Ангелы 1, 5

5

   И снова - в театр. На этот раз пан Михайло пригласил меня во взрослый, академический театр.
   Закрытие сезона. Премьера. Гоголевский «Ревизор». Как не пойти!
   Зная, что встреча с прекрасным будет долгой (три часа действа), я очень даже неплохо «подзаправился». Скажи мне кто, что я попаду на театральный фуршет, ни в коем разе не ел бы!
   Идем мы, значит, жара спала, летний прекрасный вечер, а у меня - икота. «Ик, ик, ик!»    
   Пан Михайло говорит:
   - В детстве, каждый раз, когда у меня начиналась икота, моя бабушка, Анастасия Кондратьевна, советовала мне: «Скажи про себя «Свинья за углом!» - икота пройдет». Попробуй.
   - И попробую…
   Для усиления действия магических слов я трижды проговорил про себя: «Свинья за углом! Свинья за углом! Свинья за углом!» и - о чудо! - икота тут же прошла.
   - Спасибо тебе, о мой спаситель! - на восточный манер, пропел я благодарную Михаилу. - У тебя была золотая бабушка. 
   - Ей сто один год. Она еще сама ходит на рынок; туда три километра, и три назад. С сумою через плечо.
   - Прости, я не подумал…
   - Я подумал и говорю: «Прощаю», - сказал пан Михайло и радушно засмеялся.
   
   Пройдя еще квартал по улице Чекистов, мы повернули направо и, опустившись вниз по ступенькам, оказались на заасфальтированной площадке с пол футбольного поля, зажатой глухими стенами из грязно-желтого кирпича. Странно:  мне это место всегда навевает одну и ту же ассоциацию - нижнюю челюсть старика с отсутствующим зубом. 
   - Что ты ощущаешь, находясь здесь, Антон? - спросил вдруг пан Михайло.
   - Тесновато как-то, - ответил я.
   - Вот именно, тесновато! А тебе никогда не приходила в голову мысль, что наш театр - чудо архитектуры монументального классицизма, не имеет своей площади?
   - Нет, не приходила, - сказал я, а про себя подумал: «Ведь правда же! Мы стоим в каменной теснине, а не в залитом светом пространстве; перед нами широкий проспект, а за ним, едва не  прижавшись ступеньками к бордюру, возвышается здание в стиле «сталинского ампира», с круглыми колоннами, треугольным фронтоном». Кстати, фронтон… я поймал себя на мысли, что никогда не обращал внимания на фронтонную лепку и гипсовую скульптурную композицию на крыше театра. Тот же миг промелькнула мысль-адвокат: «Ну и что, что не обращал внимания? Подумаешь! Вокруг тебя столько всего происходит, столько всего является твоим очам, что ты просто не успеваешь приглядеться или поразмыслить. Вещи. Сотни вещей. Люди. Тысячи людей. Всего не охватишь». 
   - Обрати внимание! - тихий голос пан Михайла, голос интеллигентного, неформального гида сопровождал мое созерцание театра, - Социалистический реализм возносил женщину на уровень воина; она была равной мужчине во всем. Именно женщина-комсомолка - занимает центральное место в скульптурной композиции над фронтоном. Видишь? Правую руку она подняла вверх (в этом ее явное главенство), в левой она держит лиру, почему-то увенчанную пятиконечной звездой? Хотя, как иначе? Ведь это же коммунистическая лира. По бокам от нее сидят комсомольцы; оба они играют на народных музыкальных инструментах. Вот такая она - культурная троица умершей страны.

   «Ворон считаете?» - раздалось вдруг рядом с нами.
   Я обернулся и увидел мужчину лет шестидесяти, в красном костюме, красных туфлях, при красной бабочке. «Вот так перец!» - подумал я.
   - Скорее, голубей, - ответил мужчине пан Михайло, вместе с рукопожатием.
   - К нам?
   - К вам.
   - Как же, как же, надо, надо. «Ревизор». Гоголь.
   - Еще бы! Премьера. Классика.
   - Именно, любезный Михаил… Как, бишь, вас по батюшке?
   - Рафаилович.
   - Рафаилович. Вот.
   - Антон, - обратился ко мне пан Михайло, - позволь представить тебе прекраснейшего актера. Серомырдин Кузьма Сергеевич.
   - Антон Лаврентьевич Добродуб, - ответил я.
   - Очень приятно.
   Холодная влажная рука Серомырдина вызвала у меня чувство брезгливости. Да и вся суть его… Из-за толстых линз очков, которые оправою, казалось, были приклеены к густым бровям и продолговатому мясистому носу, меня сканировали два выпуклых, как у лягушки, серо-зеленых глаза. Он старался одарить меня своим радушием, но даже талант актера не помог ему в этом. Слегка припухшие губы, расползшись по щекам подобно двум дождевым червям, размазали образ утонченной интеллигентности и, наоборот, проявили, скрываемую им, хитрость, грубость и самодовольство. Я был вынужден потупить глаза и отступить.
   Между тем разговор продолжался.
   - Кого играете, Кузьма Сергеевич? - спросил пан Михайло. - Хотя… позвольте я угадаю?
   - Угадайте.
   - «Всю ночь снились две крысы неестественной величины». Угадал?
   - Что вы?! Как можно? Городничего играет наш великий и могучий Нахалков.
   -  Тогда   «Это значит вот что: Россия... да... хочет вести войну…»?
   - Нет, не Аммос Федорович. Ляпкин-Тяпкин у нас Фетюков.
   - Может: «Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет»?
   - И снова молоко! Землянику отдали Сереженьке Иванову.
   - Лука Лукич Хлопов?
   - Попечитель у нас Фарносов.
   - Кто-то из Бобчинских-Добчинских?
   - Эту парочку играют Посвистов и Телеляк.
   - Неужто, Хлестаков?
   - И снова мимо. Хлестаков у нас Адик Лайминтович.
   - Осип…
   - Миша Поболотников.
   - Сдаюсь, - развел руками пан Михайло.
   - Пробуйте, пробуйте, - настоятельно потребовал Серомырдин, по-старчески закряхтел, как бы откашливаясь, и вскинул плечами. Привычка. - Попробуйте, осталось всего ничего. 
   - Все! Я знаю, - радостно произнес пан Михайло.
   - И…
   - Почтмейстер.
   - Да, - многозначительно подтвердил Серомырдин. - Иван Кузьмич Шпекин. Кузьма играет Кузьмича. Роль небольшая, но сложная. Адский труд! Я пока роль сделал, упыхался капитально. А как еще! У Шляховецкого не забалуешь, слабинки не дашь. Говорит мне Вад Вадыч: «Что значит, не получается? Старайся. А я тебе помогу. Представь: ты с утра до вечера сидишь за конторкой почтового отделения. От сидячей работы у тебя развился геморрой, в жопе у тебя шишка величиной с каштан - страдания неимоверные! Представил? - «Представил», - говорю. - «Получается?» - «Получается». 
   Рассказ актера рассмешил нас необыкновенно. Он смеялся вместе с нами, и смех его показался мне искренним. 
   Не успели мы отсмеяться, как вдруг к нам подошла высокая, смуглая, худая, как дудочка, хромоножка - местная  юродивая. Все называют ее у нас  «блаженная Трёпа». Она была, как всегда в пышном рыжем парике, с алыми румянами на щеках и розовыми губами; причем помада выступала за границы губ; брови ее также старательно наведены черным карандашом. Не менее ярок был ее наряд: выцветшая синяя кофта с дырками на локтях и длинная, до самых пят, желтая юбка с красной оборкой внизу. 
   - Яблочки рассыпались, червячки остались, - протяжно проговорила Трёпа, потирая правой ладонью тыльную часть левой руки; при этом лицо ее было похоже на лицо ребенка, который вот-вот расплачется.
   - И что теперь? - Серомырдин скривил рот в шутливую улыбку.
   Трёпа в ответ:
   - Продам червячки, куплю яблочки.
   - Во дает! - хихикнул обладатель красного костюма. - Ну, продашь ты свои червячки, купишь яблочки, а если и они окажутся червивыми?
   А она:
   - Продам червячки, куплю яблочки.
   Серомырдин ехидно прищурился:
   - И снова с червячками?
   - Лютик, продай червячки, купи яблочки!
   - Какой я тебе лютик?! - сверкнул глазами, как хищник, актер. - При чем здесь червячки?
   - Ты - кисель! - нахохлилась вдруг юродивая.
   - Какой еще кисель? Ты, скудоумная!
   - Малиновый!
   Наблюдая все это, сердце мне неприятно сжало.
   - Ты на прочность меня проверяешь? - визгливо закричал «кисель», устремив на женщину указательный палец. - Иди отсюда, губошлепка! Давай!
   Но та, кажется, не стушевалась, а наоборот, взвилась невероятно; ее лицо передернулось какой-то злобной судорогой.
   - У тебя глаза, как яблочки, зелененькие, червячки беленькие.
   - Иду себе на спектакль - ни село ни пало - является эта… со своей чепухой. - попытался он апеллировать к нам. Затем снова Трёпе, зло, напористо: - Дурочка с переулочка! Что ты брякаешь здесь? Иди отсюда! Кружева на головку надень и чеши!
   Трёпа ему:
   - Нет у тебя  в глазках слез, а я вот росинки соберу и будут.
   - Иди, говорю, слышишь? Выдуй козу из носа и дуй дальше, юродка! - он в исступлении топнул ногой, как злобный карлик из сказки, брызнул слюной и бросился через дорогу к театру, рискуя попасть под машину.
   Трёпа проводила его долгим взглядом, сказала как бы самой себе: «Соберу слезки… куплю червячков…» - и пошла, прихрамывая, своей дорогой.
   - У этого человека нет ничего святого, - сказал я пану Михайлу. - Так гадко, будто меня больно отхлестали по щекам. Ну, честно. Его поведение чуть не разорвало меня изнутри от возмущения.
   - Весело на этом свете, господа! - сказал с некоторой загадочностью мой друг и засмеялся.   
   Нам ничего не оставалось делать, как направиться к пешеходному переходу.