Вечер джаза

                ВЕЧЕР ДЖАЗА
               
                (рассказ)
 
 
 Леня сбежал по бордовой истертой ковровой дорожке, пришпиленной медными скобами к мраморной лестнице, и по полу в черно-белых, сильно зауженных ромбиках, напоминающему расстеленный плащ арлекина, заскользил к темной дубовой двери. Повернул вычурную раковину ручки, подналег плечом на кованую решетку на стеклах, в виде перекрученных остреньких черных листиков, будто бы для чертова зелья. - И вот - уже - полной грудью вдохнул сырой, со сладковатой гнильцой воздух Мойки, успев глянуть на часы. 18.11. На минуту раньше.  На минуту раньше, а значит минутой больше дышать воздухом свободы и надежд. А не сидеть за чертежной доской, двигая вверх-вниз рейсшину и в очередной раз обламывать жирный грифель карандаша, исподлобья поглядывая за начальником. 
 
 Работал Леня инженером в большой проектной конторе, а мыслил себя музыкантом. Выходит жил он двойной жизнью. И лучшей иллюстрацией к этому раздвоению было его рабочее место, где, под чертежами подводки наружных сетей к зданию, лежал грязно отксеренный американский самоучитель игры на джазовой гитаре. Леня добросовестно переносил с чертежей на лист ватмана синие линии водопровода и коричневые и оранжевые канализации, но урывал время, откладывая в сторону чертежи, чтобы с головой погрузиться в самоучитель, разбирая ноты какого-нибудь «вечнозеленого» джазового стандарта; исподлобья бросая взгляды на начальника. И всей этой своей подпольной деятельности он, с долей иронии, находил оправдание: водопровод и канализация, известные еще со времен Римской империи, конечно, самые насущные, наипервейшие вещи для homo sapiens, но и джазовая музыка, проводником которой, в скором времени, он собирался стать, с её драйвом и импровизацией, для соотечественников в период брежневского «застоя», как глоток родниковой воды; эмоциональная разрядка, слив накопившегося напряжения. Хотя, если серьезно, какое может быть оправдание тому, что любишь? Ради чего живешь. А он любил джаз. Любил, как любят женщину, страстно и ревниво.
 
 Перейдя по Мойке Невский проспект, Леня проследовал мимо всем известной кофейни, утопленной наполовину в асфальт, с хорошим двойным кофе и на совесть заправленными кремом эклерами за 22 копейки. Но сегодня он пьет кофе с бисквитно-шоколадной "картошкой" в буфете концертного зала, в другом напрочь прокуренном отсеке свобод и надежд, под интеллигентское гудение, шипение и щелчок кофеварки; в перерыве своего двухчасового музыкального полета.               
 
 Когда он первый раз оказался в исторической части Ленинграда, а приехал он, получив лимитную прописку, из небольшого городка на юго-востоке Сибири, в глаза бросилась непрерывная стена фасадов с мириадами окон, как зеркальца с изгибом, вставленные в сафьяновую пудреницу. Столько блеска, с ума сойти! А огненные росчерки закатов, бегущие по стеклам, - как виртуозные пассажи в бешеном темпе бопа!  Прогуливаясь по каналам, улочкам и проспектам, он учился распознавать архитектурные стили, как аккорды гармонии. Брался угадывать время постройки, если дом был архитектурным памятником с охранной доской. Случалось, попадал в точку. Как точно названная высота звука. А эти кричащие диссонансы: здание в стиле рококо, где он работал, соседствовало с эклектикой "Дома печати", но все равно композиционная линия выдерживалась, строй не нарушался. Тогда же как панельный уродец обувной фабрики, вбитый между модерном и поздним классицизмом доходных домов, был вопиющей ошибкой, или даже полной лажей. Он любил стремительно пробегать взглядом по карнизам, с одного здания на другое, как с лада на лад по грифу гитары. И этот уходящий ряд выбеленных кубиков на желтых фасадах под кровлей для него звучал хроматической гаммой. Скользить по аркам между домами над проходами во дворы, похожим на нотный знак легато... Но большую радость ему доставляли объекты малой архитектурной формы - простые рекламные тумбы, правда, если только были расцвечены афишей джазового концерта. Настроение поднималось на небывалую высоту; ведь скоро и он, - а как же? - Годик, два, ну пять лет, максимум, и его имя засветится на афише.               
 
 Саксофонист в отутюженных брюках и в пушистом свитере с воротником стойкой, согнувшись почти пополам, самозабвенно припав к мундштуку, как ребенок к соске, выводил мелодию. В полутемном зале сверкали клапаны сакса, по изогнутой трубе бежал блик с фиолетовым отливом. Играли " В сентиментальном настроении". Музыка зависала, покачивалась и никуда не уходила. Ей и некуда было уйти. Она была всюду. Вернее, за её звуками может что-то и было, какое-то продолжение. Что-то там глухо и бухало, и тухло валялось. Но это не с тобой. Это так далеко, что этого не будет никогда. Так говорила эта мелодия. А когда вступил вибрафон, вытаскивая из пространства расплывающиеся желтые круги, как мягкий, теплый свет фонарей осенним влажным вечером, музыка вообще въехала в волшебную глубину, казавшуюся неисчерпаемой. Лёня откинул голову на жесткую спинку кресла и закрыл глаза. Ему было так сладко вспоминать этот вечер с первым снегом на Васильевском. И так волнительно, ведь ожидалось продолжение.                И совсем, совсем скоро. С трамвайной остановки она взяла его под руку и они пошли по Среднему. Она всё время оборачивалась, пока не свернули на темную Линию. Смешная она, Таня, кто бы мог их тут застукать. Как сговорившись, поднялись по ступеням к дверям парадной высокого мрачного дома с угловыми башенками. Горели всего два окна.  Может половина на ремонте? - подумал он тогда. Но светила полудохлая лампочка, а на просевшем полу мозаичные континенты и моря с латинскими буквами были в разводах грязи и нещадно затоптаны. На втором этаже он прижал её к холодной, будто пережившей блокаду, батарее с отколотой секцией.  "Ну, ну, ты не очень-то"  -  улыбалась она, и гибко отклоняясь, расстегивала верхнюю пуговицу его вельветового пальто.                В немых паузах, в застывшем времени, как гримасы масок на фасадах, кончиком языка он слизывал со своих губ и прожевывал её горьковатую косметику; а духи, её духи, как шомполом ширяли в нос, пробивая до мозжечка.   Они целовались, как они целовались! У нее съезжала шапка из щипаной нутрии, а его красный мохеровый шарф тер ей щеку, пока она его не стянула и не отбросила ему на плечо.  " Давай здесь"  - хрипло вырвалось у него.                " Нет, как здесь?" - она выглянула из-за его плеча, с её глаз улетучилась дымка, зрачки испуганно забегали.  -  Могут войти". Но никто так и не вошел. Или кто-нибудь и прошмыгнул незаметно, - или они выпали в другое измерение."Скоро ноябрьские, будет повод задержаться после работы"                - прижалась к его груди, положила ладони на плечи.  Они целовались, и это были самые простительные длинноты, выпивая, вытягивая друг друга. Никак не оторваться. " А как же наш начальник  -  отворачивая воротничок легкой кофточки, нежно коснулся губами её шеи   -   подбивает же клинья?".                " Борис Арнольдович? Со старичком? Н-е-е-т,  -  сморщилась она  -  не хочу. У меня еще не было таких молодых, как ты". Тогда он не понял про "не было таких молодых". А с мужем, десять лет в браке, ровесники?                А она имела в виду разницу в их возрасте, ей-то 33, а ему 25.               
   
 Ноябрьские, как хорошо, что есть эти ноябрьские. Через неделю в его комнате на Литейном, которую он так удачно снимает с лета... Он сложит свою походную раскладушку, постелет на пол матрас...  Через неделю он задвинет, всегда заедающий, засов входной двери. По коридору с зудящим щитком, мимо комнаты хозяйки, полной седой еврейки, слушающей бессонными ночами всю квартиру, весь дом, всю улицу...  Они пройдут на носочках, тихо, тихо, чтобы в темноте не напороться на тумбочку, не задеть хлам полок...            

               
                ---

 " Осторожно, двери закрываются. Следующая станция...". Двери захлопнулись. Леонид Геннадьевич открыл глаза. Народа заметно поубавилось и напротив нарисовались плакаты с рекламой сотовой связи с картой охвата и кетчупа с броской этикеткой на красной бутылке. Леонид Геннадьевич нахмурился, уголки рта поползли вниз. Его многое теперь раздражало, почти всё. Он отвернулся, опять ушел в себя. Вчера в вечерних теленовостях красной строкой проходило сообщение о несчастном случае в метро. Мужчина попал под поезд. Леонид Геннадьевич сегодня был на той станции. Постоял у белой полосы с предупреждением на английском «не подходить к краю». Прошелся по ней, как по канату. Но он-то удерживает равновесие.  "Сохраняет контроль и в пограничном состоянии" -  промямлил вслух, - и ему понравилось, что он со стороны посмотрел на себя, и даже иронично, чего давно не замечалось. По его лицу пробежала робкое подобие улыбки, нет, скорее он ухмыльнулся и потер кончиками пальцев плохо выбритый подбородок; но, подняв глаза, едва не выругался -  в оппоненты на сей раз вызвался ненавистный кетчуп.               
 
 Леонид Геннадьевич последний месяц-два большую часть дня проводил в подземке. Там ему было легче. Будто куда-то едет, а на деле: от станции к станции, от станции к станции, меняя по переходам линии. Спустившись вниз, пересекая сияющие гудящие залы, проталкиваясь в вагонах к выходу, он будто выпадал из времени. Создавалась такая иллюзия. А что же наверху? А наверху его ничего да-а-вно не ждет...  И музыка, его музыка ушла из города. И если в Ленинграде здания и утрачивали архитектурные детали, и античные скульптуры в нишах и фигуры барельефов становились похожими на водяных или полуразложившиеся трупы, то это было естественное старение и смерть. Город умирал. Но умирал, как умирали великие города древности; и в этом “memento mori”, высеченном на фронтоне одной ротонды, Леня прочитывал глубокую и печальную блюзовую интонацию. В новом же Санкт-Петербурге дело обстояло иначе. Первые этажи заняли всевозможные шопы, бутики и отделения банков, с рекламными щитами небесной радости на окнах; и с аляповатыми крылечками, на которых продавцы-консультанты или офис-менеджеры курили тонкие сигареты. Это была назойливая пошлая эстрада. Коммерческие проекты.   А на месте реконструкции зданий, или целых кварталов, вырастали декорации, растянутые гигантские полотна с имитацией фасадов: рисованные колонны, окна, фронтоны, - это вообще было «фанерой».               
 
 " А тот несчастный, скорее всего, свел счеты, бросившись под эту железную змеюку, выскользнувшую из туннеля" -  подумал Леонид Геннадьевич, нервно дернув головой.               
На следующей станции рядом с ним села женщина. Крашеная брюнетка. С мертвыми волосами, как у всех крашеных брюнеток. С остреньким носиком, в джинсах и в белой замшевой куртке, затянутой узким пояском. По виду уже за сорок, но молодящаяся. Достала из сумочки планшет, провела по нему пальчиком. Экран озарился винегретом кубиков. Потюкала перламутровой ракушкой ноготка, черкнула пару диагоналей. Замерла, насторожилась. Учуяв неладное, дернулись дужки её ноздрей. Оторвалась от яркой картинки, посмотрела на Леонида Геннадьевича, и - с нескрываемым презрением отодвинулась на сиденье. Еще на одно. Встала и пересела в конец вагона. "Какая цаца!"  -  сказал ей в спину Леонид Геннадьевич, искоса наблюдавший за этой дамочкой; и стал рассматривать расползшийся шов со вскипевшим войлоком на рукаве пальто.  " Надо бы зашить, неделю собираюсь; да и почиститься”  - посмотрел на заеденные солью ботинки."Устроить день стирки-мытья" - пообещал себе, и с напускным достоинством передвинулся на последнее сиденье.
 
 Так бы и катался ни при чем Леонид Геннадьевич до 0.25, но в афише того дня было пропечатано его имя. Двери захлопнулись, и в вагон вломилась песня. Ветеран ВДВ, или косящий под ветерана мужик, в тельняшке с дряблыми мышцами, в маскировочных брюках и в голубом берете, натянутом на макушку, что-то грозно сказал и заорал песню, ударяя пухлой клешней по плохо прижатым струнам гитары.  Леонид Геннадьевич такого вероломства не ожидал...               
Его сильно качнуло, и он потерял равновесие. Казалось, что этот горемыка в тельняшке пел и бряцал для него, для Леонида Геннадьевича, он будто говорил ему -   « на, смотри, чувак, слушай, - или тебе опять непонятно..? ». Это был крайняк.                Это было последней каплей, она долго висела, набухала  и вот сорвалась, полетела, - долбанула.  Свинцовая тяжесть навалилась на Леонида Геннадьевича.               
" До чего он дошел, до чего он дошел  -  застучало у него в голове. Вагон с пассажирами начал расплываться, и подернулся туманом.  -  С этим надо кончать, и немедленно. Перегон слишком длинный. Он больше не в силах всё это выносить,  -  тяжело задышал Леонид Геннадьевич и немеющими пальцами попытался расстегивать пальто и ворот рубашки   -  перегон слишком, слишком длинный».               
 
 Но в расписание этого поезда были внесены изменения. 
 
 Поезд, вдруг, резко затормозил. Шатнулись пассажиры, хватаясь за поручни; Леонид Геннадьевича отбросило на спинку сиденья, и он ударился затылком о стекло. По полу вагона прокатился гул. Раздались лязг и срежет. Поезд остановился. Выключился свет. Взвыла сирена и... завизжал саксофон, будто какого-то ошпарили или резали.    А потом сакс закудахтал и стал задыхаться, разрывая Леониду Геннадьевичу сердце; и так ударили в тарелки, что он оглох;и шарахнули кувалдой по вибрафону, что потерял речь. Но осталась какая-то последняя мысль, норовившая оторваться и улететь.                "Полный андеграунд" - пролепетал деревенеющими губами Леонид Геннадьевич.                « Бесс-смыс-с –лиц-ца»  – процедил он, не разжимая рта, теряя сознание.  - Жизнь, его жизнь оказалась бессмыслицей... Он жалкий неудачник, лузер.               
 
 Это была музыкальная пауза. Мертвая тишина. Промежуток между резко оборванным, нарастающим крещендо, выраженным  хаосом звуков и... и... Пугающая неизвестность... Безосновательность этой жизни.
 
 Но загорелся свет. Поезд дернулся раз, другой, и  -  и - и пошел, пошел, плавно набирая ход. У Леонида Геннадьевича открылись глаза, расширились зрачки и в них засветилась простая до невозможности мысль  -  « Полный андеграунд! Он всё понял! Он всё понял! Нет ни прошлого, ни будущего, о чем все сожаления и надежды, а есть секунда настоящего, секунда твоей любви... - И как он раньше не додумался?»  -  удивление застыло в его лице,  и - он повалился набок на сиденье; - а сознание легко, как с воздушным шариком, с этой мыслью покинуло Леонида Геннадьевича; и в нем ничего не осталось, одна пустота, но только на мгновение, - ей на смену отчаянно задребезжал, и всё, всё заполнил, всю его прожитую жизнь, его самого, аккорд гитары  фа-диез мажор.