Черная звезда метафизический детектив

                ЧЕРНАЯ ЗВЕЗДА

                (метафизический детектив)


Так из чего состоит это твое другое я? - Из взгляда на самого себя. А трепетный лоскут сердца, и всякий химический состав, которым ты был набит под самую завязку мозговых извилин  -  точно ни при чем. А во взгляде нет ничего, одна невесомость; и расширенное от ужаса пространство комнаты, в котором ты завис, как сизый дым от догоревших углей в безветрие. От ужаса потерять себя. Навсегда. Ты к этому еще не готов. Ты еще пыхаешь, стреляешь светляками в темноту. Мучаешь себя памятью о том - как было, и неважно - хорошо или плохо, сейчас всё видится как хорошо, потому, что было с тобой.  А как иначе? - ты своего никому; ты от себя - никуда.
Вибрируешь, исходишь страстным желанием юркнуть назад в этот бесчувственный чурбан, лежащий на диване... Не притворяется ли? Вот сейчас встанет? Нет, не должен... Ну а вдруг? – Ну, тогда ты не знаешь...  Тогда летит вся эта физика-мистика "коту под хвост"; - да, странно, такое приземленное, отвратительное выражение, которое ты ни разу не решался произнести, тебя всегда коробило от него, по тебе уж лучше ядреное матерное слово, а теперь почему-то всплыло в этой квазиреальности... Ну а вдруг? – Ну, тогда это какая-то энтропия. Ну, тогда ты уж не знаешь, что тогда. Второго быть не может. Ты, как будто разбужен во сне, но сон продолжается. Ты во сне, но в то же время в реальности бодрствования. Сам бодрствуешь, мыслишь. Быстро и ёмко. Иногда тормозишь. Присматриваешься, - да, - обстановка странноватая, искаженная. Пространство никак не трехмерно, и время течет вязко, криво. То зависает, останавливается, как мимика дауна, то дергается, как бровь неврастеника. Твои чувства и направляют поток времени. А мысли - из штришка тьмы и крупицы света раздвигают и надувают пространство. Но ты не можешь разделить мысль и чувство, пространство и время... Но всё-таки, похоже, что комната твоя, родимая. И тут не может быть второго бодрствующего тебя. Это же не пустые фантазмы или сюжет для плохого триллера. А так худо-бедно укладывается в понимание природы вещей и субъекта зацикленного на них. По крайней мере, в твоем понимании. Главное сейчас не поднимать волну страха в неуверенности "что будет дальше?". - А всё то же, а всё так же. Замкнутый круг пространства, времени и тебя. Но ничего, с этим можно освоиться и подплыть, продвинуться усилием воли, - к противоположной стене комнаты. Да -  в тебе еще бродит воля. То есть жажда к - существованию, к смене обстоятельств. Осталось ли что лежать на твоем месте? Или куда-то сплыло, исчезло в темноту других пространственных треволнений и временных злоключений, - а то ж, как пить дать, можно потом заблудиться? Да, верно что-то там есть. "Там что-то есть". И оно еще будет иметь продолжение и войдет в свою привычную систему, когда всё вернется на круги своя, то есть, вернешься ты...  Вполне обычный жилец лежит, спит - не спит; сейчас он просматривается мягче: свернулся калачиком, снял угол в пространстве бесконечного. Заплатил аж на год вперед своими надеждами. Нет-нет, показалось, - неподвижен, как схватившийся цементный раствор покрытый мешковиной... Намертво влип в свое сейчас отсутствие.
Проплыл над столом, и, крутанувшись, как вентилятор, - под потолок. Люстра! Хрустальные подвески. Мутноватые и громадные, как сталактиты в пещере. В пещере твоей черепной коробки. Сверкнули, звякнули. Пробежала по граням полоска света. С окна наверно? Хорошо, что не забыл выключить верхний свет, когда завалился спать на диван, а то чего б еще замкнуло... Внизу на столе книга. Развернута. Белеют страницы. Гладкие. Вращаясь, опустился поближе. Почти уткнулся. Хочется провести по странице тыльной стороной ладони. Интересно, а прочитать получится? Получится. Ясно, как при свете дневной лампы. Отчетлива каждая буковка. Можно любоваться на этих гномиков. У кого-то шляпка, у кого-то панама; кто-то сложил ручки на животике и выпятил его важно. А кто-то расшаркивается в поклоне. А кто-то столб столбом; есть и капризные - лежат на спинках, дергают ножками. А некоторые выкаблучиваются. Умора!  Слова поблескивают, еще пахнут типографской краской. Как будто недавно отпечатано. Так откуда ж свет? С окна что ли?  А слова - это как улыбка. А предложение - радость до ушей. Читай! Наслаждайся! Толкование сновидений. Читаешь... Но послушай, это же не твоя комната? Или твоя? Читаешь... Вот сейчас ты расслабился, молодец!.. Книга - источник знаний. Как говорили. Читаешь...
" И тогда была открыта тайна сия Даниилу в ночном видении, и Даниил благословил силу, дающую ему тайну... изменятся времена и приоткроется глубокое, но как бы находящиеся рядом...  веди меня мое знание... я открою значение видения, войдя в иной мир, стоящий над этим. Валтасар знает что будет; и помышление сердца всякого откроется".
Тебя относит в сторону, почти непроизвольно, без твоего на то... Но может, так неуловим головастик мысли. Обои, обои, обои... и фотография. Черно-белая. Как проем в стене. Кажется, можно засунуть туда руку и взять фигурки. Мужчины и женщины, прижавшихся друг к дружке. В болоньевых плащах. У него стрижка бобриком, у неё гладкие длинные черные волосы. Молодые, но какие-то хмурые, хотя делают подобие улыбки; и в "бэкграунде", как сейчас говорят, чувствуется напряженка. Нет, что ни говори: запах чужой комнаты. Не твоей. Твоя пахнет стиркой с дешевым комковатым порошком. А тут затхло. Неподвижно. Мертво. Тяжелые шторы с кистями. У тебя сроду не было таких. И подвязаны как кулисы в театре. А вот тюль похожа, с вышитыми цветочками-листочками. Надо присмотреться потом. Стой! - смотри, за окном другой двор, - и улица! Деревья застыли в лучах заходящего солнца. А вот сейчас по листьям пробежал ветерок. Затрепетали. Зашумели. Но, как неживые. Будто искусственные венки с траурными лентами. Постой, постой - сейчас же должна быть ночь. И поздняя осень. А страна? - Страна - та же? Ты не уверен... Так, где ты?  И что это за надоедливая музыка, с тягучими звуками и булькающим ритмом изнутри? Музыка искривленного пространства? Ты слышишь резкий хлопок. Медный цвет обволакивающей музыки и - опять хлопок. Он за стеной. В другой квартире. А тут - другое время. Лет тридцать назад, а то и поболее... Другое время - другие люди. Их давно нет. Нет вообще. Это чувствуется. Об этом музыка. И привкус во рту. Пресный и солоноватый. Как от той жизни на фотографии... 
Интересно было бы проникнуть в соседнюю квартиру. Она за стеной. И подсмотреть как там. Кто там. Что делают. Соглядатай? - Нет, нет! Ни в коем случае! Это только опыт, правда, не без любопытства. А что, если не любопытство, - и движет нас к великим открытиям? Вот как сказано, - прямо классика. Подсмотреть и узнать. Ты хочешь проверить - насколько ты тонкоматериальная комбинация из взгляда и клубка измышлений, завязанных в пуповину ума. Проверить на практике, что называется получить тут прописку. Не газ же ты какой, и не пар, а хомо сапиенс, только эфемерный. Соображение то же, а мяса и костей ни на грамм...  Ты смотришь на лежащего на диване. Ну, на что это похоже?.. На засохший эмбрион... На огромный сухофрукт... Или – нет, лучше – на сургучную печать! Сейчас тебя в нем нет... Разве не так?.. Вот и пошел сквозь стену. Панели оказались мягкими, как бисквитный торт. Да нет, какой там бисквитный. Стена - пух, набитый в одеяло. Или... или... Да вообще-то сравнения твои не дальше кухни со спальней, мелковато мыслишь, по-мещански. - Как из воздуха! Давно бы так сказал! Проходишь стену. Никак не повредит твоей целостности. В этом ты уверен. Никакой там диффузии. Уверенность от какого-то знания своей целостности при любых обстоятельствах. Даже таких бетонных, труднопроходимых. А ты так боялся, когда тебе, еще в молодости, сшивали порезанные донышком бутылки сухожилия.

Пахнуло свекольным борщом. Ты бы сморщил нос и отодвинул тарелку, если бы ты... И насупился. Никогда это "первое" с валунами картофеля и нарезанной капустой, застилающей дымящееся красное болотце, не лезло в горло. Норовил бухнуть больше сметаны. Сметана остужала. Сметана подмораживала эту гать. Долго возил ложкой гущу в тарелке, как языческий бог Похвист надувал щеки и так длинно дул; и ждал, ждал с постным лицом страстотерпца, когда совсем остынет, чтобы скоро, не думая, обгоняя вкусовые ощущения, покончить со всем этим. "Спасибо" выдавливал из себя вместе с отрыжкой.
Всплыло. Надо же, из таких-то глубин. Ты - никак не другой. А тот же самый. Свой. Последовательный. Из детства. Выросший из всех тех трусов с тугими вреднючими резинками, которые впивались пиявками в бока, да так, что на коже отпечатывались какие-то шифрограммы или пресловутая узелковая письменность, или еще что-то в том же роде...  Из громадных маек. Право, каких-то солдатских маек...  Ничего не пропадает: ни одна крапинка пыльцы в цветах, ни один микрон космоса. Но тебя спасают относительно короткие руки памяти. А это и есть счастье! Иначе с тобой произошел бы Большой Взрыв. Вопрос в том: как далеко в тебя заехало то или иное?  Места хватает для всего. Места до безобразия много. Куда ни кинь взгляд - ты беспределен. Да не бойся, для него ты, как в шапке-невидимке. Для этого мужичка в пижаме. Или в халате? Не разобрать. Спиной к тебе сидящего за столом. А стол невообразимый. Обычно за таким на телевидении политтехнологи каждый раз говорят ровно наоборот. В зависимости от конъюнктуры момента. А сверху смотрится лекалом. Откуда выдрали такой? А может бывшее кафе? Или приемная? Или это твое измышление пространства? Но мужик-то вполне, без задвигов формы, никакого тебе кубизма, и декадентской размытости. Без вывертов. Нормальный, четкий, как говорят "устаканенный", - вон какая крепкая шея и гладкая лысина.  Ты удобно пристроился на шкафу. Вернее, пристраиваться то нечему... Помнишь? - "столько-то пишем, столько-то на ум пошло". Так вот, ты: "столько-то на ум пошло". Ты пошел себе на ум. Ты только в уме. Ты тут не записан. А там, за стеной,- был записан, но сейчас перешел в мнимый ряд... Над тобой проведена черта. Непросекаем. Неосязаем. Необоняем. И неслышен? Ха-ха-ха! - Столько-то тебя пошло на ум. Присматриваешься... Что это тут за изваяние? Статуэтка, отдающая холодком. Ух, ничего себе, - рядом с тобой железный футболист! Сильная конкретика. Так натурален, что тебе слышен звон,- которым наполнен он. Он состоит из звонкости! Плотно, как принято сейчас говорить, прикладывается ногой по мячу. Бьет подъемом. Руки, как крылья буревестника над морем. А голова как у прилежного ученика сосредоточена на... ударе. Мяч прямо перед тобой. Мяч со шнуровкой. Еще не ниппельный.
А мужичок за столом нетерпелив. Нервно крутит пальцами стопку. Покрутит, поставит. Опять покрутит, и поставит. Ждет, чтобы выпить. Чуть передвинул. Смахнул ладонью со стола невидимые крошки. Ждет. Стопка, как мыльный пузырь, вылезший из соломки. Резкий звук лупит по ушам. Но в этом-то измерении -  у тебя нет никаких ушей. И слово "уши" можно опустить. Это как непроизносимые согласные в словах. Так и тут - нечитаемое слово в предложении. Но предложение ходовое. Звонок. Настойчивый. Бесконечный. Хлопнула дверь. Как-то зло. Будто рявкнул пес.
 За окном вечер, поздний. Темно. Что-то тут не так. Была же ночь, или раннее утро? А потом, - багровый закат застил окно. А теперь - темнющий вечер с колючими хищными огоньками фонарей. А ты ни под каким предлогом: над, без, у, за - не можешь долго отсутствовать. Оставить то, что лежит там, без себя на две-три минуты. Или даже, очень может быть, вся твоя новая история - это быстро тающие секунды. Но вечер? - вечер. Фонари? - фонари. Всматриваешься. В настенный календарь. Как будто вытягиваешь шею. Щуришь глаза. Видна, видна дата! Да, всё правильно. В черной квадратной рамке - 20 октября. Сейчас выходит - Сегодня. Получается, ты переместился на двенадцать часов вперед, и завис в безвременье себя. Здесь истинное время. А там за стеной теперь условное. Остановившееся у слова, нет, - лучше так: у отсутствия твоего слова. Два времени существующие параллельно. Такое возможно? Тут вечер. А там утро. Возможно: если здесь идет, а там - стоит. А ты нагоняешь суету между. И этот промежуток: двенадцать часов или несколько секунд: только для тебе, или лучше, - в тебе. Он в тебе. А ты - слипшиеся страницы. Например: 22ая и 23ия, не прочитать, - что же случилось. На 21ой заглавная буква с красной строки, а на 24ой - жирная точка.                Входит какой-то человек. Мрачноватый, насупленный. В кургузой куртке, и сам съеженный: - или это так стянуто пространство по ту сторону стола, за которым спиной к тебе сидит мужичок не то в халате, не то в пижаме и нервно крутит в пальцах стопарик? Тебе вошедший не нравится. Лицо не разглядеть, как будто прячет. То голову опускает, то отворачивается, прическу поправит, потрет кончик носа. Подходит к замысловатому овальному столу и протягивает лысому бумажку. Лысый разводит руками. Хлопает себя по карманам. Поднимает голову на вошедшего. Обмениваются репликами... Ты будто бы отвлекся, задумался, потерял нить происходящего, выключился из событийного ряда, а когда вернулся - комната, как будто закачалась, заходила ходуном! Толкаются! Они толкаются! Ты всматриваешься: и что же предстает твоему изумленному взору: Насупленный хватает мужичка за руку и тянет на себя. Мужичок упирается, упирается, но потом вскакивает из-за стола и бросается с кулаками на Насупленного. Бог ты мой: дерутся! Взаправду дерутся! Неумело. Мешковато. Возня какая-то. Вдруг этот пришлый тип двумя руками хватает со стола предмет из тяжелого сероватого стекла, кажется хрустальную вазу на квадратной подставке. Впрочем, в этом нет полной уверенности. И краем, блеснувшим углом, со всего размаха опускает её на лысину. У тебя возникает образ: будто хочет пробить лед на озере. И пробивает. Мужичок падает, будто споткнувшись, вытянув руки вперед. К ногам Насупленного. Падает и лежит. Без признаков. И ты видишь, что его лысина лопается, как натянутая прозрачная пленка, и по ней растекается темная кровь. Хотя лысина лопнула мгновением раньше, - и ты пропустил этот момент. Он догнал тебя только-только, когда завалился этот бедняга с разбитой головой  и потерял сознание. Как бы ни навсегда. Шумно в комнату вбегает женщина. Жена упавшего, надо думать. Полная женщина, будто вылепленная из раскатанного в ладонях теплого пластилина. Этакий мякиш в трико. Мякиш пятится. Одной рукой хватает спинку стула, а ладонью другой прикрывает черную яму рта. Кричит. Истошно. У тебя закладывает уши. Ты ошарашен виденным. Ты потрясен. Но все-таки сдергиваешь внимание с орущего Мякиша и её окочурившегося(?) мужа, и ищешь Насупленного. Его - нет! Ни слуху, ни духу! Сбежал, мерзавец! И тут, с запозданием, тебя настигает картинка как он исчезает в дверном проеме.  А ты? Что ты?.. У тебя сжимается грудь, по телу прокатываются судороги; - ты без оглядки несешься к себе. Ты хрипишь и прерывисто дышишь... и ныряешь в стену. И ныряешь в стену.
               
                ______


Степан Курилов подошел к окну, раздвинул шторы, и приложил лоб к холодному стеклу, которое насекал вялый дождик. С окна приятно тянуло и в заспанном лице Курилова появилось подобие осмысленности.  Ночь с каждой минутой теряла глубину; где-то на пустырях, как будто из тьмы небытия, поднималась земля, и вправду похожая на панцирь гигантской черепахи, и теперь путник не рисковал сломать нОги; а во дворах брежневских пятиэтажек, вписанного в природный ландшафт микрорайона, где жил Степан Курилов, уже прорисовывалась черная тушь стволов и веток.                В доме напротив тревожно горело окно. Как будто стрелок в тире безграничной темноты сделал удачный выстрел.                Вдруг вспомнив, Курилов схватил край коричневой в елочку кримпленовой шторы и потер её в ладони, как купец, приценивающийся к ткани. Задумался. Сморщился. Пожал плечами...  Отпустил штору и снова уставился в окно.
 Внизу пискнула и открылась дверь. Вышел человек, воровато оглянулся по сторонам, поднял воротник, и прямо через газон, через кусты рванул на дорогу, растворяясь в уже редеющей темноте. Курилов дернулся, встал на цыпочки, чуть было не вскочил на подоконник, норовя рассмотреть, схватить образ; запомнить промелькнувшую под окнами полутень, но вовремя остановил себя: " Чего это я?.. - Там должен быть другой, соседний подъезд".         
 В доме напротив, рядом с первым, зажелтело второе окно. А затем двумя этажами ниже вспыхнул их целый ряд, как будто по мишеням прошлась пулеметная очередь.                К дому подъехала белая машина с красной полосой через весь борт. " Скорая помощь!" - опять забеспокоился Курилов. " В соседний!" - подозрительно сощурил он один глаз. Из кабины вылезла женщина в синей форме с оранжевым саквояжем в руке и поспешила к подъезду. Красная полоса разорвалась и отъехала: открылась боковая дверь фургона и два санитара тоже в синем, но в белых колпаках, держа за ручки складные носилки, последовали за врачом. Курилов замер. Прислушался. На мгновение хотел бы даже остановить биение сердца, чтобы не мешало. " Не в квартиру ли за стеной?". Но опомнился: " Нет, время другое. Чего это я, - спятил, в самом деле?  Еще только раннее утро, 20 октября. Кого я там хочу сейчас увидеть? Еще ничто и не думает начинаться". Задернул шторы и пошел заправлять постель.
                К своим тридцати пяти Степан Курилов так и не откопал в себе ничего такого, из ряда вон выходящего, особенного. И речь здесь не шла о талантах, хороводе Муз. Поцелуй Мельпомены или Эрато - это ладно, - это большая редкость. Но и в наших, будничных реалиях не просматривалось в нем ничего значительного, заслуживающего внимания. Не было в нем и яркого житейского изгиба, искуса завитка. Никаких там красок обмирщвленного барокко. Одна унылая линейная перспектива.                А подстать и внешность. Долговязая, худощавая вытяжка из душевной хлипкости, бесхребетности, что ли; усугубленная, к тому же, и, бросающейся в глаза, сутулостью, которой Курилов, как будто закрывался, прятал себя от проносящейся мимо, сигналящей посторониться, жизни.       " Распрями спину, подними голову!" - это к нему, к Курилову. Но кто ж способен изменить себя?! Ну, и что еще можно добавить до полноты образа? Да, конечно, шелушащаяся кожа на лице; а в минуты волнения, в сердечные минуты (ну не отказывать же такой вероятности, причуде судьбы) начинал он так жалостливо шмыгать носом, как будто его обидели за углом, и холмик кадыка судорожно дергался на покрасневшей шее. И если Курилов и не отталкивал от себя, то уж точно никак не вызывал расположения; - вычеркивался сразу и навсегда, когда вокруг всегда есть на что и на кого посмотреть. Хотя представлялся неглупым. Читал, наблюдал, любил порассуждать, пофилософствовать, но исключительно наедине с собой, погундеть себе под нос. И какая такая зараза; где и когда; задвинула его и строго-настрого приказала не выходить, не высовываться? А может так написано на роду?.. Не суть. Но в природе заложены и защитные функции. И редко бывает, чтобы совсем без вариантов, чтобы не срабатывали спасительные отдушины психики, не была открыта форточка. Так называемая компенсация. Бессознательная попытка преодолеть реальные или надуманные недостатки. И если эти попытки классифицировались как косвенные или прямые, - то у Курилова - надстоящая, покрывающая, - метафизическая компенсация! Да еще какая! Да перевешивающая все изъяны и проблемы с лихвой! Там он отрывался по полной. Там он парил по ночам, кувыркался в таких эмпиреях, кои и не снились ни рубенсам ни сальвадорам дали. Раскрывался в ночных трансформациях. Он был неоспорим в своих сомнениях и страхах. Эти оставления телесной оболочки, случались с ним вот уже лет десять. Не меньше. Происходили обычно под утро. Бывало и по нескольку ночей кряду его носило по инакобытию, а потом  вдруг резко отменялось, устанавливалась пауза из обыкновенных снов. Случалось и на месяцы. Причем, никак нельзя было связать, соотнести событийный ряд дневной жизни с ночными странствиями; найти причину, побуждающую открываться этой форточке. Это состояние будто падало на него с потолка. С его хорошо выбеленного потолка. Это могло казаться чистой идеей.                Его лик там светился, правда как светится туман. Он переживал такую бурю чувств и завихрения мыслей! – правда, в отношении ускользающих объектов. Но зато был, как он запальчиво полагал в те мгновения своей компенсации, совсем близок, на расстоянии вытянутой руки, раскрытой ладони, к тайне бытия! Вот оно как!                К непостижимой, извечной, в свою очередь, всегда уплывающей из рук в привычном мире бОльшей плотности, который считался как единственно достоверно существующий. На который можно было положиться и опереться. Во всех смыслах. И, казалось бы, после таких ночных терапевтических сеансов, что там "скучные песни земли", звон презренного металла, - суета сует. Да не тут-то было. Мир быстро приделывал Курилову ноги, находил ему голову.  Ставил на место. " Смотри, дуралей, чем люди нормальные живут. А ты, что ты можешь им предложить? То - что не пахнет, не шуршит, не зовет, не посылает?". Такое нисхождение на круги своя происходило тут же -  стоило только шикарной машине с низкой посадкой не пропустить его на "зебре", или увидеть ему на рекламном щите презрительный прищур, уставшего от славы, то ли модного телеведущего, то ли актера, а то уже и певца. В одном флаконе. " А ты? Ты, вообще, человечек, кто таков? Из какого флакона будешь? А-а-а, сразу видно из пробирки". И он хлюпал носом; вспоминал библейскую фразу: что всякая свинья возвращается на свою грязь, а собака на свою блевотину; сутулился, хмуро уходил в себя, запирался.               
 Степан Курилов подошел к столу и раскрыл книгу в зеленой коленкоровой обложке, лежащую у стены с краю. Библия, полученная им в подарок на баптистском собрании, куда он случайно забрел, прогуливаясь как-то уже темнеющими аллеями пригородного парка. Увидел свет из полуоткрытых дверей, людей, толпящихся у входа, и зашел. Но увиденное и услышанное там его не вдохновило. Обыденно, лишено таинства, что ли: и вправду, что они хотят построить царство божие на земле. Он смотрел на пожилого проповедника в куцем черном костюме и в белой рубашке, застегнутой до горла на все пуговицы, и не мог поверить в тот момент, что  мир, о котором громким скрипучим голосом вещает оратор, существует. Этот пресвитер сильно походил на председателя совхоза, отчитывающегося на партийном собрании о севе озимых, или о готовности механизированной колонны перед уборочной страдой. Накрахмаленный тугой воротничок еще больше оттенял его загорелую, крепкую шею, а Курилов был смел предположить, что от оратора должно разить чесноком. Не хватало трибуны и длинного стола рядом, покрытого кумачом, с неизменным графином воды и парой граненых стаканов. Но книгу Курилов взял.                И частенько в неё заглядывал.                Курилов пролистал несколько страниц и ему попалось нужная, как будто само открылось на том месте. Книга пророка Даниила, глава вторая. Пробежал глазами наискосок и быстро отыскал строчки, читанные им прошедшей ночью, в измененном состоянии, когда он зависал над этими же страницами. " Да, почти точь в точь, как и тогда: " Открыта была тайна Даниилу в ночном видении... Он открывает глубокое и сокровенное, знает что во мраке..." - прочитал
Курилов  -  и хмыкнул от удовольствия  -  отсебятину слегка приплел, но всё правильно". Отложил книгу и негромко сказал: " Валтасар знает что будет, и помышления сердца всякого откроется". Курилов поднял голову и бросил цепкий взгляд на люстру. Но стеклянные подвески в виде декоративных еловых шишек не имели ничего общего с теми, больше похожими на слоновьи ноги, которые он разглядывал в своем видении.  Курилов с досады ударил кончиком пальца по одной из них, шишка стукнулась о другую, раздался тусклый звук. Но стеклянные шишки хранили молчание. Курилов перевел внимание на стену. Задумчиво подошел и медленно провел по ней ладонью, ощупывая выдавленные бумажные узоры обоев, будто хотел этим движением материализовать, извлечь из прошедшей ночи несуществующую фотографию. "Да, не всё так просто с этим, все-таки не совсем понятно до конца, где был, когда был" - разочарованно подытожил он и, согнув ладонь в кулак, постучал им по стене...   
   Постоял, постоял, и пошел собираться на работу.

 Дождь летел со всех сторон. Такая круговерть бывает в этом городе, открытом всем ветрам. Облака носились, как будто великанша-уборщица, тронувшись умом, или от излишней веселости, размахивала над головой шваброй с хорошо намоченной тряпкой. Эх! - только и успевай закрываться то с одной, то с другой стороны. А затем брала тряпку в руки и принималась её выкручивать, ветер на минуту стихал, и дождь крупными мутными каплями тарабанил по крышам и зонтам.
 У Курилова зонт вырывало из рук, выворачивало наизнанку, он, испытывая сопротивление ветра, выгибал его обратно и натягивал оборвавшуюся ткань на спицу.                Немного отойдя от дома, Курилов повернулся и внимательно посмотрел на окно рядом со своим. " Там должно быть всё и произошло,  -  и тут же поправился  -  должно произойти сегодня вечером". И уже шагая к автобусной остановке, решил для себя: " Надо предупредить, выбрать предлог, найти слова, чтобы не сильно испугать. Грех на душу брать - знать и не сказать, - а что, если и вправду кто-то возьмет и пристукнет того мужичка за стеной?".

  А работал Степан Курилов курьером. Разносил почту по офисам, магазинам и частным ящикам. Со вчерашнего дня осталось два адреса. Один в центре города, а второй здесь, недалеко, на соседней улице. " Это хорошо, с оказией; сделаю работу, и засветло успею в эту квартиру". Он просчитал: " Третий этаж, квартира слева  -  должна быть 36".               

Дождь стучал по жестяному козырьку бутика элитной одежды "YOU ARE BEAUTIFUL". "Кажется, это здесь"  -  осмотрел еще раз вывеску Курилов и, встав под козырек, надавил на кнопку у дверей. Раздались булькающие позывные, стеклянные двери разъехались, и Курилов прошел в небольшую комнату. Видно по-всему, бутик был продвинутый: стены задрапированы серой материей, подсвеченной мягким сиреневым светом с потолка, а у входа в следующее помещение висела репродукция картины Кустодиева " Портрет Федора Шаляпина". Что бутик продвинутый, вытекало, прежде всего, из той экзекуции, которую претерпел кустодиевский шедевр. Фигуру певца в роскошной бобровой шубе нараспашку и в шапке, съехавшей слегка вбок, перечеркивал жирный красный крест. Курилов подошел поближе и увидел, что крест не нарисован, а выполнен из скотча, наклеенного на картину, что, надо отдать должное автору данного проекта, добавляло интерактивности. Под репродукцией красовалась надпись -  " ОТДАЙ СВОЙ ГОЛОС В ЗАЩИТУ ЖИВОТНЫХ". В тему удачно вписывался и белый бульдог Шаляпина, изображенный у ног хозяина, очевидно тоже ожидающий голоса в свою защиту.                В торговом зале был тот же свет, от которого хотелось сощуриться, - но, пройдя к кубам, расставленным по всему залу, обернутым медной светящейся бумагой, на которых были разложены образцы экологически чистой одежды, - раскрыть глаза широко. Кубы подсвечивались изнутри теплым светом. На это и было рассчитано. Резкая смена цветовой гаммы: потенциальному клиенту предлагалось как бы покончить с серой повседневностью, хотя и броской на вид, обступившей со всех сторон, и поставленной на поток монстрами-производителями, - и войти в радостный эксклюзивный мир, купив товар, купающийся в приятном цвете и делающий тебя неповторимым.                В конце зала за самым большим кубом, черного цвета, сидела девушка в кремовом джемпере, стилизованном под кимоно. Курилов поздоровался и направился к ней. Девушка подняла голову, безучастно посмотрела на Курилова и чуть заметно кивнула. Её лицо и шея выглядели неестественно гладкими и белыми. " Надо же, какая белая! И какая гладкая!  -  удивился Курилов  - пластиковая кукла! Нагнется вперед и заблеет, заговорит механическим голосом". Но кукла не двигалась и молчала. Курилов предположил, что её облик и отстраненный стиль поведения входят в коммерческий замысел. Но только почему мертвенный цвет лица и игра в молчанки должны способствовать бизнесу, - непонятно? Вот цыгане, например, берут вербально. Так наплетут, так "сядут на уши", вплетая всенепременное, как заговор, "красивый красивая", "счастливый счастливая", прокладывая тем дорожку к падкой на лесть душе, что потом смотришь, - получишь и казенный дом и дорогу дальнюю, или купишь ненужную безделицу, а заплатишь, как за полную корзинку продуктов в супермаркете.  А тут, и кто захочет иметь дело с таким экспонатом?                Он вытащил из своей сумки глянцевый толстый журнал, положил перед ней и попросил расписаться в получении. Девушка стала производить пассы по поверхности куба: двигать папки и переворачивать листы бумаги, но ручка не находилась. Она удостоила Курилова взглядом. Курилова передернуло -  он увидел, что перед ним, пожалуй, не девушка, - а парень. Да, парень! Что-то было такое, мужское, в подбородке с ямочкой и в глазах. " Распишитесь, пожалуйста, что получили" - взволнованно повторил Курилов и протянул свою авторучку. Авторучка была взята брезгливо, двумя пальцами с оттопыренным мизинцем. " И все-таки женского рода, -  мужики так мизинец не отставляют".  Курилов мотнул головой и взял квитанцию с распиской и авторучку. - До него наконец доехало, почему его так упорно не замечают: Курилов для неё  - никто, из касты неприкасаемых, пустое место, жалкий курьеришко, отоваривающийся на вещевом рынке, с которым нужно держать дистанцию, - а то подцепишь бациллу неудач и перейдешь в разряд аутсайдеров. И он смутился, засопел, и подвернул ступню. Он всегда так загибал ступню, когда ему становилось неудобно за себя, и никак не мог расстаться с этой привычкой...
 Но когда, на выходе, залепленный Шаляпин опять попался на глаза, Курилова пробило еще на открытие, резануло правдой жизни: " Как же раньше не сообразил?! Теперь-то, вообще, всё понятно! Мы из разных, конечно, слоев, ну, или прослоек общества, но дело-то в другом...".  В таком выразительном уничижении разодетого в меха певца закладывался и второй смысл, а может быть и главный. - Да... Да... Да... - перечеркивая брутального Федора Ивановича, вам намекали: Вход только для... Или, если помягче: Здесь ждут определенный контингент покупателей.
А там свои манеры, свой стиль. Свои прихваты. Всё встало на свои места. Но к нему-то можно было по-человечески, он-то тут ни при чем, он по работе.               

"А может и мужик, кто их знает?" -  спускаясь с крыльца, продолжал метаться в догадках Курилов, в чем не было уже никакого смысла. - Но зато вспомнил свою Люду, кассира из продуктового напротив, никогда про нее без дела не вспоминал, а тут вспомнил. Она приходила к нему с коробкой шоколадного торта и с пачкой дорогого кофе "Черная карта". Оставалась до утра. Приходила редко, раз-два в месяц. Конечно, со своими тараканами, не без этого. Но зато настоящая, без всяких наворотов и двойственности; и пахло от нее, как и должно, ромашкой или ландышем.

 Курилов извлек из сумки пластиковый конверт с ценным письмом, и еще раз сверил адрес. " Да, совсем рядышком. Лирику в сторону, нужно спешить! Он прочухался дома до обеда, дождь хотел переждать, и теперь - минута в минуту. И если он встроится в эту темную историю, если в действительности назревают эти события, то, как бы не столкнуться на лестнице с тем мрачным типом, идущим бить по голове жильца квартиры 36. И что тогда делать? Пытаться разубедить потенциального преступника? И в каких словах это должно вылиться: " Разрешите вас предупредить, не делайте этого, не наносите ему черепно-мозговую травму с летальным исходом. Я про всё знаю, - я из будущего"? Ну, а окажись всё не так: сны снами, а явь явью, испугаю  мирного обывателя, устало взбирающегося после трудового дня к себе на этаж. Скандал, такой скандал разразится, живу в соседнем подъезде, слух пойдет, сживут меня со света! Как потом соседям на глаза попадаться? От такой славы долго не отмоешься. Уж лучше тихо-тихо в квартире этой, будь она неладна, так и сказать им: « Я не очень-то верю во всякие вещие сны, но, что привиделось - то привиделось... Поступайте, как знаете. Мое дело предупредить, тем паче, что живем через стенку. А вообще-то он, Степан Курилов, человек сторонний».

Через час Курилов вызывал по домофону квартиру 73. Отсюда сквозь редкие кусты и деревья уже просматривался облезлый угол его панельного дома. Несколько минут хода, но темнеет быстро. Не провозиться бы здесь. Попаду на пенсионеров, напуганных криминальной хроникой - и начнется этот идиотизм:  "А кто вы?  А что за письмо? А от кого письмо?". Или еще почище потом у квартиры: " Нет, не открою...  Покажите сначала паспорт... Как не знаете, вы что, с Луны упали? - В "глазок" паспорт показывают нормальные люди...  Держите ровно, чтобы фамилию прочитать, - а то милицию вызову...  Теперь фото... Да не к самому "глазку" прислоняйте, вы что, первый раз?..   Сами отойдите... Держите лицо на уровне...  А теперь покажите вашу фамилию на сопроводительном документе".  Но зря накручивал себя, впустили без канители. А вот лифт не работал. Тужился, клацал, но не шел, как ни давил Курилов изувеченную кнопку. Пришлось на последний на своих. Двери открыла пожилая женщина с мелкими классическими кудряшками, и со словами: " Витя, Витя, тебе письмо. Проходите... ничего, ничего проходите, - полы скоро мыться будут" - толкнула дверь с дымчатым стеклом в комнату.
Витя сидел за столом. Стараясь поменьше следить, Курилов на носках ботинок, будто крадучись, подошел к столу и выложил перед Витей конверт. " Вам корреспонденция, распишитесь вот тут, пожалуйста" - положил рядом с конвертом квитанцию, и встал на всю ступню. Он иногда менял названия: и вместо "легковесных писем" разносил " весомую корреспонденцию", придавая значимость событию, да и своей персоне. Витя зыркнул на Курилова, отвернулся, и застыл, как  варан, смотрящий из мезозоя на коврик с голопузой русалкой, прибитый к стене. Ситуация становилась угрожающей. Сколько миллионов лет он будет смотреть на бесстыжую девку с распущенными волосами, сидящую у пруда? Курилов повторил просьбу и придвинул квитанцию. Витя дернул головой, глянул на Курилова, на подсунутую ему бумажку, и опять принял равнение на русалку. " Наверно с похмелья?  -  предположил Курилов  -  достучись теперь до него, будет тянуть резину". И уже хотел было позвать тетю с кудряшками, как до Вити с чего-то дошло что от него хотят. Он хлопнул себя по груди, запустил пальцы в боковые карманы вязаного жакета, надетого на его голое тело; покрутил головой, оборачиваясь на стоящий за спиной зеркальный шкаф; заглянул под стол.  Курилов быстро выхватил из своего кармана авторучку и вставил ее в кулак Вити. Витя сморщился, умоляюще посмотрел на Курилова, вздохнул и повиновался.
" Только бы не бросил на полпути и опять не погрузился в какой-нибудь юрский период "  - следил за Витиной рукой Курилов, внутренне как бы помогая ей справиться с заполнением трех граф, и
увидел, как по выпуклой темно-темно-зеленой поверхности отшлифованного камня побежали две тонкие золотистые линии и на их пересечении вспыхнула звездочка. Это был серебряный перстень на безымянном пальце Вити...  Курилов оторопел, не поверил своим глазам: и впился взглядом в камень. 
Его перстень! С темным, как ночь, камнем "Черная звезда" на руке у этого Вити! Невероятно! « Не думал, не гадал, что встречусь еще с ним, что найдется...  Этой весной вызывал водопроводчика: в унитазе побежала, зашипела вода, но исчезла многоразовая бритва и перстень. Он оставил его тогда на полке у раковины, да и забыл; всегда снимал, когда залазил в ванну. А как там дальше, как его перстень оказался у Вити? Наверно отдали у ларька за бесценок».
Курилова будто пропалила эта " Черная звезда", как наведенная через лупу точка света, - и из него, как говорится, пошел дым. "Черная звезда" вернулась к нему! Без нее он не уйдет! Чего бы ему это ни стоило! Она ему дорога. Курилов весь внутри перевернулся; он никогда не был таким решительным и сильным.  Обдумывая, как бы и с чего начать с Витей, он посмотрел на потолок, на шкаф, - и тут какой-то знакомый ему блеск, как "зайчик" электросварки попал в глаза".                « Что это за блеск?" - насторожился Курилов и оперся двумя руками на стол.  На шкафу, у самого края, стояла статуэтка футболиста, бьющего по мячу. Он даже услышал звон металла, как если б дал щелчок по этому футболисту. Осознание всего пришло в секунду. И мысли, картины и мысли понеслись со скоростью света. Курилов отошел от стола и, покачивая головой от изумления, зажмурился.
Эта та комната! Эта - та комната!! А он - и есть тот мрачный тип, в кургузой куртке! Что будет дальше, он видел. " Валтасар знает что будет" - вырвалось из уст Курилова, и он открыл глаза.  Всё оказалось чистой правдой. Вот это да! Он вернулся сюда, -  или нет, пришло то время; но Валтасар знает, и он, Степан Курилов, предупрежден. Он предупредил сам себя! И хотя он и мрачный тип в кургузой куртке - одно и то же лицо, - он не станет драться за свой камень и не уложит здесь Витю. Он изменит будущее! Он просто получит расписку и тихо уйдет.                " Что, что? Какой Вася?" - закончил черкать обладатель перстня, катнул авторучку по столу, отбросил кончиками пальцев квитанцию, и отвернулся. А Курилов, а Курилов метнул взгляд на овальный стол и увидел кондовую мутноватую вазу! Как же без вазы?! Он её сразу, еще входя, заметил, но не придал значение. А где стопка? Должна быть еще стопка! Нигде нет?.. Странно. Ваза есть, а стопки - нет... Ах, вот где она, ну куда без неё?! Рядом с вазой. Стекло со стеклом сливаются: плохо видно. Обшарил глазами стены: " Русалка, русалка... а-а, - попался календарь! С датой 20 октября в рамочке! И этот с лысиной оказался!". - Стрельнул взглядом по затылку Вити: " Это так зачесаны, накручены волосы вокруг, как гнездо, чтобы плешь в глаза не бросалась ". " Стой, стой,  - остановил свой разгон Курилов  -  а главное-то, - квартира же 73... и другой дом?". Задумался и приспустил эмоции.   «Что-то тут не так, не клеится...».          Курилов потерялся, и даже застонал. Но тут же нашелся:   " Ах, искривленное, растянутое, - а потом и сжатое пространство, и время течет по-другому. Вот болван! Занесло в другой дом и весь сказ! Что там мерить тот мир этим. Системы измерений разные. Да и нет в астрале никаких платиновых эталонов и часов под колпаком".

 Двери за ним закрывала тетка с кудряшками, в фиолетовом трико с вырезом на груди. В ней действительно что-то было от теплого мякиша.

 Степан Курилов уверенно шагал по земле. Кто скажет, что он человек никчемный, выпадает из этой жизни? Он здесь свой; свой и при делах.                Ветер стих, и ночь обещала космос. От ненастья не оставалось ни следа, а лучше сказать "ни тучки" - разглядывал Степан Курилов черную глубину неба, усыпанного звездами.  Он выбрал самую крупную и улыбнулся: " Вот она, - его Черная Звезда.                И что стоит ему в следующий раз долететь да нее".      
 
 На оставшийся незакрытым вопрос относительно борща:     " Где же свекольный борщ?" - он не потрудился подыскать ответ. А может быть ответ не находился? Или его и не было вовсе? Другая, в конце концов, система координат.       Для Степана Курилова это уже было неважно. Он шел, расстегнув куртку и расправив плечи. А с черного неба ярко светила его звезда! 

                ------------------

           6 октября 2013