Я отвезу тебя домой. Глава 20. Обмен дарами

Клементина пережидала нашествие торжествующих могавков на своей половине. Смотрела удивленно на свою девочку – несмотря на оглушительные вопли, которые издавали индейцы, та мирно спала в своей корзине. Когда все, наконец, отправились по домам, когда в комнате, кроме его обитателей, остался только Дайо-Хого, а мужчины удобно расположились у огня, появилась еще гостья – мать Уттесунка. Она вошла. Приблизилась к огню. Огляделась по сторонам. Сказала несколько приветственных слов раненому Таньян-Яхи, Уттесунку. Потом взглянула в угол, где в темноте укрывалась Клементина. 

Клементина до сей поры ничего не знала об этой женщине. И, если бы не Санлата, она так и осталась бы сидеть на своем ложе – месте, которое со времени появления в индейском селении воспринимала как убежище. 
Но Санлата не позволила ей спрятаться. Она подошла к Клементине, вложила ей в руки стопку испеченных некоторое время назад маисовых лепешек, сделала знак, который было невозможно расценить неверно. Клементине следовало подать гостье блюдо с лепешками - что она и сделала.

Гостья выглядела необычайно величаво. При виде приближавшейся к ней белой женщины, впрочем, приветливо улыбнулась. Приняла подношение. Снова обернулась к Уттесунку. Сказала:
- Завтра мы ждем тебя на совете.
Он горделиво кивнул.

 Мужчины долго еще беседовали, сидя у очага. Курили трубки. Обсуждали события последних дней. Клементина, покормив в очередной раз своего ребенка, тихо подсела к Санлате. Снова взялась за ступку. Незаметно прислушалась к разговору.

*

  Все эти дни Клементина пыталась понять, зачем Уттесунк притащил ее в свою деревню. Была ли она пленницей? И если да, то почему могавки с ней так дружелюбны?
Первые часы, даже дни, она боялась мучений, которым могли бы ее подвергнуть ирокезы. Клементина помнила, как легко они умеют убивать. И всякий раз, когда в дом заходили чужие, - это случалось нечасто, и еще реже она была в это время в состоянии полностью осознать опасность, однако, всякий раз, когда осознавала, - она съеживалась, замирала, молила Господа о том, чтобы не тронули ее, а, главное, ее девочку.

Теперь Клементина успокоилась, поверила, что ее жизни в селении ирокезов ничто не угрожает. Но по-прежнему не понимала, что ее ждет в будущем – чего от нее хотят и как ей следует себя вести.

Клементина очень радовалась тому, что в свое время настояла, чтобы ее духовник, отец Моризо, помог ей в изучении языков индейцев. Посещая вместе с ним индейские деревушки, она научилась довольно сносно общаться с абенаками и гуронами. Язык последних был очень похож на язык могавков. И это позволяло теперь Клементине не чувствовать себя совершенно отрезанной от окружающего ее мира.
Не то, чтобы ее общение с жителями индейского селения было особенно частым. Говоря откровенно, подавляющую часть времени она разговаривала только с Санлатой. Но и этого было достаточно для того, чтобы Клементина постепенно, час за часом, день за днем, вновь обретала почву под ногами. Она снова училась жить – в новом, незнакомом, пока еще совершенно чужом для нее мире. И благодаря знанию языка обучение это шло быстрее и легче, чем могло бы.


*


В тот день Клементина чувствовала себя ужасно. Всю ночь накануне она не сомкнула глаз.
Ворочалась, вспоминала прошедший вечер – возвращение мужа Санлаты, долгую беседу молодых могавков с великим сахемом. Вспоминала, как, распрощавшись с отцом и обменявшись несколькими словами с Таньян-Яхи, Уттесунк направился в ее сторону. Вошел на ее половину. Она выпрямилась, насторожилась, приготовилась объясняться. Но он и не взглянул на нее. Взял шкуру, - одну из нескольких, сложенных у стены, - разложил ее на полу и моментально уснул.

Уттесунк спал, а она вертелась на своем лежаке. Думала о том, что вот завтра, с самого утра, непременно побеседует со своим пленителем, расставит все точки над i. Наконец, определит свое положение в племени. Поймет, что ее ждет и какой отныне будет ее жизнь.
Однако, утомленная бессонницей и ночными кормлениями, - в эту ночь девочка ее тоже очень плохо спала и все время просила есть, - утром Клементина проснулась позже обычного.
Когда она поднялась, подошла к очагу, чтобы подвесить котелок, в котором собиралась варить маис, Санлата посмотрела на нее укоризненно.
- Твой муж сейчас в доме великого сахема, - сообщила она. – Он сказал, что поест там. Но тебе следует просыпаться раньше.
- Мой… муж? – Клементина смотрела на подругу в изумлении.

На какое-то мгновение Клементина потеряла ощущение реальности. У нее бешено забилось сердце. Ей представился Оливье, нашедший ее и теперь завтракавший в доме  Дайо-Хого. Но потом, когда разум вернулся к ней, она поняла, что Санлата имела в виду Уттесунка. И чуть было не разрыдалась от внезапно нахлынувшей на нее тоски по своим.

Санлата, впрочем, не заметила, в какое смятение привела подругу. Закончив кормить сына, она положила его у очага и направилась к выходу, где Таньян-Яхи трудился над шкурой напавшей на него росомахи.
Клементина хотела было последовать за ней, но передумала.
Взяла Вик, - имя это пришло к ней, едва она в первый раз взглянула на дочь. И Клементина не засомневалась тогда ни на мгновение. Девочка эта, - подумала, - ее маленькая победа. Ее Виктория.

Подойдя к очагу, Клементина положила Вик рядом с сыном Санлаты – чтобы удобнее было смотреть за обоими детьми. Сама уселась у огня – шить мокасины. Пока шила – размышляла.

Она находилась в селении врагов. И каким бы словом ни обозначалось ее теперешнее положение, она не имела возможности выбирать. Клементина отдавала себе в этом отчет и прежде. В первые же мгновения своего пленения она осознала, что находится в полной власти могавков. И теперь не понимала только одного – как случилось, что этому молодому индейцу пришла в голову мысль назвать ее женой. 
Муж! У нее есть муж… Был. Если верить словам бедного солдата, погибшего в тот день, когда могавки пленили Клементину. Но можно ли было верить ему? Знал ли он точно? Не ошибся ли?

Она задавала себе эти вопросы, прислушивалась к ощущениям внутри себя. Она чувствовала, была почти уверена, что, действительно, может считать себя вдовой.
И ее удивляло и огорчало то, что она совершенно не горевала – она испытывала одну только жалость, одно сожаление о смерти человека. Точно так же она сожалела бы о смерти всякого другого. Хуже того… Сообщи ей кто-нибудь о гибели Северака, она сокрушалась бы значительно сильнее. И осознание этого очень ее смущало.

*

Уттесунк вернулся к вечеру. Принес двух зайцев. Положил их к ногам Клементины. Молча направился к очагу, рядом с которым стоял котелок с кашей, и лежала гора лепешек, политых кленовым сиропом. Клементина стояла, наблюдала, как медленно, почти безучастно ел молодой индеец. Отправлял в рот горсть за горстью вареный маис. Как с той же неспешностью, закончив с кашей, взялся за лепешки. Потом, поев, встал. Подошел к Клементине. Взглянул на тушки зайцев, к которым она так и не притронулась.
Сказал:
- Приготовь их. Завтра отнесешь их в дом моей матери.
- Зачем?
- Так надо.
Она посмотрела на него пристально, почувствовала, как сильно забилось сердце. Наступил момент, - подумала она, - когда настойчивость может быть вознаграждена.
- Объясни, - сказала.
- Завтра произойдет обмен дарами.  Завтра ты окончательно станешь членом нашей семьи.
Клементина покачала головой.
- Я не понимаю.
- Ты моя жена. Великий Таронхайвакон направил меня к тебе. И завтра моя мать, хранительница веры, одобрит на совете наш брак.


Уттесунк не сказал, что один совет уже был – в доме его матери и отца. И мать, посовещавшись с женщинами рода, спросила его,  уверен ли он в своем решении.
- Пленницей или женой, но она будет жить со мной, - твердо сказал он, сложив руки на груди.
И члены совета долго смотрели на него в молчании. Потом великий сахем могавков Дайо-Хого, до тех пор не принимавший участия в обсуждении, кивнул:
- Да будет так.
- Да будет так, - повторила мать.

*

Они не стали противиться его решению, хотя оно противоречило сразу нескольким их традициям.
Он был слишком молод – гораздо моложе того возраста, когда в их роду принято было вступать в брак. Он выбрал себе женщину сам, хотя по их законам выбор невесты - был делом матери и теток.
И он выбрал себе женщину с белой кожей.

Мать выслушала его доводы – теперь, когда предсказание Таронхайвакона сбылось, он мог говорить. Он говорил уважительно, но был при этом настойчив, и она не стала противиться. Спросила только, взглянув на окружавших ее женщин.
- Что скажете?
 Санлата, в доме которой с самого ее появления в деревне жила белая женщина, кивнула:
- Пусть так и будет. Наш дом – их дом.
И Уттесунк был очень ей и Таньян-Яхи благодарен. Не согласись они принять его к себе, ему пришлось бы ждать лета, чтобы пристроить новый очаг к длинному семейному дому. А он не хотел ждать.
Всего этого он не сказал белой женщине, пристально глядящей теперь на него. Повторил только еще раз, чтобы она поняла:
- Ты - моя жена!

- Но это невозможно! – Клементина воскликнула это по-французски.
Она должна была быть готова к этому разговору. Она ждала его и стремилась к нему. Но теперь вдруг, когда все случилось, когда у нее появилась возможность обсудить свою судьбу и, наконец,  как-то ее для себя прояснить, Клементина вдруг поняла, что не может выговорить ни слова.
Она покраснела. Попыталась повторить это «невозможно» на языке могавков, но никак не могла сосредоточиться, заставить губы и гортань правильно артикулировать. Растерявшись, она едва не расплакалась.
- Это невозможно, - прошептала снова.

Уттесунк прожигал ее взглядом темных глаз. Она была уверена, что он понял то, что она произнесла – ему не надо было знать язык, чтобы понять.

Клементина снова попыталась продолжить, но никак не могла подобрать слов. Она заикалась, кусала губы, начинала говорить и снова замолкала. Какое-то время он наблюдал ее неуклюжие попытки объясниться. Наконец, поднял руку, призывая к тишине.
Вышел, спустя пару минут вернулся с Таньян-Яхи. Какое-то время говорил ему что-то – слишком быстро, Клементина не успевала ничего разобрать.
Потом, повернувшись снова к ней, спросил спокойно, как будто не было этой долгой паузы в их беседе:
- Почему?

Спазм, комом застрявший в груди, мешал ей дышать. И она беспомощно обхватила горло рукой, как будто этот простой жест мог освободить ее дыхание и выпустить застрявшие в гортани слова.
И тут Таньян-Яхи заговорил.
Клементина оторопело замерла, услышав французскую речь, лишь едва искаженную  акцентом:
- Говори. Я переведу.

Клементина смотрела на Таньян-Яхи в изумлении. То краснела, то бледнела. Она чувствовала себя несчастной и счастливой одновременно. Она была так одинока. Ее вырвали из привычного мира. Она думала, что ей никогда больше не придется слышать родную речь, говорить на родном языке. И теперь она смотрела на Таньян-Яхи с восторгом. Ей даже показалось в какой-то момент, что в его чертах, в его манере держаться есть что-то, роднившее его с белыми – какая-то тонкость, обходительность, возможно, способность чувствовать нюансы речи, то глубинное, что непременно оказывается заложено во всяких словах французов и то, чего напрочь лишены индейцы. 
Клементина долго смотрела на него в молчании. Наконец, справившись с волнением, заговорила – не слишком уверенно и вовсе не так красноречиво, как могла бы.
- Я не знаю, как объяснить, - начала она.

Таньян-Яхи терпеливо ждал. Смотрел безучастно.
Клементина с трудом нашла в себе силы заговорить. Зато заговорив, не могла остановиться.
- Я замужем. Была… замужем. У меня ребенок. Его отец умер. Если бы я была теперь среди своих, я год носила бы траур. Я не могу не соблюсти традицию. Это будет неуважением к памяти человека, который был моим мужем. Я уверена, что и у вас, могавков, есть подобные обычаи. И должно быть вы придерживаетесь их так же строго, как делаем это мы, белые…
Она говорила и говорила. Боялась прерваться, как будто долгий, пылкий монолог мог отодвинуть от них троих необходимость поставить в этом трудном разговоре точку.
Таньян-Яхи слушал, Уттесунк терпеливо ждал, когда она закончит. Наконец, Клементина иссякла. Произнесла последнее, что пришло ей в голову:
- И… по нашим законам брак должен быть непременно освящен церковью.
Ей показалось, что Таньян-Яхи усмехнулся.

Он кивнул, показав, что понял все, что она сказала. Взялся переводить.

Уттесунк выслушал то, что говорил его брат, и ни одна мышца на его лице не дрогнула.
Спросил только – откликнулся на последнюю ее фразу:
- Черными платьями? (так индейцы называли иезуитов)
Клементина непонимающе молчала.
- Черными платьями?  - повторил Таньян-Яхи.
- Да,  - кивнула, наконец, сообразившая о ком идет речь, Клементина – Да. Черными платьями.

Какое-то время в доме стояла тишина. Даже дрова в очаге, кажется, перестали потрескивать.
Уттесунк думал. Пытался понять, услышать предостережения духов. Он совершил многое – он нашел свою женщину и привел ее к себе, он убедил племя в том, что выбор его верен, он посчитал предложение Санлаты и ее мужа Таньян-Яхи поселиться в их доме - удачей. Он считал, что таким образом духи показывают ему, что он идет по правильному пути. Но теперь он задумался. Не означают ли слова его женщины то, что духи хотят испытать его? Не желают ли проверить его стойкость? Его силу? Его выдержку?
Он пристально смотрел на стоявшую перед ним женщину. Наконец, ответил:
- У моего народа тоже есть обычай оплакивать умерших. Путешествие от земли до неба требует времени. И я согласен подождать, - сказал спокойно. – Но обмен дарами состоится завтра.