Блины

И заглушая голос нежной флейты,
Набатно бьют колокола:
Кому-то воздвигают новый трон,
Гремит труба со всех сторон,
Чернеет ночи пелена,
Стекает слез застывшая смола,
В кровавом месиве толкутся племена.
Так быть или не быть?
Страшат преемственность вопроса
И непомерная кровавая цена.
Рыдает милая у дальнего откоса –
Её любимому ответила война.


    Разрушенный почти весь, искалеченный двухэтажный дом, со снесенной крышей, униженно и одиноко взирал оконными провалами на такую же убитую, уничтоженную голодом и страхом улицу, – покинутую людьми, животными, растениями и птицами.
Ho однажды, у одной из угловых стен дома появилось странное сооружение: на двух кривых палках, освобожденных от побочных ответвлений и воткнутых в землю, был прикреплён кусок картона, в четырёх углах которого были проделаны отверстия, и сквозь них была протянута проволока, закрученная на палках.  На картоне, синей краской, большими ровными буквами было выведено: "Дорогие земляки! Дорогие братья и сестры, заходите в гости, на блины!"
    Все вокруг было подметено. Перед дверным проёмом, завешанным защитного цвета тканью, был разостлан картон, у стены лежал веник из ветвей дерева. На полуразрушенных ступенях, представляющих порог дома, на стареньком стуле сидела женщина в чёрной вязанной облегающей кофте, в темной длинной юбке, из-под которой проглядывали носки обуви; её голова была покрыта чёрным, с золотистыми разводами, шёлковым платком, пропущенным под подбородком и завязанным сзади; руки лежали на коленях, сжимая что-то белого цвета.
mИздали её можно было принять за чеченку, но вблизи становилось ясно: прямой, чуть вздёрнутый нос, золотистые волосы, проглядывающие из-под платка, и под чётко очерченными высокими бровями, – полные добра и печали, – сияли прозрачные, голубые глаза русской женщины.   
Было раннее утро, вставало солнце, предвещая тёплый, а может быть и жаркий, чудный летний день, но даже солнцу было не под силу изменить существующую реальность.
     Матово-белое лицо женщины казалось неподвижным. Она сидела спокойно, устремляя взгляд на то, что было перед ней: на устрашающую картину полного безысходного разорения и умерщвления, но проблеск еле заметной улыбки на её лице свидетельствовал о том, что она видела перед собой нечто другое: милое и любез¬ое её душе. На вид ей можно было дать чуть более тридцати лет, но сеточка мелких нитяных морщинок вокруг глаз, скорбные складки у рта и тонкие бороздки на белом высоком лбу, – делали её старше.
    Она сидела уже давно, – с тех пор, когда последнее мглистое дыхание ночи, исчезая, уступало место ещё неясному, рассеянному свету наступающего утра. Обычно, это тот час, когда просыпаются птицы, и отряхиваясь, радостно озираясь, – вначале робко, а затем всё громче, заводят свои удивительные песни, оповещая мир о новом, наступившем дне; час, когда оживляются деревья, утоляя жажду капельками росы, когда ночные цветы стыдливо прячут свою красу, а дневные – устремляются навстречу солнцу; когда земля доверчиво подставляет озябшие бока и спину под тёплые благодатные струйки первых солнечных лучей,  – особенно щедрых в этих поразительно красивых местах, – нарочно созданных природой для вдохновенного торжества жизни.
    Но на этой улице и вокруг неё не было ни деревьев, ни птиц, ни цветов, ни травы, и сама земля имела несвойственную ей гамму грязно-серых и  ржаво-маслянистых оттенков. Лицо земли было завалено обломками отштукатуренных стен, кусками искореженного железа, битым кирпичом и торчащими повсюду остриями разодранной каркасной проволоки, напоминающей скелет железного чудовища.
Солнце поднималось всё выше и выше. Ещё издали, увидев бредущую по дороге женщину, она обрадовалась: моя первая гостья, это хорошая примета. Незнакомка подошла, остановилась, удивлённо глядя на картон с синими буквами, и по её изможденному лицу проскользнула недоверчивая улыбка. Одета она была в длинную цветную юбку, в кожаную потрёпанную куртку, на голове – зеленый платок. Прочитав на¬писанное, она огляделась и сказала:
    - Что ты тут сидишь?
    - Доброе утро, я жду тебя, заходи в дом. Ты у меня первая гостья, поэ¬тому тебе почёт и уважение.
    - Ты сумасшедшая? - испуганно спросила женщина.
    - Нет, я такая же нормальная, как и ты. Меня нарекли Александрой, близкие звали Шурой, а тебя, как зовут?
     Неожиданно незнакомка рассмеялась:
    - Говоришь нормальные люди? В этом городе нет нормальных, здесь все сошли с ума! Мое имя - Аиша.
    - Заходи, Аиша, я угощу тебя блинами, правда они не такие, как я бы хо¬тела, но что поделать, – сейчас другие времена.
     Обе женщины, откинув защитную ткань, переступили порог того, что называлось домом.
    - Присаживайся, Аиша, вот сюда, на ящики.
    - Ты русская? - спросила Аиша, разглядывая помещение.
    - Я русская чеченка, - ответила Шура.
    Она встряхнула то, что белело в её руках, - это оказался фартук, которым она подвязалась. Её стройная фигура, – с тонкой талией, с высокой грудью,– вызвала восхищённый взгляд Аиши.
    - Ты не старая, ты совсем молодая!
    - Мне тридцать семь лет, а тебе сколько?
    - Мнe тридцать три года, я уже старая, – вздохнула Аиша и, помолчав, спросила:
    - Твой отец чечен?
    - Нет. Я из Ставрополья, из казачьей семьи. Здесь, на этой земле, в этом городе я нашла свою любовь, своё счастье. А нас¬чёт старости, ты не права, Аиша. Нельзя в тридцать три года чувствовать се¬бя старой, – это пора расцвета души и женской красоты.
    - Кому сейчас нужны расцвет и красота? Не будем об этом говорить! Ты из Ставрополья, из России, тогда зачем ты здесь сидишь? Уезжай, что тебе здесь делать?!
    - Я жду своих сыновей.
    - Это твой дом, ты здесь жила?
    - Это чужой дом, мой  исчез.
    В пространстве, называемом домом, было светло от солнечного света, прони¬кающего в проёмы окон и в отверстия частично разрушенного потолка. Каким-то чудом остались почти нетронутыми три стены, четвёртая - была полуразрушена, причём целой оставалась только верхняя её часть: это было похоже на занавес, который, вдруг, после окончания спектакля, замер на какую-то долю секунды, в ожидании новых аплодисментов.
    На чисто выметенном земляном полу, на разостланных пожелтевших газетах стоял мешок, наполовину заполненный мукой; рядом – алюминиевый бидон с подсолнечным маслом, пластмассовые бутылки с водой, и в трёх стеклянных банках: соль, сахар и сода; миска с ложкой, несколько тарелок, - в них алюминиевые чайные ложки, - бумажные стаканчики, эмалированный чайник, рядом лежала рукавица. У противоположной стены, в углу, - накрытое картоном железное ведро с керосином, - это можно было определить по запаху. На возвышении из кирпичей стояла керосинка, на ней  – сковородка. Свёрнутый матрац и то, что представляло собой постель, был накрыт стареньким стёганным одеялом и куском целлофана.
Шура разожгла керосинку, прикрутила фитиль.
    - Знаешь, Аиша, - задумчиво произнесла она, - самое главное - это спички, я их держу в кармане, не дай Бог их потерять!
Она налила в миску воды, положила соли, сахара и помешивая, всыпала муку. Тщательно размешав содержимое, добавила щепотку соды.
    - Ты здесь сидишь, не боишься? Люди разные ходят, - вздохнула Аиша, присаживаясь на ящики.
    - Кого мне бояться, я никому зла не сделала, - ответила Шура.
    - Ты не делала, тебе сделают! Плохих людей много, почему не уезжаешь?
    - Я уже сказала тебе: я жду своих сыновей.
    - За кого они воюют?
    - Не знаю. Они ушли однажды ночью, попрощались и ушли. Перед уходом сказали:  “Наш отец погиб, мы не можем отсиживаться и прятаться, мы – мужчины. – Плакать мне не разрешили. - Жди нас, мама, и не плачь", - это были их последние слова.
    - Кто твой муж? - спросила Аиша.
    - Джамиль, чечен. Его семья всегда жила на этой земле. Он работал на кирпичном заводе, был бригадиром. Автобус, в котором все возвращались с работы, обстреляли. В него попала пуля. Он умер сразу. Его смерть, - это и моя смерть. Но ради сыновей, которых он так любил и которыми очень гор¬дился, - я осталась жить. Теперь  моя жизнь в их руках.
     Аиша молчала. Что она могла сказать?
     Деревянную палочку, конец которой был обмотан белой тряпочкой, Шура опус¬тила в стаканчик с маслом, обмазала сковородку и поставила её на керосинку.
    - Аиша, расскажи о себе, о своей семье, - попросила Шура.
    - Женщины остались, мужчин нет. Все ведут войну. Отец умер от сердца. Две девочки у меня, - дочки, никто не помогает. Хочу торговать пойти, денег нет.
    - У меня есть немного денег, может быть они тебе пригодят¬ся.
    - Зачем ты будешь отдавать, тебе надо кушать, ты одна!
    - Ты же видишь, Аиша, у меня всё есть: мука, керосин, спички, воду мож¬но достать, есть мыло и даже шампунь. Сыновья должны найти меня, был слух, что их видели.
    - Где видели?
    - Не сказали.
     Аиша не выдержала и расплакалась, причитая:
    - Почему такое случилось, зачем они это делают? Зачем? Как хорошо мы жили, всё было, всё имели, много не надо! Зачем они это сделали? Как будут жить мои девочки, как?
    - Не плачь, Аиша, не плачь. Вот увидишь, скоро всё кончится, всему бы¬вает конец. Ты береги себя, без тебя твои девочки пропадут, сколько детей уже пропало. Смотри, Аиша, - заулыбалась Шура, - первый блин, а получился, это на счастье. Бери, кушай пока горячий, - сказала она, поднося на тарел¬ке блин, - вскипячу чайник, у меня для тебя найдётся и чай, и сахар, ты первая моя землячка. Ну, как?
    - Очень вкусный, - ответила Аиша, улыбаясь.
     Стопка блинов поднималась, распространяя домашний запах, который был для этих женщин самым нужным на свете запахом.
    - Добавлю побольше сахару и на¬пеку блинов твоим доченькам. Мо-жет быть, они будущие невесты моим сыновьям. Сколько им лет?
    - Лейле четырнадцать, Мариам  семь лет, - очень красивые девочки. Я тоже была красивая, украсть хотели! Сабит, - муж мой, самый лучший мужчина, - сказала Аиша, и её глаза, оживая, заблестели.
    - Красивые имена. Мариам, - конечно, выйдет замуж за молодого, а вот Лейла, – моему младшему, как раз может стать невестой, вот и породнимся. Ты не против, если у твоего зятя будет русская мать?
    - Что ты, Шура, какая разница, ты хорошая женщина, твои сыновья тоже хорошие, как по-другому может быть!
     Женщины ели блины, запивая горячим чаем, и бы¬ли счастливы. Шура завернула стопку блинов и, передавая пакет Аише, предложила:
    - Возьми муки и масла.
    - Нет, я не возьму, у меня нет керосинки, на чём я сделаю блины?
    - Аиша, приходи завтра ко мне в гости с девочками! – обрадованно воскликнула Шура.  - Только обязательно приходи, я буду ждать.
     - Далеко идти, Шура, но я приду. Дети сидят с мамой моей, она очень болеет. Вот блины твои покушает, лучше станет.
     Они обнялись, расцеловались. Провожая Аишу, Шура сказала:
    - Очень прошу, приходи, и вот тебе,- добавила она, передавая акку-ратно сложенные деньги. - Возьми, мне пока они не нужны.
     Аиша смотрела на Шуру, в её глазах стояли слезы:
     - Хорошо, я возьму, буду торговать, потом тебе отдам. Спасибо тебе, Шура, спасибо большое, - проговорила она и ей опять захотелось заплакать, но она сдержалась.
    Пройдя несколько шагов, она обернулась назад и, глядя на Шуру, крик¬нула:
    - Шура, уезжай домой, не живи здесь! Уезжай!
    - Мой дом здесь, на этой земле, я жду сыновей, - отозвалась Шура и её лицо, освещённое солнцем, казалось спокойным и умиротворенным, но тоска, притаившаяся во взгляде, говорила о другом.
    В ожидании новых гостей, Шура присела на стул. Какие прекрасные люди живут на этой земле,- думала она, вспоминая Аишу и представляя её девочек.
      Солнце клонилось к западу. Шура смотрела на дорогу. Ещё издали она увидела двух мужчин, они шли в её сторону. На какое-то мгновение ей показалось, что это её сыновья: один выше другого, – поджарые, молодые, одетые в камуфляжную форму. Шура напряженно вглядывалась в приближающихся мужчин. Её измученное сердце, – готовое забиться от любого, даже самого невероятного предположения, - радостно под¬прыгнуло, сжимаясь до боли. Может быть Аиша кому-то рассказала обо мне? – подумала Шура, - здесь все слухи распространяются мгновенно. Или кто-то другой сообщил о моём существовании, и сыновья откликнулись на мой призыв.
Она встала, выпрямилась, чтобы достойно встретить своих мальчиков. Её глаза, на белом чистом лице, сия¬ли, морщинки вокруг глаз разгладились. На пороге стояла прекрасная молодая мать, извечно ждущая своих повзрослевших сыновей. Увидев её, мужчины ускорили шаг. Она ещё не могла увидеть их глаз и лиц, затенённых козырьками кепок. Они остановились перед ней. Это были молодые люди, - ровесники её сыновей, но радость её не уменьшилась. Наверное, пришли с весточкой от моих мальчиков,  – подумала Шура и, улыбаясь, произнесла:
    - Добрый день, меня зовут Александра Петровна, можете называть меня Шурой. Проходите, вы мои желанные гости.
     Их лица оставались неподвижными: не отвечая, не здороваясь, они упёрлись взглядом в написанное на картоне. Прочитав, перевели взгляды на Шуру. Она увидела их глаза: в них не было добра.
    - Что ты тут написала? - хмыкнул тот, что был повыше ростом и по-старше.
    - Я написала то, что вы прочли, зачем спрашивать? - спокойно ответила Шура.
    - Кто это такие, земляки?
    - Люди, живущие на одной земле, в определённой местности - земляки.
    - А ты знаешь, чья это земля, кто её хозяин?
    - Земля принадлежит тем, кто на ней родился, живёт, работает и заботит¬ся о ней, - они и есть хозяева.
    - Эта земля называется  Ичкерия, - чеченский народ её хозяин. Какие братья, сестры? Кто ты такая, чтоб так говорить?
    - Я - русская чеченка, - ответила Шура.
Младший молчал, не вступая в, разговор, исподлобья, хмуро смотрел на Шуру. Его глаза наполнялись злостью, чувствовалось, что он раздражён и еле сдерживает себя от гневного выпада в её адрес. Услышав ответ Шуры, он передёрнулся от ненависти.
     - Нет такой национальности, - русская чеченка, нет! - повысил голос старший. – Ты - русская дырка,  поняла?
     Младший рассмеялся, не разжимая губ. Шура почувствовала, как что-то пронзительно-резкое пронеслось через голову, и её лицо вспыхнуло от обиды и стыда за этих молодых мужчин. Она хотела сказать им, что с матерями  так не разговаривают: разве этому их учили? Но услышала, как младший произнёс на своём языке, который был для неё таким же понятным и близким, как русский:
    - Давай зайдём, зачем здесь стоять? Может проехать патруль. Надо переждать. Там поговоришь с ней. А это нужно убрать!
Он сорвал картон, разодрал его на куски и, топча ногами, грязно выругался; затем переломил палки и отбросил их на дорогу.
Шура молча перешагнула порог, подвязала фартук, разожгла керосинку и, замешивая в миске тесто, предложила:
    - Присаживайтесь на ящики, я напеку вам блинов, приготовлю чай. Вы, на¬верное, проголодались.
    - Мы не голодные, - вспылил старший, - нам не нужны твои русские блины, это еда для свиней! Только русские едят блины! Ты не знаешь, что кушают чеченские мужчины! Откуда тебе знать, что кушает народ Аллаха!
Шура заговорила, чётко выговаривая каждое слово. Её голос, - сильный, красивый, был твёрд, спокоен, и исполнен завораживающей силы.
    - “Я подошёл к скатерти и поднял покрывало, и увидел посредине её фарфровое блюдо с четырьмя подрумяненными курицами, облитыми пряностями, а вокруг блюда стояли четыре тарелки - одна с халвой, другая с гранатовыми зёрнышками, третья с баклавой и четвёртая с пышками, и на этих тарелках было и сладкое и кислое. И я поел пышек и съел кусочек мяса и, принявшись за баклаву, съел немного и её, а потом я обратился к халве и съел её ложку или две, или три, или четыре, и съел немного курицы и куcок хлеба. И тогда мой живот на¬полнился, и суставы у меня расслабли, и я слишком размяк, чтобы не спать, и положил голову на подушку, вымыв сначала руки, и сон одолел меня”.
    - Что ты нам голову морочишь? - раздражённо вскричал старший. – Хватит болтать, надоело!
    - Вы спросили, я ответила. Это описание той пищи, которую едят мусульмане, в данном случае - мужчины, а баклава, - это сладкие блинчики. Я пекла их  своей семье.
    - Кто ты, чтоб разводить свои траливали? Нам не интересно, что едят другие! Семья, какая у тебя семья!
- Моя первая семья, - это родители, братья, живущие на Ставрополье. Моя вторая семья:  свекор Муххамед, свекровь Марджана, и ещё много других родственников. Муж Джамиль. Я родила ему сыновей: старший Мурат, младший Али, Алик.
    - Кто этот твой Джамиль? Что он делает?
    - Работал на кирпичном заводе, сыновья учились.
    - Джамиль-кирпич, - презрительно произнёс старший - он не чечен! Чечен, который взял русскую дырку, - шакал неверный, а сыновья у него, как это у вас, русских, говорят, - вы****ки!
     Кровь с новой силой прилила к голове Шуры. Стены жилища качнулись перед её глазами. Она остановилась, усилием воли сдерживая головокружение.
    - В моей жизни был один, единственный, мужчина – Джамиль. Наша любовь чиста и благословенна. Наши сыновья - дар этой любви.
    - Русские – все проститутки, продают себя за «мани-мани», ложатся под каждого! Взять русскую, - значит испачкаться! Наши женщины при-надлежат только нам, они никогда не пойдут под неверного. Ваши мужчины импотенты, - пьют вод¬ку, трусливые собаки, слабые мужчины, нет гордости, достойно не умирают! Чечен умирает, как мужчина, он умирает во имя Аллаха!
Имея долгий опыт общения и хорошо чувствуя людей, с которыми, сродняясь, прожила целую жизнь, Шура знала, что отвечать на их грязные, оскорбительные выпады, следует спокойно, сохраняя собственное достоинство и уверенность в своей правоте.
    - Столько лет вы жили бок о бок с русскими людьми, и я уверена, что ваше мнение о них раньше было совсем другим. И в том, что сейчас происходит, нет их вины, они страдают также как и вы. Сейчас вы агрессивны, враждебны, и те, кто привёл вас к такому состоянию, преследуют совсем другие цели, и не думают о будущем.
    - Бок, бок, нам не нужен ваш бок! Мы знаем, чего хотим! Мы живём на своей земле! Вы – к нам пришли!
     - Чеченцы живут по всей России, живут хорошо, учатся в вузах, участвуют в культурной жизни. Русские всегда доброжелательно относились ко всем народам и мирно уживались с ними. Нельзя по отдельным людям судить обо всём народе.
    - Тот, кто продался нечистым, не чечен! Настоящие чечены здесь, и на этой земле!
    - Не обижайтесь, но должна вас поправить: нужно говорить не чечены, а чеченцы. А сам народ – называет себя нахчо.
    - Ты что учить нас хочешь? – усмехнулся старший. Думаешь ты умная, профессор, да?
    - Мир прекрасен оттого, что в нём живут разные народы, и каждый из них – уникален по своей сути. Веротерпимость и миролюбие – основное условие сосуществования всего человечества. Русские женщины добры и  великодушны, они умеют любить бескорыстно и самозабвенно. И те, о ком вы говорите, крохотная часть нации, но именно она бросается в глаза. Проституция сама по себе порочна, но для одних она, - способ  выживания, для других, - способ наживы. Это занятие имеет глубокие корни и давние традиции: в Древнем Риме – гетеры, в Риме, во Франции – куртизанки, содержанки, фаворитки; в Японии – гейши, а в мусульманских странах – наложницы; во всех крупных городах целые кварталы принадлежали торговцам живым товаром. Ещё в пятнадцатом веке, в Египте, в мусульманском государстве, сами женщины открывали публичные дома и продавали право на занятие проституцией всем желающим.  И как писал историк Аль-Маркизи: «и если бы самая благородная женщина Каира вышла для непотребства и отдала бы откупщице то, что с неё следует, знатнейший вельможа не мог бы воспрепятствовать ей делать мерзость». Правители Египта, не  стесняясь, вопреки учению Ислама, поощряли виноторговлю и содержанию публичных домов.  И во многих мусульманских странах шла бойкая торговля вином. Поэты Востока воспели и женщин, и вино, и свободную любовь. Русские мужчины талантливы и щедры. Самоотверженность российского воинства подтверждена исторически. И вы это знаете. Достоинство и храбрость воинов проверяется в равном бою. О какой гордости можно говорить, когда человека убивают из-за угла, истязают, морят голодом, режут горло. Вы молоды, а так легко говорите о смерти. Смерть страшна для всех живых, и перед Богом все едины и все равны.
    - Нет Бога, кроме Аллаха! У русских нет Бога! Не рассказывай нам сказ¬ки про других, нам неинтересно слушать!
    - Это не сказки, это история, не я её придумала. У русского народа есть Православная вера и есть Бог, и вы знаете это.
    - Какой Бог? Иисус Христос? 0н - еврей, он еврейский Бог, а у вас нет Бога, нет! Повторяю тебе, есть только один Бог - Аллах, другого нет, нет! - прокричал старший вскакивая, взмахом руки подтверждая свои слова. Ваши жирные пузатые попы - грязные свиньи! Они работают на свой карман: пьют, едят много, имеют машины, дома, зачем им нищие, которые молятся! В церкви золото, цветы, богатая одежда, - красиво живут! Какого Бога они представляют? Где у них находится Бог?
    - Иисус Христос – единородный Сын Бога Отца, он – начало всех начал, ибо он привёл нас к Богу. Разные люди приходят на службу в церковь, Бог им судья. Истинно верующих мало, не каждому под силу подвижничество и жертвенность. Все люди, независимо от национальности, созданы по образу и подобию Бога. У человека, неважно как он выглядит, есть душа, и у каждой души есть свой Бог, и неважно, как его называют.
    - Душа-муша, рассказы неверных! Аллах велик, он один знает, что такое душа!
     Держа в руках сковородку, Шура подошла к сидящим мужчинам, остановилась пе¬ред ними, и, принимая их настороженный и враждебный взгляд, тихо, но внятно заговорила:
- "Сказал пророк, - молитва и привет с ним: - деяния судятся по намере¬ниям, и всякому мужу будет то, на что он вознамерился. - И ещё сказал он, - мир с ним: - подлинно в теле есть кусочек, и если он хорош, хорошо и все те¬ло, а если он испортится, портится и все тело. Так! И кусочек этот - сердце. И диковиннее всего, что есть в человеке, - сердце его, ибо в нём руководство его делами”. Так ислам объясняет понятие души.
    Они молчали, они не знали, что сказать и злились, не находя нужных слов. И тут взорвался молчавший младший. Он вскочил, забегал вокруг Шуры, и подбе¬гая вплотную, выкрикнул ей в лицо:
- Ты кто, кто ты такая?! Ты не можешь нас учить! Читай свою невер-ную Библию, а Коран не трогай своим языком! Ты поняла меня?
     Не отводя взгляда, Шура продолжала:
-"И ещё сказано: обидчик кается, если его и хвалят люди, а обижен-ный в мире, если его и порицают люди", - это тоже из Корана. Я учительница, я преподавала русский язык в школе, обучала детей языку Пушкина.
    Шура вернулась к керосинке, подкрутила фитиль, продолжая выпе-кать блины.
    - Посиди, успокойся, она ничего не стоит. Я сам ей скажу, - успокаи-вал старший младшего.
    - Пушкин-мушкин, великий! Черная обезьяна твой Пушкин! – взо-рвался старший, обращаясь к Шуре, - чеченским детям не нужен Пушкин и ваш язык!
Шура понимала, - они одержимы желанием выговориться, выплеснуть ей в лицо свою правду, - считая её своим врагом. Для них она была олицетворением  всего того, против чего они восстали. Но именно это – желание выговориться, несмотря на жестокость и циничность их слов, - рождало в ней надежду, что какая-то часть их разума, какой-то уголок их сердца ещё сохраняет человечность. Теряя силы, она продолжала разговаривать с ними, отвечать на их выпады: не повышая тона, не раздражаясь, сохраняя спокойствие. И странно, в её душе не было ненависти. Она жалела их, видя в них своих учеников. Она не хотела верить в неотвратимость происходящего.  И, собравшись с духом, Шура сказала:
    - Злоба и гнев, - не ближний путь к истине. Поэзию невозможно оскорбить. Она не подвластна ненависти. Пушкин, как и все гении, при-надлежит к духовной, нравственной культуре всего человечества. И потом, вы очень хорошо говорите по-русски.
    - А как с тобой разговаривать? На английском,  китайском? Такие, как ты, испортили наш народ! Ты - учила наших детей своему грязному языку! У нас есть свой язык, поняла? Нам не нужна культура! Мы – древний народ, свободный! Мы – другие! У нас свои законы, свои дела! Нам наплевать, кто сказал, что сказал, когда сказал! Истина, где твоя истина, покажи мне … здесь? – и, бесстыдно приложив руку к определённому месту, он громко, цинично рассмеялся.
Резкая боль опять пронзила голову Шуры. В левой половине головы проис¬ходили странные изменения: будто острые молнии проносились от лоб¬ной части через висок. Язык во рту  отяжелел и стал непослушен, стало трудно дышать. Она почувствовала, что может потерять сознание.
     Младший подбежал к Шуре, толкнул её. Неимоверным усилием воли она удержалась. Он в упор смотрел на неё. Его глаза приблизились к ней, и ей показалось, что она видит перед со¬бой тёмные, как ночь, глаза своего младшего сына. Страшная мысль настигла её: – может быть мои сыновья тоже среди этих людей, и на их совести злодеяния, о которых она знала не понаслышке, - но она тут же отбросила эту мысль. – Нет, этого не может быть, я учила их другому.
    - Я знаю чеченский язык так же, как и русский, давайте разговаривать, беседовать на чеченском языке.
     Младший схватил Шуру за горло и рявкнул:
    - Если ты откроешь свой рот и скажешь хоть слово на языке Аллаха, я задушу тебя, ты слышишь?!
Она смотрела ему в глаза, пытаясь пробудить в них искорку чело-вечности, но тщетно: она видела перед собой дикого, злобного, разъяренного зверёныша с прекрасны¬ми глазами её сына.
Он отбежал от неё, присел рядом со старшим.
    - Пора заканчивать, нас ждут, Селим сказал: не опаздывать.
    - Подожди ещё, - отозвался старший, - зачем спешить, время ещё есть, солнце опустится, тогда уйдём. Пусть говорит, всё равно сдохнет, что ещё она нам скажет?
Шура поставила чайник на керосинку, поднесла стопку блинов.
    - Вода закипит, будем пить чай, у меня есть сахар. Угощайтесь.
Они молчали. Старший прикрыл глаза, и казалось, что он задремал. Младший, нахмурившись, смотрел в оконный проём.
    B душе Шуры не было страха. Её охватила смертельная тоска, она чувствовала дыхание смерти, нет, - не своей собственной,  а всего того, что было ей дорого. Это оскорбляют, унижают, уничтожают саму жизнь, которую она так любила, которую так радостно воспринимала, к которой относилась благоговейно, уверенная в том, что жизнь, - подарок Всевышнего, бесценный дар природы”.
Шypa прислонилась к стене. Она смотрела на бледный, ослабевающий язычок пламени, просвечивающий сквозь отверстие в керосинке. Керосин кончается, - подумала Шура, - долью, когда закипит вода в чайнике.
    Она не смотрела на своих гостей, она отстранилась от их присутствия. Она многое могла бы им сказать, но они в этом не нуждались. Они жили в своём мире: бесчеловечном, исковерканном, неправедном, жестоком и бездушном, - в мире, пожирающем собственных детей. Но, может быть, сложись всё по-другому, - они были бы, жизнерадостными молодыми мужчинами, влюблёнными мужьями, заботливыми сыновьями и любящими отцами. Шура вспомнила своих учеников. Все они были детьми,       - мальчиками и девочками: послушными и дерзкими, ловкими и озорными, доверчивыми и упрямыми, гордыми и задиристыми, наивными и изворотливыми. Она принадлежали взрослому миру, и в силу своей восприимчивости, и заложенному самой природой – фанатизму, всецело зависели от тех, кто был рядом с ними. Их мироощущение складывалось на основе своих национальных приоритетов и традиций, веры, нравов и обычаев, своих, чисто импульсивных, предпочтений.  Помимо знаний, она дарила им свою любовь, и чувствовала их признательность и благодарность. Где теперь её ученики, её сыновья? Что с ними стало, во что их превратили те, кто жаждал власти и наживы?
    Шура прикрыла глаза, в который раз, возвращая себе ту первую яркую, ни¬когда незабываемую встречу, - когда она, впервые, увидела Джамиля. Старший брат Алексей, служивший в Армении, приехал на побывку. Она прибежала со школы, рас¬пахнула двери и с порога, бросаясь в объятия брата, воскликнула: "Алёшка, как я соскучилась по тебе, как хорошо, что ты приехал! Девчонки просто извелись, ждут тебя, особенно Наташа". Целуя сестру, Алексей прошептал: "Я не один, со мной приехал мой друг, вместе служим, пойдём познакомлю". Шура вошла в комнату, со стула поднялся юноша, прекрасный, как солнце, появившееся на утреннем небосклоне. Джамиль, - сказал он, глядя на неё черными, как ночь, глазами. Александра, - очень тихо ответила Шура. Одной секунды хватило, чтоб их глаза встретились и больше никогда не расставались.
    Джамиль писал ей письма, похожие на стихи, в которых слова любви были собраны в яркий, живой букет, где от каждого лепестка исходил тончайший аромат нежной ласки. Её сердце, подобно бутону розы, распускалось от того блаженства, которое дарует человеку чувство первой любви. Она заканчивала школу, он приезжал, - буквально на пол¬часа, - ему как-то удавалось вырываться. "Твой чечен опять приехал", - говорила ей мама, встречая её со школы. Он сидел молча и смотрел на неё, она не пыталась его разговорить: ей нравилось его молчание. Их обоюдная сдержанность была обусловлена желанием не расплёскивать ещё не окрепший напиток любви, способный, от любой неосторожности, пролиться водой, уходящей в песок.
Он никогда ничего не ел, отказываясь от всех угощений, и только перед уходом, теребя в руках пилотку, просил: "Принеси стакан воды”. Они не обнимались, не целовались, не касались друг друга. Они любили глазами и сердцем.
Ставропольская родня была против этого брака, тем более, что сердца многих парней сгорали от любви к Шуре. Но разве можно запретить птице петь, а воде  струиться?
Свадьбу сыграли в доме, на окраине большого города, на земле его предков. Она училась в педагогическом училище, он работал. Она выучила язык, очень быстро - с удовольствием освоилась с обычаями, с укладом, с традициями новой семьи. Она одевалась так, как одевались местные женщины. Первой развернулась к ней - свекровь Марджана. "Шура, - сказала она, – ты - русская чеченка, настоящая жена, хо¬зяйка, ты - умная, добрая, красивая и не ленивая". А когда родился первенец Мурат, похожий на Джамиля, но с глазами матери, - голубыми, как небо, а потом Али, похожий на Шуру, но с черными,  как ночь, глазами Джамиля, - она стала самой любимой и уважаемой невесткой в семье.
    Искренне и безоговорочно она полюбила семью Джамиля, и эту - необыкно¬венно красивую землю. Она была счастлива, пожалуй, даже чересчур, и это иног¬да, её пугало. Её любовь к Джамилю, с годами возрастала: она любила его раз¬ного, любого, - чувствуя и понимая малейшие изменения в его настроении, оста¬ваясь всегда желанной и нужной. Его глаза всегда признавались ей в любви. Он гордился ею, не ревновал, но считал, что она самая красивая женщина на свете и, повсюду сопровождал  её, не потому, что не доверял, а потому что боялся: украдут. Смеясь, Шура говорила:
    - Ты забыл, что сказано в Коране, глава 4, стих 27? Замужние женщины запретны для мусульман.
    - Люди говорят: когда на тебя смотришь, хочется украсть, – и совершенно серьёзно спрашивал: украдут, - что будешь делать? Зарежешь ножом себя, или обидчика?
    - Умру, – отвечала Шура.
    - Такого не будет! За тебя всех убью кто это сделает! – горячо и взволнованно восклицал Джамиль.
Услышав, словно сквозь вату, голос старшего, Шура очнулась от воспоминаний.
    - Что замолчала, учительница! А где твой Джамиль-кирпич?
    - Джамиль возвращался после работы в автобусе. Автобус обстреляли, пуля попала в него.
    - Он один умер, или всех убили?
    - Многих ранило, убило только Джамиля, он сидел на заднем сиденье, - отве¬тила Шура, преодолевая слабость.
    - Сама теперь видишь, пуля убила только его, почему? Почему других не убила? Он женился на русской, он испортил кровь, и Аллах его наказал! Зачем жить такому человеку?
       Тошнота подступила к горлу Шуры, ноги стали подкашиваться. Она опустилась на пол и, прислоняясь к стене, вытянула ноги, почти не ощущая их. Голова была невыносимо тяжёлой.
     Младший рассмеялся.
    - Садись, садись, отдыхать тебе надо! А где твои Алики-малики, Мураты-булаты?
    - Не знаю, - прошептала Шура.
    - Почему не знаешь? Любишь сыновей, и не знаешь, где они? Работают на рус¬ских минтов? Да?
    - Не знаю. Они ушли после гибели Джамиля, с тех пор я их жду, они должны прийти ко мне, - пролепетала Шура заплетающимся языком.
 Мужчины переглянулись, подошли к ней:
    - Что, плохо тебе, учительница? Аллах всё видит, всё знает и наказывает неверных, поняла теперь? - склоняясь к лицу Шуры, проговорил старший.
    - Давай, уходим, - торопил младший, - нужно дойти.
    - Блины не будешь кушать? - усмехнулся старший.
    - Нет, - раздраженно ответил младший.
    - Заберём муку, масло? - спросил старший.
    - Зачем? Как будем тащить, надо уходить. Селим сказал: будут хорошо кормить. Давай один блин, попробую.
        Он надкусил край блина, пожевал и со злостью выплюнул:
       - Это могут есть только русские свиньи!
Не обращая внимания на сидящую Шуру, они подошли к порогу, откинули за¬навеску, собираясь уйти, но вдруг младший воскликнул:
- Подожди, я что-то хочу сделать!
       Он подошёл к мешку с мукой, поднял его и, подойдя к Шуре, перевернул мешок над её головой вверх дном. Шура опустила веки. Мука сыпалась и сыпалась.       Встряхнув мешок, он бросил его ей на колени и, веселясь, фыркнул.
    - Смотри, бабушка-мороз!
Шура подняла правую руку и, стряхивая слой муки с лица, попыта-лась вста¬ть, но не смогла: вся левая сторона её не слушалась, она была бесчувственна и неподвижна. Шура открыла глаза и поняла, что они ушли, хотела что-то произ¬нести, но не смогла. Тогда она опять опустила веки. И вдруг, ясно, чётко уви¬дела себя.
Молодая, красивая она идёт по тротуару широкой, просторной, - обрамлённой высокими зелеными деревьями, - улице большого города, залитого солнечным све¬том. Воскресный день: нарядные, веселые, громкоговорящие люди, машины, витри¬ны магазинов, смех и визги детей. Её руки ощущают тепло маленьких ладошек. Она держит за руки своих мальчиков. Они подпрыгивают, смеются, дергают её в обе стороны, крутятся то перед ногами, то  за её спиной. Она держит их крепко, не отпуская.
    - Мама, мама, - кричит Алик, - Мурат ущипнул меня, он дерётся!
    - Мурат, - говорит она, - нельзя обижать младших, это твой брат, ты дол¬жен его защищать и любить.
    - Мамочка, - отвечает Мурат, - он первый начинает!
    - Ну что из того? Ты сильней его, ты старше, потерпи, - он одумается и ему будет стыдно. Да, Аля?
    - Да, мама, я очень люблю Мурата, люблю тебя, папу и всех, всех!
    - Молодец, ты настоящий джигит, - смеётся она.
Джамиль идёт впереди неё. Она видит его плечи, спину, аккуратно подстриженные черные блестящие волосы, загорелый затылок. Стройный, сильный. Он и со спи¬ны, такой же красивый, - любуясь, думает она. Вот он разворачивается к ней лицом, и она слышит:
    - Мурат, Али, - давайте ко мне, дайте маме отдохнуть, что вы её дёргаете?
Мальчишки вырываются из её рук, и наперегонки, визжа, толкая друг друга, с криками: я первый, я первый! - бегут в распахнутые руки Джамиля, и он подхватывает их на руки, и посылая ей улыбку, продолжает путь.
Она идёт сзади, - счастливая, полная любви, надежды, уверенная в том, что все вокруг также счастливы, как и она, и что эта земля создана Природой для любви и радости.
    Шура пытается улыбнуться, но её лицо искажает гримаса. Она чув-ствует: её ладони, покинутые руками мальчиков, холодеют.
Mypa-a-a-ат...Али-и-и...давайте ко мне-е-е-е... звучит голос Джа-миля, удаляясь всё дальше и дальше.


1994-2011 г.