Глава 5

Нет, она меня теперь не любит, и не знаю, почему. Чувствую. Она недовольна, что я меняюсь. В конце концов, у меня была почти нормальная семья, и папа, и мама, а у неё только я одна. Вместо мамы. Она всё ещё держится за меня.
Даже в школе у нас был свой замкнутый мир. С самого начала к ней стали относиться так же, а таким людям, как она, это губительно – и только потому что мы родственники. Я виновата, может быть. С другой стороны, она боялась шумных мест, скоплений людей. Без меня она бы не смогла.
Я объясняла ей, что утром ухожу в школу учиться, и она однажды спросила, можно ли ей пойти со мной. Я не хотела, чтобы она пошла в первый класс в шесть лет, мать без особых проблем согласилась. Ей было всё равно, в общем-то. Так ждала, когда ей исполнится семь, потом всё лето мучила меня, скоро ли осень. «Скоро», - говорила я.
Потом выяснилось, что мы должны ходить в разные классы. Она в первый, я в восьмой. По-другому нельзя. Она плакала долго и громко, только для этого ей и нужна была школа, а другие ребята, парты, новые тетрадки и учебники, уроки, на которых будут рассказывать интересные вещи – нет, это всё не то, ерунда и досадная глупость.
На переменах я приходила к ней, в крыло младшеклассников, куда нам было нельзя, но все всё знали и меня пускали. Она держалась в стороне, я видела, а когда её звали, молча смотрела, ожидая, что до нарушителя спокойствия наконец дойдёт: отстань.
С такими, как она, нужно много терпения. Всё же ей нравилось ходить в школу, потому что шли мы утром вместе, перемены тоже проводили вместе, а дома я проверяла её уроки. Иногда мы не успевали, потому что приходила пьяная мать, нужно было поддерживать разговор с ней, чтобы она не разозлилась, успокаивать изо всех сил. Я не хотела, чтобы Марта видела это, поэтому отправляла её в соседнюю комнату, но срабатывало не всегда. Бывало, что она срывала на нас злость даже при идеальном поведении. В школе не знали. Впрочем, даже непроверенные задания Марты оценивались хорошо.
Когда был день именинника, праздновали её день рождения, стало немного легче. Она будто начала привыкать к ужасам школы. Во втором классе я уже не видела такого отчаяния в её глазах, когда мы расходились по разным этажам, и мне уже не нужно было каждую перемену приходить к ней. Не то что бы она подружилась с кем-то из класса, скорее, научилась быть сама по себе. «Лучше так», - подумала я. Всё было лучше, чем измученное лицо при расставании.
Я слишком часто говорю «таким, как она», но отношусь к ней суровей, чем размышляю о ней. Никто не любит детей, к которым нужен особый подход. Хочется всегда проще. А я умею и знаю, потому что вижу её, помню практически с первых дней. Конечно, помню. Как было до и как было после. Не каждый видит, какая она хорошая. Мы и они – два неравных отрезка. Она может быть и упрямой, невыносимой, и в последнее время чаще, но она человек. И всё же нужно идти на компромиссы, чтобы жить с людьми, а компромисс не значит долго ругаться, а потом уступать во всём капризам одной из сторон.
Она может простить мне увлечение работой и делом, но не людьми. Как только я сказала об Артёме, словно гроза. Но я же хочу попробовать. Мы встречались всего однажды, но в нём что-то есть. И как я допустила такую досадную ошибку. Кто же приглашает сразу домой? Неловко. Надо завтра перезвонить, назначить по-другому встречу. Не хочется, чтобы обо мне такое подумали, Марта сразу раскусила, вот что значит – со стороны. У меня слишком мало навыков, что ли. Ладно, переживём.
Хорошо, что Мар нашла работу. Отвлечётся хоть, пообщается с кем-то. Странно, конечно, что она выбрала такое людное место, но это же плюс. Всё только начинается. Поймёт, что работать и зарабатывать, болтать с девчонками, ходить куда-нибудь компанией не так уж плохо. Она найдёт своё место. Всего восемнадцать. Как мне тогда. А работать я начала в шестнадцать, но это было так мало, после учёбы два-три часа. Всему своё время.
Хоть это и испытательный срок, всё у неё нормально будет. Она толковая.
Выжили же мы при матери. Я сказала ей тогда, не подумав, поддавшись эмоциям, в один ужасный день, чтобы успокоить её и в большей степени себя, что я выучусь, буду шить и зарабатывать много денег, и мы будем снимать квартиру, чтобы жить отдельно от мамы. Она это всерьёз восприняла – да и всегда так, поэтому не стоит говорить лишнего и тем более давать обещания, для неё каждое словно кровью написано. Я видела, как она рисовала нашу будущую квартиру в своих альбомах. Молодые люди и подростки вообще часто строят планы и охотно озвучивают их, чем нелепее, тем даже лучше. Уеду в Германию, сделаю себе операцию по увеличению груди, выиграю грант на обучение за границей, выучу английский, стану патологоанатомом, рожу старшую дочку и назову её Полианной – не Полиной, хотя нет! Старший будет мальчик, Анастас, и он будет защищать младшую сестру. Я наслушалась такого бреда, он всё же долетал до меня. Они ничего серьёзного не имели в виду, а Марта бы точно поверила, что всё в жизни рассказчиц так и будет.
Ну что ж, я тоже временами поддаюсь слабости и начинаю строить воздушные замки, хотя знаю, что лучше вообще ничего не планировать дальше, чем следующие выходные.
После смерти матери она выглядела такой мрачной и торжественной. Первая фраза, которую я услышала: «Так ей и надо». Довольно жутко. А потом: «Нам не придётся снимать квартиру». Никто больше не знает. Она не радовалась и не грустила, её поведение почти не поменялось, хоть я и знала, что она вздохнула свободно, теперь для неё не было препятствий. На этом фоне и я как-то сразу взяла себя в руки, в сталь дисциплины, выдержки и порядка. Когда я впадала в отчаяние, она говорила: «Ты единственная для меня, а я единственная для тебя, и никто нам больше не нужен». Без неё бы не получилось, хоть она одновременно и была причиной моих тревог. Мне нужно было отвечать теперь за неё, а не кому-то ещё, пусть этот кто-то терял последний разум и пил, пил.
Она сгубила сама себя. В пьяном угаре выбросилась с балкона, когда была в гостях у одного из приятелей. Я его знала, ходила к нему, и он мне рассказал, что в тот день она много ругалась, шумела, никак не могла успокоиться; было поздно идти по домам, и они уж все легли спать, кто на диване, кто на раскладушке, как она сорвалась вдруг с места, размахивала руками, словно пред ней вертелся рой насекомых, орала, выбежала на балкон и… Никто ничего не успел сделать. Родственникам отца не сообщили. Не надо вспоминать.
Мне не нравилось это чёрное скрытое торжество Мар. В них обеих есть что-то животное, тёмное, передавшееся по наследству. Я ей никогда не говорила об этом сравнении, иначе бы она меня со всей любовью прокляла – всё так же молча, тихо.
Хотя она меня поддерживала. Тогда собралась, не просила у меня внимания, как оловянный солдатик, просто делала то, что могла. У кого только научилась так готовить – и это не считая порядка в доме. Другой человек. В последний год жизни матери будто с цепи сорвалась, прогуливала, училась из рук вон плохо, одичала, пряталась в подъездах, среди гаражей, как зверёныш, только со мной немного ласки. Пятиклассница. А что можно было сделать, когда дома творился ад? Могла ли я упрекнуть её, когда ей доставалось от матери, которая всё же зашла в школу на родительское собрание (выглядела, как человек, привела себя в порядок, не докажешь)?
А в шестом классе уже на четвёрки и пятёрки, посещала все уроки, а от возможных проблем с коллективом и радостей защищал «ореол смерти». Было что-то неэтичное в положительной перемене, произошедшей с ней тогда. Я видела, но снова не могла ничего сделать. Это почти мой девиз по отношению к ней: «Ничего не могу». Нехватка времени, все мои силы были направлены на учёбу и работу. Бесполезно оправдываться «Это было ради неё!» Факт остаётся фактом: я не была с ней, не уделяла достаточно внимания. Поэтому я не могу знать, что творится сейчас с ней. Восемнадцать. Восемнадцать. О чём могут думать такие странные люди, как она, в восемнадцать лет? Если бы я только имела представление.
И Майя заснула.