Цветы развалки. Гл 16 Таня

Мы опять остались без средств к существованию. Лето нас, конечно, очень выручало – мы ехали к тете Тане. Мне очень нравилось жить на природе, среди зелени, фруктов в саду и цветов, которые очень она любила. Маленькая хатка на одну комнату утопала в цветах. Тетя Таня жила только школой и своими учениками. Она знала столько сказок, интересных историй. Я ходила за ней по пятам, упрашивая:
 - «Ну, расскажи еще что-нибудь».
 К ней часто приходили ее выпускники, уже взрослые, поговорить о жизни, о войне. Таню очень любили в селе: и дети, и взрослые. Все было бы хорошо, но однажды вернувшись из райцентра, я слышала, как она сказала маме:
 - «Врач настаивает на срочной операции. Я не могу… нужно школу подготовить к учебному году… Потом…». Потом были весенние экзамены, потом еще что-то… Потом… потом…
 «Потом» стоило ей жизни, ну, а пока тетя срочно вызвала дедушку с бабушкой к себе. Они поселились все вместе в тесной комнате и малюсенькой кухне.  Мне и маме просто не оставалось места.
Договорились, что Таня приедет в город и мама ее покажет опытным врачам. Собралась к нам Таня только почти через год, страшно похудевшая, еле переставляя ноги. О былой красавице напоминала одна, все еще роскошная коса до середины икры.
 Врачи вынесли приговор -  осталось не более полугода… Поздно...
 Боли были невыносимые, нужен был морфий, а где его взять в селе? Таня осталась у нас и прожила еще до прихода наших в Одессу, почти год.
Трудно передать, какие мучения переживала тетя. А вместе с ней и мы. Мама страдала рядом не меньше:
 - «Умоляю, дай ампулу!!», - просила Таня, уже не одну, а две в день.
 Где их было взять, за что?! Я многого не помню, но очень хорошо память сохранила пустые комнаты, гвоздь, на котором висело мамино единственное платье. Все, что можно, менялось, продавалось, менялось на морфий. Не на еду, она почти ничего не ела, а на обезболивающие.
 Таня высохла, превратившись в ходячий скелет. Я панически  боялась, когда вечером в темноте сталкивалась с ней в коридоре. Высокая, худая, в черном длинном жакете вместо халата, с длиной косой, она была похожа на саму смерть, когда шла, держась за стены, в туалет.
Уходя на поиски морфия, мама просила меня:
 - «Тонечка, ты заглядывай к тете, не умерла ли она, может водички дай».
 Мне было очень страшно, но я поила ее и тут же убегала на улицу. К нашим бедам добавилась и эта болезнь. Мама очень любила сестру и готова была на любые жертвы, лишь бы облегчить умирающей последние дни. Но уже ничего не могло спасти уходящую жизнь.
 Я старалась поменьше находиться в доме -  мне было страшно смотреть на умирающую. Ее беспрестанный стон пугал и гнал меня во двор.
Летом это было легко сделать – мы уходили на развалки (благо их было аж три). Строили из ракушняка разрушенного дома укрытия. Весь валявшийся хлам, тут же шел в дело - пол из досок, крыша – из железа, вся изрешеченная осколками, потом все застилалось зелеными ветками. Иногда нам везло, мы находили что-то из игрушек и посуды. Все было очень интересно и необыкновенно.
Старшие мальчишки всегда меня звали играть. Может потому, что я была очень боевая, задиристая, ничего не боялась, в отличие от остальных девчонок-плакс, умела дать сдачу и защитить себя. А быстрее меня никто не бегал во дворе.  Маме это очень не нравилось:
 - «Ты как мальчишка, одна среди них, - осуждающе го-ворила она. Чтобы я тебя больше не видела с ними». Но что я могла сделать, если девчонки наши были трус-ливые плаксы:
 - «Мама, меня бьют! Мама, у меня забрали мяч!». Мне было с ними неинтересно.
 Во дворе стояли густые сумерки, и мы, наигравшись, решили разойтись. Я была уже около своей парадной, когда услышала мяуканье котенка. Он отчаянно вопил, как будто его кто-то обижал. Не раздумывая, я тихонько взобралась на забор соседнего дома, где было что-то наподобие балкона, закрытого с трех сторон. В углу странное окно, всегда завешенное доверху. Я еще лежала животом на заборе, собираясь спрыгнуть вниз, когда увидела почти рядом мальчика, который ловил котенка. Я его раньше никогда не видела.
 - «Ты кто?», - спросила я.
 - «Крхрыша», - картавя ответил он.
Мальчик был очень странным, лет четырех-пяти. Огромные два уха, как теперь сказали бы – локаторы, очень большой нос с горбинкой и огромные глаза-пуговицы.
 Я не успела опомниться, как из странного окна раздался испуганный голос пожилой женщины:
 - «Не разговаривай! Иди сюда! Немедленно!».
 - «Я не разхговахиваю, я котенка ловлю». Мальчик, схватив котенка, быстро убежал.
 Через много лет, случайно, я узнала, что этого еврейского ребенка целый  год прятали от румын. Очень редко выпускали на несколько минут только в темноте на этот маленький балкончик. Дома я рассказала маме об увиденном. Но мама сказала:
 - «Забудь и никому ничего не говори».
 В то время мы рано взрослели, и я не стала расспрашивать -  почему?