Пушкин о воле народа, язычестве и христианстве

Когда Пушкин восклицает:
               
                «Кто волны , вас остановил?
                Кто оковал ваш бег могучий?
                Кто в пруд безмолвный и дремучий,
                Поток мятежный обратил?...»   ,

                неужели не ясно, что под «остановленными волнами мятежного потока» он понимает  свой народ русский, чей «бег могучий окован»  «и обращён в пруд безмолвный и дремучий»…
    
                От несчастной судьбы народных масс, движение общественной жизни и мысли в которых неведомою злою силой остановлено, поэт обращается непосредственно к своей «бурной младой душе, усыплённой дремотой лени»:
               
                «Чей жезл волшебный поразил
                Во мне надежду, скорбь и радость?
                И душу бурную и младость
                Дремотой лени усыпил?...»

                и тут мы начинаем понимать, что под « волшебным жезлом», «поразившем» его утробу и самые недра души, и остановившем естественное течение народного бытия, Александр Сергеевич подразумевает царский скипетр российского самодержавия, а может быть и иудео-христианскую церковь и её крест – гибельный оплот рабства, лени, сна и лжи.
   
                И когда поэт обращается с молитвенной просьбой к «Ветрам», прося их «взрыть воды, разрушить гибельный оплот»; когда призывает «Грозу – символ Свободы» «промчаться» над утратившими свободу, находящимися в духовной и бюрократической неволе «водами», неужели не понятно, что и здесь речь идёт снова о Святых Силах Небесных:             
               
                «Взыграйте , Ветры, взройте воды,
                Разрушьте гибельный оплот.
                Где ты, гроза – символ Свободы?
                Промчись поверх невольных вод» (1823 г.)


                И в более поздних стихотворениях , посвящённых казалось бы описаниям природы: стихий, гор, горных потоков «Кавказ» и «Обвал» поэтом как бы между строк даётся общая символическая картина скованного народного бытия и трепетного ожидания  кардинальных счастливых перемен на праведном жизненном пути его ближних.
 
                Александр Сергеевич понимал, что изменить русскую жизнь может только прямая помощь с Неба, что только взобравшись туда, где «мрачные скалы» чуждого мировоззрения сдерживают течение «кипящих и пенящихся валов» с «орлиной» высоты «обвалом» можно затопить снега равнодушия и обрести «широкий путь» в страну, где царствует Ветер Свободы, доступный небожителям, - «где ныне мчится лишь Эол, Небес жилец».
                С горней высоты, «один в вышине, стоя над снегами у края стремнины», оттуда, где «орёл парил с ним наравне»  Пушкин пророчески прозревал «потоков рожденье и первое грозных обвалов движенье».
                Пушкин ведал, что «широкий путь» русского народа ведёт в утраченную солнечную страну Гиперборею, что «задних волн упорный гнев пробьёт снега», и как тут не вспомнить Книгу Иова : «От Севера облацы златозарни: В них велия Слава и Честь Вседерджителева. Светлый есть в древностех, якоже еже от Него на облацех».
                Эту вот Древность и Честь обожествлял гениальный поэт, воздвигший «нерукотворный памятник, главою непокорной вознёсшийся выше Александрийского Столпа». И возможно это было только лишь потому, что Столп Пушкина – это Столп Родового Вечнозелёного Древа – животворящая Святыня родной русской земли!               

                …И даже в сказке для детей поэт обращается в лице  королевича Елисея к тем же Силам Небесным – «Языческим» Богам – Луне, Солнцу и наконец невидимому, но пронизывающему пространство подобно Духу Святому – всегда Свободному и потому всё и везде ведающему Ветру:
                «Ветер, ветер! Ты могуч,
                Ты гоняешь стаи туч,
                Ты волнуешь сине море,
                Всюду веешь на просторе,
                Не боишься никого,
                Кроме Бога Одного,
                Аль откажешь мне в ответе?»               

                …. Обращение к Ветру является кульминацией в развитии сюжета «Сказки о мёртвой царевне и семи богатырях». Ветер конечно отвечает полному чистой святой Любви к прекрасной деве юноше и приводит его к Горе Восхождения и к таинственной пещере, напоминающей языческий дольмен, где на родовых столпах ( «на цепях между столбов») «гроб качается хрустальный».
                Что символизирует сей прекрасный прозрачный гроб и сон царевны поэт предлагает нам догадаться без его помощи самостоятельно. Об этом между строк он повествовал нам с самого начала поэмы, где зеркальце мачехи-царицы сменилось наливным яблочком черницы и закончилось всё беспробудным сном в хрустальном гробу?
                А вокруг той «крутой горы» «страна пустая» «не видать ничьих следов вкруг того пустого места». Королевич Елисей « о гроб невесты милой…ударился всей силой», «гроб разбился» и влюблённый юноша «на свет из тьмы несёт» оживлённую его Любовью царевну, одурманенную «яблочком, напоённым ядом» изуверной веры…?
 
                Ну, это уж слишком, скажут в привычном гневе христиане «православные», об этом у поэта ничего не сказано. 
 -   Нет, сказано. Яблочко библейское, Евино или Адамово неважно, – в любом случае плод древа сатанинского, бросила царевне из-за ограды родового гнезда семейного богатырского, «черница», то бишь монахиня, чуждая духу естества, что почуял верный пёс.
                Когда монахиня, воспользовавшаяся жалостью к ней царевны, бросила ей ядовитый плод, тогда сказала при этом: « Бог тебя благослови: Вот за то тебе, лови!...Ради скуки, кушай яблочко, мой свет. Благодарствуй за обед»

                … Вот читаем, «ради скуки», - «за обед», а не разумеем…
                Разве съесть ради скуки яблочко, значит отобедать? – больно скуден «обед» тот. Нет, здесь речь конечно идёт о церковной «обедне»; и это подтверждают стихи:
                « ……….а глядела
                Всё на яблоко. Оно
                Соку спелого полно
                ………………………
                Будто мёдом налилось!
    …                Подождать она хотела
 ………………………        До обеда, не стерпела…
                ……………………
                Закатилися глаза,
                И она под Образа,
                Головой на лавку пала,
                И тиха, недвижна стала…»
   
                - здесь Пушкин не оставляет нам места для сомнений в том, о чём у него идёт речь, и если вспомним известную русскую поговорку : « Яблоко от яблони недалеко падает», - становится окончательно ясно, что напоенная ядом обрядоверия, заглядевшаяся на «плод его румяный» царевна упала именно туда, откуда и шло сонное наваждение – под церковные образа.

                Отношение Пушкина к церковным образам не нуждается в комментариях, приведём яркие тому примеры:
               
                «Ты Богоматерь, нет сомненья,
                Не та, которая красой
                Пленила только Дух Святой,
                Мила ты всем без исключенья;
                Не та, которая Христа,
                Родила, не спросясь супруга.
                Есть Бог другой земного круга –
                Ему послушна красота,
                Он Бог Парни, Тибулла, Мура,
                Им мучусь, Им утешен я.
                Он весь в тебя – Ты Мать Амура,
                Ты Богородица моя» (1826 г.)

И ещё:
                «Забудь еврейку молодую,
                Младенца – бога колыбель,
                Постигни прелесть неземную
                Постигни радость в Небесах,
                Пиши Марию нам другую,
                С другим младенцем на руках.» (1828 г.)
И ещё:
                «С перегородкою коморки,
                Довольно чистенькие норки,
                В углу на полке образа,
                Под ними вербная лоза
                С иссохшей просвирой и свечкой
                ……………………………………
                Две канареечки под печкой ..» (1824 г.)

                И ещё:
                «Награда вся дьячков осиплых пенье,
                Свечи, старух докучная мольба,
                Да чад кадил, да образ под алмазом,
                Написанный каким-то богомазом…
                Как весело! Завидная судьба!» («Гавриилиада», 1821)