Ковчег. Глава 3

Теплая солнечная синь – пространство весны. Открылась меж свинцовыми облаками хмурым ноябрьским утром. Явилась вопреки положенному в это время установлению серых предзимних холодов.
Ноябрьским утром взгляд блуждает в заоблачном весеннем небе и…. И что? Что попавший туда взгляд сообщает?
Ольга Игоревна, видно, не успевает понять что, как ее внимание перемещается на кусты, растущие по границе с чужим участком, и там задерживается.
Вот об этих-то посадках и надо сейчас будет поговорить. Потирая глаза, Ольга Игоревна направилась в дом. По дороге положила на ступеньку крыльца вычищенный коврик. Оглянулась. Сплошная облачность. Затянуло. Будет дождь. Заведется теперь надолго. Хорошо крышу успели закончить. Но сад затоптали, когда стены кирпичом обкладывали. Вид вокруг дома, конечно, не такой, как у Марфы. Но у той дом – развалюха. Только садом и может хвастаться. Да и то ничего особенного у нее там нет. Но не это сейчас заботит. Бог с ним, с ее садом. Сейчас придет Сергей Тарасов. Вот с ним надо будет поработать.
Явился сосед, Сергей Тарасов, без опоздания. Год с лишним как сосед. Купил двухэтажную рухлядь ликвидированного общежития, бывшее когда-то домом священника. Потеряло это строение почти все свои резные наличники. Только конек на крыше как-то еще держится. Но не в этом дело. Дело в том, что забор давно рухнул. Кусты, в давние времена посаженные вдоль него, условно держали границу. Но то раньше. Теперь с новыми хозяевами условность перестала быть надежной. Необходимо было ставить новую ограду. Но не по кустам же ее ставить! Кусты сажали  в метре от границы, чтобы можно было за кустами ухаживать. Так что закономерно новый забор ставить как раз в метре от кустов, а не по ним! Сергей Тарасов – нормальный мужик, не хапуга, с этим согласен. Но там еще два брата его жены. И ладно бы только эти два брата из Ставрополя, хотя и в них  чувствуется гремучая смесь казаков с кавказцами. Самая большая заноза – это их мать. Вот уж в ком черт-те что намешано. Про себя говорит, что потомственная казачка, а лицом – вылитая цыганка. Скандалит же она, как одесская торговка, а с чужими мужьями – бойкая хохлушка.. Зато себе на уме – что твой хитрый Мойша. Ладно, много чести ей столько о ней думать. Не её голос решающий. Сергей и два брата Алины пополам владеют. Вот с ними и утрясать надо.
- Сергей! Какой же вы сегодня! Куда-то собрались? – приветствовала Ольга Игоревна явившегося соседа.
- Да нет, - слегка смутился вошедший и оглянулся на оставшуюся за спиной дверь. – Я собственно к вам, как договорились.
- А, ну да! Так что? Нашли план участка?
- В том-то и дело, что нет. Теща все бумаги по покупке дома взялась хранить. А теперь говорит, что никакого плана у нее нет.
- Да вы что? Нет? Что ж, естественно. Ничего. В БТИ должна быть копия. Надо вам туда сходить.
- Придется.
- Хотя я думаю, обяжут новый обмер сделать. Таков порядок.
- Да уж, наверняка. Я  тоже об этом Роману с Эдиком сказал.
- Они что?
- Да вы сами знаете! За них всё теща решает. Мать их.
- А ваша жена? Она же умная женщина. А какая хозяйка! К тому же старшая сестра. Вот пусть и вразумит своих братьев, что всё надо делать по закону. Сколько положено земли, столько и надо отмерить.
- Да никто не против закона. Только теща твердит, что по закону земля должна быть у тех, кто ее обрабатывает. Видели ведь, какие она грядки устроила до самых ваших кустов.
- Ну и что! Здесь не сельхоз угодья, а городская зона. Она в своем уме?
- В своем, в своем, очень даже в своем! – буркнул Сергей и со смешком добавил: - Да, видно, правильно: надо жениться на сироте.
- У вас жена – какая надо жена! Нужно только, чтоб она своим братьям-оболтусам мозги вправила. Взрослые мужики, а всё за материнскую юбку держаться. В общем, вам с Алиной необходимо всё брать в свои руки, и привести ваше хозяйство, включая и ту половину, что принадлежит Роману с Эдиком, в надлежащий порядок. Сколько зарегистрировано за вашим общим участком земли, столько и должно быть.
-  А Вероника Семеновна? Её же не перешибешь! Она ж как крепость. С ней как?
- Надо действовать обходным путем, через Алину. Ведь внуки у неё только от Алины. У Романа – одна девчонка и всё, а у хилого Эдика вообще никакого. Вот пусть на это и давит Алина. Ведь какой она пример подает внукам своими скандалами и нарушением чужой собственности! Так не должно быть. Поэтому действуй через Алину, и все будет в порядке без матерщины и судебных разбирательств.
Сергей на это согласно кивал, но, когда Ольга Игоревна успокоено смолкла,  вдруг брякнул:
- Только ведь эта ваша Алина скорее к матери с братьями примкнет, чем к нам.
- Ты что! Нет, и не думай! Семья у вас крепкая. Я уверена, Алина всегда будет держать твою сторону.
- Ну ладно, пусть так, - устало сдался Сергей.
 - Вот и хорошо. – Ольга Игоревна удовлетворенно разгладила юбку на коленях.
Дело сделано. Всё пока идет как надо. Теперь пора бы Сергею уходить. Но он чего-то мнется, что-то еще хочет. И благодушно настроенная Ольга Игоревна позволила ему сказать что.
- У вас ведь есть родственница, - немного заискивающе начал Сергей, - Марфа Яковлевна. Она, говорят, преподает музыку.
- Преподавала. Но очень давно. А здесь работала в клубе.
- Но мне говорили, что она вроде бы дает частные уроки, и человек знающий, многое может дать своим ученикам.
- Кто это вам сказал? – сурово потребовала ответа Ольга Игоревна.
- Да там, разные люди, - замялся Сергей.
- А точнее?
- Ну, Жигунов, например, - выдал Сергей, слегка покраснев. – Вы ведь его знаете. Он с вашим Артемом занимается.
- Так! Значит, ты хочешь, чтобы Марфа занималась с твоими детьми? Рано им еще с Марфой заниматься. Не впрок им это будет.
- Я просто для начала хотел с ней поговорить, посоветоваться.
- А от меня ты чего хочешь? Жигунов не мог тебе ее адрес дать? Или номер телефона?
- Я подумал, что раз она ваша родственница, то от вас к ней будет правильней.
- Ах, правильней? Надо же! – свирепо накинулась на него Ольга Игоревна. - Какой же ты у нас правильный!
У Сергея смялось лицо. Он попятился к двери, бормоча: - Ну что вы так-то! Я даже не думал….
- Не думал он! – уже мягче шикнула на него Ольга Игоревна и, проведя по лицу рукой, изменила тон. – Конечно, Сереженька, увижу Марфу, обязательно с ней поговорю. А, может, с ней лучше не тебе, а Алине встретиться? Все-таки матери виднее в чьи руки своих чад отдавать.
Задев что-то сзади ногой, Сергей оглянулся. Стул. Дверь была рядом.
- Да, Ольга Игоревна, правильно, - и шагнул за дверь. – Но не беспокойтесь. О Марфе Яковлевне я так, на всякий случай.
.- Ладно, ладно, иди. Не забудь сходить в БТИ, взять копию, - ощупывая толстые листья агавы, Ольга Игоревна на Сергея не смотрела. – А с Марфой я поговорю. Когда встречусь.

Марфа открыла извлеченный из-под кровати сундучок. После долгого забвения этот ковчежец уже вытаскивался. Для Олега. Теперь Марфа достала его для себя.
Лежавший сверху конверт с метрикой деда, Николая Кантарджи, отложила в сторону. Незачем его снова смотреть. Ничего нового не высмотреть. А вспоминать нечего. Не знала его, не видела. А вот эта книжечка, военный билет с бурыми  разводами, что-то в памяти вызвать может.
Бликующие пятна на водной ряби речки Вори. У отца на руках, он по пояс в воде под весело слепящим солнцем.
Могла запомнить такое в неполных три года? Могла, могла. Не из чьего-то рассказа, а из собственной памяти об отце. Ушел в 42, погиб в 43. Поцеловать бурое пятно? Может, от его крови.
Сухо коснувшись губами истлевающей бумаги, Марфа вернула военный билет в ковчежец.
Крепкий этот сундучок бабка Пелагея из Керчи привезла. Небось, с приданым Приданое – в шкафы, а сюда другие вещи стала складывать. На память. Так и скопились свидетельства ушедших жизней. Вот даже обвислые длинные перья есть, плерезы. Подарок Пелагее на память от её учительницы в Керченской гимназии. Наверняка, с этими плерезами на голове и в длинном, со шлейфом  платье, тоже, наверняка,  черном, эта ее давно теперь исчезнувшая учительница декламировала:
«И тень моя пройдет перед тобою
В девятый день и в день сороковой.
Неузнанной, красивой, неживою.
Такой ведь ты искала? Да, такой».
Марфа прошептала эти строчки. Запомнились, потому что баба Пелагея не раз их повторяла, к кому их обращая - оставляла неясным.
Марфа встала перед зеркальной дверцей шкафа, приставила ко лбу черные пониклые перья. Никуда не годится. Не к такому лицу. Можно было бы, конечно, грим, белый. Длинную подводку глаз. Темно-бордовую помаду. Для крупных, но бледных нынче губ очень подошла бы. И к плерез тоже.
Перья обратно в ковчежец, а из-под сверточков и тряпочек извлекается тоненькая пачка писем, сухих, как гербарные листья. Всего их пять. Марфа осторожно открыла первое. Почерк с нажимом, царапающим пером.
                «6/VIII 1929
Дорогой мой сын Яков!
Пользуюсь оказией, чтобы послать тебе это письмо. На почту теперь полагаться нельзя. Ты, видимо, так и не получил два предыдущих моих письма.
Как протекает твоя жизнь? Как работа в экспедиции? Надеюсь, Павел Игнатьевич присматривает за тобой, как обещал.
Я решила из Москвы уехать в Александров к тете Евдокии. Она зовет пожить у нее. Евдокия всегда была к нашей семье очень привязана, и, как ты помнишь, сама подолгу жила у нас в Москве.
По ее словам я смогу найти в Александрове работу в каком-нибудь из тамошних приютов. Я могла бы преподавать химию и биологию, а в начальных классах вести все предметы. Я готова хоть кем там служить, лишь бы дали работу. Надеюсь, со временем перебраться куда-нибудь поближе. Продам свои безделушки, и этого должно хватить, чтобы купить нам жилье, и ты сможешь вернуться не в Москву, этого делать не надо, а туда, где я обоснуюсь.
На дядю Федора надежды теперь мало. Он сам постепенно лишается всего, чего добился собственным трудом. Не понимаю я этого. Но надеюсь, что в скором времени всё как-то образуется и жить станет легче. Ты, главное, береги себя.
Целую. Твоя мама».
И я целую. И тебя, баба Пелагея, тоже целую. Хорошо с тобой было, надежно. Могла утешать: «И на твоей улице будет праздник». Был, наверное, этот праздник.  Вот в коробочке - сережки. Мне подарок. Может и правда – итальянской работы. Серебряные подвески с жемчужинами. Но я их ни разу не носила. Мама запретила, сказала, что носить такие некуда и незачем. Мама, мама…. Бабка говорила, что это после гибели отца она стала такой неуживчивой и жесткой. После похоронки несколько дней в истерике билась. Наверное, все-таки сильно его любила. Его-то, может, и любила.
Марфа положила сережки обратно в потертую бархатную коробочку. Запустила руку поглубже в ворох вещиц. Почти у самого дна ковчежца в холщовом мешочке…, но хранившийся там Иринин покровец достать не успела.
Пришел гость. Троюродный брат. Георгий Кантарджи. Добрался в эти края не на электричке, как несколько дней назад, когда повстречался с Олегом, а на машине.
Его относительно новый «форд» Марфа с любопытством оглядела. Несколько лет не виделись, не знала, что он сменил  «Жигули» на иномарку.
Новостью было не только это. Ошарашил решением продать квартиру. Сын уезжает на ПМЖ в Канаду, и решили, что надо московское жилье продать, и деньги поделить.
- Зачем! – возмущенно наскочила на него Марфа. – Тебе что позарез нужны деньги? Или это надо твоему сыночку? Так ты, в конце концов, бомжем останешься!
- Подожди, – с вальяжной небрежностью Георгий Константинович похлопал Марфу Яковлевну по коленке, после чего оправил на ней юбку. – Что  ты накручиваешь! Какой бомж? У меня есть конкретные планы, во что вложить деньги. Я собираюсь жить теперь в Радонеже. Там дом умершего дяди моей невестки. Они мне этот дом оставляют. И там я смогу устроить себе прекрасную мастерскую, чтобы делать скрипки. О чем я давно мечтал.
- По-моему ты и раньше этим у себя в школе занимался.
- Во-первых, школы теперь у меня нет. А во-вторых, раньше я лишь доводил до приемлемой кондиции уродцев, которых покупали мои ученики. Нет, теперь я собираюсь делать настоящую, свою скрипку. Особую скрипку. Скрипку-соло. У нее должен быть свой особый голос.
Георгий Константинович победно вскинул голову. Затем пододвинул свою пустую чашку к Марфе. Она взяла чайник, ревнивым глазом смерила Георгия Константиновича и как бы машинально поставила чайник обратно на стол.
- И что же? – поинтересовалась. – Будет эта твоя особая скрипка на скрипку хоть похожа?
- Почему же не будет? – Георгий Константинович взял чайник и сам налил себе чай. – Разве я произвожу впечатление сумасшедшего?
- Да нет, какой ты сумасшедший! - И через улыбку Марфа выпалила: - Авантюрист – вот ты кто!
Георгий Константинович с недоумением приподнял брови. В каком это смысле? Женщины? А может, намекает на Батуми?
Появившуюся на его лице опаску, Марфа уловила и поспешила его заверить:
- Да не о Батуми я! Ни в коем случае! Там была чистая случайность. Ты же не знал, что в чемодане было. Ты по доброте душевной согласился отвезти. Ну за деньги, так и что? Всё равно случайность. Тебя подло подставили, вот и всё. Конечно, в пятьдесят восемь лет попасться на крючок к мошенникам с золотом – это надо умудриться! Но всё уже позади. Забудь.
- Забудь? А два года в тюрьме? – обидчиво заметил Георгий Константинович. – В общей камере. С клопами.
- Но ты же говорил, что в старой тюрьме на мысе было вполне сносно.
Раздув ноздри, Георгий Константинович приподнял голову, словно бы ловя движение воздуха, идущего сквозь высоко над головой зарешеченное окно. Влажный солоноватый ветер с моря и пахнущий дымком и нагретой зеленью ветер с гор.
- Человек должен ко всему адаптироваться, - опустив голову, постановил Георгий Константинович.
Марфа одобряюще похлопала его по руке. Георгий ответно сжал её пальцы.
- А, в общем-то, - он откинулся на спинку стула и обратил взгляд в абстрактное пространство, - потерять два года, когда тебе уже за полвека, не так уж обидно. Вот когда из молодости выпадает время, тогда да. А мой отец в двадцать семь лет вообще жизни в тюрьме лишился. И даже не за чемодан какой-то, а вообще ни за что. Ладно тебе, Марфа, что у тебя лицо такое перекошенное, будто первый раз слышишь.
- Почему перекошенное? – Марфа обхватила лицо ладонями. – Это я так, про свое подумала.
-  Ладно, хватит. Давай-ка лучше скажи, как ты тут сейчас? Ты, по-моему, располнела.
- Я? Располнела? Ты что! Наоборот. Видишь – пояс болтается.
- Да, теперь вижу. Ты просто, как девочка, - с милым смущением Георгий Константинович потёр переносицу. – Да и вообще очень приятно после стольких лет, наконец, тебя увидеть.
- Я тоже рада, что ты, наконец, приехал, - поддакнула ему Марфа. – Как остался без Лидии, начались у тебя какие-то другие интересы. Лет пять не приезжал?
- Вроде того, - неопределенно отозвался Георгий. И вдруг, оживившись, спросил: - А как там твоя Ольга поживает?
- Поживает, - поджав губы, отозвалась Марфа.
- Что? – хмыкнул Георгий Константинович, - Опять поцапались? Ну вы, две змеюшки!
- Это я-то змея? – вскинулась Марфа Яковлевна. – Да я по сравнению с ней просто ангел. Кто с ее внуками за просто так музыкой занимался? Кто этой весной, когда она слегла, почти каждый день в любую погоду ходил к ней!
Георгий Константинович с пристальным вниманием следил за Марфой. От бурного возмущения лицо её похорошело. Под его взглядом Марфа принялась дальше рассказывать свою историю.
- Я всегда об Ольге – только хорошее. А она? Что она творит! Против меня всех настраивает! Заявляет, что я якобы заграбастала то, что ей принадлежит. Это она про Иринино шитье. Ты, по-моему, эту нашу бабку не знал. Или знал? Ну неважно. Шитье, действительно, замечательное. Но никому не нужно было. А я полвека его хранила. А теперь вдруг все оценили! Хотя даже и не знают, я уверена, что за картина там вышита. Кстати, очень знаменательно, что вышито, – Фома неверующий вкладывает пальцы в ребра Христа. Вот так! И теперь Ольга имеет наглость утверждать, что я их всех обкрадываю!
- Не преувеличивай, не преувеличивай! – устало отмахнулся Георгий Константинович. – Не могла Ольга так говорить.
- Не могла? Почему это не могла?
- Потому что не могла, - внушительно повторил Георгий Константинович.
- Ну да! Понятно. Ты же всегда к ней питал нежные чувства.
- Я? К ней? Не говори глупости.
- Нет! Я помню! – несчастливо заупрямилась Марфа.
- Ну что ты можешь помнить? Что? Нет, давай-ка лучше пойдем в сад. Что там у тебя сейчас?
- Нет там ничего. Отошло всё, отцвело. Пусто.
- Ну уж! Что-то, наверняка, осталось.
- Может и осталось. Безвременники. Цветут еще.
-Какие такие безвременники?
Бледно-лиловые колокольца тянут вверх прозрачной нежности лепестки. Живая плоть над голостью холодной земли.
- Кто бы мог подумать! – восклицает Георгий Константинович.
- Ты о чем?
- Что я буду здесь жить.
- Где это здесь? – слегка насторожилась Марфа.
- В Радонеже. Может, сил на такой поворот уже нет, а делать его надо. Сам себя к этому подвел. Ничего тут не попишешь. Но, может, как раз и хорошо, что так. Ну что пойдем в дом. Уже темнеет. А, может, мне у тебя переночевать?
- У меня? Ну, не знаю, будет ли тебе удобно. Ксенину комнату я сдала, а в другой натолканы вещи.
- Да я так, на всякий случай. Зачем тебе лишние хлопоты!
- Да при чем тут хлопоты! – опомнилась Марфа Яковлевна и пошла заботливо рассуждать: - Ничего, я все устрою. Незачем тебе в такую темень ехать. Положу тебя в большой комнате на диване. Поместишься ведь там?
Уже в доме, подойдя к пианино, Георгий Константинович спросил:
 - Часто сейчас играешь?
Открыл крышку и пробежал пальцами по клавишам.
- Моей квартирантке иногда подыгрываю. Она неплохо поет.
- Местная?
- Теперь снова местная. Вроде как я в свое время: была в Москве замужем, а потом развелась и сюда вернулась. А ты теперь тоже вроде как будешь местным. – Марфа легонько толкнулась плечом в Георгия Константиновича. – А что? Может, начнем когда-нибудь дуэтом играть? Для дуэта скрипка твоя сгодится?
Георгий Константинович отмолчался, а Марфа продолжила фантазировать:
- Вот сделаешь свою скрипку, и будем играть с тобой что-нибудь светлое нежное, для души.
Будто  не к нему эти слова, Георгий Константинович насуплено отошел от Марфы и сел на диван.
- Занятная у меня на днях встреча произошла, - отвлеченно начал он, – Никак из головы не идет. Был я по делам в Сергиевом Посаде, и вот на вашей станции сел в вагон примечательного вида молодой человек. Лет сорока. В бежевом мягком пальто, белое кашне одним концом – через плечо. Хорош собой. Ухоженные волосы, отличная стрижка. В общем, на вид – типичный городской мачо. Только вел он себя странновато. Сначала на одну скамейку сел, потом на другую, а во взгляде какая-то загнанность….
Подперев кулаками голову, Марфа прикрыла веки, будто подремывая, сидя за столом, под басовитый говор Георгия Константиновича.
- Я могу продолжать? – Георгий Константинович чуть повысил голос. Марфа кивком подтвердила, что слушает. – Так вот, при последнем своем перемещении этот молодой человек оказался через проход напротив меня. Я не мог удержаться и стал за ним наблюдать. Что в нем поражало, так это сочетание благополучия – добротная одежда, ухоженная внешность, и потерянности в его позе, в ищущем взгляде, которым он всматривался в темное окно. И тут вдруг повалил снег. Метель. Он будто только того и ждал, удовлетворенно выпрямился и закрыл глаза. Лицо его, продолговатое, смуглое, застыло в какой-то суровой, значительной маске. И этот его облик встраивается у меня в Блоковское пространство вьюжной ночи, и я задаюсь вопросом:
«Чей под маской взор туманит
Сумрак вьюги снеговой».
- Гоша! - укоризненно осаживает его Марфа Яковлевна. – Ты что-то сильно накручиваешь!
- Ладно, дай сказать. Главное – дальше. Вдруг этот мой попутчик открывает свою сумку и достает…, чтобы ты думала? – Книгу. Не стандартного формата, явно очень старое издание. Я тогда сам себя на пари вызвал. Говорю себе: если правильно угадал, что это издание двадцатых годов прошлого века, то по дороге домой зайду в какое-нибудь уютное местечко пропустить рюмочку, другую, если не угадал, то – прямо домой. Подсаживаюсь к нему, завожу разговор о книге, и тут оказывается – я прав! Книга  вышла в 26 году. И называется…, как бы ты думала? – «Скифы в Греции»! А? Каково? Редкое издание. Мизерный тираж. Вижу дарственную надпись «Дмитрию Веселовскому, истинному любителю истории и моему другу от автора». И значится 1926 год Кто такой Дмитрий Веселовский? Попутчик говорит: «Мой дед».  Понимаешь, что это значит?
Марфа устало подняла на него глаза, что-то, может быть, улавливая, но отказываясь копаться в догадках: пусть сам Георгий скажет. А тот круглил на неё глаза, словно внушая: ну, давай соображай! Марфа молчала. Подустав внушать, Георгий Константинович сам сделал заключение:
- Это значит, что они все были связаны! Не все еще потеряно, Марфа, не все потеряно!
Георгий Константинович грузно и взволновано поднялся с дивана, поводя руками.
- Гоша! – умоляюще шикнула на него Марфа. - Ну что ты, в самом деле, так разошелся! В твоем возрасте….
- При чем тут возраст! - тихо рявкнул Георгий Константинович и, метнув на Марфу яростный взгляд, пробомбил шагами вокруг стола и сел напротив нее. - Понимаешь, наверняка дед моего попутчика и твой, Николай Кантарджи, были знакомы. Одного возраста, сходных интересов, оба в Москве. Нет, несомненно, они были знакомы.
- Господи, еще один знакомый!
- Что значит – еще один? – обидчиво удивился Георгий.
- Да тут мой квартирант тоже интересовался моим дедом.
- Зачем?
- Знакомы были.
- Квартирант?!
- Дед его. Господи! Дед того, дед сего! Что это всех вас вдруг так разобрало? Чего добиваетесь? А, может, ты тоже хочешь в моем ковчежце порыться? Что-нибудь полезное для себя выудить?
- Да не нужно мне ничего из твоего ковчежца! И так всего полно. Не знаю, как переезжать буду, куда всё девать. Никакого места для свалок не хватит, столько всего люди понаделали. Недаром апокалипсис кличут - чтоб разбираться не надо было.
- Ну да! Чего ж ты тогда в довесок свою скрипку делать хочешь? - съехидничала Марфа Яковлевна.
- Да, хочу! – упрямо выговорил Георгий Константинович. – Кто не хочет? Это как женщину хотеть. Восторг и мука деланья, а в результате общая масса сотворенного увеличивается. И чем больше масса, тем меньше шансов, что все исчезнет без следа. Вон от Древнего Египта или Рима осталось что-то только потому, что там было понаделано всего в изобилии. Может, в том-то и смысл – понаделать всего с избытком, чтобы после всяких там катаклизмов хоть что-то, сотворенное человеком, осталось. Не все же только космическим телам и энергиям пустоту наполнять. Пусть и наше присутствие обозначится. Вот до кучи и буду делать свою скрипку. Кстати, у нее уже имя есть.
- Ну если уже есть имя, тогда я спокойна, - с деланным облегчением заключила Марфа.
Георгий Константинович, тяжко вздохнув, положил на стол руки. Коричневатой бледности, узловатые пальцы пошевеливались, словно что-то разминая. Опять тяжкий вздох.
- Ты что? - слегка встревожилась Марфа.
- Да так, - неопределенно отозвался Георгий Константинович и потер грудь.
- Тебе надо меньше обо всем человечестве думать, а больше о своем здоровье. Инфаркт ведь был. А ты в Радонеж собрался переехать! Да ты знаешь, что это – свой дом содержать?
- Справлюсь. Да, сын уезжает, зато друзей молодых, учеников полно.
- Выдумщик ты, Гоша! – тихо сокрушилась Марфа. – И особенно насчет людей у тебя сплошные иллюзии.
- Иллюзии, говоришь? Ладно. Зато иллюзии приводят людей в движение. То к ним шарахаются, то от них. Не в остолбенении же пребывать оттого, что реальность тебе преподносит.
- Иллюзии, мой дорогой Гоша, - ожесточилась Марфа, - имеют обыкновение с треском лопаться, при чем нередко с катастрофическим треском. А реальность может быть и неприглядна, зато надежна.
- Ага! Ну, конечно, на старости лет решила похваляться трезвостью взгляда. Прежние свои безумства отрабатываешь унылостью нынешней своей трезвости?
- Обидеть меня хочешь?
- Ты что? Упаси боже! – запротестовал Георгий. – Ты же знаешь, как нежно я к тебе отношусь.
- Ну да, знаю, - сквозь наползающую улыбку проворчала Марфа Яковлевна, а потом направила палец в лоб Георгия Константиновича. – Вот почему, скажи, не ты на мне женился.
- Ты была бы со мной несчастна. Плохой из меня супруг.
Глаза в глаза со вспыхивающими в них смешинками. Первым отвел взгляд Георгий Константинович. Принялся рассматривать свою кисть с печаткой на мизинце. Затем грустно заметил:
- Нет, у каждого все-таки бывает момент полного осознанного счастья. Не безумного наслаждения, которое бывает…, ну сама знаешь когда. А при полном свете, при ясном сознании.
Словно что-то высмотрев на своей кисти, Георгий Константинович удовлетворенно опустил ее на колено. После чего властно поднялся и возвысился своей плотной массой над поникшей вдруг Марфой.
- И у тебя, Марфа, уверен, тоже были такие моменты. Нет? А вот я сейчас тебе, наверняка, напомню! Ну-ка! – Керчь, мы у нашей троюродной тетки на каникулах. Меня к ней - из Батуми, а тебя – отсюда. Теткин сын, Дима повел нас смотреть крепость. Ну? Вспомнила? Ени-Кале. Как нам там было? А? Ени-Кале, Ени-Кале, - выговаривал, как заклинание, Георгий Константинович, выводя круги внутри прямоугольника комнаты и размахивая при этом круговертно руками.
И действительно возник во всю ширь горизонта бездонный эллипс сомкнувшихся моря и неба. Темной синевы с белой пеной волн и прозрачной голубизны с барашками облаков. Ноги болтаются в воздухе, свисая с крепостной стены, лицо ласкает золотистое невесомое солнце. А вокруг - божественный простор. И в нем, замирая, - ликующий полет!
 - А ты знаешь, что этот наш керченский братец прошлой весной помер.
- Кто помер? – заморгала непонимающе Марфа. – Дима? Этой весной в Керчи? А я думала, он давно оттуда уехал. Как он? Фу, что я говорю! А ты откуда знаешь?
- Мой Виталий общается по Интернету с его дочерью.
- У Димы есть дочь? Не знала. Хотя я давно о Керчи ничего не знаю. С тех пор, как умерла баба Поля, для меня Керчи тоже как бы не стало.
- А я только лет пять, как перестал туда ездить. Раньше почти каждое лето. Жена не очень любила тамошних родственников, так я один хотя бы на неделю туда отправлялся. Не столько, чтоб родню повидать, больше по развалинам любил бродить. Я ведь там впервые, можно сказать, Грецию увидел. Это потом метрополия для нас открылась. А до этого – только Керченские осколки. Что-то в щебне находил и тащил домой как доказательство, что и у нас древние греки были. – Задумчиво усмехнувшись, Георгий добавил: - Интересно всё-таки, что у Олега оказалась книга про греков со скифами. Да, надо будет обязательно с Олегом встретиться.

Промокнув рот салфеткой, Олег поднялся. По дороге из кухни с благодарностью сжал плечо жены. Оно из-под его руки вывернулось. Тогда Олег добавил поцелуй жене в макушку. Приподняв голову, Марина повернула к мужу лицо. В глазах всегдашняя настороженность, но губы, полные, мягкие губы, раздвинулись в улыбке, не ярко выраженной, но вполне уловимой. Просто улыбка. Ничего больше в ней усматривать не надо.
Олег чуть помрачнел, зачем-то хлопнул себя по бокам и пошаркал в коридор. Через большую комнату к себе.
Обитое вагонкой пространство бывшей лоджии предполагалось быть, подобно скворечнику, защищенным и укромным. Отверстие окна выходило на сквер, вернее, на верхушки его деревьев. Вынесенное за пределы стен, стеклянный трехгранник окна обладал застывшей энергией отрыва. Это окно Олег придумал сам и, вопреки всяким возражениям, настоял, чтобы оно было сделано именно таким.
Опершись руками о широкий подоконник, Олег вытянулся и припал лбом к стеклу. Кожа ощутила холод. Потом – влагу. Струйки влаги потекли по щекам, глаза расширенными зрачками вбирали темноту, пунктирно расчерченную огоньками на произвольные геометрические фигуры.
Ничего. Ничего не изменить. И это скорей всего по причине нехватки желания менять. А нехватка желания проистекает, по всей видимости, оттого, что из-за этих действительно желаемых изменений предвидятся совершенно нежелательные побочные последствия.
Олег протянул руку и наощупь вытянул из стопки на столе тетрадь в потертом, из тесненной кожи переплете. Смотрел он при этом в угол, где сходились стены. Стык досок и всё, и больше ничего.
Что со всеми станется, если всё поменять? Тут окажется разрушенным наш с Мариной как ни как, но все-таки дом, а там Лара вечно станет что-то придумывать, куда-то уезжать. Вот и получится, что за спиной - руины, а впереди – неустроенность и вообще неизвестно что. Нет, да, конечно, Лара – потрясающая женщина. С ней бывают такие моменты полного раскрепощения и бесстрашия, что дух перехватывает. Но никогда, никогда она не будет способна на то, что под силу Марине. Марина – незыблема и неизменна при любых обстоятельствах. И надо, да, надо признать это ее… мужество. Но с Ларой всегда острое ощущение попутного ветра и желания жить. Нет, совершенно очевидно без Лары – не жизнь. И всё-таки остаться только с ней как-то… как-то ненадежно что ли. Многое, слишком многое отдается, оголяется и ничего не гарантируется. Пожалуй, дед Дмитрий был прав: «открыться женщине – верный путь с ней расстаться». Если только…если только женщина не примет эту открытость слепо и молча. Но в Ларе вряд ли есть слепота. У нее скорее излишняя зрячесть. Углядит такое, чего знать не хотелось бы. И при этом ведь не смолчит, не скроет. Да, черт его знает, что нужно в женщине, чтобы хотелось быть только с ней. Пожалуй, в нашем роду только деду Дмитрию с женой повезло. Вот она-то умела, когда надо, не показать вида и смолчать. Хотя многое была способна углядеть и понять. И язычок у нее бывал очень даже остер. Но женским чутьем знала меру, волю себе не давала. И в доме у них было всегда уютно и надежно. Не то, что у родителей. Там – постоянное ощущение неодобрения и невозможности оправдаться. Отец пребывал в своей герметичности, мама – в своей. Даже непонятно, как они умудрились двоих детей сделать. Только по долгу супружеской службы, видимо. А вот дед с бабкой могли и подтрунивать друг над другом, и друг на друга обижаться, но это не мешало ощущать их сомкнутость и способность защитить.
Однако… однако дед…. Да! Отчего ж ты, мой справедливый  и честный дед, всю жизнь хранил портрет другой женщины? Я ведь рылся в твоих бумагах, ты не знал? Не из пустого любопытства, а из-за какой-то особой к тебе любви и привязанности. Всё хотел про тебя знать. Самый пик моего рытья был лет в четырнадцать. И вот тогда-то я получил первое в своей жизни сильное потрясение. В глубине нижнего ящика твоего письменного стола была железная коробка с разными фотографиями. Я и раньше ее там видел, но рассматривать лица незнакомых дядечек и тетечек мне было неинтересно. Однако в этот раз я вдруг стал более внимательно их перебирать. Одна большая любительская фотография совершенно поразила меня. На ней была женщина в полный рост в шикарном открытом черном платье, с голыми руками и плечами. До сих пор помню, как я обалдел от этой женщины. Во всем её облике было поразительное сочетание величавости и задора. Но то, что я прочел на обороте, потрясло меня еще больше: «Верю, любящему мужу, Дмитрию от верно любящей его жены, Ирины Анибал-Веселовской». Я чуть тутже не разорвал это фото. Но женщина была обворожительна. И я заплакал. Выходило, что у моей замечательной, но ведь совершенно седой и приземистой бабы Веры была такая непобедимо прекрасная соперница. А ты, мой дед, кого я отличал от остальных, безжалостных и лживых, ты тоже был обманщик, двоеженец. Одна твоя жена, баба Вера, - здесь, а другая…. Где она? И тут я увидел в самом низу – «Петербург, 12 января 1915 года». И до меня, наконец,  дошло, что этой черной красавицы Ирины здесь нет, она была давно и далеко. Тут только её фото. Просто фотография и больше ничего.
Много лет спустя, на сороковой день после твоей, дед, смерти, я получил от бабы Веры по твоему завещанию портфель с документами и тетрадями. Я сам вытащил этот портфель из-за досок под чердачным окном царицынской дачи. Среди тетрадей с твоими научными записями, а почему ты их прятал, до сих пор не могу понять, я обнаружил твои старые дневники. Три тетради. Вел ты их с переменной регулярностью с 1914  по 1933 год.
Сперва я эти тетради просто полистал. В то время, скажу честно, мне уже хотелось от тебя освободиться, и не было никакого желания что-то еще о тебе узнавать. Но на тех записях, где встречалось имя твоей первой жены, Ирины, все-таки задерживался. У вас, похоже, был скоропалительный брак – спустя пару месяцев после вашего знакомства.
Олег сел за стол  и, положив перед собой давно вынутую из стопки тетрадь в кожаном переплете, открыл её.
Вот, пожалуйста, запись о первой вашей встрече. Правда, в тот день ты начал с другого: «Страшно, но так и должно было быть - началась война. Пока что далеко. Впрочем, не так уж далеко». И потом уже – «Когда вошел в столовую, вполоборота к двери сидела молодая женщина с удивительно прямой и длинной спиной. Надежда Алексеевна представила: - Ирина Анибал. У меня возникло какое-то смутное воспоминание, будто с этой женщиной у меня в жизни что-то происходило. Ничего отчетливого не вспомнил. Но сейчас совершенно ясно осознаю, что за этой сегодняшней нашей встречей последует нечто важное».
Даже после того, как вы с Ириной развелись, ее имя не исчезло из твоих дневников. Вплоть до 33 года, которым кончается последний твой дневник. Выходит, что многие годы твоей жизни со второй женой, первая, Ирина, оставалась с тобой связана. Как, каким образом ты ухитрялся сохранить при себе этих двух женщин? Раньше меня это мало интересовало, но сейчас мне крайне важно понять это.
Полистав тетрадь до начала 1915 года, Олег остановился.
«20 января. Нелепая размолвка с Ириной. Впрочем, не такая уж нелепая. Причина – ее семья. Самодовольные буржуа с либеральными, впрочем, точнее сказать – развращенными нравами. Бывать в этой семье – тяжкое испытание. Одно хорошо: видимся редко. Они – в Петербурге, а мы – в Москве. Было, правда, в этой поездке одно отрадное событие. Видел Александра Блока на вечере у знакомого Ирининых родителей, какого-то издателя из новых. Удалось оказаться совсем рядом с выдающимся поэтом. Встал за спинами окруживших его литераторов и слушал. Но Блок больше отмалчивался. Однако одну его фразу я все-таки уловил и запомнил: «искусство связано с нравственностью». На что литераторы довольно уныло закивали. Ирине Блок кажется позером. А я вижу в его отчужденности подлинную боль и неприятие балагана, в который превращается наша общественная жизнь».
Олег уставился в угол комнаты. Вот оно, начало разрыва. Линия разлома: Ирина и её буржуазно-богемная семейка по одну сторону и дед с его рабочим складом характера – по другую. Что-то похожее и у нас с Мариной? В абсолютно разной среде выросли. Она – из семьи военных, детство - в гарнизонных городках. Может от этого у нее эта замкнутость и готовность держать оборону. Но родители ее мне даже симпатичны. Отец - нормальный мужик, правда, загульный. Мать – преданная, домовитая жена, без особых претензий. Нет, Марина сама по себе, у нее свой, не семьей заложенный код. И если она все-таки несчастна, то только из-за своего характера. С возрастом характер не портится, как многие думают, а просто резче проявляется. В молодости ей хватало запала быть более легкой, открытой что ли. А сейчас она все больше проявляет себя такой, какова ее натура, - скупой, суровой, неотзывчивой. Такую Марину ты бы, дед, не одобрил и, возможно, меня бы понял. А в первые годы нашей с ней жизни ты за ней вроде как шутливо приударивал, помнишь? Но я-то знал эту твою уловку - шутливостью прикрывать серьезность ситуации. А баба Вера взирала на эту твою увлеченность с какой-то странной тихой радостью. И вот эта ее радость больше всего меня тогда бесила. Я ведь тебя пусть не сильно, но все-таки ревновал. Ты был весьма импозантным стариком, можно и молодой таким увлечься. А я в то время влюблен был в Марину по уши. Самый пик. Впрочем, и сейчас она мне небезразлична. И если разводиться, то не знаю, чем это для меня обернется. Вот ты, дед, и после развода так и не смог от Ирины отдалиться. Хотя уже в самом начале вашей совместной жизни, ты бывал Ириной крайне недоволен. Вот пишешь ведь, когда и года еще не прошло после вашей женитьбы:
«7 мая. Господи, до чего же гадко! Откуда в Ирине эта тяга ко всякого рода балаганно-декадентской дряни, что в самих людях, что в плодах их, так сказать, деятельности. Даже накричал на нее вчера, когда вернулись из «Пегаса». Она там вся извертелась, исхохоталась в окружении накрашенных мальчиков. Если ей там по душе, пусть ее туда сопровождает этот гусь Бекасов. А с меня довольно. Увольте! Мне приятней и полезней посидеть вечером у себя. Много нового, в том  числе и отчеты за 1913 год, которые прислал А.Г. из Археологического общества. Нужно еще подготовиться к лекции в Обществе свободной эстетики. Звонок от Брюсова что-то ведь значит. Интересуются зырянской мифологией. С чего бы это? Но чтобы там ни было, отдавать то, что знаю, - единственно возможная для меня общественная деятельность, которую нынче все от меня требуют. Поучать и направлять народ не считаю возможным. Мог это делать разве только один Христос. Когда говорю об этом Ирине, она фыркает и обзывает черносотенцем. Что за глупость! Откуда у нее в голове такая каша? Сейчас у нее собралась поэтическая молодежь. Шум, гам. Впрочем, похоже, что в свои двадцать четыре года я стал брюзжащим стариком. Часто сейчас приходит в голову мысль, что Римская империя надорвалась, веками устраивая из хаоса космос. Другие подобные попытки, похоже, кончатся быстрее».
Олег пробарабанил маршеобразный ритм пальцами по столу. Мельком взглянул на фотографию Марины в маленькой рамке на подоконнике.
Хорошо, что Марина ни с кем из сослуживцев или старых своих друзей не общается. Представляю, что за планктон наплыл бы к нам в квартиру, будь у нее такая же тяга к сборищам, как у дедовской Ирины. Я бы тогда точно из дома сбежал. А дед терпел, хотя подкаблучником наверняка не был. Не тот характер. Собственное достоинство – превыше всех благ. Может, тут причина, что дед с отцом не были близки, и про работу отца в суде дед слушать не любил  и не раз предлагал ему перейти в какое-нибудь другое место. Видимо, полагал, что в другом месте отец будет другим. А Марина утверждает, что между отцом и сыном, как и между матерью и дочерью, неизбежно соперничество. Очень складно говорит, как в популярных книжках по семейной психологии. Начиталась их выше крыши. И теперь уверена, что знает первопричину любому вывиху. А где причина длившихся десятилетиями отношений деда с его первой женой при том, что дед свою вторую, Веру, несомненно, любил, имел от нее двоих детей, а про Ирину пишет, что она «хитра и вульгарна» что у нее «нездоровая всеядность», но при этом зовет ее «моя славная пташка Ири-ри», «нежная моя девочка»? Вот, пожалуйста, - 15 апреля…какого это года? …а! – 1916.
« У моей пташки Ири-ри сегодня день рождения. Подарил маленькой денег на камешки. Пусть сама потом выберет. Цветы принесут к обеду. Её любимые лилии. Насилу нашел. Надеюсь, что будет довольна.
16 апреля. Вчера неожиданно весь вечер провели вдвоем. Сначала погуляли в Нескучном. Вечером клеили картинки в альбом. Потом играли в шашки. Вот и мне подарок. Но сегодня, боюсь, так не получится. Она требует, чтобы я пошел с ней в Варьете. По ее убеждению там будет замечательнейшая программа с номерами на злобу дня, о войне и прочем. Всё у них в шутку, в аттракцион, в дурачество. И так повсюду. Живем, словно перед концом света, надрываясь, чтобы успеть вкусить как можно больше сладкого, отчего ни голова, ни желудок уже не варят. Опасаюсь за Ирину. Последнее время она слишком бледна и черные круги под глазами. Приглашал Николая Васильевича. Он долго у неё пробыл, а мне сказал, что здорова, но за ней нужен пригляд. Уж не морфин ли тут замешан?»
Олег нацелено стал листать дальше. Но ничто не цепляло его внимание. Взял другую тетрадь. На записи от 18 июня 1917 года остановился.
«Проводил Ирину на вокзал. Пробыла всего два дня и опять упорхнула в Псков. Что значат ее слезы и обещания вскоре вернуться навсегда? «Я без тебя погибну», сказала. Хотела, чтобы я ее обнял. Но я не смог. Полагаю, что боится искренне. Немудрено. Я тоже боюсь, хотя, видимо, не того же, чего она. Господь с тобой, моя милая. Требовать ясности чувств и мыслей сейчас не приходится, тем более у моей пташки. Ей бы порхать в солнечном чистом воздухе. А у нас отовсюду тянет дымом и порохом. Буду ждать ее приезда. Мой долг сделать так, чтобы ей было надежно и безопасно хотя бы со мной».
Олег еще просмотрел десятка два страниц дневника, похмыкивая и поёрзывая. Банальна эта история деда с его первой женой. Попрыгунья и Дымов? Нет, несовсем так. Дед все же не надорвался, не погиб. А Ирина…. А вот с Ириной вообще другая история вырисовывается. Наступил в их жизни момент, когда роли кардинально поменялись. Уже не Дымов, то бишь дед Дмитрий, а попрыгунья, пташка Ирина стала для семьи опорой. Да, дед, тебе, небось, нелегко было принять такую перемену. Кого пытался усиленно поучать, оказалась сильнее твоих поучений. И на пятый год вашей супружеской жизни тебе приходится признать: «Одна надежда на Ирину». Однако в восемнадцатом году продолжаешь еще хорохориться, рассуждать по-своему.
«18 апреля. Судя по всему, что сейчас происходит, не стоит удивляться, что круг богемных невротиков, от которых я пытался отвадить Ирину, оказался при новой власти столь влиятельным. Через них Ирине удалось выбить усиленный паек, без которого мы бы погибли. Вот так жизнь покупается смертью. Ужасно сознавать, что наше выживание теперь во многом зависит от этого графомана, кокаиниста А.К. Я ведь в свое время требовал у Ирины отказать ему от дома. Сейчас он – хозяин жизни или, вернее, распорядитель смерти. В кожанке и с наганом разъезжает на авто с матросами и решает, кого порешить, а кого оставить жить. Возмездие? За что? Впрочем, если вникнуть, то найдется за что. Но ведь какое возмездие! Безбожное и бесперспективное. Новая власть оказалась разнузданней и кровожадней прежней. Обуздать нынешний разгул и разбой способна, как говорит Николай Аристархович, только еще более жестокая и циничная сила. Господи! Неужели же нельзя было устроить как-то по-другому? Ирина утверждает, что всё наладится. Не очень что-то в это верится».
Да, дед, правильно, что прятал эти записи. Нашли бы – даже Ирина со своими связями не помогла бы. От кого прятал – понятно. Но для кого? Для последующих поколений? Не впрок, дедуля, не впрок. Читать любопытно, но никакой пользы для дела. Ничего полезного из твоих отношений с Ириной я не узнал. Одно очевидно – вы расстались не из-за каких-то идейных расхождений. Вот пишешь ведь за несколько месяцев до развода:
«Принимаю Ирину такой, какая она есть. Невозможно отрезать от живого то, что мучает, чтобы осталось только то, что приятно. Ирина разнообразна и разноукладна. Уж такое она божье создание. И я принимаю ее такой и буду с ней».
Хорошо тебе, дед, верить в божеский промысел и по вере своей принимать то, что есть. Однако это тебе хорошо дается в рассуждениях. А на деле? На деле через десяток страниц вот, что выходит… в каком году? Ну да, в 24.
«29 августа. Окончательно с Ириной разъезжаемся. Ей все-таки выдали ордер на квартиру. Завтра едет туда. Разговоры по этому поводу мучительны и бесплодны. Едет одна. Я остаюсь. Пол постараюсь починить сам, а крыша как-нибудь еще продержится. В конце концов, нынешний управдом, может, тоже озаботится. Ирина, похоже, рассчитывает, что я передумаю. Но мое решение твердое. Не хочу ей мешать жить новой жизнью и не хочу лишаться своей. Этот дом - единственное мое убежище. Здесь всё мне знакомо, все дорого. Мои книги, лампа, мой стол, старый ковер и даже сервант дают мне силы».
Как ни странно, но тут мы с тобой, дед, схожи. Для меня вот этот мой скворечник на балконе – место силы. И как же мне с ним расстаться! Не унести же его, как улитка, на своем горбу. У  тебя вот жена сама из дома ушла, а в моем случае, если расходиться, то уйти придется мне. И вообще, дед, у тебя как-то все удачно складывалось. При всей твоей ученой отвлеченности и оторванности от жизни ты предпринимал по-житейски правильные действия. Вот через два месяца после Ирининого отъезда сам благоразумно уплотнил свое жилище, поселив у себя семейство своего ученика из Бежецка. А через несколько месяцев женился на его сестре, Вере. Но в то же время и от Ирины не отказался. Она как была, так и осталась в твоих записях. Правда, о ней – совсем коротенькие: «Говорил с Ириной по телефону. Она очень обеспокоена», и через несколько месяцев опять: «Говорил с Ириной. Ничего утешительного сказать ей не мог, хотя и старался как-то поддержать» И опять – Ирина: «Встречался на Патриарших с Ириной. Убеждал, что лучше ей сейчас куда-нибудь уехать». Пошел уже тридцатый год и опять об Ирине: «Ездил к Ирине в Александров. Пробыл до позднего вечера». Долго больше о ней ничего нет. Потом последняя запись в начале 1933 года.
«28 января. Ирина передала, что приезжать не надо. Но я все-таки решил поехать. Необходимо отвезти ей теплое пальто. Надеюсь раздобыть где-нибудь шоколад. Это, наверняка, её обрадует больше, чем пальто. Достать бы еще пуховой платок. Попробую через Н.Ф. Вера не против, и я ей за это безмерно благодарен».
И я тоже, тоже безмерно благодарен Марине! Нет, не то. А если вдруг Лара согласится? Нет, трудно на это рассчитывать.
-Тук-тук. Можно? – раздался голос за дверью.
Олег взглянул на часы. Почти половина второго ночи. Но ничего не поделаешь. Надо впустить.
На пороге явилось чудище. Серебристо мерцает фольгой панцирь.
- Что такое? – гневно выдавил из себя Олег.
- По твою душу! – утробно выдохнул голос из-за рогатого колпака.
- Прекрати свои шуточки!
- Почему – шуточки? Нет, давай, давай выкладывай свою душу! – гнул своё рогатый.
- Константин! Я в твои игры не играю, - дрогнувшим голосом выговорил Олег.
- Ладно тебе, папа! – Под снятым колпаком обнаружилось лицо. Бледное, узкое лицо с прямыми черточками носа и бровей.
- Ты зачем в таком виде? Кого изображаешь?
- Все равно ты не знаешь «Квест-8».
С видимым нахальством юноша плюхнулся на узкую лежанку у стены. Одеяние с жестким шорохом примялось. Колпак пристроился с левого бока усевшегося.
- Тебе известно, который сейчас час? – Олег продолжил выдавливать из себя отцовский гнев.
- Что? Очень поздно?
- А ты как думаешь? Что, опять развлекался?
- Ну да. Хэллоуин же. Кстати, учти – это древний народный праздник.
 И как? – сдержано поинтересовался Олег. – Весело было?
- Не знаю. По-моему, все больше не монстров изображали, а что им весело.
- Плохо, - удовлетворенно отметил Олег.
- Что – плохо? – вдруг вскинулся Константин. – Что монстры из нас не получились? Так это по причине малого житейского опыта.
Олег расхохотался.
-Тебе смешно, да? – грозяще набычился Костя.
- Но ты ведь, кажется, пошутил?
Криво усмехнувшись, Костя отвернулся
Он нелеп и жалок, твой сын. Всё у него невпопад и мимо. Олег судорожно дернул головой. С подавляемой неприязнью взглянул на Костю. В картонном, обклеенном фольгой панцире. Из раструба ворота торчит худая длинная шея. А мальчишеская голова, повернутая в профиль, что-то еще горделиво демонстрирует. Прямой плотный нос, в общем, вполне удачный. Нос, который напрашивается на щелкан. И Олег нанес удар.
- Ну и что тебе от меня надо? – спросил. – Ясное дело, тебе же от меня что-то надо, раз явился среди ночи да еще в таком виде.
Костя косо взглянул на отца. Потом, развернувшись лицом к нему, отчеканил:
- Мне? От тебя? – Состроив презрительную гримасу, раздельно выговорил: - Ни…че…го!
- Ну тогда иди спать, - отрубил Олег.
Враскачку Костя поднялся, сделал пару шагов и срывающимся голосом, почти на крике:
- А тебе? Что тебе, интересно, надо?
 - Мне? – Олег поднялся и хотел, было, взять сына за плечи, но картон панциря не дал бы как следует это сделать, и он опустил руки.
Чужое лицо. Вернее, не чужое, а не свое. Выдали когда-то комок, и выросло вот такое, хочешь, не хочешь. И будь хоть сто раз уверен, что ты ему отец, нутро отторгает, не дает принять за своего.
Шепот еле слышно, но четко: - Ты нас любишь?
- Что? - пораженно удивился Олег.
- Ничего, отмахнулся Костя. – Я пошел.
- Постой! Подожди. Раз пришел, давай поговорим.
- Зачем? Ты все равно ничего не скажешь.
- Почему это не скажу?
- Ну какие-то слова ты конечно произнесешь. Но на самом деле ничего не скажешь. Кстати, и этой своей хотьковской тоже. И ничего у тебя там не получится.
- Что ты несешь? Какая хотьковская?
- Какая хотьковская! – противно передразнил его Костя и кинулся за порог.
Олег опустился на стул. Спустя неощутимо пролетевшее время вскочил на ноги и вынесся из своего закутка. Пролетел через большую комнату. Там никого не было. На кухне темно. За дверью к Марине – гудение голосов. Различимы – Маринин и Костин.
Олег сжал кулаки. Обсуждают! Да что они могут знать! Что понять! Ничего. И ничего им не скажешь. Но они-то знают, что сказать! Уж они-то знают. Вот пусть и скажут.
Одной рукой постучав, другой Олег распахнул дверь.
Марина сидела под одеялом на постели. Костя около нее с краю. При стуке двери их сцепленные руки тотчас разомкнулись.
- Кто там? – Резко приподнявшись, Марина прищурилась. Разглядев мужа, раскрылась, подзывая. – Входи, входи к нам!
Олег двинулся к кровати. Остановил себя вопросом:
- Вы вообще собираетесь спать?
- Костя ждет такси. Сказали: через полчаса. Посиди с нами.
Хлопком по одеялу Марина указала место рядом с собой, по другую сторону от сына. Костя тотчас поднялся и отошел к стене. На нем были брюки и свитер. Очень приличные брюки, даже очень приличные. Кучу денег должны стоить. Откуда такие деньги в девятнадцать лет? Но Олег лишь слегка покачал головой и отвернулся от сына. И попал под прицельный взгляд жены. Прямой, несгибаемый, как каленый гвоздь, Олег сорвался с места.
- Нет, вы как хотите, а я пошел спать.
- Вот и я говорю Косте, - голос у Марины неожиданно просительный, воркующий. - Пусть здесь ночует.
- Мама! Хватит. – Обогнув отца, Костя вынесся из комнаты.
- Ну вот! – Марина вылезла из постели. – Скажи, ну что его так рассердило? Прошла как есть, с голыми руками, босиком к стулу, где лежал халат. Под широкой сорочкой обозначилась тяжелая грудь.
Олег прерывисто вздохнул.
- Вот и я не знаю, что делать, - накидывая халат, обернулась к нему Марина. – Да, этот его роман с тридцатилетней дамой мне тоже совсем не по нутру. Но уверенна, все у них скоро закончится. А ты как думаешь? – откинув от лица волосы, Марина с вызовом улыбнулась. – Этот его роман ведь должен скоро кончится?
- Не знаю.
- Вот видишь! Так что давай не будем слишком требовательны. На мальчика столько всего разом навалилось. У нас в его возрасте жизнь была куда спокойнее.
Олег прикрыл ладонью глаза. Да что этого мальчишку может волновать? Шмотки? Тачки? Девочки? Что?
Марина взяла с тумбочки щетку и стала перед зеркалом зачесывать назад волосы.
- Что нас в девятнадцать лет тревожило? – она обернулась к мужу. – Ты помнишь?
- Нет, не помню, - глухо отозвался Олег.
- Ты вел дневник? Я тоже нет. А он все время что-то пишет то в Вконтакте, то в Фейсбуке. Месяц назад у них в группе один мальчик покончил с собой. Так у них такие потрясающие записи в связи с  этим появились.
- Ты читала?
- Да. А что? И ты можешь. Зарегистрируйся и читай. Даже можешь комментировать. Конечно, я не под своим именем. У меня есть ник. Должна же хотя бы я интересоваться, что у сына происходит.
- Ну-ну! – Олег с сомнением покачал головой. – И что ты там можешь узнать?
- Они друг с другом откровеннее и смелее, чем мы были. Такие иногда признания читаешь!
- И ты можешь верить тому, что там пишут?
Марина вдруг вплотную приблизилась к Олегу. Он вытерпел даже то, что она провела рукой по его волосам и слегка прихватила за ухо.
- Верить? – Марина отпустила его ухо, но не отстранилась. – Я уже давно не пользуюсь этим словом. А тебе оно еще нужно?
Она положила руку Олегу на плечо, повела указательным пальцем от ключицы до крайней выпуклой косточки плеча, приговаривая:
- А ты еще крепкий, еще держишься. Но смотри, не надорвись, милый. – И села на постель.
- Так нельзя, Марина! – сквозь зубы простонал Олег.
- Что – нельзя? – жестко парировала она. Голос ее и взгляд расплющивали Олега. – Это ты мне говоришь –«нельзя»?
Олег молча вывернулся броском к двери. На пороге быстро выговорил:
- Прости, ты не поймешь. Спи.
И исчез за дверью.
Марина откинулась на подушку. На лице – застывшая маска боли. Потом черты начали мягчеть и расслабляться под действием решительно принятого на вооружение спокойствия.
Последний звук в доме – стук закрывшейся за Костей двери. Всё. Тишина. Своим чередом подходит к концу отведенное этой части пространства время сна. Кто не успел,  никто не виноват.