Я отвезу тебя домой. Глава 26. Тасунке-Хинзи

Со временем, казалось, Клементина привыкла к своей новой жизни. Она научилась жить так же просто, как жили ее соплеменники: вставать, едва рассветет; есть нехитрую пищу; шить одежду, используя костяные иглы и жилы. Научилась свежевать дичь, вылечивать раны и ухаживать за «мужем», когда тот появлялся в доме. Последнее случалось далеко не каждый день. И Клементину это очень устраивало, хотя она не переставала удивляться неспособности молодых индейцев жить спокойно. Несмотря на зиму, холод, трудности переходов и ночевок в лесу, они то и дело группами покидали деревню. Уходили охотиться и воевать. Исчезали на недели. Возвращались возбужденные и довольные. Приносили скальпы на поясе и охотничий азарт - в глазах. Кровь возбуждала их, страдания врага – радовали.
Клементина не умела этого понять.

Но внешне она стала почти неотличима от своих соплеменниц.
Она привыкла, как все индейские женщины, заплетать волосы в две косы на прямой пробор. Стала смазывать тело и волосы жиром. Это предохраняло кожу от сильных морозов.
Клементина научилась работать до изнеможения - она взяла на себя ровно столько забот, сколько возлагалось на каждого члена их общины.
И племя приняло ее постепенно. Самые непримиримые примирились.

Не могла до конца смириться лишь она сама. Каждое утро, поднимаясь со своего лежака и принимаясь вместе с Санлатой хлопотать по хозяйству, она вспоминала свой прежний дом. Вспоминала домашние заботы, которые делили с ней две ее помощницы – Клодин и Николь; быстрые завтраки, - как и в Брассере, - чтобы поскорее взяться за дела; долгие ужины, во время которых ей только и удавалось увидеться с мужем. Тогда, впрочем, это, последнее, ее совсем не радовало. Теперь же, - она думала об этом все чаще, - она хотела бы вернуть все назад. Сейчас, - думала она, - возможно, ей удалось бы выстроить их с Оливье отношения по-другому.
И еще она все время думала: правда ли, что муж ее мертв? А вдруг все-таки принесший ей эту весть ошибся? Вдруг Оливье де Лоранс жив?
Когда эта мысль захватывала ее целиком, она брала дочь на руки – вглядывалась в маленькое личико девочки, искала сходство.
Шептала:
- Ах, как хорошо было бы, если бы это могло быть правдой. Если твой отец жив, однажды он придет за нами. Не может не прийти.
Потом спохватывалась. Поймав взгляд Санлаты, опускала глаза. Укладывала маленькую Вик в люльку, снова принималась за дела.

*

Санлата была, как все индейцы, прямолинейна.
- Почему, - спросила она однажды Клементину, - Уттесунк никогда не приходит в твою постель?

Отрицать это было нелепо. Они жили вместе. И ни одна самая малая, самая интимная деталь жизни семьи не была для живущих в одном доме секретом.
Клементина снова рассказала: о своем недавнем вдовстве и своих страхах, о правилах и традициях своего народа. Она старалась выглядеть искренней и быть понятной. Она знала теперь, как следует говорить с индейцами. И объясняла Санлате все так подробно и цветисто, как умела. Но в глубине души сердилась – эти индейцы живут так, будто нет в каждом из них ничего личного, глубинного. Того, что ты можешь, хочешь… имеешь право, в конце концов, оставить при себе. Оттого, закончив говорить, она уставилась на Санлату вызывающе. Готовилась дать отпор.

Санлата выслушала ее внимательно. Потом сказала:
- Уттесунк очень терпелив. Тебе повезло, Тасунке-Хинзи.

Тасунке-Хинзи. «Глаза, обжигающие как угли». Этим именем назвал ее, Клементину, великий сахем, когда, спустя время, она впервые предстала перед ним – в его доме, на «семейном» совете. Он смотрел на нее долго. Сначала стоял перед ней. Потом обошел со всех сторон. Сделав полный круг, снова остановился напротив.
Клементина сверкнула глазами от негодования – таким неприличным показалось ей это откровенное разглядывание. Она, кажется, даже слегка притопнула ногой.
Дайо-Хого заметил этот нечаянный жест, резко склонив голову набок, отчего высокий головной убор, весь расшитый перьями и огромными бусинами едва не свалился с его головы.
И Клементина, только что собиравшаяся со всей решительностью высказать вождю свое возмущение, вдруг рассмеялась. Он не шевельнулся, и выражение его лица осталось прежним. Только от глаз к вискам побежали едва заметные морщинки-лучики.

- Тасунке-Хинзи, - снова сказал он, важно кивнув.
- Тасунке-Хинзи – повторили эхом, находившиеся в этот момент в доме великого сахема члены семьи Уттесунка - свидетели этой сцены.
 
С тех пор Санлата, как и все остальные, стала называть Клементину этим именем. И та привыкла к нему. Больше того, оно стало ей нравиться. Но сейчас ее сердило все – и этот разговор, который она вынуждена была вести, и вообще манера индейцев вмешиваться в дела членов семьи, родни, соседей. Они делились на своих советах снами и желаниями, они рассказывали обо всех своих грехах на совете, называемом «собранием для покаяния». Старые и молодые, мужчины и женщины, мальчики и девочки, - все они собирались вместе, чтобы перед лицом всего племени признать свои проступки. Передавали по кругу вампум. Держа его в руках, каялись, обещали исправиться.
Клементина не умела так жить. Принимая однажды участие в подобного рода исповеди, она была кратка и неискренна. Говорила о какой-то ерунде. Умирала от желания поделиться тем, что ее гложет, с другими людьми – близкими, родными, своими. Эти – были чужими.
 
Санлата отвлекла ее от размышлений. 
- Уттесунк очень терпелив, - повторила настойчиво. – И он очень уважает тебя, раз согласился так долго ждать. Десять дней – вот то время, которое каждый из нас проводит в доме скорбящих, когда уходит кто-то из близких. После – черные тучи должны отступить. И мы снова должны быть в мире и солнечном свете. Уттесунк дал тебе больше времени. Гораздо больше. Ни к чему дальше измерять глубину его терпения.
- И что же будет, если терпение его закончится? – Клементина вызывающе сверкнула глазами. – Он возьмет меня силой?

- Силой? – Санлата не сразу поняла смысла того, что произнесла ее подруга. А, поняв, покачала головой.
- Нет. Он не станет делать этого. Но и просить – не станет. Ни один мужчина – не станет. Он просто откажется от тебя.
- Что это значит?
- Он перестанет признавать тебя своей женой.
- И тогда он отпустит меня? Или убьет?
Санлата посмотрела на Клементину внимательно. Качнула головой:
- Зачем? Каждому племени нужны пленники. Мужчины ценятся больше женщин – они могут заменить погибших воинов. Но есть такие семьи, которые не откажутся и от женщины.

*

Потом Клементина долго раздумывала, были ли эти слова угрозой? Или предупреждением? Хотела ли Санлата помочь ей? Или Уттесунку?
Она смотрела на свою индейскую подругу испытующе, то и дело заводила разговоры о пленных, выспрашивала об их жизни. Интересовалась тем, как они попали в плен? И отчего могавки решили оставить их в племени? Санлата рассказывала. И ничто не указывало на то, что она помнит тот, неприятный для Клементины, разговор.

Уттесунк тоже оставался отдаленно-дружелюбен.
Середина зимы была мягкой, - мягче обычного. И малоснежной. Холода, изнурявшие индейцев в самом ее начале, сменились относительно теплыми днями и тихими ночами.
Могавки, пользуясь этим, не прекращали охотиться. Иногда Клементине казалось, что делали они это не ради пополнения запасов мяса, а ради удовольствия, которое приносили им эти состязания в ловкости, силе, смекалке. В эту зиму все ели досыта.

Уттесунк регулярно приносил Клементине добытую на охоте дичь. Смотрел, как разделывала она тушки, как потрошила их, как обрабатывала шкурки. С удовольствием ел все, что Клементина готовила. Говорил с ней мало. Но обмануться она не могла – он ждал, когда она позовет его.
Однажды он принес ей ожерелье, выточенное им из рогов оленя. Протягивая подарок, пожирал ее взглядом.
Она колебалась. Никак не могла решить, может ли она принять подарок, если не готова ответить на его молчаливый призыв, или правильнее отказаться. Он понял ее сомнения. Прикрыл глаза, погасил горящий в них огонь.
Она взяла подарок. Коснулась его плеча, благодаря. Вдруг почувствовала внутри странное томление – как будто знакомое и одновременно давно забытое. Испугалась, что противостоять скоро придется не Уттесунку, а себе.
В этот день, едва индеец ушел, она бросилась на колени. Шептала молитву за молитвой, искала успокоения. И никак не находила.


*

В детстве, - Клементина понимала это теперь отчетливо, - она была так счастлива, что время молитвы полагала временем благодарности. Ей не о чем было просить и нечего бояться. Она шептала вслед за певчими: «Небеса и земля наполнены Твоей Благодатью и Славой» - и испытывала восторг, настолько слова эти совпадали с ее собственными, живущими внутри нее, ощущениями.

Жизнь в Новой Франции изменила ее. Теперь, вспоминая о Боге, обращаясь к нему, она ощущала лишь смятение. С тех пор, как она поселилась в индейской деревушке, она больше не чувствовала Его присутствия. Ей казалось, что и Господь больше не слышит ее. Наверное, она слишком грешна, испорчена, недостойна.
«Я чересчур многого и часто прошу», - думала она, признавая, что в последнее время молитвы ее носят неприличный характер торга.
«Я все сделаю, если…» - от этой бившейся внутри нее формулировки она приходила в отчаяние. Но избыть ее не могла. Не умела.
Она корила себя за недостаточное религиозное усердие. Снова и снова, опускаясь коленями на жесткий земляной пол, складывала ладонь к ладони, шептала непослушными, обветренными губами слова молитвы. И никак не находила успокоения.
Ей нужен был проводник.

Она так часто думала об этом. Вспоминала своего духовника – отца Моризо. Представляла себе, как однажды придет к нему, откроет ему душу. Каждый уголок своей души. Попросит совета, выслушает. Очистится, снова почувствует себя человеком, достойным того, чтобы быть услышанной Господом.

Мысли эти так прочно утвердились в ее голове, что когда однажды, сопровождаемые группой индейцев, на территорию деревни вошли два иезуита, она в первый момент подумала, что перестала отличать воображаемое от действительного.
Не сразу разглядела, как сильно они измучены. Не сразу поняла, что они – не гости, а пленники.

*

Уже темнело. И селение потихоньку погружалось в дрему. Негромко, с сытой ленцой по сторонам потявкивали собаки, временами то в одном, то в другом доме принимались плакать младенцы. И тут же успокаивались, стихали.
На площадке между домами горел костер – там готовили лося. Тушили куски мяса в огромном чане. Вокруг собрались женщины. Мешали большими ложками похлебку, переговаривались между собой вполголоса. Временами смеялись – дробно, коротко, будто камушки из руки в руку пересыпали.
Клементина только закончила кормить Вик, уложила ее в корзину. Та заснула почти мгновенно.
И Клементина, посидев еще немного рядом с девочкой, поднялась, чтобы найти Санлату. Вик выросла, и «люлька» стала ей мала.
Уже третий день подряд Клементина думала о том, что надо поговорить об этом с Санлатой. Спросить – как ей с этим быть. И все забывала.

Она вышла из дома в тот самый момент, когда со стороны растворенных ворот раздался клич – громкий вопль, от которого всякого белого бросало в дрожь. Клементина же с некоторых пор была исключением. Она слышала этот вопль уже не однажды. И с тех пор, как она стала своей в племени могавков, он только настораживал ее, но не вызывал, как прежде, паники.
Эта облеченная в звук безудержная радость, этот гордый восторг, разрывающий тишину, моментально поднимал всю деревню на ноги - в какое бы время ни звучал.
И теперь, едва стихнув, он породил ответные крики. Со всей деревни к воротам стали стекаться индейцы. Они готовились приветствовать вернувшихся соплеменников. Расположились вдоль тропинки, ведущей к большому военному столбу, врытому в центре селения. Распались на две стороны, пропуская вошедших.

Именно отсюда, с этого места, от разрисованного знаками военного столба, обращался вождь к пришедшим с приветственной речью. Именно здесь он поздравлял отличившихся соплеменников, выслушивал их истории, любовался гордой пляской победителей.
И теперь великий сахем Дайо-Хого уже ждал возвратившихся в центре селения. А те не спешили. Танцующей походкой продвигались по деревне. Толкали впереди себя пленников.
Клементина без труда обнаружила Уттесунка – тот шел справа от миссионеров в черных одеяниях. Шел гордый и счастливый. Время от времени бросал высокомерные взгляды на плененных иезуитов.

Клементине из-за спин собравшихся мало что было видно. В сгущающейся темноте она видела только, что один из иезуитов был стар и донельзя измучен. Он с трудом переставлял ноги, опирался, наваливался всем телом на своего плененного попутчика. Тот старался не мешкать, чтобы уберечься самому и уберечь своего друга от бесконечных пинков, которыми награждали пленных могавки. Отвернувшись от выстроившейся шеренги индейцев, молодой иезуит что-то тихо говорил старику.
Крики и улюлюканье нарастали. Процессия приближалась к центральной площади.
Клементина, обогнув всю эту толпу, обошла их с другой стороны, встала рядом с Санлатой – та о чем-то негромко разговаривала с Са-Иной и не сразу заметила подошедшую.
Зато Клементина сумела, наконец, разглядеть лицо иезуита помоложе. Разглядев, почувствовала, как забилось, затрепыхалось сердце. Она прижала руку ко рту, прикусила ладонь. Стояла – не могла отвести взгляда.
Не слышала, как поздравлял Утттесунка великий сахем, как громко кричали соплеменники, потрясали кулаками, танцевали и подпрыгивали от возбуждения. Не сразу расслышала она обращенные к ней слова Уттесунка. Получив, наконец, причитающиеся ему поздравления от великого сахема и племени, он подошел к ней – своей жене. Ждал и ее поздравлений.
 А она, подняв на него взгляд, спросила только тихо:
- Что их ждет?
Он сощурил глаза. Задрал горделиво подбородок:
- То же, что ждет всех врагов Лиги ходеносауни – смерть!
- Но их ведь могут оставить в племени? Вы, великий народ могавков, позволяете другим народам жить на вашей земле, если они соглашаются не поднимать против вас оружия. А эти люди безоружны. Они несут с собой одно слово – слово о моем Боге. Они – слуги Его. Они пришли в эту землю, чтобы рассказать индейцам о Нем. Они смелы и честны.
Он собрался отойти от нее, и Клементина схватила его за руку.
- Они твои пленники. Оставь им жизнь, Уттесунк!
Уттесунк обернулся, взглянул на нее. Засмеялся:
- Да! Я пленил их. И это лучшая из моих побед. Я пленил главных врагов нашей Лиги. И завтра они умрут, Тасунке-Хинзи. Мне жаль, что ты не чувствуешь величия завтрашнего дня. Это будет огромный праздник. Два страшных врага нашей Лиги умрут завтра мучительной смертью. Вот и посмотрим мы, как пройдут они это испытание мужества. Посмотрим, так ли они храбры, как ты о них говоришь.

В этот момент толпа позади них снова загудела, заволновалась. Дослушав великого сахема, индейцы снова вспомнили о стоявших меж ними пленниках – стали хватать их за сутаны, дергать за волосы, швырять камни. 
Уттесунк оставил Клементину, вернулся к своим соплеменникам. Подошел к иезуитам, поднял руку.
- Отведите Черные Платья в хижину для пленных, - сказал требовательно.
Индейцы недовольно заворчали.
Великий сахем Дайо-Хого, стоявший рядом с сыном, обвел взглядом окруживших их могавков.
- Друзья и сородичи! – произнес торжественно. - Завтра каждый из вас получит возможность проверить, насколько сильны духом эти белые – наши злейшие враги. Много зим назад наши мудрые предки предсказали, что огромное белое чудовище придет на наши земли. И это предсказание сбывается на наших глазах. Чудовище это – белая раса. И самые злые, самые жестокие из них – Черные Платья. Сегодня они в наших руках. Но мы не будем спешить отнимать их жизнь. Пусть сегодня у них еще останется время подумать и собраться с силами, чтобы завтра встать к столбу пыток. И умереть – так, как они умеют умирать. А мы посмотрим, крепок ли их дух, сильна ли воля. Пусть они подождут. А мы сегодня будем веселиться и благодарить Великого Духа за то, что он даровал нам удачу. Одни наши воины вернулись с охоты, которая оказалась успешной. Вы все знаете это - полный котел лосиного мяса ждет голодных. Вторые - пленили врагов. И за это мы тоже благодарим Великого Духа. Ней-хо!

Недовольство могавков стихло еще до того, как великий сахем закончил свою речь. Оно вдруг сменилось буйным весельем - как у детей, которым неожиданно позволили играть и развлекаться вместо того, чтобы заниматься арифметикой или зубрить латынь. Они, казалось, забыли о пленниках.
Один только, - из озорства или в раздражении, - толкнул старика-иезуита. И тот от неожиданности и слабости не удержался на ногах, свалился, как куль, в утоптанный снег, вызвав у индейцев бурю безудержного смеха. Индейцы захохотали, схватились за животы.
Клементина бросилась вперед, склонилась к старику одновременно с молодым иезуитом. Они едва не коснулись друг друга головами. На мгновение встретились взглядами. Клементине показалось, он не узнал ее. Во всяком случае, ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он смотрел на нее.
Впрочем, он довольно быстро отвел взгляд. Помог подняться старику, выпрямился. Понуждаемый толчками в спину, двинулся в сторону одинокой хижины на краю деревни. Вел старика, бережно удерживая его под локоть.

Индейцы провожали их бурливой толпой. Шли, громко смеялись, что-то лопотали между собой, выкрикивали насмешки и угрозы в адрес иезуитов – громко, задиристо, но уже совсем не агрессивно. В один момент они, казалось, забыли о том, что эти двое белых – их враги.
Эта способность индейцев от жестокости переходить к безразличию и даже сочувствию – до сих пор удивляла Клементину. Члены ее теперешней семьи могли быть агрессивными, даже беспощадно жестокими. Но все это могло и прекратиться в один момент. Иногда достаточно было единственного  сострадательного порыва, чтобы превратить могавков из безжалостных мучителей в сочувствующих. Она помнила, - так уже бывало, -  когда плененные благодаря неожиданным побуждениям могавков становились членами их племени.
Прогнав несчастных сквозь строй индейских женщин и подростков, понаблюдав за тем, как те, полуобнаженные и беззащитные, бежали по этой «аллее», сопровождаемые безжалостными ударами хлыстов, индейцы, случалось, оттаивали – признавали недавних врагов членами своей большой семьи. Становились с этих пор к ним добры и сердечны. Именно потому Клементина не удержалась, спросила Уттесунка, может ли такое произойти с их нынешними пленниками.
 
Ответ Уттесунка был однозначен. И именно он теперь не позволял ей двинуться с места. Она стояла, долго смотрела вслед иезуитам. Колебалась.
Ей хотелось прямо сейчас броситься вслед за ними. И одновременно с этим она боялась растерять последние остатки самообладания.
Она мечтала прийти к ним, упасть в ноги, коснуться края их сутан. Ей хотелось отдать им все – свои силы, нежность, любовь. Но она боялась, что принесет с собой только страх и отчаяние.
Она знала, что надежды нет. И опасалась, что это знание ослабит их.

Все еще сомневаясь, Клементина вернулась в дом. Уселась в углу, обхватив колени. Смотрела какое-то время на безмятежное личико спящей дочери. Потом снова встала, заметалась по своей половине. Бросилась к очагу – за светом и теплом.   
За стенами дома звучали голоса – пылкие речи, которыми индейцы всегда сопровождали танцы. Барабаны отбивали такт, земля гудела под ногами танцоров. Смех и крики то и дело прерывались грозным кличем – это кто-то из воинов выходил, чтобы продемонстрировать свои силу и ловкость. И снова барабаны разрывали пространство гулкой дробной россыпью.

Клементина тянула руки к огню, дрожала – никак не могла согреться. Металась. Наконец, не выдержав, вскочила, схватила несколько лепешек, оставшихся от ужина, выскользнула из дома. Она боялась, что кто-нибудь остановит ее, но могавки, рассевшиеся у одного из костров, лишь лениво посмотрели ей вслед. И часовой, оставленный индейцами у входа в дом для пленных, не двинулся, чтобы преградить ей путь. Взглянул на нее коротко. Продолжил заниматься своим делами – курил трубку, гладил разлегшуюся у его ног собаку, что-то негромко той говорил.