Сказы деда Евсея

  Думы мои были нарушены  стуком в окошко. Пока я соображала, откуда исходит стук, открылась форточка в ближней избе и оттуда донеслось:
- Э-эй, милая, подь ко мне, разговор есть секретный, –  зазывал меня к себе дед Евсей.

  Меня долго упрашивать не надо. И вот мы сидим друг против друга и переглядываемся. Я не завожу разговор из-за уважения к старшему, а дед, видать, ещё с мыслями не собрался.

- Вот, ты, говорят, – наконец осмелел дед, – биографии ветеранов войны Отечественной собираешь, истории всякие.  Почто ко мне не заходишь?
- Евсей Евграфович, – начала оправдываться я, – Ваша биография всем давно известна. Разве не так? В газетах про Вас писали, в журналах писали. Книжку о ветеранах выпустили. Вы у нас известная личность: фронтовик, орденоносец, ветеран войны и труда…
-  Оно, конечно, так, – перебил меня дед, – да не даёт покоя мне мысль, что не всё я рассказал, сокрыл от народу самое тайное, необъяснимое.
- Что же это?- засмеялась я, – Встреча с НЛО или снежным человеком?
- А если так, то что? А? Смотрю я на тебя и думаю, что вот если тебе не расскажу сейчас, все тайны со мной и умрут. Чую, мало мне осталось жить на этом свете.
- Ну, Вы, Евсей Евграфович, не торопитесь умирать-то пока, – стала успокаивать я деда, незаметно включая диктофон. – Вы нам ещё нужны. Кто будет молодежь поучать? Кто на собраниях выступать?
-  Ладно, ладно. Зубы-то мне не заговаривай, а лучше бери ручку и записывай, пока я не передумал.
- Диктофон уже включен, – созналась я
- Ага? Где он? Ишь, хитрая какая, – удивился дед Евсей и без всякого вступления завел свой сказ.
- В сороковом это было осенью. Отправили нас подводы с зерном сопровождать в район. Три подводы было. На первой ехали братья близнецы Аркашка и Никитка, со мной одногодки. На второй ребята помладше, два Ивана, заводилы всех драк. На третьей я и мой сводный брат Ефим, тоже моложе меня на годок.

  Выехали с раннего утра. До района 40 километров. Отобедали в поле. Вот  уже и сумерки начались. Небо всё тучами покрылось. Низко так висят  над землёй. Моросить начало. Ребята кто чем укрылись, спать на мешках завалились. Лошади дорогу знают, шлёпают неспеша по лужам.

  Я сзади подвод иду. Чего-то мне тогда не спалось. Иду, иду. Тут на небе что-то стало красное наливаться. Я глаза тру. Может, кажется всё это. За телегу вцепился. А оно, это красное, размером с луну полную, как-то вытянулось и каплей кровяной на землю упало, с темнотой земли паханной слилось.

  Я головой трясу, себя щиплю. Не сплю ли я?

  Через некоторое время догоняет меня  старик на лошади. Соскакивает и ко мне. Мол, видел знамение? И эдак серьёзно глядя в глаза мне говорит: « Война! Страшная война грядёт!»

  Пока я очухивался, он вскочил на лошадь и ускакал куда-то в темень.

  И так страшно мне стало, затрясся весь как больной. Будить никого не стал. Сам справился со страхом и дрожью. Рассказывать об увиденном и услышанном тоже никому не стал. Когда приехал домой, записал всё, а листок тот спрятал под печь русскую. Думал рассказать обо всём, если предсказание старика сбудется. А сразу рассказать - примут за сумасшедшего или того хуже за врага народа  и провокатора.

   Весной нас с братьями Аркашкой и Никиткой в армию забрали, а летом война началась. Я Полине, сестре своей, писал, чтобы листок с моими записями нашла. Она найти-то нашла, да только прочесть ничего не могла. Склеился листочек под кирпичиком. Видать, полы мыли, вода и попала. Так что доказательств у меня нет на этот счёт. А врать перед смертью тебе - грех большой.
- Ну, вот Вы опять о смерти, - не удержалась я
- Все погибли в той войне, что со мной тогда ехали.  Один я живой пока, - не обращая на меня внимания, продолжал дед. – А вот конкретный сказ о смерти никчемной.

  Как-то в сорок втором году дан был приказ нашим войскам освободить от немцев железнодорожную станцию какую-то стратегически важную. Выбивали фрица оттудова два дня. Наконец, одолели проклятого. Наши командиры сразу генералам доложили о победе. Тут слух прошёл, что на путях где-то стоит цистерна со спиртом. Все туда, надо же победу отметить. Я тогда не пил, но поглядеть пошёл. Цистерну открыли, давай черпать кто чем. Один боец не удержался, свалился и захлебнулся в спирте. Нетерпеливые давай стрелять по цистерне. Из отверстий полился спирт кому в кружки, котелки, а кому и прямо в рот. Короче, напились все.

  Тут танки немецкие в наступление пошли. Подавили нашего брата, страшно вспомнить. Ещё больше тогда погибло бойцов, чем при взятии станции.
Брали станцию два дня, а сдали за два часа.

  Это я к чему тебе всё рассказываю? Вот пришла похоронка матери, жене. Что там написано было? « Утонул в спирте» или же: «Погиб смертью храбрых в боях за взятие станции такой-то».  А?  Вот то-то и оно. Кто бы я был в глазах народа, если бы стал рассказывать о таких фронтовых случаях? Поставили на меня бы клеймо предателя, позорившего фронтовиков, героев Великой Отечественной войны. В моё время это было равносильно провокации, измене.

  Вот хочу ещё своего друга вспомнить, а то я всё о себе, да о себе рассказывал корреспондентам. Может, о нём никто никогда и не писал, так как не любил он о войне вспоминать.

  Был у меня друг фронтовой, сибиряк Битюков Фёдор. Дошли с ним до Праги, переписывались с ним, пока он не умер.

  Его в боях под Белой Церковью ранило в голову. Думали - мёртвый. В братской могиле хоронить собрались. Тогда мы с ним ещё не были знакомы. Я слышу, стонет кто-то среди погибших. На  Фёдора не подумаю, так как у него вся голова в кровище. Я кричу: «Стойте! Стойте! Стонет кто-то, живой кто-то!» Все  кинулись искать живого раненого. Тут слышим: « Братцы, воды дайте. Башка гудит, мочи нет» Тут мы к Федьке все и ринулись. Доставили его в медсанбат. Мозги у него целы, только все наружу.

  Подлечился Фёдор и опять к нам в часть прибыл. С тех пор мы с ним и сдружились. Ты, говорит, меня спас.

  Конечно, после ранения Фёдор стал нервным. Чуть что за наган хватался. Наган у него был именной. Командование наградило за храбрость и смекалку. Это ещё до боёв под Белой Церковью было.

  Так и дошли мы с Фёдором до Праги, там и победу встретили.

  Он мне писал после войны, что приехал к себе в деревню, а там сосланные немцы и поляки  работают на лесозаготовках, в бараках живут хуже деревенских. Фёдор умом-то понимает, что невиновные они, тоже от режиму страдают. А рука сама к нагану тянется. Немецкая речь его с ума сводит. Так чтобы не перестрелять немцев как-нибудь, Фёдор в другую деревню переехал жить.

  Вот так. Что война с людями делает? Души калечит…, жизни лишает…

  Ты,  милая, иди домой. Что-то устал я. Завтра заходи, ещё расскажу что.

  Но «завтра» для деда Евсея уже не было.