Человек, которому нравилось быть грустным 3

Некоторые полагали, что у людей со странностями в жилище должен быть либо форменный разгром, либо образцово-показательный порядок. Но квартира Валентина ничем не отличалась от сотен других в его многоквартирном доме. Только обилие книг, обёрточной бумаги и мотков верёвки указывало на то, что здесь живёт не совсем обычный человек. Да и соседи считали книжника порядочным человеком, местные бабушки всегда радушно здоровались с ним каждый раз, когда встречались у подъезда, и даже если утром на тёплое «Здравствуй, милок» он отвечал «Доброе утро», то вечером та же самая пенсионерка могла сказать ему те же слова, с тем же тёплым сердечным порывом. И трудно найти причину, почему его так уважали окружающие. Может быть, на общем фоне не вполне благополучных мужчин рабочего дома, любящих выпить и бесцельно заливающих алкоголем всё своё свободное время, не обращая внимания на свои угасающие семьи, он смотрелся светом в царстве серости? Может быть, хотя сказать наверняка очень трудно. 
Но даже в этой, казалось бы, стерильной среде, где не было никаких столкновений, даже беззлобных споров, у Валентина всё же завёлся один недоброжелатель. Одинокая сварливая пенсионерка, скандалившая со всяким, с поводом и без повода, тихого молчаливого соседа возненавидела сильнее всех. И больше всего раздражало старуху то, что он неизменно здоровался с ней, даже после того, как она крикнула ему вслед какую-нибудь гадость. «Вы все сумасшедшие», часто обвиняла она всех, а книжник у неё всегда выходил то «шизофреником», то «лизоблюдом проклятым», или ещё кем. Но на эти слова Валентин никак не реагировал, а на следующее утро, когда старуха устраивалась на лавочке перед подъездом и встречала ненавистного соседа, тот только говорил «Здравствуйте», чуть-чуть улыбаясь, и шёл дальше.
Но сейчас он спешил скорее добраться до своей квартиры, на тележке волоча за собой не розданные связки книг и пакет с тетрадками. Колёса периодически буксовали, попадая на заснеженные участки исхоженных тропинок, и от этого приходилось прикладывать больше усилий для того, чтобы тележка катилась. Когда Валентин подходил к своему подъезду, щёки горели, а с висков и со лба стекал пот, сердце билось быстрее обычного.
Недалеко от входа, как и всегда в это время дня, стояли местные бабульки, сбившись в тесный круг, и что-то оживлённо обсуждали. По негласному сговору ни одна из них не садилась на приподъездную лавочку, потому что как раз там почти до самых сумерек сидела злобная пенсионерка, которая доскандалилась до того, что с ней никто не хотел знаться. Её просто не замечали, от чего она свирепела ещё больше.
По обыкновению, едва завидев Валентина, бабульки в один голос поприветствовали соседа, на что получили сдержанно-благожелательный ответ. Никаких расспросов, никакой болтовни, пенсионерки только затихли ненадолго, взглядом провожая приятного человека, не более пяти секунд, и вновь начали свои обсуждения. Книжник уже успел пройти расстояние от компании бабулек до лавочки, где, по привычке, он проигнорировал злобный взгляд одинокой старухи, сказав ей обычные слова приветствия, и собирался было закатить тележку по ступенькам. Но тут, чего не было никогда ранее, женщина вскочила с места, проворно догнала его и стиснула плечо мужчины в своих цепких пухлых пальцах.
- Я всё про тебя знаю, ты чудовище – зашипела она, всё сильнее стискивая пальцы. – Олигофрен! Мразь.
Валентин опешил от столь стремительной атаки, и от неожиданности выпустил тележку из рук. Если бы связки книг не были надёжно закреплены, то они бы полетели в грязный исхоженный снег перед подъездом, а так тележка встала на свою подножку, зафиксировавшись в вертикальном положении.
- Я вам ничего плохого не сделал, уйдите от меня – высвобождаясь от полубезумной женщины, книжник пришёл в себя, но она тут же снова стала хватать его за руки, разъяряясь всё больше. Кто-то из них в этот момент всё-таки опрокинул тележку.
- Изверг! Недолюдь! Как тебя земля носит!
Сзади уже послышались окрики бабулек, которые спешили на место этого бессмысленного скандала.
- Жить не даёшь людям, окаянная! – кричали на старуху, но она даже не думала униматься.
Валентин не выдержал. Весь сегодняшний день получился нервным, напряженным, и сколько не пытался он держать себя в руках, сохранить хладнокровие не получилось. Руки сами с силой оттолкнули неприятную женщину, и она с визгом плюхнулась прямо на опрокинутую тележку, на несколько секунд замерев.
- Так ей и надо! Валера, уходи домой, не связывайся с полоумной.
- Ишь ты, на людей бросаться вздумала. Совсем из ума выжила!   
С трудом, кряхтя и одновременно рассыпаясь проклятиями, женщина медленно поднялась. И Валентин с ужасом увидел, что тетради выпали из пакета, и сейчас старуха топчет их своими старыми сапогами.
- Детские тетради воруешь, да? – повернувшись к своему «обидчику», прошипела старуха. В руках она держала смятый тетрадный экземпляр, разрисованный цветными карандашами.
- Верните – решительно подался вперёд книжник, по-настоящему разозлившись от такой дерзости. – Это не ваше. Отдайте.
- Отдам владельцу, а ты вор! Хапуга!
- Это моё! Прошу вернуть.
- Нет!
Отвратительная сцена затягивалась, злобная бабка искала любой повод, чтобы отыграться и побольше выместить своей злобы на спокойном и корректном человеке. Такие – лакомый кусок, а другие и пощёчину влепить могут, обругать. Ведь ни на одного соседа из подъезда сварливая пенсионерка не набрасывалась, видимо, боясь получить отпор. А тут разошлась, да так, что люди из окон повыглядовали, по ругани пытаясь уловить, что на этот раз старуху не устроило.
- Я санитаров сейчас вызову! – грозно потрясая крохотным кулачком кричала бабулька.
- Ты всем уже надоела. А ну отдай ему тетрадь! – вопила другая.
- Выселим – раздалось от третьей.
- Бабки дурные – тихо буркнул проходящий мимо очевидец сцены.
И то ли не выдержав всеобщего обсуждения, то ли дойдя до предела своего гнева, бабка с рыком швырнула тетрадь в лицо Валентину, и спешно направилась в подъезд. Вслед ей неслись угрозы, попрёки и проклятия, но ни одного плохого слова от главного пострадавшего. Тот старался успокоить собравшихся, говорил, что нисколько не пострадал, а книги и тетради сейчас соберёт сам.
- Надо не замечать плохого – говорил он.
- Да? Щёку для удара всякой рвани подставлять? Она же всем крови попила, с каждый успела не единожды поругаться. На кой её терпеть здесь? – был ответ.
- Мне она не мешает.
- Святой ты человек, Валерка. Только нельзя тут так.
- Можно. Берите книги. Я их всем раздаю, почитайте, подумайте.
- Давай мы тебе лучше варенья дадим? – вмешалась в диалог другая бабушка. – У меня есть черника, баночка. Пойдём, возьмёшь.
- Спасибо, не надо.
Валентин был уже абсолютно спокоен, и очень жалел, что толкнул злобную соседку. Ему хотелось как можно скорее оказаться в своей квартире, подальше от навязчивого сочувствия и стыда за это происшествие. Всё-таки принять на себя столько оскорблений совсем без последствий нельзя, железных нет, неприятные воспоминания останутся. Но уже сейчас книжник твёрдо решил не смотря ни на что, при любой встрече здороваться со старухой точно так же, как он это делал раньше. Даже если она вновь попытается устроить скандал. Назло, но с улыбкой. И если в этом теле ещё остались крупицы разума, и кроме тотального разочарования жизнью есть мизерная вера в жизнь, то там может находиться некая летучая субстанция, которая способна испытывать стыд или хотя бы нечто сходное с ним. И тогда на приветствие книжника старуха опустит глаза, под тяжестью своей неправоты.
Но… Нечего тут идеализировать, бабка спятила, и всё останется как прежде. А эти мысли, так, самоутешение. Мы часто пытаемся рассуждать именно в таком ключе, иногда даже не подозревая, что объект нашего осмысления не имеет никакого понятия об этих материях. Свинью мы наделяем человечностью, и откровенно свинским поступкам ищем оправдание, а если не находим, то уверены в некоей высшей справедливости, которая воцарится вот-вот. Когда в нашем воображении конфликт с асоциальной личностью переносится в некую метафизическую фазу, с благополучным разрешением в конце, другая сторона просто ищет другого конфликта, вообще ни о чём не задумываясь.   
Книжник был не глуп, понимал всё это, однако одним из его главных принципов было дать человеку шанс, любому, даже безнадёжно тонущему в пучине невежества. Или, того хуже, безумия. Многие бы приняли позицию за человеколюбие, истинное проявления полузабытой веры в ближнего. И ошиблись. Валентину понятно, что только один из тысячи способен выйти из порочного круга бытовых универсалий, пьянства, ограниченности, и ради остальных заблудших не стоит тратить свои душевные силы. Те, что потребуются, когда в дверь постучит тот, кто попытается выбраться сам, и для этого дверь всегда должна быть открыта. Не потому, что каждый может исправиться, ведь он в это совершенно не верил, а потому, что в неё может постучать особый. А пока такое не случилось, будем пытаться дать возможность всем. Даже старым злобным бабкам, хоть кому.
А те люди, кто украли его грусть, они ведь постучались? Им нужна помощь, или они хотят помочь? Тетради, немного смятые и намокшие, книжник положил на столик в прихожей, когда вошёл в своё жилище. Их он изучит первым делом, как приведёт себя в порядок, перекусит и привычно сядет в комнату-кабинет, где кроме кресла, яркой лампы и груды книг, аккуратно разложенной в столбики чуть ли не до потолка, ничего не было. Нет, там была его грусть, его мысли. Его потраченные над книгами и записями часы. Иногда там появлялся ноутбук, когда в этом возникала необходимость, но ненадолго. Техника мешала думать хозяину мыслить, удерживать внимание на предмете размышлений, не отвлекаясь при этом на всякую блажь вроде соцсетей. Поэтому комната точно иллюстрировала личность книжника, и всё в ней было органично. Кто-то бы даже принял такую расстановку предметов за некий дизайнерский изыск, который могли устроить у себя бегущие от мира люди. Ничего лишнего, только голая функциональность и покой.   
Но настроиться на чтение тетрадей уже после того, как был съеден лёгкий ужин, не получалось: тетрадка, взятая с самого верха стопки, больше навевала на мысли и воспоминания дня, чем вызывало желание приняться листать. Несколько минут Валентин вспоминал лица той странной пары, их пугающее, невероятное сходство, будто один и тот же человек запечатлён в разные годы жизни. И их взгляд. А потом старческие руки, вцепившиеся в тетрадь и сминающие её на глазах матери с дочкой. И их взгляд.
Они вправду украли его грусть, лишив даже способности концентрироваться над чем-то. Потому что они особенные, и они к нему постучались. Книжник был уверен, что им нужна помощь, почему-то именно сейчас эта уверенность многократно укрепилась. Их нужно спасти.
Он открыл тетрадь и стал вчитываться в детский почерк на первой странице.