Глава 7

Она болела один-единственный раз в жизни, в одиннадцатом классе. Апрельская ангина. Классная руководительница, получив справку, смотрела на неё с оскорбительной жалостью. Да, да: в то время, пока все готовились к экзаменам, точили зубы пробными вариантами, она выпала из учебного процесса, многое упустила, невосполнимая утрата. Можно пропустить мимо ушей, но ей ненавистна была мысль, что её могут жалеть. Жалость есть плевок, установленный и поощряемый окружающими. Ты слаб, хил, ты ничтожен, мал, а я с высоты гляжу на тебя и обнимаю белыми крыльями.
Сначала Марте было холодно, и не слушалось тело. Никак не встать, не добраться даже до гардероба, ноют ноги, просят не жалости, а сочувствия, и закрываются глаза. Дома она захотела прилечь – на пятнадцать минут, потом пойдёт и поставит чайник – и не встала, приросла к кровати, потеряла свет. Её вдруг набили ватой и до минимума сократили ощущения: только холодно. Майя касается лба: горячий.
- Май, Май, - интересно хрипит горло, как будто специальный звуковой фильтр.
- Что?
Ничего, она просто так говорит, чтобы послушать собственный голос. Вообще-то надо молчать. Даже глотать невыносимо, тёплый чай – тёрка, наждачка, горло-игольница. Сестра ни на минуту не отходит от неё, готовит ужасную еду, что за неумеха – или это вкус притупился? На работу не ходит, берёт всё домой, успевает как-то. Прикрывает дверь, чтобы шум швейной машинки меня не беспокоил, не будил. А сплю ли я? Сплю, но при этом осознаю всё. Холодно, озноб дёргает её за ниточки, а тело при этом похоже на варёную капусту. По стеночке, по стеночке.
Самоотверженно. Не боится заразиться. Если я её заражу…
Иди спи. Нет, посижу ещё с тобой. Ты пила таблетки? Пойдём тогда полоскать горло. Гадость какая. А давай я тоже попробую? Хватит тратить моё лекарство! Голос хриплый, не голос даже, а шуршание и свист на разные лады. Смеются обе, так это забавно у Марты вышло.
Потом выздоравливать. Взглянула на себя в зеркало: ну и чучело.
Болезнь – время на размышление, время чистить механизмы и проводить генеральную уборку. Рабочие уходят с завода в отпуск, их место занимают уборщики. Она окутывает, как туман, и ты уже конверт-младенец, не пошевелиться. Мир изменяет свой ритм, ты вдруг остро чувствуешь время суток и движение Земли. Детям, которые много болели, всё по зубам. Эти в своё время выбрались из глухого дома, изготовленного из глины, без дверей и без окон; дом обожгли в печи температуры, заселили народом вируса, и он один их перебил, жестокий император, спалил дотла, утопил в воде, где размешано лекарство, отправил в ад своими маленькими силами. Он едва держится, но вы уже знаете, кто празднует победу.
Как мне было бы мучительно видеть тебя в болезни. Сейчас всегда на ногах – время такое, остаётся шутить да кушать таблетки, на любой вкус и цвет в аптеке, и девушка тоже готова вам помочь, посоветовать, и вот вы уже обменяли деньги на красивую коробочку. В кружке горячий напиток. Кому-нибудь и скажешь о простуде, чтобы получить ритуальное «выздоравливай», а на следующий день – светофоры, перекрёстки, колёса, автоматы, мелочь, муравьиное движение человеческих сборищ под аккомпанемент головной боли. Привязать бы тебя к кровати: болей спокойно. Оторвать бы кусок собственного здоровья и приложить к твоему горячему лбу.
Она такая заботливая была в то время. Болезнь – лучшее, что случилось с ней тогда, после периода странного отчуждения, когда Май словно подменили. Год тяжести и свинца, год хмурых дней, когда она редко говорила с ней, избегала. Что я делаю не так? На ней лица нет. Даже в год, когда умерла мать, такого не наблюдалось. Тогда она, стиснув зубы, плыла, уставали плечи, толща воды угрожала, призывала, и всё равно достигли берега. Это было другое, необъяснимое. «Она устаёт на работе», настолько волшебная, насколько и бездейственная формула, заклинание, которым Марта замазывала дыры, чтобы северный ветер не гулял в комнате, не кусал так больно. Ей хотелось плакать, ей хотелось вернуть сестру к жизни, но что можно было предпринять? Она боялась, как боится трогать глубокую рану человек; только смотрит на бинты, трогает, морщится, и любопытно ему, и лелеет он её, и хулит, и поклоняется, как божеству.
«Ты единственная для меня, а я единственная для тебя, и никто нам больше не нужен». Май билась, словно птичка в клетке, когда они остались одни. Я высказала наконец всё, что думала, пусть я и поплачусь за свою честность, хочу, чтобы она знала. И она узнала, приняла даже.
Странные стычки. Я шла к ней, а она швыряла в меня чем-то вроде «Я занята»; шелка, пух, перья слов. Я даже не знала тогда, что мне делать после девятого класса. Тот же техникум, но зачем? Шить у меня не получается.
- Май, как ты думаешь, мне остаться в школе?
- А что ты хочешь делать? – отстранённо, далеко, как газовые гиганты.
- Не знаю. Мне всё даётся, чуть-чуть.
- Я же не могу решать за тебя. Это твои силы и способности.
- Тогда мне учиться до одиннадцатого класса?
- Учись. И думай.
Почему она так со мной говорила? Почему она едва взглянула на то, что мучило меня в то время? Разве это помощь? Не верь ушам своим.
В следующий год она будто возвращалась – по кирпичику, по пикселю, пока картинка не сложилась в мою любящую, крылатую, орлиную Май. Когда я выздоравливала, когда она шила мне выпускное платье: «Моя сестра будет самая красивая!» - какое это было счастье, и эти назначенные походы по магазинам вдвоём. Тогда мы долго выбирали ткань и нашли: то ли шоколадный, то ли чёрный, то ли ночной фиолетовый, когда выбежишь от переизбытка чувств под звёзды, а тут пляж, тараторит река, и прямо над тобой рёв космоса. Она работала так усердно, ни одной королеве бы не сделала лучше. И это тоже было так весело, примерки, мои смутные описания – она так и не добивалась от меня ничего конкретного и показывала изображения, и я говорила: «Да, да! Точно так!», потому что она попадала в яблочко.
Май лежит на диване и читает. Приглядевшись, Марта разбирает на обложке: «Ф. Кафка. Превращение». Какая ирония. Рядом на столе – объедки пиццы.
- Ой, а я думала, ты позже придёшь, - поднимается, подтягивается. – Умирала с голоду и решила заказать, сама не заметила, как…
- Да ничего страшного, я приготовлю сейчас что-нибудь. Как книга? Интересно?
- Ммм… Да.
- Про что?
- Человек просыпается утром и понимает, что он теперь насекомое. Огромное. На кровати лежит.
- А что, если бы не один человек превратился, а все люди вокруг, кроме одного?
- Все насекомые? Ужас какой.
- Нет, не насекомые. Люди.
- Как это? Не поняла.
- Ладно, не бери в голову.
Как можно быть беспомощным на кухне? Май вот не в состоянии, но готовить элементарные блюда – это так просто. На грани выживания даже не сможет, как бы обходилась без меня? Обходилась бы? А вдруг? Марта режет овощи и думает о новом блюде, но не хватает кое-каких продуктов, так что в следующий раз, завтра, может быть.
И что же творится? Остался только голос. Кто это теперь перед ней? С кем она живёт под одной крышей? Что выпало, сломалось, нарушилось? Что за нелепый гипноз? Может, как в книге? Марта тихо пробралась в комнату сестры. Коричневая обложка, золотые буквы.
- Ты что, плакала? – Заметила-таки, не скроешь, не успела. Май подсаживается к ней и смотрит.
- Почитай что-нибудь. – Признавать позорно, отрицать бессмысленно, значит, просто перевести разговор на другую тему.
- Что, например? «Превращение»?
- Не надо эту ужасную книгу! Спой колыбельную.
- Я же никогда не пела тебе.
- Тогда баюльную песню.
- Чего ты хочешь?
- Что угодно, только чтобы не было тихо, ладно? Без молчания.
- Ты боишься тишины?
- Не то. Как будто я космонавт, вокруг безвоздушное пространство, а твой голос – воздух. Мне нравится в космосе, но лучше всё-таки дышать дома.
- А давай попробуем?
- Что? Молчать?
Кивает, уже пробует, без моего согласия. Даже не спросила! А я так устала, устала. Не могу больше. Слёзы усталости – самые горькие.
Майя не знает, что сказать. Болтовня – странная субстанция. Болтовня – щит, молчание – обнажённость. Только близкие люди могут позволить себе статичность, остальные вынуждены кривляться, чтобы избежать неловкости. Говорят то, что принято говорить, составляют рейтинг самых популярных тем, а если всё уже избито, есть несколько безотказных приёмов первой помощи, например, операция «перемыть кости».
Тем не менее, даже близкие друг другу люди не всегда понимают, что молчание – это награда. Они боятся, что станут скучными и ненужными, ведь естественно – уйти к тому, кто будет развлекать тебя разговорами, заставит смеяться. Идёшь по коридору и видишь двух друзей, которые без умолку разговаривают, им нужно успеть поделиться всем, словно их торопят. Ты знаешь их, подходишь, здороваешься. Они нажимают «пауза», смотрят сквозь тебя, блекло приветствуют и с чувством выполненного долга продолжают щебетать. Поражение: ты отступаешь, не зная при этом, что они скоро расстанутся, потому что не научились молчать вдвоём. А ты научишься?
Может быть, люди не ладят, потому что их молчания не совпадают?
Нельзя забывать, что молчание имеет неприятное свойство: любая ложь становится явной, и  самый личный секрет, который ты надеялся хранить на нижней полке, куда никто не заглядывает, вдруг выползает, ставит на лицо печать, и ты торопливо замазываешь его тональным кремом слов, паникуя мысленно: «Заметили? Не заметили?» Потому-то и не удаётся молчание.
Марта засыпает на мокрой от слёз подушке. Майя не хочет будить сестру, ладно, спи на моём диване, ставит будильник рядом, чтобы она проснулась завтра утром вовремя. Спокойного сна.