Я отвезу тебя домой. Глава 23. Месса

В этот день главный собор города и площадь перед ним были полны народа.
Кроме горожан, собравшихся на площади задолго до начала службы, чтобы поздравить друг друга, пообщаться между собой до богослужения, в Квебек явились и жители окрестных поселений. Пришли, - благо погода позволяла, - даже обитатели острова Орлеан. Эти, последние, наведывались в город редко – только при крайней необходимости или в дни больших праздников. Праздник Сретения Господня – был как раз одним из таких событий. 
Филиппу, вошедшему в храм за несколько мгновений до начала службы, не пришлось заранее, как многим прочим, занимать место – ему, как посланнику короля, была выделена отдельная скамья. Едва завидев его, горожане расступились, пропуская его вперед.
Они раскланивались, шептали слова приветствия и поздравления. Он кивал в ответ.

На лицах окружающих царило умиротворение. Только он никак не мог освободиться от раздражения. Смотрел на стоявшего за кафедрой священника, на его исполненное тихой радости лицо, слушал голос – глубокий, сильный. Старался, но никак не мог сосредоточиться на службе. Сердился на Сирен. В его ушах все еще звенел ее резкий голос, а перед глазами стояла она сама – оскорбленная, обиженная, заплаканная.

*

Она готовилась отправиться в храм. Собралась уже, спустилась вниз.
Филипп оказался свидетелем ее разговора с Антуаном случайно. Проходил по верхнему этажу. Услышав ее голос, остановился.
Опершись на перила, с удивлением наблюдал, с каким неожиданным для него высокомерием распоряжалась она в доме. В иное время он, возможно, усмехнулся бы только: ни дать, ни взять – принцесса крови. Но сегодня он не был расположен к легкомысленным реакциям.
Он слушал какое-то время ее бурную, граничащую с грубостью речь. Смотрел на Антуана – Филиппу не видно было его лица, но что-то в наклоне его головы, в развороте плеч, в едва заметных движениях пальцев выдавало ярость камердинера. Тот, похоже, был в бешенстве. Но молчал, держал себя в руках.

Собственно, только ради того, чтобы удостовериться, что в этой демонстрации дурного воспитания его, Филиппа, любовницы не было вины его камердинера, он обнаружил себя не сразу. Только когда Сирен договорила вызывающе холодно:
- Мы отправляемся на всенощную. Через четверть часа портшез должен быть у входа! – Филипп шагнул вперед.

Сирен не сразу расслышала шаги на лестнице. Обернулась только, когда Филипп спустился уже до  середины лестничного пролета. Остановился, встал, неотрывно глядя на молодую женщину. Она слегка изменилась в лице, тревожно повела плечиком. Потом улыбнулась ему:
- Вы… готовы? Сегодня такой чудесный день!
- Вот именно, - ответил он коротко.

Филипп без сомнения мог собой гордиться. Несмотря на охватившее его раздражение, он в тот момент ограничился лишь тем, что отменил распоряжение своей любовницы.
 - Ступай, Антуан, - махнул он рукой. -  Портшез не понадобится.
Взглянул снова на Сирен.
- Погода, в самом деле, прекрасна. Так что ты вполне можешь пройтись пешком.
Потом повернулся и направился в кабинет.

Уже там, когда Сирен, еще не до конца осознавшая степень его негодования, появилась в дверях, чтобы поторопить его, он позволил себе выказать неудовольствие. Довольно сдержанно, впрочем. Гораздо сдержаннее, чем хотелось.
После - сказал:
- Раз ты собралась уже, ступай. Я буду позже.
Она раскрыла рот, собираясь возразить что-то. Он не дал ей возможности говорить. Произнес холодно:
- Отправляйся без меня.

Сирен вытаращила глаза. Долго не могла взять в толк, чем он недоволен и отчего теперь отказывается сопровождать ее на праздничную службу. А он не мог понять, как это случилось, что его любовница не знает своего места и совершенно не имеет представления о правилах приличия.

- Почему? Почему вы так жестоки? – шептала она, ломая руки и выразительно округляя глаза и хлопая ресницами.

Филипп пожал плечами.
Если явиться с Сирен на вечеринку он еще считал забавным, то прийти под руку с содержанкой в храм – для него это было делом невозможным. 
Он  не собирался выдумывать других причин. Сказал как есть.
Сирен вспыхнула. Какое-то время молчала. Потом залилась слезами.
Он не стал дожидаться, пока она успокоиться. Оставил ее в кабинете одну. 


*

Стоя теперь между губернатором и военным интендантом,  - их скамьи располагались на одном с ним уровне, - Филипп слушал негромкую, но оттого не менее торжественную речь монсеньора де Лаваля. Беззвучно повторял за поющими псалмы, - берёг окружающих: Бог не наделил его слухом. Глядел на теплый огонь свечей, освещающих храм. Слушал величественные звуки органа.
Сирен появилась уже после того, как освятили и зажгли свечи. Прошли крестным ходом. Вернулись. Вновь заняли свои места, приготовились к мессе.
Именно в этот момент Филипп заметил ее - запыхавшуюся, румяную.
- Как быстро, однако, ей удалось привести себя в порядок, - подумал. – Ни следа тех потоков слез, которые она проливала какую-то пару часов назад.

Сирен расположилась справа, - протиснулась между собравшимися, - встала чуть позади него, рядом с матерью. Что-то тихо той говорила. Она была хороша – этого нельзя было отрицать. Но Филипп довольно быстро отвлекся от созерцания своей любовницы – дома насмотрелся.
Глядел на одетых в праздничные белые одежды священников, вспоминал время, когда он только-только прибыл ко двору. Готовился стать пажом. Родители, в ту, первую его зиму, которую он должен был провести вне дома, приехали в Париж повидать его.
Тогда, - Филипп прекрасно помнил это,  - он стоял в онемении, ошеломленный торжественностью службы, проходившей в Сен-Жермен-л'Осеруа. По бокам от него стояли его родители, которым он тогда едва доходил до плеч. Вспомнил он и своего друга – Мориньера. В то время - виконта де Бреве.
Тот тоже был неподалеку. Угловатый, темноволосый, с несоразмерно длинными ногами и руками и тонко очерченным лицом, он казался юному Филиппу невозможно взрослым. Филипп мечтал о том, чтобы тот согласился назвать его своим другом. И когда это случилось, был необычайно счастлив.

*

Закончив творить молитву, Филипп поднял голову, выпрямился, огляделся. Народу в храме было – не протолкнуться. Стояли не только в боковых нефах, но и в центральном проходе.
И, глядя на собравшихся, Филипп подумал вдруг вновь, что он так и не знает в точности, ушел ли из города Мориньер, как планировал, или находится сейчас здесь, среди всех этих людей. Должно быть,  ушел, - подумал. Если бы дела задержали его дольше, чем он рассчитывал, наверняка, тот проявился бы. Наверняка.

* 

Проведя в его, Филиппа, доме пару дней, Мориньер распрощался с ним. Отправился в монастырь иезуитов - то ли для того, чтобы встретиться с кем-то, то ли, чтобы забрать у монахов какой-то интересующий Мориньера документ. Потом Филиппу показалось, что он видел своего друга в компании их общего знакомого – Жана-Луи де Северака. Но в этом, последнем, он не был уверен.

Тогда уже стемнело. Филипп шел домой, глядел под ноги. После недавнего потепления снова подморозило. И валившийся с небес снег только добавлял неудобства, присыпая собой образовавшиеся накануне наледи.

Так что Филипп поначалу скорее почувствовал, чем увидел, как в паре десятков шагов от него два человека, укутанные в меховые плащи, вынырнули из узкого проулка, направились к дверям дома, в котором жил Северак.
Филипп не раз встречал последнего и раньше - в Париже.
При дворе они не поддерживали дружеских отношений, и тут, - так вышло, - также ограничивались лишь вежливыми приветствиями. Продолжали раскланиваться – не более.
 
В тот вечер Филипп ни на мгновение не засомневался, что одним из двух путников, стремившихся укрыться в доме Северака от начавшегося снегопада, был сам его хозяин. Второго же Филипп скорее угадывал, чем видел – того всякий раз от его взгляда загораживала фигура Жана-Луи де Северака.
Филипп не стал их окликать. Снег и ветер на таком расстоянии все равно заглушили бы его голос. Да и даже будь он прав, и окажись этот второй Мориньером, мог ли Филипп быть уверен, что тот был бы рад встрече?

Он, собственно, желал бы и вовсе выбросить этот случай из головы. Но в глубине его души уже ожил и завозился червячок сомнения и какой-то дурацкой, нелепой ревности, которую Филипп не однажды замечал в себе и никак не мог изжить.
Он в очередной раз отметил, что, похоже, со времен их с Мориньером детства ничего не изменилось: он по-прежнему находится в роли выпрашивающего дружбу. И если он, Филипп, не держал от Мориньера никаких секретов, то тот, - как тогда, так и теперь, - продолжал оставаться для Филиппа недосягаемым, таинственным, непостижимым.

Эта мысль была Филиппу де Грасьен неприятна.   


*

Хотя Мориньер и предупреждал, что покинет город еще до Сретения, Филиппу все казалось, что он вот-вот встретит его где-нибудь: в соборе, на улице, в таверне. Искал взглядом худощавую фигуру. Думал: как бы дурно это ни звучало и как бы ни хотел он скрыть это от Мориньера и от самого себя, он завидовал своему другу. Невольно, не вполне понимая причины, завидовал. Филиппу казалось, что в Мориньере было что-то, чего не хватало ему: убежденность, внутренняя сила, способность отодвигать от себя, откладывать в сторону все несущественное. Идти вперед. Без малейших сомнений преодолевать преграды.   

Нет, он, Филипп, тоже не был ни глупцом, ни трусом. Он тоже служил своему королю, вкладывая в это служение всего себя. Ну, если только самую малость оставлял на обычные мужские слабости. Их и считать нечего – так мало занимали они его сил и времени. И все же… все же он абсолютно уверенно чувствовал себя только на поле боя. В любых других условиях он все время был как будто не вполне на своем месте. И теперь он думал о том, что желал бы поменяться с Мориньером местами. Пусть даже этот обмен и лишил бы его всех теперешних удобств и привилегий. 
Он готов был терпеть лишения, лишь бы хотя бы на время ощутить вновь ту, памятную ему,  полноту жизни.  Почувствовать себя цельным, могучим. Почувствовать себя воином.

*

Месса подходила к концу. Были произнесены последние слова, прозвучали последние аккорды. Зародившееся на местах движение, легкий шорох одежд, нарастающий гул голосов – все это пробудило, наконец, Филиппа де Грасьен от раздумий.
Он взял плащ, висевший на спинке церковной скамьи, набросил его на плечи. Собрался выходить из храма. Обменялся несколькими словами с бароном д’Авогуром, раскланялся с дамами. Отказался от пары приглашений. Он уже знал, где проведет завтрашний день.

На ступенях собора его поджидала Сирен. Стояла сиротливо, дышала в ладошки. Он не сумел пройти мимо. Остановился рядом.
- Вы теперь пойдете со мной домой? – спросила она тихо.
Он посмотрел на нее. Подал ей руку, свел по ступеням вниз. Радовался, что догадался распорядиться насчет портшеза. Усадил Сирен в носилки.
После ответил:
- Нет. Я буду позже.
Она ухватила его за руку.
- А завтра? Завтра вы побудете со мной дома? О, Филипп, я так хочу быть с вами!
Он молчал – колебался, выбирал слова. Она уже угадывала ответ. Ей бы дождаться, когда он его произнесет, но порывистость не позволяла ей медлить.
- Это такой домашний, такой семейный праздник. Я думала, что мы проведем его вместе…
- Семейный? – Филипп усмехнулся, кивнул. – В самом деле, дорогая. Ты совершенно права. И я уверен, что ты будешь рада провести его в кругу своей семьи, с матерью и сестрами.

Она отшатнулась, закусила губу. Откинулась вглубь портшеза.
Вокруг еще сновали люди. Сбегали по ступеням вниз, ожидали друг друга на площади перед собором. Перекликались, обсуждали планы. Держали в руках свечи.
Готовились наутро печь блины и гадать о будущем.
Жители Квебека любили наступающий день – когда все собирались семьями, в компании друзей, вспоминали прошлое, делились мечтами, признавались в чувствах.

Филипп не мог и не хотел проводить его дома. У него не было общих воспоминаний с Сирен – таких, которые были бы ему настолько дороги, чтобы о них говорить. И он, несмотря на затянувшуюся их связь, не собирался позволять таковым  возникнуть. Тем более он не готов был слышать никаких признаний.