Осколки разбитой чашки

       Долго, быть может, полчаса, а может, и больше, тряслись они в  дребезжащем развинченном автобусе от ВДНХ куда-то в отдаленный район Медведкова: линию метро в этот район тогда еще не провели. За окнами полупустого в эти послеобеденные часы автобуса временами тихо всхлипывал обиженный кем-то с самого утра октябрьский дождь, размазывал по щекам холодные грязные слезы, старательно тер мокрые глаза свинцово-серыми ледяными кулаками. Даже в автобусе было сыро, промозгло. На улице же холодный ветер пронизывал, добираясь до костей. И погода стояла отвратительная уже много дней подряд. Свинцовые тучи взяли город измором, загородили его от всего мира, заволокли небо, казалось, навсегда. Все вокруг стало тусклым, расплывчатым, плоским и каким-то нереальным…
       День хмурился с самого утра, но теперь он мрачнел просто на глазах. Он, похоже, встал сегодня не с той ноги, дулся, отмалчивался, сердито сдвигал темно-серые густые брови, а потом и вовсе забежал в какой-то из близлежащих домов и незаметно переоделся в вечер — темно-серое марево стало быстро разливаться по улицам города. Еще не совсем стемнело, и только-только начали зажигаться огни отдаленного московского микрорайона. Но пока они ехали, мрачное, низкое, грязное свинцовое небо провалилось на огромный город откуда-то с высоты и, упав, легло на него, придавило всей своей тяжестью, смешалось с ним.
       Сейчас они проезжали по какой-то узкой длинной улице, петлявшей по всему микрорайону, — и она окончательно перестала ориентироваться. Куда они приехали? Но даже здесь, на окраине города, она читала на крышах невысоких невзрачных грязно-серых домов до горечи навязшие в зубах лозунги страны развитого социализма. Здесь было все: и призывы — «Решения XXIV съезда КПСС — в жизнь», «Миру мир», «Партия — наш рулевой», «Даёшь пятилетку за 4 года!»; и угрозы - «Коммунизм неизбежен», «Мы придем к победе коммунистического труда!» И еще почему-то агитация - «Летайте самолетами Аэрофлота!» И вдруг «Мир! Труд! Май!» Странно, ведь в окна давно постучался октябрь.
       …В конце лета они снова стали встречаться после долгих месяцев разлуки, но в последнее время виделись редко. Олежка, очень оживленный, был явно рад встрече, все время что-то говорил, рассказывал, кажется, смешное, но ей не было смешно, да и слушала она вполуха, отстраненно. Почему-то слова его больше не бежали друг за другом вприпрыжку, не опережали друг друга, играя в догонялки. Даже темно-серые его глаза больше не были горячими... Странно, а куда же запропастились его игривые, вечно подпрыгивающие на одной ножке смешинки с хитринками в его глазах?
       М-да… Концентрические круги по воде…
       Они приезжали в Медведково уже несколько раз. Там, на самой окраине Москвы, подальше от любопытных глаз, они могли побыть совсем одни, уединиться, не бродить под дождем в это промозглое время года.
       «Да, разрослась моя Москва, вот как распласталась — далеко-далеко, думала она. — Однако, как одинаковы, словно все на подбор, все эти новостройки, которые появились в разных частях города. Двойняшки-близнецы. Хотелось бы сказать, выросли... Но, в основном, это до уныния одинаковые низенькие пятиэтажки; иногда среди них попадаются девятиэтажные блочно-панельные дома, и уж вовсе редко возвышаются гордые шестнадцатиэтажные красавцы. Хрущевские кварталы — новостройки Дегунина, Выхина, Чертанова...»
       Наконец, вот она, конечная остановка автобуса — можно выходить. И вдруг она поймала себя на странном ощущении: ей совсем не хотелось покидать автобус и входить в теплую квартиру, чтобы хоть недолго побыть рядом с ним, наедине. В теплую пустую чужую квартиру...
       Это ощущение возникло неожиданно уже в первый раз, когда они сюда приехали. Хрущевская пятиэтажка, спрятавшаяся где-то в лабиринте медведковского квартала среди точно таких же пятиэтажных сиамских близнецов. Далеко даже от автобусной остановки, не то, что от метро… Одна она ни за что бы не нашла ее.  здесь ни за что не поймаешь — просто не найдешь, вот и все. Не уговоришь шофера ехать сюда, на эту забытую богом окраину, никто тебя не повезет ни за какие  — ни днем, ни, тем более, вечером.
       На крыше мышиного цвета обшарпанной пятиэтажки красовался лозунг «Даёшь БАМ!» — единственное яркое пятно в округе, а на двери подъезда нацарапан незатейливый изыск русского языка — коротенькое слово, хорошо известное народам всего мира. Перед домом ни одного деревца, у подъезда торчит одинокой уродиной обломившегося зуба телефонная будка с выбитыми стеклами, вырванной с мясом трубкой и, кажется, с отсутствующим диском. «Значит, — привычно отметила она про себя, — отцу не позвонить, если будет задерживаться — в этом районе телефонов в квартирах еще нет, и неизвестно, когда поставят».
       Они торопливо вошли в подъезд — входная дверь отчаянно заскрежетала, заскрипела, поддалась с трудом. В подъезде воняло кошачьей мочой и еще какой-то гадостью. По грязной заплеванной лестнице поднялись на третий этаж... Она видела себя со стороны, отстраненно наблюдая за ними, будто прокручивала пленку черно-белого фильма в замедленном режиме.
       …Вот он вставил чужой ключ в  чужой квартиры, вот хлипкий чужой ЗАМОК заупрямился, прокручиваясь, не признавая в нем хозяина, прокручиваясь, но потом все-таки подчинился ключу и руке, державшей ключ... Вот они вошли в квартиру, а затем ключ снова дважды повернулся в замке, защищая, отгораживая их от внешнего мира.
       Она ни разу не спросила, чья это квартира, где хозяева, не могут ли они вдруг прийти. Кажется, он однажды сказал, как бы между прочим, что это квартира каких-то родственников… Очень бедно обставленная комната, разнокалиберная ветхая мебель, как на старой даче, пыль повсюду. Наверное, хозяева тоже приезжают сюда редко…
       Да, это точно в соответствии с линией партии и правительства — каждой советской семье по отдельной квартире!
       Конечно.
       Никто же не обещал хоромы.
       Убогая советская халупа начала семидесятых… Коммунистический тупик хрущевской однушки в одном, отдельно взятом районе на удалении от кремлевского рая. Хрущевки Медведкова, Бирюлева, Черемушек — конечные станции на пути к светлому коммунистическому Завтра. А сегодня конечная остановка здесь – именно здесь и находится однокомнатный советский рай… Но зато в квартире хотя бы сухо и тепло — уже начали топить.
      В квартире провисло неловкое молчание. В крошечной пятиметровой кухне он нашел спички, две чашки, заварку чая, немного сахара, поставил на огонь чайник, достал из кармана пиджака большую плитку шоколада. Да, вот так лучше: чаем можно заполнить какое-то время, а у нее его не так уж и много...

      ... Похожий на молодящегося сатира пожилой седой вечер гнусно хихикал, нахально прижимался к юной, стыдливо опустившей глаза ночи, беззастенчиво ласкал, щупал ее молодое смугло-шоколадное тело, вкрадчиво шептал что-то, заглядывая в бездонные черные, как графит, глаза, обволакивал словом и взглядом, склонял ночь к соитию…
      Как страшны, как отвратительны эти свидания в чужой квартире, с чужими запахами, в чужой постели! У нее возникало ощущение, будто кто-то невидимый и ехидный стоит рядом и наблюдает за ними, и делает ядовитые замечания, дает фривольные советы. Ну да, конечно, старая кровать омерзительно скрипит, вот-вот развалится...
      Ну да! И что с того, — тебе-то какое дело?!
      Лежа с ним рядом, прижимаясь к нему всем телом, обнимая, целуя его, она, в который раз, поймала себя на странном ощущении: она наблюдала за ними словно со стороны, сбоку или сверху — очень неприятное чувство... «Что же такое происходит с ними — или с ней, — спрашивала она себя. — Ведь они сейчас так близки, как только возможно».
      Ей так его не хватало! Может быть, всему виной эта чужая квартира, чужая постель? Но услужливая память подсказывала устами героя «Пяти страниц»*, что виною не комната и не кровать.
      «Ну да, это все как-то не так и не то, — заводила она внутренний диалог с самой собой. — Но что теперь делать? Надо же им где-то встречаться. Они же не герои западного фильма. Тем проще: пошли в любую гостиницу — и все! А в этой стране такое невозможно!»
      Он был такой же, как всегда, - очень нежен, деликатен, ни о чем не спрашивал... Тот, самый главный, вопрос она подмечала несколько раз — в его глазах. И ей казалось, он уже все понял про нее и просто боится задать прямой вопрос, и отводит глаза. Она понимала: он боялся спрашивать. Он боялся услышать ее ответ. «Но если это так, — с ужасом спрашивала она себя, — что он может подумать о ней? О ней, которая никогда не умела принять решение, не умела сказать решительное "Нет!"»
      Она понимала: так больше нельзя. Так можно себя потерять...
      Ну, совестно, конечно, и неловко. Но, с другой стороны, и что с того? А что она теперь может сделать? Это так бывает в жизни.
      Дело-то житейское.
      Он, конечно же, о чем-то догадывался, что-то видел, чувствовал — она замечала это по его поведению. Но - молчал, хотя это было совершенно на него не похоже. Может быть, его еще можно понять — он боялся узнать правду. Но кто же она-то, в таком случае?!
      Ей так не хватало его меланхолии, его романтического обожания, его неистовства... Да, но где все это сейчас, когда они здесь, только они одни, вдвоем, в этой квартире?.. Что же случилось? И где та горько-сладкая Воронка бесконечности, в которую они уплывали вместе? Их дар, их зачарованная Воронка? Она ведь была живая, трепетная, их Воронка: она стонала, дрожала, страдала, она дышала, чувствовала, извивалась… Она умирала от счастья! Может быть, в нее можно попасть не всегда? Это она начинала постепенно осознавать. Что же, они потеряли это право? Свое право на счастье. Но они же любят… Не могут друг без друга... Не могут?..
      В окно стучал дождь. Черно-серый дождь полосатый уже не всхлипывал. Он распростер над Москвой свои огромные руки, безутешно рыдал и не успевал вытирать слезы, и бесконечные слезы дождя струились по его антрацитовым стеклянным щекам… Или это уже не дождь — а страх опять прилетел?
      За окном их ожидала черная ночь, холодная, слепая, глухая.
      И вдруг ее пронзила, острием проткнула боль. Яркое, сверкающее воспоминание... Что же это? Ах, да!
      ...Августовский опад… Антрацитовая ночь в зачарованном лесу... Багрово-алая от страсти августовская ночь прерывисто дышала, смеялась, захлебываясь от счастья. Ночь подмигивала им яркими глазами августовских звезд, а изредка теряла какую-нибудь звезду — она медленно скатывалась по небу на землю, как сверкающая слеза... Страсть была душистой ночью, лесом, небом, травой, поваленным деревом, ночным свежим воздухом. И светила им сверху луна: молочно-белый плафон плыл в вышине. И страсть была молочно-белой луной и распахнутыми глазами крупных, ярких августовских звезд, глядевших на них сквозь деревья...
      Зачарованная багрово-алая Воронка страсти затягивала глубже, глубже… глубже… А страсть извивалась оранжево-рыжими языками пламени, захлебывалась восторгом, счастьем! Страсть умирала от счастья и рождалась вновь.
      Его глаза силой телепортации поднимали ее до самого неба, и они вместе взлетали ввысь, как на гигантских качелях, а потом падали вниз с головокружительной высоты, чтобы снова взлететь. Летело, гудело огромное чертово колесо, а небо все падало и падало на землю.
      Лес хохотал, вспыхивал, гас. Небо устремлялось ввысь, а потом опрокидывалось на землю. А захлебывающаяся в экстазе страсти мелодия грохотала, гремела в мажоре, разбрызгивая вокруг тысячи разноцветных искр, звенела небесными колокольчиками чуть слышно, почти замирая. Торжествующая, неотвратимая, хохочущая музыка Вальпургиевой ночи.
      То ЛЮБВИ недуг… и его умиравшие от страсти любимые глаза.
      Мудрость природы. Языческий ритуал. Соединение с Вечностью. Две души становились одной – и летели, и звенели, сплетясь в одну, и падали в зачарованную Воронку бесконечности... А дна у нее не было…

      — Майечка, лапа, ты что, плачешь?
      Надо же, а она даже и не заметила, как покатились слезы...
      — Нет, ну что ты! — Она резко села в постели. Надо контролировать себя. — Просто… Ой, что-то в глаз попало, и потом, с утра аллергия замучила! — И она стала демонстративно тереть глаза, чтобы незаметно, как ей казалось, вытереть слезы. А потом, посмотрев на часы, ровным тоном сообщила: — Все, уже пора, ехать отсюда почти два часа, а уже поздно.

                Что ж потом? Был закончен тот путь – и туда нет возврата.
                Если любишь, не ждешь горя, боли, утраты.
                А король твой тебя потерял, но не смирился – он верил,
                И сто лет еще ждал он тебя, и упрямо стучал в твои двери**.

       В автобусе, по дороге домой, он пытался расшевелить, рассмешить ее, рассказывал анекдоты.
       — Слушай, Майк, а этот ты знаешь, про нашу девятую пятилетку, которая сейчас? Значит, так: ну, вот притащили в вытрезвитель пьяного мужика, спрашивают, как зовут, где живет, сколько лет. На все у него одно: «Не знаю, не помню...». Только на вопрос, а какой сейчас год, отвечает: «Наступает третий, решающий…»
       Она улыбнулась через силу, но почти весь остаток пути они молчали. Ощущение отстраненности преследовало ее. Наверное, он испытывал те же чувства: не пытался заговаривать с ней, обнять, прижать к себе, как раньше.
Любить. Не получается. Любить. Перед ее глазами возникла вдруг открытая книжка, на странице которой она прочла строчку стихотворения известного эмигрантского поэта первой волны:
             …Свою умершую ЛЮБОВЬ мы в страхе к сердцу прижимали***.

* Строчка из поэмы Константина Симонова "Пять страниц".
** Из песни итальянского поэта-барда Фабрицио Д'Андре "Песнь о Маринелле", авторский перевод мой.
*** Из стихотворения известного русского поэта-эмигранта Владимира Смоленского "У нас оледенела кровь".


       © Лана Аллина   
       Отрывок из моего романа "Воронка бесконечности" (издан в 2013 г.)
Фотография взята с сайта по адресу: