Я отвезу тебя домой. Глава 27. Черные платья

Снаружи было довольно светло. Костры, - огромные, то и дело выбрасывающие в небеса снопы искр, освещали теперь индейскую деревню лучше, чем сотни лампионов на королевских балах. И  Клементина, шагнув в густую темноту хижины, на несколько мгновений замерла у порога. Потерялась в пространстве. Боялась споткнуться, наступить на брошенных в темноте пленников.
- Входите, мадам. Входите.
Голос, долетевший до нее из глубины хижины, будто проложил ей дорогу. Осветил ее, согрел ей душу. Она, несшая сейчас этим двум несчастным свои силы, тепло, поддержку вдруг сама оказалась в роли одариваемой. Клементина протянула руки, медленно, стараясь не отрывать от пола ступни, сделала шаг… другой.
Вздрогнула, коснувшись ногой тела одного из пленников. Остановилась.
Он продолжил говорить – негромко, спокойно, с едва заметной иронией.
- Простите мне, сударыня, что не могу приветствовать вас, как положено. Могавки спеленали нас и привязали к колышкам, как телят.
Он говорил, а она вспоминала, как он вел ее по проходу церкви, как укрывал от ветра и дождя, дожидаясь, пока подадут карету.
- Вы узнали меня, святой отец? – спросила.
Она не могла видеть, но ей показалось, что он улыбнулся.
- Конечно, мадам де Лоранс. Женщин не так сильно меняют наряды, как они полагают.

Клементина присела на корточки, осторожно протянула руку. Едва не коснулась его губ. Поймала движение воздуха, замерла. Впитывала кончиками пальцев его теплое дыхание. Ей казалось, через это тепло, через эти едва ощутимые потоки воздуха, к ней перетекает энергия.
- Я рад видеть вас, дитя мое. Несказанно рад.

Она зашептала горячечно что-то о том, как счастлива видеть его и как несчастна оттого, что видит его теперь здесь, взялась уговаривать его бежать. Говорила, что сейчас она освободит их от пут, - его и его друга, - что у них будет еще целая ночь, чтобы скрыться. Только у входа их стережет индеец. Она отвлечет его, она что-нибудь придумает…
Он прервал ее коротким «нет» - тихим, мягким, но категоричным.
Она запнулась.
- Но почему? – спросила в отчаянии. – Почему? Ведь целая ночь!.. Нельзя не использовать…

Замолчала, услышав быстрые шаги у хижины. Полог, прикрывающий вход,  приоткрылся, впуская одну индианку, потом другую. Клементина поднялась, выпрямилась, обернулась к вошедшим.
Первая принесла огонь, - разожгла очаг. Молча вышла. Вторая – Санлата, - поставила на пол горшок с кашей. Задержалась на мгновение. Посмотрела на Клементину. Произнесла ровно:
- Уттесунк сказал – ты можешь накормить пленников. А еще он сказал: тебе нужен был совет Черного Платья – задай ему все свои вопросы. Другой возможности не будет.
Клементина бросила быстрый взгляд на отца д'Эмервиля. Он смотрел на нее спокойно, с едва заметным любопытством – как будто не лежал теперь связанный у ее ног, а, по меньшей мере, удобно расположился в кресле.
Дождался, когда Санлата выйдет. Потом спросил:
- Какие вопросы, дитя мое? Спрашивайте.
Клементина покраснела.
- Нет… Не теперь, святой отец.

Он не настаивал. Попытался принять более удобное положение – не смог. Не позволяли связанные за спиной руки.
Она склонилась, вытащила из-за пояса нож – из тех, что каждая индианка всегда носит с собой. Разрезала кожаные ремни. Тот кивнул – спасибо. Сел, оперся спиной о стену хижины. Морщась, взялся растирать онемевшие кисти.
Клементина смотрела, как зачарованная, на длинные пальцы, на тонкие запястья иезуита, на выглядывающие из-под рукавов сутаны когда-то белые, а теперь выпачканные в крови, манжеты.

Очнувшись, перевела взгляд на лежавшего на боку старика-иезуита. Тот был без сознания и выглядел совсем худо. Лицо его было бледно, тонкие губы посинели. Плечи казались неестественно вывернутыми. 
Клементина закусила губу. Опустилась на колени перед стариком. Склонилась к его груди - слушала тяжелое дыхание. Наконец, тем же способом освободила руки раненого. Разрезала одним движением, распутала стягивающие его руки ремни. Отбросила их сторону. Коснулась пальцами белого, как мрамор, лба старика.
Обернулась растерянно, натолкнулась на взгляд отца д’Эмервиля.
Снова залепетала невнятно и лихорадочно: вы не должны, вы не можете, надо попытаться.
Отец д’Эмервиль смотрел на нее, слушал. Ей казалось, раздумывал, взвешивал что-то.
Потом снова повторил:
- Нет. Это совершенно исключено.

Его, сидевшего лицом ко входу, в отличие от Клементины, не застало врасплох появление Уттесунка, когда тот неслышно приподнял кожаный полог, просочился в хижину, ступил в круг света,  выпрямился. Замер, будто окаменел. Оглядел пространство, взглянул на сброшенные на пол хижины куски кожаных ремней, на свободные руки пленников.
Молчал какое-то время. Потом произнес:
- Тасунке-Хинзи, ты, моя жена, просила за этих белых. И я пришел сообщить тебе. Я передал Совету твою просьбу. Но Совет решил, что племя не может сохранить жизнь этим пленным. Черные Платья – наши заклятые враги. Они хитры и лживы. Своим колдовством, которого мы не умеем разгадать, они забирают наш разум и разрушают нашу жизнь. Убивая их, мы только восстанавливаем справедливость. Закон справедливости – главный из законов ходеносауни. И он будет исполнен. 

Пока он говорил, она продолжала сидеть, держала руку на лбу старика. Когда Уттесунк замолчал, поднялась. Подошла к нему. Взглянула ему в глаза.
Он спросил:
- Тасунке-Хинзи, зачем ты разрезала ремни?
Лицо его было неподвижно. Только глаза, - узкие, но пронзительные, - горели на нем. Уттесунк всматривался в нее. Клементине казалось, прожигал ее взглядом насквозь.
- Ты хотела нарушить наш закон? Хотела освободить пленников вопреки воле племени?
Она уже готова была закричать:
- Да! Да! Хотела! Хотела! Потому что эти пленники - мой народ!
Сжала кулаки, вдохнула полную грудь воздуха. Но д’Эмервиль не дал ей возможности произнести ни слова – заполнил своим глубоким голосом пустоту хижины. Повел рукой в сторону Уттесунка.
- Но ты ведь, великий могавк, сам предложил нам еду? – ответил. – Не думал же ты, что нас, как детей, будет с рук кормить женщина?
Уттесунк взглянул на иезуита с удивлением – он и предположить не мог, что пленник его так хорошо говорит на их языке.
Долго смотрел на молодого иезуита. Потом перевел взгляд на иезуита старого. Не двигался. Молчал.
Д’Эмервиль продолжил ровно:
- Ты можешь быть спокоен. Я даю тебе слово, что мы, я и мой друг, дождемся наступления завтрашнего дня в этой хижине.  И, когда придет время умирать, мы не разочаруем твой народ.
Слова пленного, к удивлению Уттесунка, произвели на него впечатление. Неожиданно для себя могавк поверил каждому слову одного из вечных своих врагов. Кивнул медленно. Повернувшись, так же медленно и важно, вышел из хижины.

Клементина стояла, уронив руки вдоль тела. Едва держалась на ногах. В голове шумело, перед глазами висела пелена. Когда, дослушав речь отца д’Эмервиля до конца, Уттесунк оставил их, она без сил опустилась на земляной пол. 
Прошептала упрямо:
- И все равно… все равно вы должны попытаться бежать. Нельзя сдаваться.
Д’Эмервиль прикрыл глаза, сказал устало:
- Довольно. Довольно об этом. Не тратьте ни своих, ни моих сил.

Будто помогая им избежать бессмысленного спора, зашевелился, застонал старик-иезуит. Поворачиваясь, отец д’Эмервиль тяжело оперся на руку, сморщился, закусил губу. Только в этот момент Клементина поняла, что и он ранен – на земляном полу отчетливо стали заметны пятна крови.
Тот, поймав ее взгляд, улыбнулся:
- Ничего серьезного. Во всяком случае, на качестве завтрашнего спектакля эта мелочь не скажется.
Она побледнела.
- Вы не должны так говорить.
Он не стал спорить. Снова повторил попытку, - страшно мешали проклятые колышки, к которым оба иезуита были накрепко привязаны. Клементина помогла ему освободить ноги. Потом снова вернулась к старику. Пока она возилась с ремнями, - боялась причинить боль, - отец д’Эмервиль с трудом повернулся, наконец. Взглянул на старика. Склонился к нему. Тот шевельнулся, прошептал что-то чуть слышно.
Клементина не разобрала ни слова. Взглянула вопросительно на отца д’Эмервиля. Он проговорил-перевел коротко: пить!

Клементина поила старика, держа его голову у себя на коленях. Не отводила взгляда от вымокшей в крови сутаны.
Она поняла, что это, только коснувшись одежды старого иезуита - когда пыталась устроить его поудобнее. Разглядев кровь на своих руках, побледнела. Поискала взглядом д’Эмервиля.
Тот стоял теперь в глубине хижины, - поднялся, чтобы размять затекшие ноги, - через щели в стене смотрел наружу. Почувствовав движение за спиной, обернулся. Вернулся к огню.
- Надо осмотреть рану, - сказала она растерянно.
- Не надо, - мягко ответил отец д’Эмервиль.
Клементина посмотрела ему в глаза. Он едва заметно качнул головой.
- Ничего не надо, - повторил.
 
От этого ровного «ничего не надо», от осознания действительного смысла этих слов, Клементина вдруг расплакалась – тихо и безутешно. Д’Эмервиль покачал головой.
- Чшшш… - прошептал, - успокойтесь. Успокойтесь, дитя мое. И ночь пройдет, и день закончится, и снова настанет ночь, и следующий день. Вашей жизни еще долго течь. И вы еще будете счастливы.


*

В эти дни и потом Клементине казалось, что она никого в своей жизни так сильно не любила, как этих двух иезуитов. Она изнемогала от желания помочь, едва удерживала себя от того, чтобы не броситься к их ногам, не обнять их колени, не прижаться губами к их рукам. Они в эту ночь были ее семьей, ее домом, ее родиной.
Надежные, спокойные, они ни словом не касались грядущего. Сидели у очага, говорили о жизни, рассуждали о будущем Новой Франции. Не доставляй им раны страданий, заставляющих их время от времени бледнеть, морщиться и стискивать зубы, можно было подумать, что они ведут светскую беседу в одной из гостиных Квебека. Клементина же не находила себе места. То и дело выглядывала из хижины – вслушивалась в нестройный хор индейских голосов за порогом, смотрела на скачущих у костров могавков. Поднимала глаза к небу. С ужасом ждала, что оно вот-вот начнет бледнеть. Звезды отступят, месяц поблекнет. И тогда… Ей было страшно… невозможно представить себе, что случится тогда.
Когда она в очередной раз вернулась, присела к очагу, добавила в него поленьев, поворошила угли, - занимала руки, - старый иезуит, отец Менард, сказал утешительно:
- Дитя мое, милое мое дитя. Не надо ни ждать, ни бояться. Все, что должно случиться – случится. Все, чего быть не должно, пройдет стороной.   

От тона его, от теплых его слов, Клементина вдруг совершенно обессилела. Вспыхнула, закусила губу - она-то полагала, что будет несчастным пленникам поддержкой.
Стыдясь слез, вновь полившихся из глаз, она не стала утирать их, позволила стекать по щекам. Ей казалось, если она не будет всхлипывать и тереть глаза, никто не заметит ее слабости. Не смотрела в сторону иезуитов, сидела, опустившись на колени, у очага, возилась с огнем, сглатывала ком в горле – никак не могла сглотнуть.
Клементине казалось, что хитрость ее удалась. Какое-то время, - минуту или две, - пленники, в самом деле, не обращали на нее внимания. Но когда от очередной порции упрятанных вглубь рыданий у нее задрожали руки, отец д’Эмервиль окликнул ее:
- Не плачьте. Подойдите ко мне, дитя мое. Присядьте рядом.
Она послушалась. Поднялась, подошла, села. Он сочувственно взглянул ей в глаза. Она смутилась, отвела взгляд, отвернулась в темноту. Сказала:
- Не так давно я думала, что самое страшное в моей жизни уже случилось.
И разрыдалась.

Отец д’Эмервиль обнял ее за плечи, прижал ее голову к своему плечу – мягко и одновременно повелительно.
- Тише, - прошептал. - Тише.
Тут же, казалось, забыл о ней. Обернувшись к отцу Менарду, заговорил о каких-то своих делах. Она сидела, уткнувшись носом в его сутану, а он осторожно, едва ощутимо гладил ее кончиками пальцев по затылку.
Клементина слушала их разговор, не понимала половины из того, о чем они говорили – иезуиты обильно пересыпали речь латынью, о чем-то сдержанно спорили. Казалось, они и вовсе забыли о своих ранах и приближающемся утре.
В какой-то момент, успокоившись, Клементина высвободилась из объятий. Прислушалась, стала наблюдать за беседующими.
Отец Менард сидел по правую руку от нее, то тихо говорил, то слушал – внимательно, увлеченно. Временами, когда доводы собеседника казались ему особенно удачными, улыбался, как учитель – от гордости за своего ученика.
И Клементина невольно залюбовалась им – белыми прядями по обеим сторонам лица, тонким носом, подвижной линией губ, старчески опущенными уголками рта. Все ей казалось в нем прекрасным. Временами, - она замечала это, - он сжимал в болезненной судороге руки. Вскидывал одну - будто хотел зажать скрытую под сутаной рану. То ли хотел утишить боль, то ли желал проверить, остановилось ли кровотечение. Но удерживался. Замирал, выдыхал. Рука его повисала на мгновение в воздухе. Потом снова опускалась на колено.
Клементина выпрямилась:
- Позвольте, святой  отец, я все-таки посмотрю вашу рану.
 Он ответил так же, как прежде ответил его молодой спутник:
- Спасибо, дитя мое. Ничего не надо.

Отец д’Эмервиль не дал ей возможности ни огорчиться отказом, ни повторить просьбу.
- Расскажите нам лучше, дорогое дитя, - произнес он, - о чем вы хотели посоветоваться. О чем желали спросить? Если я верно расслышал, юный могавк, бывший тут несколько часов назад, сказал, что вы его жена. Это, в самом деле, так?
Отец д’Эмервиль спросил это так непринужденно, таким, будничным, обыденным тоном, что она вдруг ответила ему так же просто и легко - нет. Начала говорить и уже не могла остановиться.
Рассказывала д’Эмервилю. Время от времени посматривала на отца Менарда. Тот выглядел намного лучше по сравнению с тем, каким предстал перед Клементиной в первый момент – краски вернулись на его лицо, губы порозовели. Несколько горстей каши, съеденных пару часов назад, придали ему сил. А теперь, - она так радовалась этому! - слушая их разговор, он по кусочку отщипывал от одной из принесенных Клементиной маисовых лепешек.
Клементина не могла вспомнить, - и спросить не решалась, - ел ли что-нибудь отец д’Эмервиль. Впрочем, в этот момент казалось, он совсем не нуждался в пище. Сидел прямой, спокойный, заботливо-сосредоточенный. Глядел на нее, слушал ее. Был весь внимание.
Как и тогда, в карете, везущей ее из храма, Клементина и в этот день почти сразу почувствовала себя очень свободно – отец д’Эмервиль, как любой из святых отцов, умел слушать. Да что там… Она готова была признать, что он умел это делать лучше других. Много лучше.
Когда он задавал вопрос, невозможно было не ответить. Больше того, отвечая, всякий чувствовал к нему, вопрошающему, благодарность – за чуткость, деликатность, с которой тот реагировал на всякое произнесенное слово, за едва заметный наклон головы, за ясный взгляд, за понимание и сочувствие, которые светились в его взгляде.
Клементина не была исключением.   

Она говорила, забыв, наконец, о времени. Она рассказывала – о своем детстве, о замужестве, о том, как попала в Новую Францию. Дошла до момента своего пленения, до рождения Вик. Вдруг поднялась. Отец д’Эмервиль ухватил ее за лодыжку:
- Куда вы?
- Я сейчас вернусь. Скажу кое-что Уттесунку - и вернусь.
- Скажете - что?
- Что просто не могу и не хочу быть с ним. Не хочу! Все, что я говорила ему до сих пор, было лишь отговорками. Одним из способов отсрочить ответ. Я лгала. Просто боялась и пыталась выжить. Теперь я не боюсь. Пусть он это знает. Ему следует знать.
Он остановил ее. Покачал головой.
- Нет, дитя мое. Нет. Во-первых, никогда и никому не признавайтесь в том, что вы солгали. Ложь становится ложью в момент признания. До того всякая ложь – только политика. Если хотите, чтобы вам верили, не говорите никому, что лгали изначально. Вы можете передумать, переменить решение под влиянием обстоятельств или с течением времени. Это допустимо и понятно. Но ложь – унизительна. Для обеих сторон. Повиниться во лжи – значит, наверняка, разрушить все, что вы до этого строили. Во-вторых… Вы отодвигали неудобное решение до тех пор, пока его можно было отодвинуть. Теперь пришло время уступить.
Она задохнулась:
- Вы считаете, что я должна уступить?
Д’Эмервиль кивнул:
- Без сомнения. Я бы не настаивал, возможно, будь вы одна. Безусловно, сожалел бы об обстоятельствах, заставивших вас склониться к такому решению, но принял бы его. Но теперь я настаиваю. И если у вас есть капля уважения к моим словам и мнению моему и отца Менарда, вы ответите «да».
Она посмотрела на старика-иезуита. Тот внимательно слушал их разговор. В ответ на ее взгляд, кивнул:
- Вы не должны забывать, дочь моя, - подтвердил он, - что у вас есть дитя. В первую очередь, вы должны заботиться о ее судьбе. Отказавшись быть членом племени, может статься, вы отнимете у вашей дочери возможность расти рядом с вами. Теперь, даже находясь вдали от своего народа, она счастлива, потому что рядом с ней есть вы, ее мать. Поменяв ваше теперешнее непростое положение на еще худшее, сделавшись пленницей могавков, вы лишите дочь этой возможности. Вы станете причиной ее несчастья.
Клементина закрыла глаза.
Как бы желала она исчезнуть. Не быть. Не решать. Не выбирать.

*
«Если у вас есть капля уважения к моим словам…» - сказал отец д’Эмервиль. Капля! Да она все бы сделала сейчас для них обоих! Но как это она сумеет, как выдержит после того, что произойдет завтра, прикосновения выбравшего ее в жены индейца? Как сможет из ночи в ночь уступать человеку, который станет палачом людей, ближе которых сейчас для нее не было?
Отец д’Эмервиль, казалось, читал в ее душе, потому что, взяв ее за руку, погладив кончиками пальцев тыльную сторону ее ладони, он сказал тихо:
- Вы сможете, дитя мое.