Тутовник

ТУТОВНИК
Это понятие возникло и распространилось среди нашей ребятни сразу приняв форму некоего повального увлечения где-то после окончания мною второго класса.
Объяснений тому масса, но главное из них,- некоторые, если можно так выразиться, «послабления», вызванные окончанием Войны: был снят режим охраны войсками с нашей железнодорожной станции, резко сократилось число охраняемых войсками железнодорожных составов, и даже появилось понятие «пассажирский поезд», то есть свободно приходи на станцию, садись на поезд и езжай, куда надо.
Эти первые «выезды» невероятно расширили наши познания о окружающем нас мире: оказывается, вот тут, совсем рядом, буквально в пятидесяти километрах на юг, начинаются притерские леса, а в них масса плодовых деревьев- «дичков». Леса, а тем более леса южные, где каждое десятое дерево если не груша, то орех, а каждое пятое,- тутовое, для ребятишек, родившихся и проживающих в сухой, жаркой и ветреной степи, тема крайне популярная и, я бы сказал, трепетная.
Если учесть, что большинство из нас, ограниченных необходимостью передвигаться, как правило, пешком, и в любом случае «обернуться обыденкой», то есть в течение одного дня, нигде, кроме окрестностей села, не были, то понятно, что все, о чем бы ни рассказывалось на тему поездок в «лес» в тесном мальчишечьем кругу, принималось на веру.
А если к этому добавить, что послевоенный наш стол был крайне скуден, то возможность разнообразить его за счет сбора дикорастущих фруктов и плодов нас крайне воодушевляла.
Конечно, в летнее время с нами всегда была наша первая любовь,- речка. Сколько времени было проведено на ней! Сколько задумок, к счастью, в большинстве своем нереализованных, было посвящено ей!!
Но речка наша использовалась в те годы под так называемые «огороды», с высадкой только однолетних культур, поэтому деревьев на ней почти не было. А те, которые были, были наперечет, и, как говорится, «обносились дочиста» задолго до созревания плодов.
Вот так, по совокупности факторов, в нашу ребячью жизнь вошло новое увлечение,- ездить «за тутовником».
Было и еще одно, правда, несколько специфичное, направление возможной занятости ребятишек,- ловля сусликов. Но тут были свои ограничения: во- первых, этим занимались ребята постарше,- подростки, а во- вторых,- это уже было делом, как говорится, «артельным»,- выезжали группой, далеко в степь, и на длительное, не менее двух недель, время (иначе экономически невыгодно: шкурка суслика стоила пятьдесят копеек, а буханка хлеба, например,- десять рублей).
Поездка же за тутовником брала за душу своей краткосрочностью и, по слухам, результативностью: утром сегодня сел на поезд, а поздним вечером (июньский день,- год!) уже вернулся. И как вернулся,- с ведром ароматной, душистой и невероятно сладкой ягоды!
Уже появились удальцы, которые хвастались, что знают «семнадцатый» (так назывался железнодорожный разъезд под Кизляром, вблизи которого, в терском междуречье, и располагались высадки, которые мы любовно именовали лесом) как свои пять пальцев.
Уже на нашем местном базарчике появились первые продавцы этого самого тутовника, а я все не мог уговорить своих родителей отпустить меня за ним «с совершенно надежными ребятами и всего на один день».
Наконец, такой день настал, и с двадцатью рублями в кармане (на железнодорожный билет туда и обратно, плюс десятка на всякий случай) и с ведром наперевес я стоял на нашей станции, в толпе таких же страждущих поскорее окунуться в райские кущи, то бишь в заросли около еще неведомого мне семнадцатого разъезда.
Тут и выяснилось, что, во- первых, брать билет считается правилом дурного тона и полагается ехать «на приступках» (кто помнит пассажирские вагоны первых послевоенных лет, тот знает, что входные ступени в тамбур не были «утопленными» в вагон, как сейчас, а выдавались из- под двери настолько, что, при определенной сноровке на них могли разместиться несколько человек, тем более подростков). Особым уважением пользовались те, кто мог проехать на металлических балках в подвагонном пространстве, а также в больших ящиках, также располагавшихся ниже пола вагона и почему- то именовавшихся «собачьими».
И еще одно обстоятельство: тутовник,- ягода некрупная, и обирать ее непосредственно с веток крайне нерезультативно, поэтому желательно иметь с собой что- нибудь вроде  старой простыни (в идеале,- кусок марли, и чем он больше, тем лучше). Постелил его под ветку, тряхнул ее, и вся спелая ягода,- на подстилке. Остается только пересыпать добычу в ведро. Так вот этой самой подстилки у меня и не было.
Возвращаться домой смысла не имело: следующий пассажирский поезд только завтра, да и надежные попутчики, на которых я ссылался, сейчас уедут. Так что теперь уже точно не отпустят.
Меж тем поезд уже пришел. Более того, он уже собирался трогаться (и сейчас, спустя семьдесят лет, поезд останавливается на нашей станции всего на несколько минут). Народ уже сосредоточился у так называемых нерабочих тамбуров, чтобы с гудком паровоза занять вожделенные места на уже упомянутых приступках (тут есть одна хитрость: проводник находится у рабочего тамбура, и воспрепятствовать «оккупированию» нерабочего тамбура своего вагона в момент трогания поезда физически не может).
Поезд гукнул и, стремительно набирая скорость, понес меня навстречу мечте. Рванулась из под меня и, погрозив мне на прощанье задравшимся семафором (были тогда на станциях такие сигнальные устройства,- предвестники нынешних светофоров), исчезла где- то позади наша станция. Заставив меня покрепче схватиться за поручень, качнулся на выходных стрелках наш вагон и… с треском откатилась в сторону входная дверь нашего, еще мгновение назад казавшегося запертым наглухо, тамбура.
-«Поднимайтесь!»,- раздался зычный голос проводника, плотного мужчины средних лет. Мы, погромыхивая своими ведрами, поднялись, вошли в тамбур и столпились у его противоположной двери.
-«Билеты есть?»,- запирая за нами наружную дверь, уже больше для проформы спросил проводник. И добавил: -«На следующей остановке будем сдавать вас в милицию»!
Я понял, что двигаться в сторону такого желанного семнадцатого разъезда мне осталось не более получаса. Потом меня высадят, и, в лучшем случае, вечерним поездом (тем самым, который должен был триумфально доставить меня назад с тутовником) отправят на нашу станцию, сопроводив это действо соответствующей официальной бумагой.
 И в этот момент я расслышал то, о чем мне нашептывает сосед. Надо сказать, что мои попутчики, во- первых, были постарше меня, а, во- вторых, в отличие от меня, «вояжировали» за тутовником не впервые (об этом я узнал, когда мы еще ожидали поезд). –«У тебя же деньги есть!»,- сказал он. –«Купи билет у проводника и езжай!»,- добавил он.
Дальше все было до обидного просто. Проводник по- хозяйски покопался в моей ладошке. -«Пять рублей за билет и пять рублей,- штраф!»,- сказал он, и, забрав остальных моих попутчиков, оставил меня стоять в тамбуре.
Через час с небольшим поезд остановился на семнадцатом разъезде.
 Я спрыгнул с подножки вагона, подождал пока поезд уйдет и огляделся.
Слева от железнодорожных путей виднелось большое поле, на самом краю которого, у горизонта, просматривался какой- то населенный пункт. У самой насыпи примостился малюсенький базарчик,- непременный атрибут каждой послевоенной железнодорожной станции.
Справа к самым путям подступала опушка леса, и к ней, к этой опушке, переговариваясь на ходу, от насыпи шло десятка два юношей и девушек. Среди них были и подростки, но таких, как я, одиннадцати- двенадцатилетних почти не было.
Среди идущих, как мне показалось, я узнал пару знакомых мне людей и кинулся их догонять. Они действительно оказались моими односельчанами. Правда, не из коренных, а из так называемых эвакуированных,- братом и сестрой,- возрастом на пару лет старше меня.
Узнав, что у меня нет упомянутой «подстилки», они пообещали мне, как говорится, «взять меня в долю»: показали мне несколько старых, но чистых клеенок, которые, положенные на землю одна к другой, вполне могли служить в качестве приспособления для эффективного сбора тутовника.
Их условие было простым: купить на упомянутом базарчике для совместного, как говорится, «перекуса», пару пресных самодельных лепешек (кстати, тоже обязательного атрибута каждой послевоенной железнодорожной станции). Посчитав, что сегодня к ночи я уже буду дома, я без сожаления отдал последнюю «десятку» за две лепешки.
Наш обед (вклад моих нечаянных попутчиков оказался крупной селедкой и бутылкой воды) оказался последним совместным мероприятием, в котором я участвовал: сразу после него мне было предложено «катиться, куда глаза глядят». Делать было нечего, и я пошел туда, куда посылали.
В чаще леса почти непрерывно были слышны голоса: народ оживленно перекликался, то ли отмечая особо, как говорится, «тутовистые» места, то ли боясь заблудиться. Пошел на эти голоса и я.
Люди оказались мне незнакомыми, но обирать наравне со всеми ягоды с веток обнаруженных шелковиц (я впервые называю это дерево, как говорится, «правильно») мне никто не препятствовал. Жаль, массовая ягода скоро кончилась, и народ пошел искать счастья вглубь леса.
Несколько раз я и сам находил, как говорится, «нетронутые» деревья, но сбор тутовника, как я уже упоминал, способом обирания веток, малоэффективен: большинство ягод остается недоступными, а трясти ветку, или, тем более, дерево, я посчитал преступным,- подавляющая часть ягоды упадет в траву и уже не достанется никому.
Ведро постепенно заполнилось на четверть, когда я понял, что заблудился. Голосов уже слышно не было, а день потихоньку катился к вечеру. Надо было выбираться к разъезду: через пару часов через него в направлении нашей станции должен был пройти единственный на сегодня пассажирский поезд.
Выручило ярко светившее в этот день солнце (я помнил, где оно было, когда я сошел с поезда). Сделав поправку на его движение по небосводу во второй половине дня, я двинулся по направлению, как я полагал, к станции.
Почему- то на пути то и дело начали попадаться небольшие (и не очень) оросительные каналы: Притеречье тем и характерно,- где вода, там и жизнь.
Несколько раз эти канавы пришлось перепрыгивать,- когда удачно, когда не очень. И все же я вышел к железнодорожным путям. Правда, не совсем к разъезду, а левее его на полкилометра, но это уже были мелочи.
Отъезжающий народ стоял угрюмыми кучками, явно нацеливаясь «оккупировать» подходящую подножку в составе заранее  сложившегося коллектива. Знакомых лиц среди стоявших мне не попалось. Мои попытки «пристроиться» к одной из групп понимания не нашли. -«Иди отсюда!»,- было сказано мне с предельной откровенностью.
Подошел поезд, и я кинулся на ближайшую подножку с отчаянием пирата, осознающего явное превосходство обороняющейся стороны.
Звякали ведра, забравшиеся на подножки змеями шипели на менее удачливых, а тут и поезд тронулся, унося торжествующих и оставляя позади себя внушительную цепочку неудачников.
Еще не осознавая, что мне предстоит провести в шестидесяти километрах от дома, без денег и еды, как минимум, сутки, я огляделся.
Солнце уже было совсем низко над лесом, и, по моим расчетам, где- то через час- полтора должна была наступить темнота. Ночевка на крошечной станции, где и зала ожидания- то не было, в окружении незнакомых тебе людей, не сулила ничего хорошего (стоило бы напомнить, что всего два года назад закончилась Война, и в стране было довольно значительное количество беспризорников, для которых железная дорога,- и удобный способ перемещения по ее бескрайним просторам, и возможность подкормиться за счет мелкой (а иногда и не очень мелкой) кражи.
И вдруг я едва не заорал от восторга: в нескольких метрах от меня стоял мой односельчанин, почти сосед (дом наискосок через улицу!),- Юра Самородов. Я очень хорошо знал эту семью: между моим отцом и отцом Юры, степенным и хозяйственным мужичком, существовали многолетние дружеские отношения, так что я часто выполнял мелкие поручения отца типа «папа просил дать на полдня фуганок».
Но, самое главное, Юра был старше меня года на три- четыре, а в сложившихся обстоятельствах это был решающий фактор.
-«Ты чего здесь делаешь?!»,- искренне изумился мой односельчанин.
-«Да вот, пытался уехать!»,- промямлил я.
-«Понятно!»,- оценивающе окинув меня взглядом, произнес мой нечаянный товарищ и добавил:-«Держись ко мне поближе. Надо продержаться до завтра».
Через несколько минут стихийно возникший «военный совет» из ребят постарше (Юра принял в нем участие) принял решение: идти проситься на ночлег в село, замеченное мною еще по приезду.
По пути кто- то из бывалых «просветил» ситуацию: село называется Лениндорф, до Войны в нем проживали немецкие колонисты, был колхоз, потом немцев выселили в Казахстан, а село заселили терскими казаками.
Ну что ж, решили мы,- казаки тоже люди, у них тоже есть дети. Авось, не обидят.
Как выяснится совсем скоро, мы ошибались.
Мы только успели от околицы дойти до бывшей кирхи (как и в нашем селе, переделанной под клуб), как из- за угла показались два мужчины с охотничьими ружьями за спиной.
-«Кто такие? Зачем пришли?»,- посыпались вопросы.
Ребята постарше отвечали, давя на жалость: -«Дяденьки, мы чернорынковские, за тутовником приехали, да на поезд не смогли сесть. Нам бы до утра перебыть». (Надо сказать: от бывшей церкви уцелело что- то вроде обширной паперти с просторной кровлей и переночевать на этом своеобразном крыльце мы бы вполне смогли: все же, как никак, в селе,- не в чистом поле).
Оказалось,- как раз в чистом поле. Под предлогом «вы тут или подожжете что- нибудь, либо украдете» нас безжалостно выгнали за околицу и пригрозили: «Не вздумайте вернуться! У нас на обоих концах села посты!!».
Никогда больше за всю мою жизнь мне не придется встретиться с такой недоброжелательностью по отношению к людям, тем более детям.
Придет время. Я буду читать Л.Н. Толстого, я буду размышлять о менталитете казаков, сотнями лет противостоявших коварным чеченцам, буду служить с выходцами из казачьих станиц в Вооруженных Силах,  но так и не найду оправдания поступку тех двух мужчин, выгнавших тогда беззащитных мальчишек вон из села.
Деваться некуда: мы отошли от околицы метров на двести- триста (чтобы, в случае чего, докричаться до этого самого грозного поста!), выбрали «голый», лишенный растительности пятачок земли (в южной степи водятся и змеи, и пауки, и не все из них неядовитые), и, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на ночлег.
Еще некоторое время я слышал разговоры моих товарищей по несчастью, а потом усталость взяла свое, и я провалился в сон.
Проснулись мы рано и одновременно: на землю пала обильная роса, и все враз вымокли до нитки. Но солнце уже поднималось над горизонтом, и пока мы шли к разъезду, все высохли и согрелись.
Новое испытание оказалось посложнее: очень хотелось есть. Но тут выручила сметка наших «старших»: пока мы шли от села к лесу, они «присмотрели» по дороге кукурузное поле. Была вторая половина июня, а в Притеречье это время формирования початка. На кукурузное поле был выслан «десант», и мы стали обладателями трех десятков юных початков, которые, конечно же еще не имели полноценного зерна, но будучи немного «поджарены» на тут же разведенном костре, позволили первый голод утолить. Завершили трапезу коллективным съеданием набранного вчера тутовника под бодрым лозунгом:-«За день для дома еще наберем!».
К этому времени набравшее силу солнце подсушило от росы траву, и мы пошли «в свой последний и решительный бой».
Я даже и мыслей не допускал, что после вчерашних скитаний плохо знаю лес, поэтому только где- то к полудню понял, что снова остался один. Солнце уже припекало вовсю, ягоды в ведре уже было около половины, есть ее уже тоже не хотелось, к тому же после всех лишений ко мне начала подкрадываться усталость.
Выбрав полянку потенистее, я повесил ведерко с тутовником на надежный сучок, и прилег под деревом на «полчасика» (разумеется, никаких часов у меня не было).
Проснулся я от гомона голосов.
Рядом со мной, у моего ведра стояло несколько девиц лет пятнадцати- шестнадцати и, похохатывая от удовольствия, нагло (!) пригоршнями (!!) ели (!!!) мой тутовник!
Я кинулся отбивать мою собственность, что вызвало у незнакомок прямо- таки гомерический смех.
Выхватив у негодяек ведро с остатками ягоды, и сориентировавшись по солнцу, я двинулся по направлению к железнодорожному разъезду.
Несколько раз по дороге мне попадались сравнительно необобранные шелковицы, и мне удалось заполнить мое несчастливое ведро тутовником почти до трети.
На насыпи мне встретился Юра Самородов. –«Куда ты девался?»,- спросил он. Я хотел ответить, да горло сдавила обида на себя, на свою нерасторопность, на наглых девчонок, беззастенчиво жравших мою, с таким трудом собранную добычу («Уж при Юрке они бы не посмели бы!»,- мелькнула запоздалая мысль). –«Ладно!»,- примирительно сказал мой старший товарищ. –«Только уж ты от меня ни на шаг. Понял?!»,- добавил он. И мы действительно уехали в этот вечер.
Это потом, когда мы уже расселись на подножках, и поезд уже шел, я узнал о том, как организовывалось это «мероприятие»: наши «старшие» заранее распределили между собой нерабочие тамбуры, а каждый из них «укомплектовал» свою группу. Ну а надо мной, разумеется, Юра Самородов «взял шефство».
Первые полчаса, примостив злополучное ведро себе под ноги, и находясь в самом центре группки моих попутчиков, сгрудившихся на тесной подножке, я наслаждался своим необычным перемещением в пространстве: ночь, свежий встречный ветер, грохот колес на стыках рельсов прямо под ногами, и, конечно же, радостное ожидание возвращения домой.
Как я провалился в небытие, я, конечно, не почувствовал. Вывела меня из полудремы боль, внезапно возникшая в плече: это Юра, заметив, как при очередном толчке вагона на стыке рельсов верхняя часть моего тела вдруг вывалилась из плотного клубка разместившихся на ступеньках подростков, успел крепко схватить меня. –«Не спи!»,- донесся сквозь стук вагонных колес его окрик. Я и сам знал, что спать нельзя: несчастных случаев на железной дороге (я уже упоминал о значительном количестве беспризорников, передвигавшихся на ней исключительно «зайцами»), в те годы было довольно много.
Тем временем заросли из деревьев, а потом и из кустарника, стали попадаться вблизи железной дороги все реже и реже, что означало, что поезд шел по степи. А это уже была наша земля.
Родная станция, никогда не отличавшаяся особо освещенностью территории, вдруг показалась нам центром мироздания: семнадцатый разъезд и его окрестности, которые мы покинули два часа назад, в отличие от нас «сидели» тогда еще на керосиновых лампах,  и, конечно же, здорово проигрывали нам, «имевшим» свою, пусть дизельную, но электростанцию.
Сошло нас с поезда довольно много,- человек, наверно, тридцать.
Юра сразу же затерялся среди более взрослых: «окучивать» меня нужды не было: до дома оставался час пешего хода, и вообще все вокруг было свое, родное.
Дома меня ждали.
И хотя в летней кухне, где горел свет и куда я направил свои уставшие стопы, никого не было, внушительных размеров миска, полная вареников, хорошо сдобренных сметаной, явно ждала меня. Вот к ней- то, едва поставив свое многострадальное ведро на пол, я и кинулся.
Первые вареники я проглотил, не жуя. А когда немного насытился, услышал голос отца (он, видимо, вошел некоторое время назад и даже успел понаблюдать за мной): «-Смотри, мать, добытчик наш явился!».
Рассказ о моих злоключениях был сбивчивым и коротким, а тут, после сытного ужина, усталость просто начала валить меня с ног, поэтому меня отправили спать. Так что мои многострадальные ноги (может, я забыл упомянуть, что в послевоенные годы сельские детишки обуви в летнее время не носили вовсе) моя мама мыла. когда я уже был в полусне.
Утром на столе красовался пирог с тутовником, и всем, кто в этот день приходил к нам, доставался кусочек этого пирога. А так как все знали, что добытчик вот он, перед ними, то каждый не преминул заметить, что отродясь такой вкусноты не едал.
В течение последующих трех дней, пока ягода не кончилась, мать варила вареники с тутовником, делала пирожки с тутовником, так что к концу недели мы, как говорят, «сбили оскомину», и тутовник уже не был той диковинной ягодой, о которой я грезил перед поездкой за ним.
Спустя восемь лет я заканчивал среднюю школу в нашем районном центре. Сразу за околицей начинались заросли того самого леса, который тянется от этих мест до самого Кизляра, и в котором я провел когда- то те памятные сутки.
Шел июнь. Мы готовились к выпускным экзаменам и решили позаниматься на природе. На опушке леса, где мы расположились, нашлось несколько шелковиц, усыпанных спелыми ягодами. Никакого ажиотажа у занимающейся молодежи (разумеется, кроме меня) они не вызвали, и тому была причина: дело в том, что шелковица является звеном технологической цепочки « шелковичный лист- кокон- шелковая нить», а так как притерские колхозы и совхозы в послевоенное время имели твердый план по сдаче этого самого кокона, то заготовка шелковичного листа,- основного корма шелковичной гусеницы,- как раз и ложилась на плечи местных мальчишек и девчонок. Так что у местных отношение к шелковицам было более сдержанным, и моего восторга при виде этих деревьев со мной почти никто не разделил. А еще через несколько лет на семнадцатом разъезде зазвенели топоры: Родина осуществляла программу «промышленнизации» Притеречья, и именно здесь было решено построить завод по производству электроприборов. Многие из моих земляков нашли там себе работу, кое- кто переехал туда жить (рядом с заводом возник поселок городского типа Комсомольский). И теперь, когда мне вдруг в магазине попадется на глаза двухсотпятидесятиваттный кипятильник с надписью на упаковке: «Изготовитель- Кизлярский завод электроприборов», я сразу вспоминаю мальчишку из прикаспийской степи, волею судьбы проведшего сутки в таком чужом и неласковом для него притерском лесу.
2009 год
Последняя редакция-август 2024 года