Игры памяти 2

Я стоял в своих серых, тогда уже ненавистных для меня, колготках, сандалях, которые вот-вот уже делались мне малыми, и оттого большим пальцем я ощущал край подошвы, в шортиках - еще утром второпях мама надела мне их поверх колготок - и трепал в кармане шорт платочек. Мой платочек с котенком и девочкой. И хоть платочек был старенький, стиранный сотни раз и даже несколько раз утерянный из-за моей рассеянности, этот платочек был  мой. Он был мой в тысячу раз больше, чем колготки, сандали, шортики, и  - нечего даже говорить – он был в миллион раз больше мой, чем были моими моя кабинка, мое полотенце, висевшее под буквами, означавшими мою фамилию, и  чем весь этот мой садик, который я нисколько не любил.  Дети занимались своими делами, и сцена, невольным героем которой я стал, еще не успела обрести своих искренно преданных зрителей.
Расплывавшееся по столу пятно от какао опрокинулось за край стола и капельками стекало на пол, образуя коричневую лужицу рядом с моей ногой.  Я отрешенно смотрел на свои ноги и теребил платочек.  Воспитательница громко что-то мне говорила и тыкала пальцем в пол, там, куда утекло уже почти все какао. Она заняла собой все пространство, так что я не мог   отчетливо воспринять, где заканчивается ее голос и она сама, и где же начинаюсь я. Платок вспотел от моих рук. А руки высохли. Я не слышал, что она кричит. Уж, конечно, я не был маленьким идиотиком, и тем более, не умел им притвориться. Временная пространственная и слуховая парализация не коснулась в тот момент моего мышления, и я понимал, что меня ругают. За какао.  Виноват, я виноват. Я не знаю, как оно разлилось, но раз эта крупная большая взрослая женщина так громко, решительно и поистине страшно орет на меня, маленького мальчика, в этих дурацких серых колготках и малых сандалях, конечно я виноват. Я замечаю, что мои глаза устали, оттого, что они уже долго не моргают. До меня доносятся отдельные короткие звуки: «я ….те…..рю…… извиняйся!!!».  Я перевожу взгляд на рисунок на ее юбке – маленькие цветочки-васильки. Я знаю эти цветы, даже помню их запах. И мне и моему платочку в шортиках становится немножко … как бы это выразиться…  Вобщем, я сейчас разревусь. Но воспитательница с васильками на юбке наклоняется к моему лицу,  я вижу ее глаза, серые в мелкую крапинку, и замечаю ее большую родинку на щеке. Я не могу произнести эти слова: из-ви-ни-те ме –ня. Из-за того, что я в садике, все смотрят на меня, из-за запаха, который висит в воздухе всегда до и после завтрака, из-за васильков, из-за сандалей, из-за того, что я маленький.  Она садит меня на стульчик и отворачивает от всех, пока я не извинюсь.  Мне становится спокойно и хорошо. И даже немного интересно. Я сижу недалеко от нянечки, которая занимается своими делами, и  могу незаметно за ней наблюдать.
Я не извинился.
Только спустя многие годы эта история оказывается на поверхности моей сегодняшней жизни, уже не как воспоминание. А вырастает как ощущение.
Я не сержусь на эту неумную женщину, измученную своей работой. И даже не имею желание немым диалогом в своем голове ответить ей за эту нелепую историю. Как можно было орать на маленького мальчишку… пугать его своим криком. И надеется, что этот  шедевральный педагогический прием подытожится моими извинениями. Но не эти мысли на самом деле занимают меня. Сколько то, насколько внутренне безразличен был я к этому происшествию. Маленький? Нет, я  прекрасно понимал, что меня ругают.  И даже чувствовал себя виноватым. Боялся? Да, я ее боялся. Но я боялся ее всегда. Никогда она не вызывала во мне чувства уверенности  и свободы, доброты и душевного порядка. И крики той сцены опоясали меня тупым страхом, но оставили совершенно безразличным. К ней. К разлитому какао. И даже к себе в тот момент.
Теперь я взрослый. И разлитое какао – повод для шуток. Но это ощущение детской стойкости и интуитивной защищенности удивляет меня.
Платочек с котенком и девочкой я потерял. Растяпа …