северный город. изнанка

В холодильнике точно еще было пару кусочков варенки. Кириллов принес треть палки к бутылке водки, которую почти всю сам же и выдул, зато немного колбасы осталось, и теперь она не давала мне покоя. Я отложил книгу, еще советскую, в потрепанный, темно-зеленой обложке и вы давленными на ней, когда то золотистыми буквами, поднялся с дивана, тоже древнего, накрытого покрывалом, подтянул протертые голубые джинсы, чью дешевизну выдавала тонкость ткани, и запахнувшись в синтетическую мастерку пошаркал на кухню. Полы скрипели, тихо потрескивал приемник, вода капала а за окном грохотала от ветра оторванная железяка на крыше. Я ненавидел все это, грохот, ночные шумы, омерзительно желтый свет лампочки, облезлые стены, пол, шаткую мебель, а главное-себя в этом всем. Вечная зима, моя простуда, мерзкая, не дающая мне дойти до работы в тонкой одежде и промокающих, старых ботинках, запах водки и мусорного ведра из под раковины. Я во всем этом. Неестественный, как будто ссыльный, вроде умный мужик, с хорошим когда то образованием, которого снимали для журналов на заре российского глянца. Задеваю ногой пустую бутылку, она звякает, падает, на пол вытекает оставленная на опохмел горькая. Мне всё равно. Хочется вообще шагнуть из окна, потому что осто****ело все, не возможно больше. Но я открываю вонючий холодильник без света, достаю коробочку из под сыра, старую, кучу раз мытую, потому что посуду перебили, только и осталась пара железных мисок из которых раньше ела собака клавка, пока не подохла, а теперь ем я. И кастрюля и сковородка и тарелка. В пластиковой коробочке колбаса, ставлю на стол, сажусь, достаю из заначки за батареей самокрутку и затянувшись глотаю слезы. Сижу так долго, чувствую как сквозит от окна, не могу притронуться к колбасе, давно докурил и теперь просто уронил голову на руки, потому что это край, все.
Где то внизу лает собака. Сколько времени прошло? Мне кажется что сейчас часа три ночи. Я открываю глаза, из под ладоней, которыми я подпираю лоб вижу часть пола, ножки стола и стул. И толстый рыбий хвост. Он свисает с сиденья стула, в которое уперты сильные львиные лапы, освещение в комнате стало каким то как под водой-голубоватым и подвижным. Я медленно убираю руки от лица смотря на сидящую рядом химеру, которая лакомиться моей колбасой. Наполовину лев, наполовину рыба, я отчего то знаю, что он может быть любого размера, от маленького как магнит на холодильник, до гигантского, как в сказке про чудо-юдо.
-что же ты так долго не приходил? - спрашиваю я у него и пододвигаю ближе коробочку с варенкой. - угощайся.
Голова льва двигает ушами, его старая, морщинистая морда наклоняется, беря еще ломтик колбасы, он не смотрит на меня, прикрывая свои желто-голубые глаза, но он во мне заинтересован, ещё бы, кто я такой, что бы дозваться до самого духа города.
Просто этот город заигрался, обленился и позабыл что надо отделять изнанку от внешней стороны. Люди в таких местах сходят с ума, заражая своим безумием все вокруг, природные явления скачут в непостоянстве, время начинает лететь с бешеной скоростью поезда без вагоновожатого, воздух становится непригоден для дыхание а еда-зыбка. Поэтому и подманивал я город на колбасу из чистейшей конины еще гефистионового табуна, которую мне привезли вместе со святой водой в бутылке из под водки. Сколько времени я старательно опускался, мимикрируя под своего, под убитого жизнью горожанина, коренного жителя, отравившегося этим городом. Сколько ночами шептал ему в мохнатое ухо что нам надо познакомиться и я ему понравлюсь, я вижу красивые сны и читаю вслух книги, я умею расчесывать гривы и быть благодарным горожанином, ласкающим улицы своей любовью и теплом. Я ждал, перебиваясь кислым хлебом и консервами, носил вещи парня, месяц назад сиганувшего из окна, отводил глаза его родственникам и знакомым, что бы не признали чужого, спал на старом, продавленном диване, чистил зубы порошком, припасенным дедом еще с советских времен и гнойно кашлял, отлынивая от работы.
Теперь я встретил его, город, накормил, поглаживая осторожно по загривку, потом взял расческу и стал причесывать его гриву, гладить морду, шепча что он красивый, умный, и мы подружимся. Я говорил ему про изнанку, которую он зря так выпустил наружу, что люди в ней увязают и гибнут, травятся, что жертвы и так будут, а это лишнее. Я узнавал его, хладнокровного, привыкшего жить как под водой так и на суше, вспоминал как в пустыне мне пришлось гладить по спине черного волка, так же не дающего жизни всему вокруг и петь, петь, петь ему, успокаивая. А этот город-химера вглядывался в меня и ему нравилось, что кто то его так пригласил к себе, угостив, заговорив, давая смотреть в себя.
Он ушел так же просто, быстро и тихо, как и пришел. Молча, не оставив воды с рыбьего хвоста на стуле, но в комнате запахло немного луговыми цветами. Я выбросил коробочку, поднял с пола бутылку, умылся, смотря на свое отражение в маленьком зеркале в ванной. Старательно провел ладонями по лицу, стирая мешки под глазами, пигментные пятна и преждевременные морщины, молодея на свой обычный возраст. Разделся, с удовольствием скинув ветхую одежду и достал с антресоли аккуратно упакованный пакет с униформой. Утром жильцы этого дома вспомнят, что парень, совсем опустившийся, уже месяц как покойник, а я снова буду собой и пойду бродить по улицам этого города, следя, что бы нигде не проглядывала изнанка.