерное покачивание лодки, плеск волн, накопившаяся за день усталость – все это заставило Йогана погрузиться в дрему. 
В это время Марк, внимательно вглядывался в воду.  Ну давай, моя хорошая, давай, шептал одними губами, словно боялся спугнуть добычу. Глядел на видневшиеся сквозь зеленую толщу рыбьи спины. Рыбы шли медленно и тихо, словно боясь растревожить усталую воду.
Вдруг внимание рыбака привлекает бормотание Йогана.
Nein! Nein! Es ist nicht notwendig! Es ist nicht notwendig! – тревожно выкрикивает тот сквозь сон немецкие слова.
Марк меняется в лице. Какое-то время он сидит, замерев, пристально вглядываясь в лицо напарника. Но вот извлекает из-под сиденья на корме нож и направляется к спящему человеку...

Открыв глаза, Йоган обнаружил, что находится в лодке один. Он оглядывается, но Марка нигде нет.
Марк! Марк! – кричит он.
Он вглядывается в воду с одного борта, затем с кормы. Когда же смотрит в воду с другого борта, видит в воде Марка. Марк смотрит на него из-под воды и тянет к нему руку. Йоган опускает руку в воду и пытается вытянуть его, однако же тот дергает его с такой силой, что Йоган падает в воду. Марк, не отпуская, тянет его все глубже и глубже. Йоган кричит под водой. Из его рта вырываются пузыри… в этот миг Йоган просыпается и видит, что Марк стоит рядом с ним и в руке его нож.
Ты чего? – спрашивает Йоган, но Марк молчит, его лицо не выражает ничего.
Што, испугался? - наконец, говорит он и убирает нож. Ты, паря, не спи на промысле – а то всю рыбу проспишь.

Жуть какая, говорила Анна и с силой прижималась к Йогану.
Была ночь.
Полной и ледяной была луна.
И цикады сходили с ума.
Йоган и Анна лежали в постели.
Я давно хотел тебе кое-что сказать, произнес мужчина, кое-что про себя. Я… Но тут женщина кладет указательный палец на его уста, как бы запечатывая их, как бы говоря: не нужно ничего говорить, слова – пыль. Ч-ш-ш-ш, произносит она, а когда убирает палец, ставит на уста мужа печать еще более могущественную, еще более древнюю – печать своего поцелуя.

Я выхожу на поляну, где пасется Алеша.
Конь подрагивает лоснящейся кожей.
Без повода.
Свободен.
Я подхожу поближе и протягиваю руку.
Глажу его.
Хороший. Какой же ты хороший. Красивый конь...
Достаю из котомки заранее припасенный кусок хлеба.
Протягиваю.
Алеша берет угощенье губами.
Я глажу его морду, его мягкие, черные, пахнущие сеном и скошенной травой, теплые губы.
Заглядываю в огромные доверчивые глаза...
Ну а ты? Ты любишь кого-нибудь?

Говори! - пальнула Анна, едва вошла в дом соседа.
Что ты собираешься делать? – спрашивал Марк.
Что я собираюсь делать? Ничего. А ты?
А я собираюсь поехать в комендатуру и выложить все как есть, мол, так и так, сначала думали: наш. А потом…
Хочешь, чтобы его к стенке и как собаку…?
А ты хочешь, чтобы нас? Как пособников? Эти мрази напали на нас, убивают нас, насилуют наших женщин, жгут наших детей, а ты собираешься его под юбкой прятать? Чем ты вообще думаешь? Каким местом? Уж точно не головой!
Короче, Марк! Короче!

Море.
Сумрачное море.
Волны какие-то неживые, словно море спит.
Я смотрю прямо в воду, потому что вижу там, в глубине кое-что, что привлекает мое внимание – там что-то светится. Какой-то огонек.
Я вглядываюсь в это загадочное свечение. Что бы это могло быть?
Но вот огонек приближается, становится все ярче и ярче…
И вот уже на поверхности появляется рука,  сжимающая горящую свечу.
В этот миг совсем рядом раздается страшное ржанье коня.
Я вздрагиваю и просыпаюсь.
Сажусь. Озираюсь по сторонам.
Пусто вокруг, ни души. Только море бьет волной по песку.
Снова ложусь.
Я лежу на покрывале в тени дерева и позволяю теплому ветру ласкать свое нагое тело.
Чуть прикрытыми глазами смотрю на проплывающие вверху облака. Они  похожи на нарисованную белой краской на синем фоне титаническую птицу.
Мир вокруг утопает в оглушающем реве кузнечиков.
Я касаюсь пальцами горячего паха, а когда поднимаю руку, вижу на кончиках пальцев кровь.
Опять кровь.

Кабы я была вакханкой,
В лунном свете ночью бодрой
У дубочка на полянке
Я б раскидывала бедра.

Ты ж своим огнистым жезлом,
Козлоногий, смуглолицый,
Разрывал мои железа,
Проникал в мои темницы…

Утро, алая отрава,
На порез ножом похоже.
Пот на кожах… кровь на травах…
Остывающее ложе…

Вместе с ночью пришел шторм.
В потемках Марина крадется и тихонько садится прямо под окном матери.
Она бессовестно крадет вздохи и шорохи, что раздаются из темных глубин дома. Эти звуки причиняют ей такую немыслимую боль, что по щекам ее катятся слезы.

А потом были шаги по песку. Песку холодному, влажному.
И были мысли в голове. Путанные. Смятенные.
И боль в груди тоже была. Ноющая. Тупая.
Сердце болело.
Душа рвалась как струна.
И причиной той боли - человек. Человечище.
Почему, думала она, это происходит не со мной? Почему все мужчины достаются ей? Так нечестно! Нечестно!
Марина бросается в море.
В абсолютной тьме она плывет, не оглядываясь на оставшийся позади дом.
Она удаляется от берега все дальше и дальше. Здесь, среди гребней и брызг не за что зацепиться взглядом. Тьма такая плотная, что почти ничего не видно. Волны поднимают марину и низвергают вниз.
В конце концов, она прекращает грести и начинает ждать. Она уверена, что ждать долго не придется, что вот-вот какая-нибудь особенно крупная волна накроет ее, закружит, утащит вниз к темному дну.

Вдалеке показались поплавки сетей.
Подошли.
За веревку вытащили один конец, стали перебирать сеть руками.
Вскоре на поверхности, появилась первая трепещущая рыба. Йоган подхватывал ее, запуская пальцы в жабры, высвобождал из сети и бросал на дно лодки, где было немного воды. Рыба, обезумев от страха и отчаяния, билась, пытаясь вырваться из тюрьмы, где она задыхалась.
О господи, говорит Марк, глядя на сеть в темной воде. Йоган смотрит в воду и видит, что в сети - утопленница.
Вытягивали и уже понимали, кто перед ними.
 Господи, приговаривал Марк, да что же это! Да как же это!
Тело Марины уложили на днище лодки. Склонился Йоган над лицом девушки, и та распахнула глаза… в этом месте с глубоким и шумным вздохом, накрытая огромной волной, Марина всплывает. Она внимательно оглядывается по сторонам. Приметив вдалеке темную полосу земли, она плывет в сторону берега.

В беленом летнем домике, что стоял от основного шагах в двадцати, Марина сидела на свежей заправленной постели. Сидела, устремив невидящий взор в стену. Затем обвела стены и потолок пустым взглядом. На гвозде на вешалке висело ее новое, истерзанное ножом платье.
С трудом поднявшись, прикоснулась к шершавой стене, обошла комнату по кругу.
Снова села на постель.
Достала из-под подушки свою тетрадку, раскрыла, вырвала лист. Тут же тетрадь падает на пол.
Вырванный лист Марина рвет пополам. Потом еще. И еще. И еще. Покуда лист не оказался разорванным на сотню обрывков.
Собирала кусочки в ладонь, поднимала руку, разжимала кулак.
Обрывки кружились, падали к ее ногам.
Как снег.

Вчера ты вернулся усталый.
Голодный. Полуживой.
Ладони в мозолях кровавых.
С растрепанной головой.
Уснул, как убитый, под веткой.
А утром – опять за весло.
Бросила в море монетку -
Чтобы тебе повезло.

Бились о лодку волны.
В небе кричала чайка.
Далеко от берега в лодке сидел Йоган, сидел неподвижно, словно чего-то ждал. Вдруг над водой показалась голова Марины. Подплыв к лодке, она ухватилась за борт.
Отвернись!
Мужчина отвернулся, а Марина, забравшись в лодку, натягивала на мокрое тело платье.
Научи меня грести, сказала марина.
Зачем тебе это?
Тебе-то что? Просто поучи и все.
Йоган уступил девушке место на веслах, а сам устроился у Марины за спиной, положил ладони поверх ее ладоней: вот так, поняла?
Угу.
Какое-то время Марина гребла молча и неумело. Наконец сказала: расскажи что-нибудь.
Что тебе рассказать, ты о чем?
Ну, ты же много книг прочитал… вот и расскажи что-нибудь… кто такой Хронос?
Откуда ты взяла это имя?
Думаешь, мы тут совсем дикие? Мы, между прочим, тоже книжки читаем.
Это из древнегреческой мифологии. Хронос, считает каждую песчинку в часах вечности – он - хранитель этих часов. Он один знает, кто и когда эти часы создал, но хранит это в тайне, ведь с первым их ударом появился он сам. Хронос до крайности терпелив, он не выносит спешки. Он не страшится ни боли, ни войны, ни смерти, ведь он – само время, и переживет все и всех. Хронос порождил эфир-свет, хаос-бездну и эреб-мрак, а также огонь, воздух и воду.  От его связи с Реей появляется на свет первое поколение богов..  Однако Хронос боялся предсказания, по которому кто-то из его детей свергнет его. Всякий раз, когда Рея рождала ребенка, Хронос  проглатывал его. Так он проглотил Деметру,  Аида и Посейдона.
Рея страшно мучилась от этого и решила прибегнуть к хитрости. Когда пришло время родить Зевса, она родила его в глубокой пещере и скрыла там, а Хроносу дала проглотить камень. Когда Хронос понял, что обманут, он стал искать Зевса по всей земле, но верные слуги богини помешали ему найти младенца - когда Зевс плакал, они громко стучали копьями о щиты.
И вот Зевс вырастает, побеждает отца, заставляет того изрыгнуть проглоченных им детей, после чего на веки вечные сбрасывает его в подземное царство, тартар…
Глупая история, фыркала Марина, разве можно победить само время?
Я тоже в это не верю.
А во что ты веришь? По-настоящему?
Я верю, что каждый день жизни может оказаться последним, и проживать его надо как последний.
Вот это мне нравится!

В доме соседа  Анна села в постели и попыталась подняться, но Марк, лежавший тут же, ухватил ее за руку.
Если он узнает, сказала женщина, он тебя убьет. Возьмет свой огромный нож и прирежет как собаку.
Не прирежет, если ты не скажешь. А ты ведь не скажешь, правда?
Женщина вырывает ладонь.
Ну и сука же ты, Марк!

В своем воображении Марина уже нарисовала все то, что случится после, и от этих мыслей у ней захватывало дух. Она знала, что ни за что на свете делать этого не должна. И все же делала. Словно это была не она, но кто-то другой. Кто-то, кто захватил ее тело, кто-то, кто подчинил себе ее рассудок и теперь правит ею, как возница конем.
Человек набожный сказал бы: бес попутал. Однако Марина набожной не была. Так уж получилось, так уж сформировалось ее мировоззрение, что места для бога и дьявола, впрочем, и для всего остального, потустороннего, в нем не нашлось.
И вот этот самый «кто-то», с ее лицом, с ее голосом, с телом ее, белым и жарким шел по высокой жухлой траве.
Позади нее, отставая на несколько шагов, шел Йоган.
Мужчина внимательно изучал девушку, словно видел ее впервые. Рассматривал ее шею, стан, ее худенькие ножки. Однако же Марина, ощущая взгляд мужчины, избегала оборачиваться...

Когда пришли к  баркасу, Марина сквозь пробоину в днище юркнула внутрь.
Клянись, что никому не расскажешь, сказала она уже внутри и Йоган торжественно поднимал ладонь: клянусь.
Марина протягивала мужчине фотографию: это мой друг…  там еще написано что-то, только не по-нашему…
Йоган долго и пристально вглядывался в изображение, в иностранную надпись на оборотной стороне.
Можешь прочитать, что тут написано?
Могу.
Ну?
Я тебе потом скажу. Сказав так, Йоган вернул фотографию марине. Та убирала ее в сторону.
Ты для этого меня сюда пригласила?
Нет.
Молчали неловко, словно ждали чего-то. Наконец, сказала Марина: хочу тебя кое о чем попросить. О чем-то важном. Пообещай, что сделаешь это для меня, от этого зависит вся моя жизнь.
Серьезное заявление.
Пообещай!
Сделаю. Если смогу.
Не зная, как высказать свою просьбу, Марина кусала губы.
Я… хочу ребенка.
Сказав так, устремила взор на мужчину. Так и сидели, глядя друг на друга. Йоган качал головой: нет.
Почему?
Сама знаешь.
Тогда обними меня, крепко-крепко обними. Так крепко, чтоб я на всю жизнь запомнила!
Однако же мужчина сидел неподвижно, словно не слышал этой просьбы, этой мольбы о милосердии. Но все же протянул к девушке сильные  руки и обнял ее. И прижал к себе, как родную дочь.
Крепче! Еще крепче!
Йоган подчиняется и сдавливает девушку руками, точно удав.
А вдруг, шепнула Марина, этот день и есть последний?

Шли по дороге люди.
Было их трое.
У одного из них на плече висела винтовка.
Были они одеты в советскую военную форму, теперь уже без опознавательных знаков.
Должно быть, путь был неблизкий, ибо все трое были косматы, с заросшими бородой лицами, с горящими от голода и жажды глазами.
При каждом шаге из-под их ног взметались облака пыли, клубились позади.
Шедшие не смотрели себе под ноги, но пристально вглядывались вдаль, надеясь, что вот-вот появится какой-нибудь дом и тогда… кто знает, чем они смогут поживиться.
Кажется, будет дождь, говорит один из них, глядя на небо вдали.
Не останавливаясь, тот мужчина, что идет первым, извлекает из кармана штанов нашивку сержанта и бросает на землю. Тот, что идет последним, сапогом вминает нашивку в дорожную пыль.

Дождь лил как из ведра.
Насквозь промокшие, Марина и Йоган, вбегали в дом.
Анна глядела недовольно. Переоденься, сказала дочке, помоги накрыть на стол.
Марина входит в комнату, вытирает полотенцем голову, скидывает мокрое платье, надевает сухое, подходит к небольшому зеркальцу на стене, смотрит себе в глаза.  Смотрит. Смотрит. Смотрит…
Ну где ты там, Марина!
Стали накрывать стол.
Ставили тарелки и чашки, резали хлеб.
Йоган стоял на крыльце. Протягивая руку, ловил на ладонь дождевые капли.
Йоган, все готово!
Сели. Стали трапезничать.
Йоган с Мариной набросились на еду, будто коршуны. Зато Анна сама не могла понять, отчего кусок в горло не лезет. Молча ковырялась ложкой в тарелке, глядела в никуда. Но вот поднялась. Подошла к мужу. Никогда этого не делала, а тут - словно тело само двигалось – положила руку на плечо, погладила волосы… Вдруг заметила на шее мужчины, под самым воротом, что-то, от чего ее сердце сжалось. Сжалось больно и остро. Отодвинула ворот и увидала тонкий кровоподтек, какой остается от женских ногтей в момент страсти. Протянула руку к его чашке с молоком, медленно вылила мужчине на голову.
Йоган замер, перестал жевать.
Так же медленно Анна поставила кружку на стол, вернулась на место и села.
Ублюдок, процедила сквозь зубы, вон-из-моего-дома!
Йоган, не спеша отирался полотенцем, но все же сидел неподвижно.
Вот уж не думала, говорила женщина, не глядя на  Марину, но все же обращаясь к ней, что моя дочь вырастет ****ью.
От этих слов Марина сошла с лица, побледнела, медленно поднялась из-за стола. В глазах – пустота. Словно во сне к двери пошла, вышла.
Следом - Йоган.
Оставшись одна, Анна какое-то время сидела неподвижно, изо всех сил сдерживая бушующих в ее душе демонов, но вдруг взорвалась, смахнула посуду со стола.
Посуда падала на пол. Билась.
Женщина больно ткнулась лицом в стол: боже мой, да что же это такое, господи!

На крылечке сидел.
На серую стену глядел, на стену дождя.
Марк.
Курил  свою трубочку, пускал дым.

А в это время до нитки промокшие плелись по берегу Марина и Йоган. Он впереди, она – чуть поодаль, сзади. У нее на плечах – его штормовка.
Какое-то время они идут так, но вот Марина садится прямо на мокрый песок, прижимает колени к груди и устремляет взгляд на колючее от дождевых капель море.
Когда же Йоган обернулся и увидал, что Марина осталась далеко позади и теперь сидит на песке, вернулся, сел рядом.
Так  и сидели - изгнанные, с отекшими от вины и обиды лицами, под холодным дождем, глядя на серое неприветливое море.
Второго апреля тысяча девятьсот четвертого года, сказал Йоган, наш Артур заблудился в лесу. Через два дня его нашли. Седьмого апреля наш мальчик умер в больнице от пневмонии. Господи, помоги нам!
Что это значит, спросила Марина.
Это написано на фотографии, отвечал Йоган. Он не спит, он мертвый…

За окном – ночь.
Тихая ночь.
Лунная ночь.
Свет керосиновой лампы на столе слабо освещал комнату Анны.
В ночной рубахе женщина стояла у окна и глядела на холодную одинокую луну.
И было в ее душе так пусто и тоскливо, словно кто-то взял и вытащил сердце из ее груди, и теперь там, внутри у нее вместо сердца зияла дыра.
Женщина отошла от окна, погасила лампу. Подошла к постели и легла поверх покрывала.
Однако уснуть не смогла.
Так и лежала до самого утра - неподвижная, с распахнутыми глазами. Точно мертвая.

Я стою в незнакомом месте посреди косы и смотрю куда-то на горизонт, потому что знаю: именно оттуда появится ОН. Еще я знаю, что ОН будет страшным до ужаса и хорошего от него ждать не приходится, а все ж таки стою и жду.
И ОН в конце концов появляется. Появляется как крохотный черный бугорок на горизонте. И начинает приближаться. Когда он приближается ближе, я могу рассмотреть ЕГО. Это огромный, метров тридцать в высоту, старик.
ОН приближается не гигантскими шагами, а просто и плавно перемещается в пространстве, точно призрак летит.
Страх сковывает мое сердце. Беги, думаю я и поворачиваюсь к старику спиною, но не могу оторвать ног от песка, словно ноги приросли к дороге. А старик - все ближе и ближе. А глаз-то у него и вовсе нет. Даже дыр от глаз нет. Ничего нет. Ровное место на лице вместо глаз.
Я с ужасом жду, когда великан настигнет меня. А может, не настигнет? Может, мимо пройдет? – слепой же, в конце концов…
А старик уже совсем рядом. Ноги у него как огромные, в два обхвата, столбы. Голова чуть не до облаков.
Прошел мимо. Не заметил. Оно и понятно – слепой.
Я утираю пот со лба. Ну слава богу!
А старик-то возьми и остановись. И начни втягивать воздух, раздувать огромные ноздри.
И вот он поворачивает ко мне, словно чует меня, и наклоняется. Делает шаг. И тут же грохот, оглушительный и глухой. И еще шаг. И еще. И еще.
И вот он стоит прямо надо мной. А руки-то у него предлиннющие, он ими в землю упирается. Навис старик над мной как гора, шумно тянет ноздрями воздух. Замирает. А потом распахивает свой огромный рот с  огромными гнилыми зубами и резко вниз – чтоб меня проглотить… тут-уж я просыпаюсь.
Сама проснулась, а сердце еще колотится – того и гляди порвется. Какой же сон страшнющий!


Проснувшись, Марина покинула свое «тайное» убежище, вылезла на свет божий. 
Йоган сидел на берегу, скрестив ноги. Грудь его медленно вздымалась и опадала.  Глаза полуприкрыты.
Марина села рядом. Сидели молча.
Ты иди домой, наконец сказал Йоган, мать ждет тебя.
С чего ты взял, отвечала девушка, забыл, как она вчера…?
А ты чего ждала? Что она бросится тебя обнимать? Готов поспорить, что эту ночь она глаз не сомкнула. Иди, Марина, твое место там, с ней.
А ты?
Я пока здесь… если ты не против.
Ты сбежишь, я знаю.
Глупая девчонка! Куда же мне бежать?
Марина обнимает Йогана, а он целует ее в лоб: все, иди.
Только я буду приносить тебе еду! – кричит она, отойдя шагов двадцать.
Не глядя на нее, Йоган поднимает руку и оттопыривает большой палец: отлично.

Кряхтел человек.
Тужился.
Краснел.
Обливался десятью потами.
Перекинув веревку через грудь, так что впилась в кожу, врезалась в плоть, Марк впрягся, точно бурлак, в огромное бревно и теперь тащил его куда-то.
Ноги его утопали в песке, оставляли глубокие ямы, которые тут же стирались неподъемным грузом, что тащился вослед.
Босой.
Мелкие ракушки ранили стопы.
Пот крупными каплями тек по лицу, струился.
Зачем? Почему? У тебя же конь?
Тут есть о чем подумать.

После ухода марины Йоган бродил вкруг баркаса.
Глядел то в одну сторону, то в другую.
Вслушивался в звенящую тишину.
В себя вслушивался.
Нет-нет, да и повернет лицо в сторону дома на берегу, словно звало его что-то, звало в самом сердце.

Gehe dahin! Gehe! Schei; drauf, dass sie dich hinausgewiesen hat. Ein Seitensprung... Was f;r ein dummes, abstruses Wort! Es kommt manchmal vor, dass ein Mann mit noch einer Frau etwas probiert. Wieso muss man daraus eine Trag;die machen?
Nein, es ist zu fr;h, warte noch drei Tage. Lass sie sich abk;hlen. Lass sie selbst begreifen, dass es da nichts Schreckliches gibt. Dass es ein Naturgesetz ist. Es war immer so. Uns es wird auch immer so sein... Warte mal...

Иди туда! Иди! Плевать, что выгнала! Измена… что за глупое, нелепое слово! Ну бывает, случается мужчине познать еще одну женщину… к чему превращать это в трагедию? Но тут же говорил себе: нет, слишком рано, подожди дня три. Пусть остынет женщина. Пусть сама поймет, что в этом нет ничего страшного. Что это закон природы… что так было всегда. И всегда будет… подожди…
    И мужчина вновь опускался на горячий песок. И скрещивал ноги. И глубоко дышал…

С давних пор был у Анны огромный, буквально несметный запас всевозможной пряжи и всяких штучек  для вязания: спицы, крючки, тонкие, длинные, острые и короткие - всех мастей.
За этим занятием ее и застали.
Вошли в дом, когда вязала.
Тихо подкрались, потом ввалились толпой.
Анна, увидав гостей, поднимается с табурета, но тут же слышит приказ: сиди, где сидишь! И она подчинялась.
Пришлые не спеша ходили по дому, заглядывали в ящики столов и комодов, в кастрюли и чугунки. Тут же совали в голодные рты все, что годилось в пищу.
Все происходило в молчании. Только стук посуды да тяжких мужицких шагов…
Вдруг в дом входит Марина.
Увидав троих незнакомцев, да еще при оружии, она застывает как вкопанная.
Кто это такие, мам?
Но ее грубо хватают и усаживают на кровать: сиди и не дергайся.
Хотела Марина выскочить в распахнутое окно, но ее успели схватить и швырнуть в угол комнаты.
Уничтожив съестное, мужчины сытно рыгали, садились за стол, крутили «козьи ножки». Чиркали спичкой. Курили. Выпускали из ртов струи дыма. Жадно рассматривали Анну, ее лодыжки, груди ее, стройные руки, плечи, оголенную шею. В воздухе вместе с запахом тлеющей махры повисло тяжкое ожидание.
Там… дом неподалеку… сказал тот что выглядел главным, кто там живет?
Сосед, отвечала Анна.
Один?
Один.
Оружие у него есть?
Ага, топор.
Мужчина криво усмехнулся. А кроме вас и соседа?
Анна покачала головой: никого.
А муж где?
Нет у меня мужа, вдова я.
Докурив, загасив окурок о подошву, говоривший пульнул окурок в сторону печки, поднялся из-за стола, приблизился к женщине. Склонился над ней. Втянул запах в песье нутро. Провел по оголенным плечам лопатами ладоней. Рявкнул: встать! Затаив дыханье от страха, Анна подымается. Старший из «гостей» обходит ее, срывает с плеч бретельки платья и уже не может отвести взоров своих от обнаженных белых грудей. Впивается в них голодным ртом. Нет, кричала Марина, бросалась на защиту матери. Но тут же ее оттаскивали за волосы, бросали на пол, наваливались сверху тяжелым мужицким телом, пытались раздвинуть бедра ее.
Дочку не трогайте, твари, кричала Анна, меня берите!
Только теперь, когда «гости» все свои помыслы устремили на женщин, появляется Йоган. Тихо проскальзывает в дом, бросается на того, что ближе всех, у кого винтовка в руках, и кто стоит к нему спиной. Вонзает нож в его правый бок, прямо под ребра, по самую рукоять. Вонзает и резко прокручивает. Тут же выхватив оружие у падающего ниц, направляет ствол на насильников. В этот миг все моментально погружается во мрак. Будто кто-то взял и выключил свет. Мы ждем. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Раздается выстрел.

Сказано: каждому – свое.
Ибо каждый идет своею дорогой, и своею рукою делает труд его.
И каждый смеется своим смехом.
И каждый плачет своими слезами.
И каждый любит своею любовью.
И каждый боится своим страхом.
И своей болью болеет.
И своей надеждой надеется.
И своей верой верует.
И у всякого – свое забвение и своя память, на чужие память и забвение не похожие.
И смерть, и бессмертие тоже у каждого - свои.
И у всякого свой путь и своя дорога, на иные пути и дороги не похожие. И ежели обернется человек и окинет взором пройденное, то увидит его словно бы сквозь дымку тумана. Если же устремит взор вперед, то и вовсе ничего не увидит. Вот и Марк, глядя вперед, не видел ничего. Назад же глядеть не любил, ибо всякий раз видел там такое, чего лучше бы не было вовсе.
И вот теперь, покуда Анна с Мариной мокрыми тряпками отмывали стену и пол от крови, покуда Йоган связывал единственного оставшегося в живых «гостя» веревкой, Марк трудился в поте лица. Пилил. Рубанком строгал. Вколачивал скобы железные.
Когда же работа с деревом была закончена, стал копать яму, узкую, но глубокую – на сколько руки хватило. 
Ибо сказано: каждому – свое.
И с этим не поспоришь.

Скрипело колесо в ступице.
Скрипел под ободом колеса белый песок.
Било песок конское копыто.
Дорога убегала вдаль.
Было в телеге четверо. Один - связан по рукам, по ногам. Двое – бездыханных. И еще один - с винтовкой в руках.
Йоган не хотел марать взора о пришлых - сжимая оружие, в небо глядел.
   Wie f;rchterlich ist dieser endlose Himmel heute, so blau. Nur unter solchem Himmel muss man sterben.
   Какое страшное сегодня небо - думал он  – бездонное, синее, под таким только и надо умирать.

Мы сидим на маминой постели.
Мы обнимаемся.
Мы крепко вжимаемся друг в друга, словно хотим склеиться, срастись, вновь стать одним целым, каким были когда-то, еще до моего рождения.
В один миг возникшая между нами стена рухнула. Растворилась, как облачко дыма на ветру. Мне даже кажется, что теперь мы с мамой стали еще ближе.
Мама, мамочка, прости меня за ради бога, я тебе клянусь, что даже думать о нем больше не стану!
Ч-ш-ш-ш, успокаивает меня мама, тихо, все, даже слышать об этом не хочу, ничего не было, ты меня поняла? Промеж вас ничего не было. Ты все навыдумала. Договорились?
Я киваю.
Вот и молодец.

Сколько они так сидели, Марина и Анна? Час? Два? Вечность?
Время исчезло. Исчезла женщина. Исчезла девушка. Было только какое-то странное, неописуемое «оно», «родное». Больше ничего.
Странный видала сон, сказала в конце концов мать, будто дома наши, наш и Марка, стоят рядом и высокие-высокие. Может, с дерево. Я стою на крыше и вижу, что в ветвях дерева, которое растет рядом с домом – два коня. И, знаешь, словно их туда какой силой забросило. Лежат они на толстых ветвях, сучат ногами. Тут один из них забирается на сук и прыгает прямо на мою крышу. Куда ты, кричу я ему, свалишься - крыша-то под наклоном. Конь приземляется на мою крышу и пытается удержаться, бьет копытами, перебирает ногами… да только куда ж ему, съезжает он с крыши и я слышу глухой удар – упал конь на землю. Я свешиваюсь с края, гляжу, а он лежит на спине. Бьет его судорога. Ноги дергаются. Кровь из ноздрей ручьем. Потом дернулся еще раз и замер. Умер, стало быть. И нет у меня сил оторваться от этой картины. Тут слышу грохот. Другой конь следом за первым сиганул на крышу. И тоже стучал копытами, перебирал ногами – пытался удержаться. Да только и он туда же. Упал. Убился. И вот лежу я на краю крыши и гляжу на двух коней. И плачу. И такая у меня в сердце боль…

Вечером женщины услыхали стук копыт.
Увидали телегу и лошадь, и Йоган - в телеге.
Все от пыли дорожной было белесым — и конь, и телега, и мужчина, и волосы его, и лицо, и одежды.
Йоган подогнал телегу к дому Марка, снял с лошади постромки, перекинул упряжь через толстый сук (заржала лошадь) и пошел к дому женщин.

Когда Йоган добрался до дома, женщины поднесли два кувшина. Сказала Анна: вот, умойся с дороги. Стала лить воду мужчине в ладони и на голову.
Протянула кувшин и Марина: попей молока, прохладное, из подполья. Взял мужчина кувшин, хотел к устам поднести, дабы напиться после тяжелого дня, утолить жажду и голод, но то ли от усталости, то ли от того, что внутри у него до сих пор все дрожало, выронил. Осколки - в разные стороны. Белое молоко разлилось на серую пыль. Марина глядела на молоко и глаза ее становились мокры от слез. Стала всхлипывать. Слезы покатились по щекам. И вот уж неудержимые рыданья сотрясают плечи девушки и грудь ее.  Она бросается мужчине на грудь. Йоган прижимает ее к себе. Тут же к ним прилепляется Анна. И вот уже все трое сжимают друг друга в объятьях. Живы. Все живы. Слава тебе, господи. Слава тебе.

Тяжелое красное солнце касалось воды и шипело, утопая в пучине.
Опершись спиной о вкопанную в песок вертикальную балку, сидел человек, Марк.
Сидел, неподвижный, глаза – в одну точку, в горизонт.
Позади же мужчины, возвышаясь над ним, стоял огромный, в два человеческих роста, крест.

Мокрою губкой Анна отирала плечи мужчины. И грудь его. И руки его.
Стягивала с него рубаху.
Стаскивала с ног сапоги, опускала ноги в таз с горячей водой – омывала, вытирала власами своими.
Затем укладывала мужчину в постель, задувала лампу, ложилась сама.
Поначалу Йоган лежал с широко распахнутыми глазами, совершенно неподвижный, затем сказал тихо: sich erf;llen, что значит «свершилось». А полежав еще немного, переворачивается и наваливается на женщину. Она сопротивляется, но он грубо, по-скотски, овладевает ею. 

Йоган все еще спит.
Сегодня его сон священен.
Мы с мамой передвигаемся по дому на цыпочках, затаив дыхание. Переговариваемся жестами, дергаем бровями, строим такие мины, каких отродясь не строили.
Куда ты? - спрашиваем меня мама одними губами, широко раскрывая глаза.
Туда! - так же, одними губами отвечаю я и тычу пальцем в сторону буфета.
Зачем?
Надо!
Только т-с-с-с!
Знаю, не маленькая!
Я на цыпочках подхожу к зеркалу. Оттуда на меня смотрит какая-то бессовестная девка. Ненавижу ее!
Я подхожу к комоду, открываю и закрываю ящики. Роюсь. Кое-что ищу.
Вот они! Я беру ножницы в руки и клацаю ими. Показываю маме: вот.
Уже на берегу сажусь на песок, кладу ножницы пред собой и смотрю на море.
Море синее, упругое, белые блики в беспокойной воде.
Левой рукой я оттягиваю прядь волос, а правой – срезаю под корень. Потом еще одну. И еще. И еще.
НИЧЕГО НЕ БЫЛО, НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ
НИЧЕГО НЕ БЫЛО, НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ
НИЧЕГО НЕ БЫЛО, НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ
Шумит беспокойное море.
Клацают ножницы в моих руках.
Горстка волос  становится все выше.

Ночью в домик Марины пришла мать. Она провела ладонью по остриженным волосам дочки. Чуть заметно покачала головой. Затем осторожно убрала из-под головы  Марины книгу и подложила мягкую подушку. Марина пошевелилась. Мать часто поправляла ей подушку, поэтому девушка даже не открыла глаз, только плотнее укуталась одеялом и сквозь сон пробормотала: спасибо, мамочка. 
Вернувшись в дом, Анна умылась, омыла ноги свои от пыли, сняла одежды свои и уже хотела уложить на стул, как вдруг взгляд ее падает на сундук. Буквально на одно мгновение. Женщина по инерции проходит мимо, но вдруг замирает, поворачивает голову в сторону сундука и вот уже подходит к нему и опускается на пол. Она смотрит на сундук так, словно видит там, в его недрах, сквозь обитые листовым железом стенки - белую мужскую рубаху. Но вот решительно поднимается, подходит к постели, на которой спит Йоган, ложится рядом, обвивает его рукой, кладет голову ему на грудь и глубоко втягивает в себя запах мужчины.
Sich erf;llen, бормочет мужчина сквозь сон.
Что ты говоришь?

С первым проблеском зари Йоган проснулся.
Он долго лежал, глазея в потолок, потом повернул голову, стал смотреть на спящую рядом женщину. Но в этот раз не вдохнул чуть сладковатого и ставшего столь дорогим и любимым, запаха ее волос, не поцеловал в плечо, но просто лежал и глядел…
Одевшись, вновь походил к постели и снова глядел, словно пытаясь разглядеть что-то, что до сих пор от него ускользало.
Затем брал в сарае сети и весла.
Уже на берегу переворачивал лежащую днищем вверх лодку. По каткам тащил к воде.
Когда же  ставил в уключины весла, услыхал за спиной крик: Йоган! Обернувшись, увидал Анну, она держала в руках флягу с водой. Подходила к мужу, протягивала флягу: как же, без воды-то? Мужчина брал флягу, а женщина обхватывала его своими руками, с силой вжималась в широкую грудь, не хотела отпускать. Не теперь.
Запрыгивал в лодку человек,  брал весла и с силой ударял по волнам. А женщина все стояла и стояла на месте, словно ноги ее пустили корни в холодный утренний песок и теперь держали на месте, не давали уйти.
Когда же мужчина удалился от берега на весьма приличное расстояние, надрывно кричала: Йоган!  И человек, услыхав этот глухой беспричинный крик, поднимался в лодке, простирал руку над головой.

Полдень.
Высокое солнце палит нестерпимо.
Сидя перед домом, мы с мамой моем яблоки, режем ножами. Ломтики складываем в большую кастрюлю – будет варенье зимой. И чай с вареньем долгими зимними вечерами тоже будет.
Трудимся, молча, нехотя.
Наше молчание неловкое, тягостное.
Наши взоры опущены вниз, словно смотреть друг на друга – под запретом.
Скажи, мама, спрашиваю я, а когда отец уходил в море, ты так же его ждала?
Мама кивает в ответ: да.
Я так не хочу, говорю я тихо.
Я
ТАК
НЕ ХОЧУ

Подставив солнцу лицо, прикрыв глаза, Йоган лежал на дне лодки. Лежал долго и неподвижно. Словно здесь, посреди водной пустоши, вдали от людей, вдали от всяких человеческих забот и тягот, хотел насладиться безлюдьем, бездумьем, и хоть не на долго забыть обо всем на свете, погрузиться в блаженный покой.
Слишком много всего случилось. Слишком много пришлось вынести душе…
Вдруг стало тихо. Волны перестали биться о борт. Едва трепыхавшийся парус умолк. Эта внезапно наступившая тишина насторожила человека. Он поднялся в лодке и осмотрелся, стал долго и пристально вглядываться – не показалось ли. Нет, не показалось - вдали виднелась темная полоска штормового фронта.
Человек обернулся и устремил внимательный взор туда, где остался берег и дом, и две женщины в доме, и у каждой своя боль и свои чаянья. И стоял неподвижно. Но вот покачал головой, как бы говоря самому себе: да. После вновь поглядел на черное небо впереди - ветер гнал тучи сильно и уверенно, и полоска черного неба становилась все отчетливей и различимей. Наконец, сел на весла и, загребая против уже начавшегося ветра, устремился на штормовой фронт.
 
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ЖДАТЬ

Бушует море во тьме.
Грызет берег черными ледяными зубами.
Слышно, как за окном беснуется ветер, как наносит по стеклам удары - того и гляди выбьет.
Анна берется за вязанье. Марина стоит у окошка, смотрит во тьму. Она крутит в руках ракушку и не находит себе места. Сердце у нее щемило. Ей хотелось заплакать во весь голос, подбежать к матери, прижаться к ней, но что-то мешало, будто невидимая стена стояла промеж них.
Вот она подходит к постели и ложится… но ей не лежится и она тут же вскакивает и выходит из дому.

Уже на берегу ветер толкал Марину с такой силой, что того и гляди повалит на землю.
Не могу так больше, мама, говорила Марина, вернувшись в дом, сердце изболелось. Мать не отвечала, но гладила дочку по голове,  целовала. И ей бы сказать: все будет хорошо, милая, вот увидишь, он вернется, но мать молчала, она прожила у моря всю жизнь и прекрасно знала, что значит - не вернуться домой к ночи. Да еще в шторм.
Вздохнув, женщина поднимается, достает из буфета бутыль с мутной жидкостью и наливает два стакана на четверть. Марина смотрит на мать удивленно, с недоверием, они никогда еще не пили горькой вместе.
За тех, кто в море, сказала женщина и осушила стакан.
Марина подходит к столу и тоже выпивает залпом, даже не  поморщившись, словно внутри все онемело, стало бесчувственным. Только отломила крохотный кусочек хлеба,  занюхала. После этого легла на постель и свернулась в клубок.
Мать налила себе еще. Выпила. Занюхала рукавом, как мужчины. Затем подошла к постели дочки, стала гладить Марину по голове. Но вот ложится рядом и крепко прижимает марину к себе.
Мама…
Что, милая?
Не знаю, как тебе сказать…
Не бойся, скажи как есть.
Марина берет ладонь матери и кладет себе на живот: вот… и мать в один миг все понимает и прижимает дочку к себе еще крепче, еще неистовей. Так они и лежат – обнявшись. И взоры их устремлены в пустоту.

Посреди ночи море стихло.
Тишина.
Тишина и тьма.
И ничего не видать в этой тьме – ни звезд, ни луны не разглядеть за тяжелыми плотными, как земля, тучами.
На столе горит свеча. За столом сидит Анна. Она греет озябшие ладони крохотным, но упрямым огоньком. Как тихо, говорит она, так странно, когда море совершенно стихает. Это даже немного пугает. Тишина окружает нас и море остается таким безмолвным. Великая молчаливая тьма... Она такая, будто света никогда больше не будет...
Марина, подходит к матери и опускает ладонь ей на плечо. Возьми меня за руку, говорит Анна. Марина берет мать за руку. Да, так лучше, говорит женщина и прижимается щекой к руке девушки. Марина гладит мать по голове.
Мир…

Вот и сумерки.
Мы с мамой и дядей Марком едем на «дальний» мыс. 
Когда мы замечаем огромный, в два человеческих роста крест, то уже не можем отвести от него взора.
Твоя работа, спрашивает мама.
Моя, отвечает дядя Марк.
   И вот дядя Марк вбивает в вертикальный столб креста здоровенный гвоздь. Низкий ему поклон за то, что согласился поучаствовать во всей этой затее.
Уже во тьме он чиркает спичкой. Вспыхнув, пламя озаряет его лицо. Прикрывая спичку обеими руками, чтобы пламя не погасло, подносит спичку к трубочке, прикуривает.
Я буру у Марка спички,  зажигаю фонарь,  поднимаю его вверх и вешаю на вбитый в столб гвоздь. Желтый огонек, глаз циклопа, вонзается во тьму.
Этот огонь для тебя.

Долго Марина глядела на рубаху Йогана, ту, что купила для него мать, и которая вот уже несколько дней сиротливо висела на спинке стула, висела, ожидая хозяина. Марина посмотрела в окно. Перед окном рос куст сирени, закрывал зелеными ветками море.
Девушка вышла из дома, взяла в сарае топор, стала срубать куст по корень. Однако же мать, увидав такое дело, не сказала ни слова.

Расскажи мне про этот крест, дядя Марк, просила Марина, когда зашла к соседу. Ведь ты - человек неверующий, у тебя в доме даже иконы-то нет, а крест поставил…
Услыхав такое, сосед поначалу замирает, но вот достает из комода графинчик горькой, наливает и выпивает залпом.
Ну, раз уж ты об этом заговорила… Посмотри-ка сюда...
Марк отщипывает от хлеба мякиш и начинает мять и давить его.
Смочим немного слюной…  еще помнем. Так... Вот так. Получилась вот такая штука.
Хм, тоже мне фокус, фыркнула Марина.
Фокус, конечно, не хитрый. А ты знаешь, что будет, если в лодке проделать дырку, затем замазать такой вот штукой и выйти на этой лодке в море?
Нет.
Конечно, не знаешь, откуда тебе знать. А то будет, что вода размягчит эту замазку, а потом и вовсе вымоет из дырки. И тот, кто на этой лодке ушел далеко в море, уже не вернется…
Что-то я не пойму, дядя Марк, на что ты намекаешь? Ты что же - лодку Йогана продырявил, да?
Не угадала.
Не угадала? Тогда что?
Бес меня тогда попутал. Молод был, глуп, жаден... не знал я тогда, что она ребенка ждет… вот те крест, не знал!
Ах, вдохнула Марина, прикрывая ладонью рот, чтоб не крикнуть.
Вот тебе и «ах».
Стояла Марина, точно громом пораженная. Потом, не развернувшись, пятилась назад каракатицей и точно мертвая, еле передвигая ноги, потащилась куда-то. Не ведал Марк про дитя, что Марина носила в себе. Ни сном, ни духом, а то бы ни в жисть не сказал. 

Обычно она ходит иначе -  неторопливо, медленно вращая головой из стороны в сторону, насыщая глаза небом и морем, и песком, и неподвижной (либо же качающейся на ветру) травой. Каждый шаг – наслаждение. Каждый взгляд – открытие.
Теперь же она не похожа сама на себя: идет быстро, губы плотно сжаты, лицо недовольное, злое. В руке – фотоснимок, «сонный мальчик».
Марина приближается к воде, берет фотографию за уголок и, размахнувшись, швыряет подальше от берега. Булькнув, фотоснимок врезается в воду. В тот же миг, словно по мановению извне, раздается далекий раскат грома.

В тот день Марина снова взяла в руки свое «изобретение» - привязанную к палке раму. Долго не притрагивалась – не до того было, но вот теперь взяла. Закинула палку на плечо и пошла куда-то. А когда вернулась к дому соседа, размахнулась изо всех сил да как треснула рамой о крыльцо, что та вмиг разлетелась на куски.
Когда Марк, услыхав грохот, вышел из дому, увидал уходящую прочь Марину. И подарок свой увидал. И был он разломан в куски – не собрать.

С исчезновением Йогана жизнь Марины превратилась в пустоту. Жизнь вроде бы оставалась, но наполнения уже не имела. Став полой, жизнь на столько потеряла в весе, что Марина не удивилась бы, если бы порывом ветра ее унесло прочь. А иногда ей даже казалось, что именно этого она и хочет. Единственным, что связывало ее с жизнью, был крохотный кусочек плоти, который она носила под сердцем. 
Я назову его… Ванечкой, говорила она матери, глядя в окно и одновременно накладывая руки на свой едва-едва намечавшийся живот. Но мать на эти слова дочки ничего не отвечала, но только чуть заметно кивала, как бы говоря: дай то бог.

Томимая не находящим разрешения чувством, каждый божий день, едва начинало смеркаться, Марина шла на «дальний мыс»,  шла с единственной целью – зажечь огонек в маяке. Огонек, который во тьме ночей стал бы путеводной звездой для того, к кому устремлялись помыслы ее, без кого изболелось сердце ее, кто заставил ее мучиться и тихо плакать по ночам в подушку.
Шла в ясные дни и в ненастье.
Сквозь дождь и ветер.
Каждый вечер.
Снова и снова.
День за днем.

Чья боль больнее, думала Анна, глядя на дочку с ее уже заметным животом, боль женщины, потерявшей мужа, или боль женщины, потерявшей отца своего будущего ребенка, хоть бы он даже и не был ей мужем, а так, сплошная случайность. Потеряла, едва прикоснувшись. Потеряла, даже не успев толком понять, каково это – жить с человеком.
Снова и снова женщина задавала себе этот вопрос, но никак не находила ответа.

Я расколота внутри как хрустальная чашка. Я зажигаю фонарь, но в глубине души знаю: он не нужен тебе. Тогда зачем я делаю это?

Марина, посмотри! 
Покинув постель, девушка подходила к матери, выглядывала в окно. За окном шел первый снег.
Как ты думаешь, мама, он жив?
Я не знаю. Не знаю…
А что говорит твое сердце?
Ох уж это сердце! Сначала оно разрывалось от тоски. Теперь уподобилось камню. И если камни умеют кричать, то так же кричит и сердце мое  - безмолвным каменным криком.

Холод.
Холод.
Кругом один холод.
Хлад и безмолвье.
Посреди этого ледяного безмолвия стоит дом.
Из трубы дома в серое небо столбом поднимается дым. 
Марк подкладывал в печь дрова, когда дверь распахнулась и в дом, припорошенная снегом, вошла Марина. Села на табурет, отдышалась.
Зачем ты мне рассказал про хлебный мякиш? Ну не знала я и не знала… любила ведь тебя… а теперь не люблю… так зачем?
Устал я. Устал эту ношу носить. Тебе вот сказал - и вроде полегчало чуток. А вот соберусь с духом и матери твоей скажу. И знаю, что возненавидит меня, а все ж таки камень с сердца сброшу.

Стоило мне выйти на улицу, как я заметила, что сегодня ветер – в сторону моря. Давно ждала этого момента. Этим надо воспользоваться.
Я возвращаюсь в дом, раздеваюсь, иду в свою комнату, достаю из стола тетрадку и отрываю от листа четвертинку. Беру карандаш. Пишу. Затем складываю листок несколько раз треугольником, одеваюсь и выхожу из дома.

Сквозь поток снега, кутаясь от пронизывающего ветра в пальто, я иду на вершину холма.
Добравшись, вытягиваю руку, разжимаю кулак.
Крохотный, сложенный кусочек бумаги, подхваченный ветром, улетает в море. Вместе с ним улетает мое послание. Всего три слова:
ПОДАЙ
МНЕ
ЗНАК

Напиши мне письмо, любимый.
Крохотное письмецо…
Чайки проносятся мимо –
Чертят твое лицо.
Стало так пусто в сердце…
В сердце моем – дыра.
Свой треугольный конвертик
Я доверяю ветрам.
Где ты? В какой сторонке?
У нас наступила зима.
Белые похоронки
С неба к моим ногам.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: УМОПОМРАЧЕНИЕ

Наступила весна.
Снег сошел.
Земля обнажилась и готовилась к тому, чтобы родить новые травы и новые цветы.
Кофта на животе Марины натянута как кожа на барабане.
Девушка сидит на стуле, берет перо, обмакивает его в чернила, приподнимает подол платья и на внутренней стороне бедра аккуратно выводит что-то.
Рассмотрев надпись под разными углами, дописывает еще пару букв.
Вдруг раздается голос матери: Марина! Он раздается совсем рядом, за окном. Девушка едва успевает прикрыть надпись на бедре подолом платья. Почти сразу в комнату заглядывает Анна.
Марина, Марк ездил на «Красный хутор». Тетя Сима и дядя Петр зовут нас в гости. Завтра с утра поедем.
Я не поеду.
Почему?
Не поеду – и все!

В тот день Марина в первый раз после бесконечно долгой зимы пришла в свое убежище.
Вот она сидит в полумраке, осматривается, внюхивается в этот запах, запах рассохшейся некогда просмоленной древесины, запах заброшенности, забытости. Обними меня, сказала она тогда, крепче, еще крепче. И он обнял. И в тот же миг  получил укол. Укол в самое сердце. Уколол его запах Марины. И что-то забытое; что-то похороненное в недрах памяти; что-то из далекой юности; что-то из пахучего стога сена; что-то из волос цвета соломы; что-то запретное, но до боли в утробе желанное; что-то стонущее, кровоточащее, губы свои кусающее, оставляющее на спине отметины от ногтей - вдруг ожило и заворочалось в потемках сознания. И ломая запреты, стало ломиться наружу, выползать из темных недр памяти... Когда же сказала Марина «А вдруг этот день и есть последний», оставшиеся преграды рухнули, и все что еще миг назад казалось значимым и нерушимым, пред лицом неминуемой смерти стало ничтожным, пустым. И он как зверь валил ее на песок.
Я люблю тебя, шептал, сжимая Марину все крепче и крепче, покрывая ее лицо поцелуями. Я люблю тебя. Люблю. Люблю. Люблю.
Любишь, шептала она, безумная, а как же мама? Разве ее ты не любишь?
Люблю. Но по-другому. Не так как тебя.
И он разбрасывал в стороны бедра ее, и врывался в нее. Она же, обезумев от боли, и чтобы не крикнуть, вонзала молочные зубы в его плечо. Но все же не стерпела, крикнула.
И вот оно: шум моря, шорох трав на ветру, перевернутый баркас и где-то там, в темных недрах его, крик. Крик раненой птицы.

Утром, Марина долго лежала в постели. Не было сил подняться. В голове было пусто как в бочке. Ничего не хотелось. Когда же лежать стало невмоготу, села. Свесила ноги. Устремила взор на точку на беленой стене.
Наконец, скинула покрывало и поднялась. Поежившись, накинула на худенькие плечи шаль. Умылась. Отерла белоснежным полотенцем лицо.
Оказавшись на улице, увидала, как приближается к дому конь и телега, и Марк с матерью на телеге – ехали на «красный» хутор.
Мать видит Марину, машет рукой. Марина поднимает ладонь в ответ и провожает уезжающих взором. И сердце ее сжимается и болит, словно хочет вырваться из груди и полететь, броситься вслед за матерью. И эта тупая ноющая боль делается такой нестерпимой, что Марина кричит. Кричит изо всех сил. Кричит так, что едва не срывает горло.
Мама! Погодьте! Я с вами!

Долгой была дорога. Долгой, нудной и тоскливой.
Молчали.
Все, о чем можно было поговорить, было высказано, оговорено, произнесено.
Так и ехали, словно воды набрали в свои рты.
Марина, сказала Анна, глядя на дочь, уже полгода прошло, а ты все не улыбаешься. У меня внутри тоже пустота, но нужно найти в себе силы и жить дальше – жизнь-то продолжается.
Какое-то время Марина молчит, но вот отвечает: он забрал их с собой.
Кого?
Мои улыбки.

Что это там, дядя Марк? Мама, что это там такое?
Да где же? Где?
Да вон там!
Марк остановил телегу. Марина тяжело сошла наземь, пошла куда-то.
Куда это она?
А я почем знаю?
Удалившись от телеги шагов на двадцать-тридцать, остановилась Марина. Стала как вкопанная. Смотрела на что-то. Анна, покинув телегу, к дочке пошла. Марк - следом.
Подле невысокой ивы, из песка, прикладом вверх, штыком вниз, торчала винтовка. Ветрами песок вымело и теперь из под песка виднелся черный кирзовый сапог.
Вот они, сказала Марина.
Дурной знак, ответила Анна.
Марк ничего не сказал. Выдернул винтовку, тщательно отер штык о песок, понес к телеге.
Оставь, сказала Анна, эту дрянь мы с собой не возьмем!

Весь оставшийся путь молчали.
Никто словечка не проронил.
Каждый думал про свое.

Приехали.
Анна с Марком помогли ставшей такой неуклюжей Марине сойти с телеги на холодную пыльную твердь.
Стояли, разминали косточки,  глядели на дом – когда же их встретят.
Вскоре дверь распахнулась, из дому вышла Маринина тетка: ну наконец-то, а мы уж думали, не приедете. Тут же подоспел ее муж.
Здорово, Марк!
Здоров!
Стали обниматься.
Ну, гости дорогие, добро пожаловать в дом!
   Накрывали стол. Ставили молоко да сыр, свежий румяный хлеб, сало ломтями, с маслицем кашу. Не забыли и графинчик с горькой. Тетка поставила на стол сахарные яблочки: а это для тебя, Марина. Сказала, а сама косилась на Маринин живот.
Скоро ли?
Да уж скоро, отвечала Анна за дочку.
Ну, дай то бог.
   Сели за стол.
С богом!

Оказавшись на берегу, Марина села на песок. Но тот оказался слишком еще холодным: коли сядешь – нутро застудишь, март как ни как.
Поднялась, пошла по берегу,  увидала лодку, даже не лодку, но останки. Была словно разломана пополам, только нос и остался, да и тот врыт штормами в песок.
Марина подошла, села, стала в море смотреть, на черные волны, на белую пену. До боли в глазах вглядывалась в горизонт - вдруг покажется лодка вдали. Но на море было пусто - волны да волны. Ничего кроме волн.
Марина приподымает подол теплой юбки и смотрит на сделанную на внутренней части бедра надпись:
Я
Люблю
Т

Ночью, когда все в доме уснули, Марина вслушивалась в темную тишину дома. Слышала, как кто-то кашлял во сне. Где-то скрипела кровать.
Открыв форточку, Марина подставила лицо под холодный свежий воздух. Дохнуло морем.
Марина зажгла лампу, села за стол стала что-то писать в извечной своей тетрадке...
Затем села на кровать.
Марина долго сидела, без мыслей, в забытьи. Потом ей стало представляться, что вот когда-нибудь в такую же ночь вернется Йоган. Он войдет в дом, неслышно снимет у двери штормовку, а они с матерью будут стоять не в силах произнести ни слова…

Лоб целовать – заботу дарить.
Лоб целую.
Глаза целовать - бессонницу снять.
Глаза целую.
Уста целовать - собой напоить.
Уста целую.
Грудь целовать – сердца исцелять.
Грудь целую.

К морю спиной стояла Марина. Сделала несколько шагов и обмерла: услыхала всплеск за спиной. Словно человек из моря выходит.
Шаги по воде, по самой отмели.
Задрожала, как былинка. И рада бы повернуться, посмотреть: кто? Да тело одеревенело. Так и стояла, неподвижная, словно мертвое дерево.
Ничего не видала.
Нутром чуяла: приближается кто-то.
Медленно.
Бесшумно.
Словно тень ползет по песку.
Сердце колотилось как бешеное - чуть не выскочило.
Страх поднялся от ступней ног, через колени проник в полость живота, затем сковал легкие и, наконец, застыл в зрачках. А она все стояла.
Вот уже и рука чья-то потянулась к ее плечу… вот-вот опустится. Вот-вот сдавит.
Закрыла глаза Марина. Приготовилась к самому страшному. И вот рука опускается на ее плечо… в этом месте Марина просыпается в холодном поту, а за окошком ночь.
   Бросилась Марина на берег, туда, где торчал из песка изуродованный бурей остов лодки, стала раскачивать его взад и вперед, чтобы вытащить, но остов сидел глубоко в песке – не шелохнулся. Тогда Марина нашла на берегу ветку потолще, стала веткой отгребать холодный песок…

И вот дело сделано.
Марине удается вывернуть остов лодки из песка.
Она рассматривает левый борт и видит знак.
На левом борту лодки – три буквы: «ЯЛТ».
   Сжимая в руке фонарь, Марина уходила прочь.
Шла еле-еле.
С трудом передвигала худенькие ножки.
Вдруг покачнулась, выронила фонарь, пала на холодный песок да так и осталась лежать.
Из опрокинутой лампы течет керосин.
Фитиль внутри лампы, который до этой минуты едва горел, вспыхивает. От этого пламени стекло лампы трескается: цок!

Через день, уже когда возвращались из гостей домой, Марину бил озноб. Больше всего на свете ей хотелось поскорее уже добраться до своей комнаты, затопить печь (дрова колол Йоган), ощутить запах дыма, что незаметно расползается по углам. А потом распахнуть дверцу печки и подставить лицо пышущему из топки жару.
Холодно. Холодно. Как же холодно…

Марк остановил лошадь неподалеку от страшного места, где нашли могилу. Взял винтовку, уложил в телегу под сено. Поймав взгляд Анны, сказал: Не брошу! Война все ж таки, мало ли что…

На другой день у Марины начался жар. То вся она горела, то билась в ознобе, то впадала в забытье.
Анна брала в свои ладони пылающую ладонь дочки и прижимала к щеке, словно пытаясь передать больной часть своей силы. Иногда склонялась над ней, утирала тряпицей пот с горящего лба. Говорила: вот, выпей отвару. Ладонью приподнимала голову дочки, подносила чашку к сухим, потрескавшимся губам. Марина пила еле-еле и вновь проваливалась во тьму. И тьма обхватывала ее со всех сторон, и качала ее, и шумела. И тьма была морем.
Нить порвалась, шептала в бреду Марина, нить порвалась.
Но мать никак не могла понять, что за нить и отчего она порвалась.

Ночью случилась гроза.
Ливень хлестал по стеклу.
От вспышек молний черное окно то и дело слепило белым.
Открыв глаза, Марина увидала спящую тут же мать: сидела на табурете подле, уронив тяжелую голову на Маринину постель.
Когда поглядела в окно - сполох молнии высветил мужской силуэт.
Села в постели Марина, свесила ноги, коснулась стопою дощатого пола. Встала.
Шла, качаясь от слабости, как пьяная… толкнула дверь. Пересекла порог и вошла в водяную стену...

От порыва ветра стукнула распахнутая настежь дверь.
Анна проснулась, увидала, что нету Марины.
Тут же на улицу.
Неподалеку от дома приметила дочку: шла, вытянув руки вперед, словно хотела кого-то объять.
Крикнула Анна: Марина!
Подбежала.
Схватила.
В дом потащила силой.
Марина противилась, тянула тонкие слабые руки в пустоту. Говорила негромко: Там Йоган, мама! Там… там…

Когда Марина открывает глаза в следующий раз, видит размытое белое пятно на черном фоне. Пятно прыгает из стороны в сторону, исчезает, появляется вновь. Это луна мелькает меж веток деревьев. Кто-то несет ее на руках через лес. Она поворачивает голову и видит лицо Йогана. В этом лунном свете оно кажется бледным, почти белым. Его свитер насквозь мокрый, словно он только что упал в воду. В другой раз она, наверное, колотилась бы от холода, но сейчас у нее такой страшный жар, что ее бросает в пот. Этот ледяной свитер как холодный компресс на пылающий лоб. В ее голове нет мыслей. В ее сердце нет чувств. На мысли и чувства попросту нет сил.
У тебя свитер мокрый, едва слышно произносит она и вновь закрывает глаза.

Семь дней, семь ночей Анна и Марк бились за жизнь марины.
Сидели по очереди у постели.
Поили.
Укладывали холодную тряпицу на пламенное чело.
Держали за руку.
Слушали горячечный бред.
Боялись - помрет.
А на восьмой день…

Проснувшись утром, Анна подошла к сидящему у постели Марины Марку.
Разбудила.
Марк! Марк! Иди домой, отдохни.
Марк тихонько подымается и уходит.
Анна садится рядом с Мариной, касается лба губами.
Марина от этого прикосновения просыпается и смотрит на мать.
Марина, ну что же ты! Мы с Марком до смерти перепугались. Как ты?
Марина отворачивается к стене.
Я больше не стану зажигать маяк…
Почему, Марина?
Потому.

Как-то Марина зашла к соседу.
Сидя за столом, Марк починял сапог. Вот, говорил, опять «каши просит», непорядок. Марина села рядом, стала смотреть, как человек ловко орудует шилом и нитью.
Отвези меня туда, дядя Марк.
Куда «туда»?
К той могиле.
Господи, Марина, да что же ты меня о таком просишь-то?!
Очень тебя прошу, дядя Марк. Не отвезешь – сама пойду…

Сидя в телеге, Марина смотрела в сторону моря, которое то показывалось, то исчезало за холмами и кустарником. Однако же в глазах ее не было больше ни надежды, ни ожидания. Глаза Марины погасли, потухли, словно внутри у нее поселилась старуха. Бледная, бессильная, уставшая от жизни старуха.
И даже стоявший у обочины Йоган не оживил ее.

Приехали.
Марина долго еще сидела в телеге неподвижно, наконец, сказала: ты езжай, дядя Марк.
Чево?
Езжай, говорю, оставь меня здесь.
Даже не подумаю, вот ведь полоумная девка!
Но Марина стояла рядом и не сводила с мужчины глаз. И что-то еще хотел сказать Марк, хотел возразить, но вдруг увидел в глазах девушки, что-то такое, что заставило его тяжко вздохнуть и хоть с тяжелым сердце, но выполнить просьбу Марины – оставить ее в этом страшном месте, с этими страшными останками. Как знать, подумалось ему, может, она хочет плюнуть на эту могилу, и ежели так, то правильно сделает.
Приехать за тобой попозже?
Сама дойду, не впервой.
Но, крикнул Марк коню, а Марина продолжала стоять, где стояла, провожая удалявшихся взглядом, словно желая убедиться, что никого не окажется рядом, когда она станет делать то, зачем явилась сюда.

Словно магнитом тянуло марину к могиле страшных людей, а почему, она и сама не могла бы сказать. Тянуло и все тут. И она покорно подчинялась этому смутному пугающему влечению.
С огромным внутренним усилием переставляла ноги, ибо была в этом месте еще некая невидимая глазу преграда, стена, если угодно, толщиной ровно в то расстояние, что отделяло девушку от ее цели - шагов тридцать. Именно в эту стену, в эту невидимую простому глазу преграду Марина, затаив дыхание, вошла. С гулко и часто колотящимся сердцем. С влажными от страха ладонями. И все ж таки вошла.
Вот, думала, приближаясь, лежат здесь с прошлого лета. В песке. Убитые убийцы. А в том, что убийцы, сомнений нет и быть не может, только убийцы насилуют женщин, только убийцы входят в чужой дом с оружием в руках…
Подошла.
Постояла.
Могилу вокруг обошла.
На торчащий из песка сапог глядела.
Пыталась представить, как они лежат там, под слоем песка? Раскинув ли руки? В обнимку ли? Как они там лежат под слоем песка? Но вот опустилась на колени, стала горстями откидывать песок в сторону. Кидала, покуда не показалась черная со скрюченными пальцами рука…
   Очень скоро из песка прямо в небо глядело лицо одного из троих. Глядело пустыми глазницами. Страшное. Вместо рта – смертный оскал. Вместо носа – дыра.
Какое-то время Марина словно зачарованная глядела на эту жуткую маску, но вот как-то странно задышала, закрыла глаза. В тот же миг ее вырвало. Желто-зеленая слизь  залила черный лик мертвеца.

Потрескивал в печке огонь.
Глаза женщины были закрыты, однако же она улыбалась чему-то. Чему же? Ах вот оно что! Стоя на коленях, Анна прижималась ухом к животу Марины.
Я слышу его, говорила она, слышу… ах, Марина, как бы я хотела оказаться на твоем месте…
Однако Марина глядела в окно. Там, за окном, чуть поодаль от дома стоял Йоган.
Лучше не надо, мама…

Дядя Марк, сказала Марина соседу, когда чуть позже зашла к нему. Поставь мне еще раз ту музыку… где нимфа плачет.
Марк ставил на диск граммофона пластинку. Крутил рукоять завода. Опускал хромированную лапку. Тут же из раструба слышались звуки и пение…
Amor", dicea, il ciel
mirando, il pi; ferm;,
"Dove, dov'; la f;
che'l traditor giur;?"
Miserella, ah pi; no, no,
tanto gel soffrir non pu;.
"Fa che ritorni il mio
amor com'ei pur fu,
o tu m'ancidi, ch'io
non mi tormenti pi;.
   Когда музыка и пение закончились, Марина еще какое-то время сидела неподвижно, но вот подходила к окну и устремляла взор в даль.
Я знаю, что значит любить без ответа, говорила Марина, глядя в окно. Теперь знаю. Знаю, как от  этого сходишь с ума. Со стороны ты вроде обыкновенный человек. Но на самом деле ты безнадежно болен. Ты теряешь рассудок и перестаешь понимать, что ты делаешь, что творишь.
Сказав так, Марина отходит от окна, подходит к Марку и целует мужчину в лоб: я прощаю тебя, дядя Марк.
А знаешь, что ты сделал? – бросила она уже в дверях, бросила, не оборачиваясь: Ты ведь жертву принес...
Какую жертву, не понимал Марк, кому?
Сам знаешь, кому...

Покуда мать сучила шерсть на продажу, Марина сидела за столом, глядя в темный угол. Там, опершись плечом о стену стоял Йоган. Мать украдкой смотрела на дочь, изучала. Наконец, подошла, взяла за руку: что с тобой, Марина, я не узнаю тебя. Ты ли это? Но Марина не отвечает. Вместо ответа она молча глядит на мать. Глядит исподлобья. От этого взгляда женщине становится не по себе. Наконец, Марина сказала:
Я вижу его…
Кого «его»?
Его, мама, его.
А сейчас, видишь?
Да.
И что он делает?
Ничего не делает. Стоит вон там и смотрит на нас.
Мать с опаской и недоверием повернула голову, посмотрела в темный угол, но никого не увидела. Отошла, но скоро вернулась с иконой в руках: помолись, Марина. После чего целует дочь, вкладывает ей в руки икону и выходит из дому. Марина берет икону и идет к постели. Здесь она ставит икону к подушке, становится на колени и какое-то время смотрит на нее. Но вот кладет икону образом вниз.
Сама молись.

Ночью луна то показывалась, то снова пряталась за плотными рваными тучами.
Марина спала неверным чутким сном.
В одну из тех минут, когда луна в очередной раз бросила ледяной взор на землю и прямоугольник лунного света, проникавшего в комнату через окно, осветил девушку, на дощатый пол из черноты выползла тень. Тень человеческой руки. Тень пересекла освещенное пространство, приблизилась к Марине, проползла по ее бледному лицу, по плечу, а, добравшись до живота девушки, замерла.
В этот миг Марина открывает глаза и смотрит в окно, на белую точку луны.
Ну все, с меня хватит!
Сказав так, девушка покидает постель, берет толстое одеяло, укладывает его вместо себя и накрывает покрывалом – так чтобы издали казалось, что это она лежит в постели и спит.
Тихим призраком Марина крадется на цыпочках через весь дом. Мимо спящей, раскинувшей руки матери. Тщательно выбирала место на скрипучих половицах - дабы не скрипнуло.
На кухне она тихо-тихо достает из ящика стола нож, берет фонарь и спички, и выходит из дома.

Окошко в доме Марка светилось - не спал человек. Чего не спал – ночь на дворе, а он колобродит?
У самого дома Марина взяла прислоненные к стене весла и так же тихо как пришла, уходила прочь.

Уже на берегу пришлось попотеть – крупной волной лодку вынесло на самую отмель. Громко кряхтя, а иногда даже издавая некое подобие крика, Марина медленно, но верно, используя весло в качестве рычага, сдвигала тяжелую лодку все ближе и ближе к воде.
Когда же лодка наконец качалась на темных волнах, Марина зажигала фонарь и ставила на песок – так она отметила место, куда позже ей придется вернуться. Сама же забиралась в лодку, вставляла весла в уключины и неумело, но яростно гребла в непроглядную ухающую темень.

Когда свет фонаря стал едва различим, Марина бросила весла и осмотрелась по сторонам – вокруг, куда ни кинь взор, царил полумрак.
Эй ты, я знаю, что ты здесь! Послушай меня, послушай!
Крикнув так, Марина стала изо всех сил вглядываться в окружавший ее полумрак. Было темно, однако же света мутнеющей сквозь тучи луны было вполне достаточно, чтобы различить что-то, появись оно на поверхности воды.
И оно действительно появилось.
Шагах в тридцати от лодки над водой появилась голова. Или что-то до предела на голову похожее. Однако же рассмотреть лица Марина не сумела, ибо тень от холодного лунного света падала ей, голове, на лицо. Но в этом и не было нужды, Марина прекрасно знала, что за лицо скрывалось во мраке.
Марина взяла в руки нож.
Не смей больше ко мне приходить! Ты слышишь, не смей больше являться ко мне! Ты ничего не получишь!
Крикнув так, Марина трижды крест-накрест рубанула ножом воздух в направлении глядящей на нее головы, после чего, так же бесшумно как поднялась на поверхность, голова скрылась под водой.
Какое-то время Марина стояла с ножом в руке, но вот коротко вздохнула, выронила нож, обхватила живот руками. Нет, нет, нет, нет, нет, нет, шептала она, только не сейчас, только не сейчас. Однако же там, в далеких черных небесах к ее мольбе никто не прислушался – на две недели раньше срока, у Марины начались схватки.

Марина тужилась и корчилась от боли.
Ей казалось, что внутренности исторгаются из нее.
Волны боли следовали одна за другой, и промежуток между ними был так мал, будто это одна сплошная боль пульсировала в ее утробе.
Изнемогая от муки, дыша с трудом, Марина медленно опустилась на колени на самое днище лодки. Стиснув зубы, чтобы сдержать крик, она впивалась пальцами в деревянное сиденье.
Мамочка, мамочка, шептала она, словно мать могла услышать ее.
Боль внутри Марины была словно рана, края которой понемногу расходятся, рвутся. Из-за этой чудовищной боли время замедлило свой ход.
Наконец, примостившись на днище лодки на четвереньках, Марина раздвигает бедра и начинает глубоко дышать и тужиться.
Пот струится по лицу девушки, и она слизывает его с губ.
Наконец схватки становятся невыносимыми. Чтобы сдержать крик, Марина изо всех сил сжимает зубами ткань платья на плече, а ее тонкие пальцы с такой силой впиваются в деревянную скамью, что ногти ее белеют.
При каждой вспышке боли она впивается ногтями в дерево с такой силой, что в конце концов ногти, не выдерживая давления, ломаются.
Пот ручьями струится по лицу роженицы, ослепляя ее. Кровавый цвет боли окрашивает море, небо и пену каждой разбивающейся о лодку волны красным. Иногда сквозь зубы Марины против ее воли прорывается крик, заглушаемый рокотом моря.

Это тянется очень долго. Так долго, что жилы на руках у девушки надуваются точно канаты. А в это самое время на носу лодки сидит Йоган. Не смотри на меня, шепчет Марина, я сейчас некрасивая. И тот послушно отворачивается.

Анна проснулась посреди ночи.
Долго ворочалась с боку на бок. Вздыхала. Ерзала. И все не могла взять в толк, отчего проснулась? Ведь умаялась за день? И отчего в этот полночный час кошки, кошки на сердце скребут?
Наконец, поднялась, накинула шаль на плечи, заглянула в комнату дочки.
Марина, сказала она негромко, так, чтобы было слышно, однако же если Марина спит, не разбудить ее. Но никто ей не ответил.
Спит, сказала женщина и вышла из дому.
Анна выходит на берег и, овеваемая легким ночным бризом, устремляет взор в морскую тьму. Она трет ладонью ребра под левой грудью. На ее лице признаки боли.
Что же это такое, шепчет она, посреди ночи…

Не спалось той ночью и Марку.
Горькую пил.
Сидел с перекошенным от хмеля лицом.
На табурете сидел.
Чуть покачивался взад и вперед.
Еще полстакана налил, опрокинул в пылающее нутро.
Спрятал лицо в ладони. Выдавил из себя: Мразь. Мразь…
Глянул в зеркало. С силой швырнул стакан в отраженье. Осколки и трещины во все стороны.
Вышел из дома, с силою хлопнул дверью.
И то ли от этого сотрясшего дом грохота, то ли еще по какой неведомой причине, пластинка на граммофоне начинает крутиться, «лапка» с иглой сама собой опускается…
И вот, в тот самый миг, когда Марк, севши на коня, поскакал в ночь, из латунной трубы граммофона льется тоскливая песня:
   Amor", dicea, il ciel
mirando, il pi; ferm;,
"dove, dov'; la f;
che'l traditor giur;?"

Добравшись до места, бродил по берегу Марк - плавняк собирал, кидал в одну кучу.
А  когда наносил достаточно, поджигал.
Крест горел в темноте.
Полыхал, точно раскинувший руки человек.

Ребенок закричал.
Роженица, медленно, как слепая, развернулась и взяла окровавленный комок плоти в ослабшие руки. Запах крови, смешиваясь с запахом моря и водорослей, проникал в нее, окружал со всех сторон.
Прижала младенца к себе.
Взглянула на крохотное, сморщенное личико. Ладонью смахнула с него кровь и слизь.
Устремив слепой, невидящий взор во тьму, стала тихонько раскачиваться из стороны в сторону, словно баюкала его.
Но вот, обессиленная, сама ложится на днище лодки, прижимая младенца к себе. Глаза Марины закрываются и она тут же проваливается в абсолютную черноту и тишину.
И была ночь.
И лодка качалась на черных волнах.
И были в лодке младенец и мать.

Марине пять лет.
Она стоит по колено в воде.
Чуть глубже, шагах в пяти он нее, стоит мать.
Марина, говорит женщина, протягивая дочке руки, ну, иди же сюда. Да не бойся ты, глупенькая, я же здесь.
Марина тянет свои крохотные ручонки к матери и делает шаг.
Вот так! Умница! Еще! Давай-давай, смелее!
Марина делает еще шажок, робкий и осторожный.
Умница моя!
Женщина слегка приближается к дочке и делает так, чтобы между кончиками их пальцев осталось не больше вершка.
Ну! Еще немного... Молодец! Умничка! И еще...
И вот, когда вода достигает Марине до груди, их пальцы соприкасаются. Женщина крепко сжимает в своих ладонях ладошки дочери и тянет ее на себя.
Иди к маме.

Огонек фонаря, который давеча зажгла Марина, и который до сих пор горел равномерно, начал дрожать, вспыхивать, плеваться и фыркать.
Огонь, попросту говоря, агонизирует.
Бьется в агонии.
Агония огня.
Вспыхнув напоследок особенно ярко, он гаснет окончательно. 
И вот, где еще мгновение назад на берегу мерцал язычок пламени, воцаряется непроглядная тьма.
И в этой тьме мы слышим шепот. Это шепот Марины. Всего одно слово:
Все.

 В четырех верстах от «рыбацкого» хутора в сонных еще утренних волнах лодка качалась. У самого берега. Ближе некуда.
Безвольно шевелились вставленные в уключины весла.
Дно лодки красно от крови.
На днище, ближе к носу на левом боку лежит Марина. Ее белая рубаха ниже пояса вся пропитана кровью.
Марина спит, прижимая к себе младенца, который кряхтит и крохотным ротиком ищет материнскую грудь. Иногда он теряет ее, но вскоре находит и вновь присасывается к ней.
Порыв непрогретого еще морского бриза заставляет траву чуть заметно шевелиться и издавать тихий шорох.
Не получив молока, младенец начинает кряхтеть, а потом и плакать.
Шагах в двадцати  от лодки в невысокой прибрежной траве лежит старинный фотоснимок. Это фотография Артура, мальчика умершего от пневмонии где-то в германии почти за сорок лет до этого дня. И хоть изображение выцвело и вымылось, лицо мальчика вполне еще различимо.

Мы смотрим на это лицо. На чуть прикрытые сонные глаза. А где-то неподалеку слышится плач, который почти сразу прекращается, видимо, Марина дала младенцу грудь.

**

Любовь! - воскликнула она,
взор устремляя к небесам.
- где верность та,
которою мне клялся лжец?

Верните мне мою любовь
такой, какой она была!
Иль отнимите жизнь мою,
чтоб больше не страдала я.

Я не хочу, чтоб он дышал,
такой далёкий от меня.
Нет! Не заставит он меня
ещё сильней страдать, клянусь!

Моё томление любви
в нём только гордость порождает.
Но если улечу я вдаль,
быть может, вспомнит обо мне?

Ее глаза ясней моих?
Но чистоты в её душе
и верности, что есть в моей,
ты не найдешь.
От уст ее ты не получишь
Ту сладость, нежность поцелуев,
которую дарила я.

Молчи! Молчи! Не говори!
Всё это лучше знаешь ты…