Измаильский штык, требование времени и вещий сон

День рожденья Миши праздновал весь театр. Стол накрыли в выше упомянутой длинной лишенной окон комнате звукооператора, где в старину при жандармах хранилось оружие.
Много пили. шумно говорили: женщины о своем, мужчины - о политике, о войне в Афганистане и военных маневрах в странах Варшавского договора. Чехи и поляки во время атак советских войск бросают де автоматы и падают ниц. И если их упрекают, "что же вы не воюете?", - отвечают: "А мы убиты".
После третьей о театре заговорил Режиссер Вацлав Генрихович Томашевский, и говорил один, потому что ни актрисы, ни актеры не смели его перебивать. Он рассуждал о премьере в одном из минский театров спектакля по произведениям Янки Купала и его режиссере-постановщике. Пьеса о том, как у белорусской семьи польские шляхтичи по суду оттяпали мельницыу.
И,  когда в конце действия наивно-миролюбивые белорусы, понимая, что остались без мельницы. замолкали в тяжелой думе,  по замыслу несомненно диссидентствующего режиссера Долматовича, звучал гимн БССР, зал вставал, и с последними звуками гимна давали занавес.   
- Ну. я сама не поняла, к чему, но когда услышала гимн, - естественно встала – пассионарной Репликой призналась о своих впечатлениях Лиза.
- То, что в зале присутствовали люди из КГБ, не вызывает никаких сомнений, - серьезно заключил Вацлав Генрихович, - и Долматович не мог этого не знать. 
Но если вдуматься, финал спектакля либо подразумевает в белорусах такую покладистую покорность, такую наивность, что дальше некуда, либо… такой национализм! Что, после спектакля, выходя из театра, надо прохожих останавливать и спрашивать: «Так. Белорус ? – Белорус. – Проходи! Русский? – в морду! Поляк? – в морду! Еврей? – вообще убивать!
Отчасти оттого, что режиссер говорил один и говорил слишком много, отчасти потому, что его резюме действительно затронуло души лицедеев, все стали шумно и одобрительно обсуждать его речь.
- Действительно указание на национализм здесь есть, хотя и завуалированное. - заметил один из актеров, серьезный молодой человек по фамилии Разбаш.
- Но и в этой, завуалированной форме для КГБ, то есть, для Москвы, спектакль неприемлем  – решительно  заключил Вацлав Генрихович.   
Его перебила захмелевшая Лариса, актриса. работавшая до ухода в театр на швейной фабрики, где трудилась прекрасная Людмила Павловна, а в свое время и Миша, и закончившая театральное училище задним числом, уже играя на сцене, За столом Лариса сидела между Ниной и своим женихом,  литовцем Ёнисом.
- А этот Долматович, с которым мы тогда в Орше встретились, когда возвращались из Смоленска?.
- Да, да тот. Белобрысый. – подтвердила ее соседка Нина, тоже весьма оживившаяся после вина. -  С которым мы тогда в ресторане...
- Я же, ему тогда отдалась!- брякнула Лариса и… – Ой! – прикрыла ладонью рот, и со шкодливым изумлением зыркнула почему-то на Мишу.
Миша принял этот мгновенный грешный, зажигательный взгляд и, по-кошачьи распевыя слова, громко продекламировал:

«Отдалась я ему при луне,
А он взял мои белые груди
 И узлом завязал на спине»…
 
- Тьфу на тебя! - махнула рукой Лариса.
Вацлава Генриховича охватил смех, и он интеллигентно отвернулся.
Маленький культурный Ёнис, одетый во все белое, закусывал   нефритовой лысиной соленого огурца и хихикал без тени ревности.
- Позволь, я выступлю. – Шепнул на ухо Мише  Николай.
- А давай, старик, выступи!
- Друзья,  поскольку речь идет о пробуждении национальных и антиимперских чувств мне бы хотелось прочесть стихотворение Александра Сергеевича Пушкина, разумеется, с вашего, позволения, и с учетом того, что вы как подлинные мастера сцены, не  будете судить уж, очень  строго меня, слегка захмелевшего, в декламации дилетанта. 
- О, просим,  просим. – заулыбался режиссер.
- И не смотря на то, что по своему содержанию эти стихи прямо противоположны некоторым…  э-э-э прозвучавшим здесь высказываниям, диссонируют... Однако, -
принадлежат тому же измерению. что… Ну, да ладно, итак…
И Николай прочел «Клеветникам России».
Во время чтения Николай обратил внимание на потупивших взгляды актеров, потупивших,   не потому, что он читал плохо, - читал он вполне сносно, - а потому, что великодержавное звучание пушкинских строк, могло задеть диссидентско-националистические чувства польского мастера  сцены.
Один Миша улыбался снисходительно, он готов был простить другу даже  то, что он невзначай идейно уязвит  начальника.   А  когда, Николай  дикламировал про «Измаильский штык», вспомнился Михалыч, и Миша, сощурившись, с наслаждением покачал головой.      
О, как ошибались артисты! 
С каким восторгом. едва не облизываясь от удовольствия, слушал пушкинские строфы Вацлав Генрихович!
Друг  со строфами о «кичливом ляхе» и «верном россе», о «стальной щетине», какой «сверкая, встанет Русская Земля»,  снова попал в точку!
Он один в отличие от этих гармонически миролюбивых белорусов, оказался способным выступить в теме противостоянии Речи Посполитой от моря до моря и Российской Империи.   
- Надеюсь, я не задел не чьих, национальных чувств, столь деликатных и ранимых, - отвечая на аплодисменты поклоном, сказал Николай.
- Что вы, - замечательно. – рассмеялся Вацлав Генрихович. – Как раз на затронутую вас тему, я  вам скажу, что когда в Польше в театре идет спектакль по Мицкевичу и звучит: «Доколе Москва будет засылать в Варшаву шпионов?», - весь  зал аплодирует   стоя.
Николай тоже снисходительно рассмеялся.
Миша, главный режиссер Вацлав Генрихович, преданный ему Расбаш и юный звукооператор Лешка. еще долго сидели вчетвером, после того как разошлись женщины и семейные пары. Лара и Ёнис заверили друзей, что проводят Лизу. А Лиза, увидев, с каким увлечением главный режиссер, Миша, Николай и другие ребята обсуждали историю взаимоотношений Тевтонского ордена, Литвы и Польши, уверила Мишу о ней  не беспокоиться. 
Беседу закончили   темой  половых извращений, и пустынными сумеречными улицами разошлись по домам.
На прощанье Миша хотел подарить  Николаю свой свитер, который, как придумал его друг, Галя связала из шерсти мамонта. Но…  ему очень понравился стольник, ассигнация в сто рублей, которую Николай, просил взять в оплату за причиненные им хлопоты, но  и Миша, и тетя Тося, решительно отказывались брать. В конце концов, Миша предложил Николаю купить  свитер по дешёвке, за сорок рублей.
И когда  отсчитал сдачу, аккуратно спрятал в нагрудный карман рубахи милую бледно-горчичную бумагу с Ильичом.   

Николай пребывал в тоске. Горы, вишневые в освещенном вечерним солнцем нагом лесе, в черных столбообразных тумбах плюща, охватывающего стволы вековых дубов и буков. Воздух чистый и меланхолически  холодный, пьянил и успокаивал.
Юлька портниха-закройщица из Дома Мод после, после,не сказать что б долгих, но весьма энергоемких ухаживаний, оказала Николаю внимание: согласилась посидеть в кафе выпить по чашечке кофе то-турецки. И пока они пили и общались, Николай, с каждым глотком ароматного напитка, все отчетливей сознавал, что долго тянуть эту комедию, выдерживая образ курортного парубка,  ориентирующегося в драматургии бытия, со всеми ее ходами, поворотами, отстойниками и сифонами, у него не получится.
И от следующей, куда более многообещающей, встречи с девушкой, он отказался. Не позвонил.   
На юг, за лохматившимися кронами деревьев по горному хребту высоко к небу поднималось темное твердое  море. Николай закурил кинул в зимнюю пожухлую траву  спичку. Многие травы увяли, но подорожник держался, зеленел  и в феврале. 
Николай достал из кармана куртки Мишино письмо, что бы перечесть еще раз.
А до того, недели две назад, на Дальнем Востоке боксера и браконьера Аршака, вызвали в деканат…
Лера Певзднер вместе с деканом, комиссаршей,  твердо следовавшей наставлениям Феликса Эдмундовича Дзержинского, (того Дзержинского, который явился Эдуарду Багрицкому в стихотворении о ХХ веке и разъяснил поэту требования времени: « …и если век скажет солгать – солги, а скажет убей – убей»), от имени Николая сочинили  донос на Аршака в КГБ, будто тот говорил де что-то антисоветское.
Аршак вынужден был оставить институт и поклялся при случае страшно отомстить, но слава богу не успел. В дни когда Аршак был оклеветан, он  переживал бурный роман с выпускницей института воинственной Танюхой Сенкевич.  Танюха, дитя каторжного края, ориентировалась в смыслах дальневосточного бытия, включая воровские понятия, законодательство, спиртные напитки, контрацептивы, приемы  рукопашного  боя. Вскоре, по окончании института, она достигла должности директора школы.
Лера Певзднер, считавшая себя женщиной брутально-волевой  завела дружбу с такою же, брутально-волевой Танюхой.
Во-первых: к этому ее подталкивало родство души.
Во-вторых: декан Давыдова. 
Она попросила Леру выяснить, что известно Танюхе про историю со студентками Надей Завьяловой и Маринкой Карпенко. Благодаря им, Давыдова заняла пост декана. 
Надя и Марина пришли на лекции пьяными. Давыдова, ее коллеги Акрадий  Августович Рабинович, признавший Мишу «человеком благих намерений», и Борис Маркович Бильбурт, немедленно собрались по поводу данного чрезвычайного происшествия на совет факультета. И в итоге решили отчислить из института пьяниц,  отстранить от занимаемой должности действовавшего декана Бараненко,  допустившего недопустимое, и назначить нового декана, -  Давыдову. 
Правда, когда вместе с сокурсницей Иркой Запариной в пьяном виде на пары заявилась Танюха Сенкевич, декан Давыдова, в свою очередь, допустившая недопустимое, свой пост  не оставила, ограничившись очень строгим устным выговором Танюхе и Ирке.    
И как-то в застолье, сильно хватив лишнего, Лера призналась Танюхе в том, как ловко скомпрометировала Николая. 
Танюха, так же изрядно выпившая, сумела  однако уразуметь, что жертвой Лереного коварства стал ее любимый Аршак, от которого она ждала ребенка, и от души отколотила Леру, о чем отписала возлюбленному в Ереван.
Николай подошел к побелевшему  поваленному грабу на краю поляны, уселся, закурил «Астру»  и раскрыл письмо. Миша писал о том, как на свадьбу Ларисы и Ёниса они устроили настоящее представление. Лиза, Нина и еще две актрисы из драмтеатра, их подружки, нарядившись шансонетками, корсетах, перьях,  в черных чулках плясали  канкан, под сочиненные Мишей куплеты.
 
Была я белошвейкой и шила гладью
Потом пришла на сцену и стала…  актрисой!

Теперь служу в театре,  слыву звездою
А ведь, всего достигла только… талантом.
 
Ошеломленный отец Ларисы, могучий работяга, монтажник  из Борисова, вышел из здания театра покурить,  присел на  крылечко, достал «Беломор» и в изумлении покачал головой.
- Ну вы. Ребята, даете…
Именно в день этой свадьбы ошарашенный Аршак не верил своим глазам, читая мнимый донос Николая, в действительности написанный Лерой. 
А вечером Миша увидел вещий сон…
Холодный ветерок зашумел в  зарослях ежевики. И в частых молодых деревцах за поваленным грабом. Николай  улыбнулся, перечитывая письмо друга, написанное ярко-синей пастой.
« "Мне снилось, что я сижу на вахте в вестибюле, по которому со шваброй со скоростью гоночного автомобиля бегает и пердит Федотовна.  Ниши, где стоял  гипмовый Маркс  нет.  Вместо нее сплошная стена, а на стене во весь рост портрет Михалыча.
И хоть Михалыч нарисован маслом, его улыбка и особенно синие исполненные сарказмом глаза – живые. Они подвижны, насмешливо  следят за мечущейся по полу Федотовной, и вот-вот прозвучит его убийственная острота.
А во входную дверь стучишься ты. И я должен встать, и пойти отрыть тебе дверь, впустить и скорее снова запереть. Потому что, я точно знаю, за тобой гонится бешеная Лера с ножом. Гонится,  что бы тебя зарезать!   И я должен встать, но не могу пошевелиться и именно в этом весь ужас происходящего, весь кошмар сна! А Лера совсем близко! Она уже зарезала нашего Мишу Шапкина, и в одной руке у нее кусок мяса с татуировкой Пушкина, вырезанный из Мишиного плеча, а в другой – нож  в форме  «студенческой лиры».